Автор: Амалия
Название: Пора гасить фонарь
Пейринг: Катя/Андрей
Рейтинг: R
Жанр: мелодрама, драма
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
(М.Цветаева)
1
Он забыл купить апельсины для больной Ольги Вячеславовны. Но это было бы еще полбеды. Он забыл ее адрес. Сел в такси, неуверенно назвал улицу, номер дома. Машина тронулась, голову мотнуло болезненно, тошнота подступила к горлу, в котором плескалось в тесноте, норовило вырваться наружу виски. Океан виски.
Огни города сначала медленно, а потом быстрее поплыли навстречу.
Адрес. Правильно ли он назвал адрес? Улица, дом. Ведь помнил же…
Сознание буксовало.
Нет, он правильно назвал улицу. Алкогольная амнезия – она наутро только случается. Дом? Тоже правильно. Номер семнадцать.
Очень хотелось быть уверенным, что он всё помнит, четко соображает – где, когда, кто. Кто, где, когда. Ситуация под контролем.
Уткнувшись горячим лбом в холодное стекло, видел, как, из-под колес вылетают мелкие комья жидкого грязного снега.
Скорее бы этот катафалк (так и подумал – «катафалк») привез его туда, где Катя.
Там, где сейчас Катя, возможно, еще сто человек и Зорькин на закуску.
Плевать. Он выведет Катю хоть из адового круга, и даже батальон чертей его не остановит.
Подступил предел терпения – и тоже к горлу. Булькал вместе с виски.
Катя, ты объяснишь мне сегодня, сейчас, объяснишь наконец, за что ты каждый день вспарываешь меня ножом и оставляешь раны незашитыми, истекающими кровью на ветру. Какова твоя конечная цель, Катенька? Моя освежеванная туша на скотобойне, подвешенная на крюк?
Такси привезло его на названную им улицу, к дому номер семнадцать.
С остановкой на заснеженном пути совпал звонок от Киры.
Объяснял ей полурычанием (оказывается, можно рычать сквозь зубы), что «моя сотрудница заболела, а вот если бы Клочкова – я бы палец о палец не ударил, я терпеть не могу твою подружку».
Одновременно пытался выудить из кармана мятые купюры, их было много, целый ворох, и некоторые падали на снег, как пожухлые листья, перепутавшие времена года. Таксист злился на шибко выпившего клиента, едва не вырвал деньги из его кулака и поспешил отчалить прочь из мутно освещенного двора.
И вот тут дошло – не туда приехал. Нужен не семнадцатый дом, а семьдесят первый. Цифры выстроились в голове не в том порядке, всего лишь. И теперь ему либо выбираться на шоссе и снова ловить тачку, либо топать дворами.
Пьяному-то – море по колено. Пьяному казалось – он сейчас лихо, с прытью стройноногого оленя, преодолеет, перескочит, обогнет все эти грибки, песочницы, качельки и лавочки. Да что олень – черный ворон, как взмахнет гордо крыльями, как вознесется, как примчится…
Туда, где Катя.
Только не оказалось при себе крыльев – видать, опять на работе оставил. Ботинки вязли в снегу, а ноги от количества выпитого очень плохо держали.
Первый раз запнулся – так себе, равновесие сохранил, даже не притормозил. Второй раз ощутимее – обо что-то коряжистое, замаскированное в снегу. И пошло-поехало. Спотыкался, падал, вставал не отряхиваясь. Шел – медленно, но упорно, напролом, сшибая преграды или расшибаясь об них, как боец пробивался через линию фронта к своим…
К своей.
Мы поговорим наконец, Кать. Мы поговорим.
А цель всё еще была где-то впереди, за домами, за сотней ловушек на минном поле, и путь казался бесконечным.
Когда он прибыл всё ж таки к дому номер семьдесят один, Великая Отечественная война началась и закончилась – по ощущениям от долготы и протяженности дороги. Дополз до цивилизации, как Мересьев - через глухой, заснеженный, волчий лес.
Черного джипа – главного героя его последних ночных кошмарищ – во дворе не было. Стоял только одинокий Федькин мотоцикл.
И наверху, в квартире Ольги Вячеславовны, не осталось и следа от присутствия Кати.
- Она уехала уже, Андрей Палыч.
- Ага, совсем недавно. Ей пришлось.
- Ее жених ждал-ждал, сигналить начал.
- Вот она и поехала.
- У них, наверное, еще планы на вечер…
Он стоял перед коллегами – грязный, мокрый, расхристанный, с опущенными руками. И слушал про жениха. Про планы на вечер.
Ему казалось, что женсовет, Федор и Милко взирают на него брезгливо и насмешливо.
А Вуканович еще напомнил про фрукты, с которыми положено навещать больных.
А у него руки – пустые, без всяких там авосек с витаминами. Пустые, перепачканные и расцарапанные.
А на столике ярким и вызывающим укором оранжевели апельсины в огромной вазе. Налитые соком, крупные, рыжие. Похожие на ненастоящие, на муляжи.
- Угощайся, Андрюша, - растерянно предложила Уютова…
И откуда-то у него в ладони действительно оказался апельсин.
Он не понял – откуда, почти ничего не замечал. Думал о том, что Катя села в джип к Зорькину, как в могучую бригантину под черными парусами, и они поплыли в торжественном мерцании фонарей (маяков) навстречу «планам на вечер».
А дорогие коллеги всё пялились и пялились на своего шефа, как на ошибку эволюции.
Он сумел пожелать Ольге Вячеславовне скорейшего выздоровления, попрощаться, бросить апельсин на кровать и выйти, вбив дверь в косяк. Оставив за собой витать образ сумасшедшего, алкоголика и грубияна.
Дорогие коллеги, вам есть что обсудить – языки уже зудят. Начинайте.
Темная улица хохотала далекими гудками и сиренами автомобилей.
Внутри, где-то внизу живота, угрожающе погромыхивая, раскрывалось жерло вулкана.
Лава готова была вырваться наружу, но категорически отказывалась обрушиться в никуда – просто на рыхлый снег или на стены чужих домов.
Лаве нужна была конкретная цель. Конкретная жертва.
Он почти бежал по направлению к шоссе. Неудивительно, что поскользнулся и опять упал, больно ударившись коленом и содрав ребро ладони о шероховатую наледь. Поднялся не сразу – тяжело сгруппировывался и пережидал вспышку боли.
- Нализался по брови, - прозвучал чей-то осуждающий голос сбоку.
Даже не обернулся. Плевать.
Машину поймал быстро, назвал Катин адрес – вот уж про этот знал, что не перепутал. Водитель – молодой парень. Веселый, песенку насвистывает. По всему видно – лихач. На руку.
- Можно быстрее?
- Гонитесь за кем-то?
- Моей девушке плохо. Ей нужна помощь.
И мрачно расхохотался про себя: вот это сформулировал.
- Причина веская, - парень аж выпрямился, сменив расслабленную позу на предельно сконцентрированную. – Держитесь крепко, идем на обгон. Расступитесь, шумахеры недоделанные!
От скорости опять затошнило, плюс к этому нарастал противный мышиный писк в ушах. Огни неслись навстречу оголтело, как беглецы от очага атомного взрыва.
Весь путь – короткий провал во времени. Стремительная телепортация.
Черный джип стоял у Катиного подъезда.
И эти двое – сидели там, внутри. Под светлым манящим оконцем квартирки Пушкаревых. Конечной цели, обозначенной емким определением «планы на вечер».
Он шел к ним уже привычно, через сугробы, по прямой, кратчайшей дорогой. Ступней почти не чувствовал – ботинки были набиты снегом.
Рванул дверцу (ишь ты, открыта. Собрались выбраться наружу и, взявшись за ручки, двинуть под теплый абажур с бахромой и пушистый пледик?).
- Добрый вечер. Я помешал?
Они молчали, конечно. Не ожидали. Блики на стеклах очков скрывали выражение двух пар глаз.
- Помешал, - сам себе ответил он. – Разумеется, я помешал. Планам. На вечер.
- Что вы тут делаете? – холодно спросила Катя.
Прибавила льда ему, и без того вдрызг замерзшему.
- Что я тут делаю. Хороший вопрос, Катенька. Стою. Мешаю.
- Вам бы домой, - изрек Зорькин с храбростью правдоруба. – Вы пьяны.
- Да ну? – он рассмеялся, и этот сухой смех был похож на треск поленьев, объятых пламенем. – Вот спасибо, мальчик, просветил ты меня. А я всё думаю – что ж со мной такое? Давление, что ли, подскочило?
Катя выбралась из машины, отодвинув с пути руку Жданова, опершуюся на дверцу. Вернее – стряхнула эту руку, как мокрицу со стенки.
- Коля прав. Езжайте домой, Андрей Палыч, поздно уже. Об отчете мы поговорим завтра.
А он даже не услышал, что она произнесла. Так близко была. Совсем рядом – прядки выбившихся из валика волос, бледно-розовые губы. Парок дыхания. Смотрела на начальника снизу вверх, а ведь всё наоборот – это он под ее властью, он – в мучительном, ввергающем в оторопь плену.
- Катя, я вас люблю.
Сказал – и качнулся, лишенный опоры в виде дверцы, так получилось – в Катину сторону. Она отшатнулась. С отвращением? Ей неприятен запах виски? Или весь Андрей Жданов, целиком, так неприятен, что без дистанции – никак?..
- Послушай, - Зорькин, сопя, следом за подругой выбрался наружу с другой стороны автомобиля, смелый, петушистый, тоже дерзко перешедший на «ты», - оставь Пушкареву в покое, ты понял?
…Понял, понял. Как не понять. Это ты, мальчик, чего-то глобально не понял. Ты ведь не знаешь про раскрывшееся жерло вулкана у меня внутри. И про то, что я бы убил тебя – прямо сейчас, ребром ободранной и обмерзшей ладони – наискосок по шее, по сонной артерии, даже искусственное дыхание профессионала не помогло бы. Я бы сделал это с легкостью, если бы мне было хоть какое-то дело до твоей персоны. Что ты там кутеляешься, что собака гавкает, что снежинки падают – по фигу.
- Катя, нам надо поговорить.
- Завтра, - повторила она ожесточенно, как врагу, объявляя ему перерыв в снайперской перестрелке на ночь, до рассвета. – Мы поговорим завтра. Уходите!
Последний призыв-приказ был таким агрессивным и исчерпывающим, что не отступить было невозможно, оставаться назойливым попрошайкой – глупо и бессмысленно. И всё же он попытался еще раз, не в силах от нее оторваться:
- Кать…
Хотел сказать – Кать, не уходи. Побудь со мной. Пожалуйста, давай поговорим. Я ни черта не соображаю, что происходит. Нет, я соображаю. Соображаю, что страшно виноват. Что страшно запутался. Помоги мне, ради всего святого. Ради того хорошего, того удивительного, что у нас было. Ведь было. И есть…
Он всё это хотел произнести, только судорога свела обмороженную ногу. Охнул про себя от боли и попытался пошевелить в ботинке пальцами. Секундную паузу заполнил Зорькин – уже не мямля, приосанившись, во всю силу:
- Рабочее время давно закончилось, мистер президент! Оставь Пушкареву в покое, она имеет право на отдых, как все люди!
…Боль в ноге была адской. Голос Николая тоже жестко взрезал барабанные перепонки. Убил бы – однозначно, если бы этот манекенчик в пальто и в очочках, шевелящийся на зимнем ветру, имел бы хоть какое-то значение.
Только поднял голову, прожег манекенчика взглядом и отчетливо проговорил:
- Сядь в машину и утухни. Ты тут ни при чем.
- А может, это вы ни при чем? – Катина и без того бледная кожа на лица стала напоминать белый мрамор.
- Что вы говорите? – он несколько раз сомкнул и разомкнул ресницы, надеясь сморгнуть наваждение. – Этого не может быть…
- Чего не может быть?
- Я же… Я люблю вас, Катя!
- А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?
Хоть бы на секундочку ее голос при этой фразе дрогнул. На полсекундочки. Он бы за эти полсекундочки обязательно ухватился, и руками – за воротник ее пальто, обязательно, и глазами к глазам – очень близко, чтобы выискать в них искорки смятения и слез, за которыми она прятала бы истину. Он бы вытряс из нее эту истину, а может, он просто сполз бы к ее ногам и молил… как приговоренный к казни молил бы своего палача об отсрочке.
Но ее голос не дрогнул – спокойствие, одно лишь спокойствие. И капелька сожаления. Извините, мол. Так вышло. Не люблю.
Как будто подпорки надломились, и черное февральское небо обрушилось на плечи.
Он отступил, развернулся и пошел.
Уже не было холодно ногам, и боли в них не чувствовалось – как каменные. И всё тело было каменным. И в груди лежало что-то большое, тяжелое и каменное.
Катя постояла с минуту неподвижно и села обратно в машину. Зорькин полез следом.
- Ну, ты, Пушкарева, выдала. Впору застрелиться гусару.
- Что я наделала, - она еле шевелила застывшими губами.
- Ну вот. Теперь жалеть начнешь?
- Не о том, что я сейчас сказала.
- А о чем?
- Что затеяла эту страшную игру. Я заигралась, Колька.
- Ему можно играть, а тебе нет?
- Я за его совесть не отвечаю. Я за свою отвечаю. Надо было бросить ему в лицо инструкцию – и всё.
- Чего уж теперь горевать. Да и игра, кажись, окончена.
- Не уверена. Отчет-то он от меня не получил.
- Думаешь, завтра начнет по новой?
- Я не думаю. Я не хочу ни о чем думать. Хочу отключить голову и умереть часов на десять. Хотя бы…
- Тебе водки надо выпить. Попроси у дяди Валеры.
- Обязательно, Коль. «Здравствуй, папа, рабочий день прошел замечательно, дай, пожалуйста, водки».
- Да я без шуток! Вон, трясет тебя всю.
- Справлюсь. Ладно, я пошла. Езжай к своей Вике...
2
Малиновский уже которое утро приходил на работу с ощущением беды. Напряжение росло в Андрее и рикошетило в Рому, и вся эта нервотрепка страшно угнетала. Вчера вечером вообще случился запредел – Жданов сорвался, напился, полез с поцелуями к Пушкаревой и кто-то их в кабинете застукал. Кто – неясно, но для того, чтобы слушок пополз змеей по коридорам Зималетто – многого не надо. Значит, жди новых сюрпризов. Женсовет возбужденно шепчется у ресепшена – дурной знак, подтверждающий народную мудрость про дым, которого без огня не бывает.
- Доброе утро, Роман Дмитриевич! – невинные глазки, хлопанье ресничками, бодрые улыбочки, едва он приблизился.
- Доброе, - вздохнул он.
А по себя добавил: «Дай-то Бог».
Сегодня – показ, завтра – совет. Два самых главных дня в зыбкой карьере вице-президента. Соответственно, и президента – тоже. А тот накануне вздумал ступить на путь невменяемости.
Жданова Роман обнаружил в своем собственном кабинете. Сидел, что-то писал на листе бумаги. Слава богу, ручку в руке твердо держит – значит, с утра к виски не прикладывался. Да и вообще – выглядит неплохо, без следов попойки. Гладко выбрит, костюм парадный. Стало быть, помнит, какой нынче день. Хвала небесам.
- Привет, - осторожно поздоровался Малиновский. – А ты почему здесь? У тебя в кабинете Сашка занял кресло и отстреливается при подступах?
- Там полы моют, - буднично откликнулся Андрей, не отрываясь от писанины. – Уборщица припозднилась.
Ничего такого особенного не произнес – обычную фразу, но Роме почему-то стало дико не по себе, как будто сквозняк образовался, стужей повеяло.
- Палыч… всё в порядке?
- Угу.
- А вчера?
- Что – вчера?
- Ну… как вечер прошел?
- Прошел. Был и нету.
Малиновский постоял в растерянности, бросил пальто на диван и присел напротив друга. Тот писал и писал как заведенный. Зачеркивал, грыз в задумчивости ручку и снова начинал выводить буквы.
- Гхм… - Рома откашлялся, не зная, с какого боку подъехать. – Говорят, Ольга Вячеславовна заболела.
- Ага. Заболела.
- Ты был у нее?
- Был.
- И как?
- Забыл купить апельсины.
- А причем тут апельсины? Как Ольга Вячеславовна?
- Ей лучше.
Черт бы побрал этот его бесстрастный голос – нервно подумал Малиновский. Оно, конечно, хорошо, что не пьяный, не орет, не психует, но уж больно на шевелящегося мертвеца смахивает.
- Палыч, - решился Рома, - ну а как… наши дела? Я имею в виду отчет. Уточняю, чтобы ты по десять раз не переспрашивал, какие дела и о чем это я.
И опять господин президент не разозлился и не задергался. Ни одна мышца на лице не обнаружила способности к движению.
- Отчета нет, - спокойно ответил Жданов. Перечитал написанное и вновь зачеркнул нижнюю строчку.
- Супер, - буркнул Малиновский. – Отчета нет. Волнений по этому поводу – тоже нет. Мне нравится твое английское хладнокровие. Прямо так и хочется войти к тебе в кабинет и по всей форме доложить: «Темза, сэр!» Что ты там калякаешь, интересно? Явку с повинной оформляешь? Покаянное письмо папе? А ты пятки помыл? А то встанешь на колени перед отцом, как на картине «Возвращение блудного сына», а там ведь голые пятки должны сверкать на переднем плане…
Андрей на мрачный юморок не отреагировал, а на вопрос ответил:
- Речь набрасываю для показа. Надо же будет что-то произносить.
Роман присвистнул.
- О-бал-деть. Речь на показе. Всё у нас с тобой, Жданов, хорошо, все дела в порядке, вот только речи для показа не хватает. Да ты хоть лезгинку спляши на подиуме, хоть поэму забабахай пятистопным ямбом – не поможет, если завтра у нас не будет отчета. Ты говорил с Пушкаревой?
Упоминание данной фамилии тоже не вывело Андрея из скульптурообразного состояния.
- Я не собираюсь с ней разговаривать.
- Правда? А что ты с ней собираешься делать? То же, что и вчера? Часть вторая? Кто еще не видел – спешите занять очередь?
Малиновский вдруг понял, что ему даже хочется, чтобы на его ёрничанье Палыч взорвался. Кретином обозвал бы, идиотом, пустомелей, попросил бы заткнуться. Было бы привычнее – не так странно и тревожно, как созерцание вот этой неподвижной маски.
Но Жданов надежд не оправдал, сообщил всё с тем же пугающим безразличием в голосе:
- Я ничего не собираюсь делать. Речь собираюсь набросать. Не мешай, а?
- Не, погоди, - Рома заерзал в кресле, - так не пойдет, Андрюх. Ты меня, недалекого, просвети по-простому, что происходит. Вот эта твоя физиономия кирпичом с надписью на лбу «Мне всё по фиг» - это что, новая стратегия такая? Или ты тупо решил на всё забить? Пусть идет как идет, а там либо ишак сдохнет, либо… забыл, как там в притче? То есть вот так – отчета нет, а ты тут спокойненько упражняешься в эпистолярном жанре: «Уважаемые дамы и господа», как будто это твой последний день на земле, который надо прожить красиво?!
- Хватит воздух сотрясать, - Андрей вскинул на него сухие темные глаза. – Отчета нет – липового отчета – зато есть настоящий. Есть антикризисный план. Я всё это изучал ночью – и, знаешь, мне не стыдно. Ни за один прокол, ни за один просчет. Мы рисковали, ошибались, но мы работали. Я забыл, когда в последний раз спал нормально, – ра-бо-тал! Пусть попробуют бросить в нас камень те, кто ничего не делал, а только старался навредить и навставлять палок в колеса. Я про Сашку. Пусть изливает свой яд – мне есть что ему ответить. И отцу есть что ответить. Захочет судить – пусть судит, его право. В конце концов, есть конкретный позитивный результат – новая коллекция, обещающая стать лидером продаж. Пусть взвешивают плюсы и минусы. А сейчас – дай мне подготовиться к показу. Хорошо? Или еще что-то неясно?
Малиновский сглотнул. Потянулся к графину, налил воды в стакан. Угрюмо выпил.
- Мне, Палыч, из твоей праведной речи одно ясно – Пушкарева тебе отказала. Окончательно и бесповоротно.
Теперь Рома почти мечтал, чтобы друг запустил в него чем-нибудь тяжелым. Черт с ними, с увечьями – лишь бы ожил этот непонятный товарищ, сидящий напротив с зажатой между пальцев шариковой ручкой.
Но Жданов не пошевелился – всего-навсего улыбнулся. В преисподнюю только от такой улыбки провалиться. Мурашки по коже.
- Ром, мне нет никакого дела до Пушкаревой. Ни малейшего. Закрыли тему?
- Закрыли, - пробормотал, содрогнувшись, Малиновский. – Как скажешь. Закрыли. Наглухо.
А про себя почему-то добавилось: «Как крышку на гробе».
Катя сидела в каморке тише воды ниже травы. Прислушивалась к звукам, доносящимся извне.
«Сейчас он придет, как ни в чем не бывало, и сурово потребует отчет. Игра проиграна, притворяться ему больше незачем».
«Нет, он не может рисковать. Он будет просить. Надавит на жалость. Будет смотреть проникновенным, обволакивающим взглядом».
«Просить – это потом. Сначала открытка и какой-нибудь плюшевый динозаврик с дурацкой мордой. Душераздирающее письмецо в стиле «Родная, ты помнишь наши встречи». Сейчас как раз идет работа над текстом, недаром он засел с утра в кабинете Малиновского – Шура доложила».
Катя ждала, сжавшись внутри в упругую пружинку, готовая к обороне. Ждала-ждала, но ничего не происходило, никто не врывался в ее крохотные тусклые «апартаменты». Периодически хлопала дверь президентского кабинета – кто-то входил, выходил, звучали голоса. Среди них – и голос Жданова, четкий, деловой, в трубку: «Да-да, Григорий Федорович, встречу подтверждаю, очень надеюсь на сотрудничество. Спасибо, спасибо, супруге привет…» «Палыч, едешь обедать?» - «Не успеваю, Ром…» «Андрей, Атлантик-банк на первой линии». – «Вика, в миллионный раз повторяю – называй фамилию, имя, отчество звонящего, я же не с каменным зданием буду разговаривать». И так по кругу: хлоп – дверь, дзынь – телефон. «Коллекция? Это лучшая коллекция Зималетто. Вы убедитесь. Ждем вас…»
Жизнь кипела, текла бурными водами, и вся – мимо Катиной каморки, уединение оставалось ненарушенным. Как будто это место – некий секретный блиндаж, вход в который заварен в целях конспирации. Или он забросан камнями и валежником, и его просто-напросто никто не видит, даже не догадывается о наличии.
Недоумение росло. Жданов отступил? Признал борьбу за липовый отчет законченной вследствие бесславного поражения? Как же так? Ради этого отчета, ради сохранения капиталов и президентского кресла он на такое пошел… На муки адские, красочно описанные в инструкции Романа. И сдался? Или готовит вечернее наступление?
Но вечером-то, вечером – показ…
Наконец, определив, что за дверью воцарилась полнейшая тишина, Катя покинула «окоп». Кабинет пустовал. На столе Андрея царил беспорядок, оставленный ведшим бурную деятельность человеком. Бумаги – ворохом, телефонная трубка слегка съехала с рычага. Бронзовая птица переместилась на самый центр, развернувшись клювом к креслу, на котором висел парадный пиджак.
«Я вижу это всё в последний раз. Гоп-стоп… Я завтра уйду отсюда. Уйду после скандала, который разразится на совете, как только будет представлен реальный отчет».
Рука сама легла на край стола, поправила стопку листов. Чуть коснулась пиджака в области плеча, убрала с него короткий черный волосок. Ткнула пальцем в острый холодный птичий клюв.
Будешь скучать, птица?..
Нет, вряд ли. Ты на его стороне…
- Юлиана знает свое дело, па, - дверь со стороны приемной с треском распахнулась одновременно с грянувшими голосами, вошли Андрей и Павел Олегович. – Зря хвалиться не станет – если уж сказала, что превзошла саму себя, значит, так оно и есть.
- Что ж, поглядим, - резюмировал, как всегда, воздерживающийся от заблаговременных реверансов Павел и обратил взор на помощницу президента. – Катя, у вас всё нормально? Какая-то вы бледная.
- Всё в порядке, Павел Олегович.
- Нехватка солнца и воздуха? – он дружелюбно кивнул. – Февраль в Москве – не лучшее время для организма. Да еще пришлось столько трудиться перед показом и советом. Может, хоть сегодня, в честь торжественного мероприятия, устроить укороченный рабочий день для сотрудников? А, Андрей?
- Разумеется, - откликнулся тот, широко улыбнувшись. – Сам об этом подумал. Катенька, как только мы все отбудем на презентацию – вы абсолютно свободны.
У Кати заледенели ладони от его тона, от убийственной вежливости и беспросветных, похожих на матовое стекло глаз, в которых ничего не отражалось. От того, как он с белозубой улыбкой тонко и завуалированно послал ее ко всем чертям.
А Павел никакого напряга не заметил – только покивал одобрительно.
- Извините, - почти шепнула она. – Кажется, телефон…
И поспешила уйти в свой «блиндаж», судорожно вжала дверь в косяк и, не отпуская ручки, спиной к ней прислонилась обессиленно.
…Ты хотела своей игрой пробудить в нем раскаяние, Пушкарева? Но ты породила гремучую смесь из глубинной ярости и ненависти. Поздравляю с эффектом, которого ты добилась.
Эта ненависть в Жданове сильнее, чем ужас перед завтрашним разоблачением. Он готов положить свою голову на гильотину, но не станет больше унижаться, вымаливая отчет.
…А разве ты желала, чтобы он унижался дальше – себя унижал, тебя, продолжая клясться в несуществующих чувствах, сыпля открытками с чужими словами? Нееет, ты желала совсем другого… наивная дура. Ты такая же мошенница, как и он. Андрей мошенничал, играя на твоей любви, а ты мошенничала, играя на его страхе потерять компанию. Замечательная из вас получилась парочка, гусь да гагарочка. Дуэт «Отпетые мошенники». Вот только не надо сейчас цепляться за детсадовское «Он первый начал», это уж совсем смешно.
Постояв в неподвижности, Катя вернулась за компьютер, тронула мышку, и монитор засветился.
«Я сделаю, сделаю этот липовый отчет. Пусть у тебя будет выбор, Андрей. Всегда лучше, когда есть выбор, а не когда барахтаешься в ловушке с одним-единственным выходом. Несмотря ни на что, я желаю тебе принять осознанное решение».
- Добрый вечер, дамы и господа! Говорят, женщины всех времен и народов соглашались с утверждением: нечего носить…
Жданов начал свое вступительное слово под привычные вспышки фотоаппаратов и физически ощущал, какой он весь из себя лучезарный в свете софитов. И публика тоже лучезарная – костюмы с иголочки, манжеты с хрустом, нежные волны тканей вечерних платьев, манящее сверканье драгоценных камушков в кольцах, серьгах и кулонах. Шик-блеск-красота. Интересно, этим людям действительно весело и приятно тут находиться или они просто держат марку, просто притворяются друг перед другом, и вообще – все всегда друг перед другом только и делают, что притворяются?.. Искусственные жесты, искусственные улыбки, лица из папье-маше. Кукольный театр для взрослых.
- …Зималетто утверждает обратное – носить есть что. Наш и, надеюсь, ваш любимый дизайнер Милко Вуканович сотворил очередное маленькое чудо…
Родители - в первом ряду. У них тоже сейчас что-то искусственное на лицах. Тоже «соответствуют». Никогда раньше не обращал внимания… Ма, па. Может, вам дачку в Подмосковье, клумбу с цветами и с пяток грядок для души? Птички, тишина, пара плетеных кресел, руки в земле, вишня на столике в чашке…
Кира. Налегает на шампанское, прямая и тонкая, как идеально подкрученная гитарная струна, взгляд рассеянный. Не забывает улыбаться и кивать, фокусируясь на лицах светских знакомых. Кир. Тебе бы мужа хорошего, любящего. Хотя… никакой любви не существует, это тоже атрибут всеобщего притворства. Ну тогда – просто порядочного мужа, не врущего. Детишек побольше, хижину у моря, песок, ракушки... А, Кирюш?..
- …От женщин, одетых в модели новой коллекции, невозможно оторвать глаз. И сейчас вы в этом убедитесь. Итак, новая коллекция Зималетто!
Андрей поднял руки, как дирижер перед оркестром, и тут же послушно вступила музыка. Всё разыграно по нотам, четко отрежиссировано. Театр.
Сбежал с подиума, ловко вильнул в сторону, пробрался незамеченным за спинами гостей к выходу из зала. Малиновского нашел в баре.
- Ром, прикроешь меня?
- Э, э, ты куда собрался?
- Проедусь немного. Голова разболелась. Пообщаешься с закупщиками?
- Палыч, так не честно. Все же будут спрашивать, где ты.
- Ты этим «всем» отвечай, что я где-то тут, разговариваю с Загозиным.
- А кто это – Загозин?
- Никто. Тут главное произнести со значением – «Загозин», и будет понятно – какая-то важная личность.
- Жданчик, что-то ты мне не нравишься.
- Ну, не нравлюсь я не только тебе, что ж теперь поделать. Давай, друг, держи оборону.
- Эх. Веревки из меня вьешь…
…Ну вот и чернота стылого вечера – привет тебе. Привет, зыбкие огни фонарей и фар встречных автомобилей. Вы все – тоже причиндалы для публичных зрелищ, всего лишь освещаете сцену, на которой идет постановка театрального действа. Актеры бубнят вызубренные роли, хихикают, жеманятся, пряча за улыбками – клыки, а за спинами – острые ножи.
Ха, вот это образы дракуловские в голову лезут. А ведь никакой Америки он сейчас не открывает, всё открыто давным-давно. Виват бессмертному Вильяму с его «миром-театром».
Кого я играю сегодня? Отвергнутого любовника? Негодяя, затеявшего подлую игру в любовь и получившего за это пинок от насмешливой судьбы? Правильно, судьба-судьбинушка, вот кто всем верховодит, вот он, главный режиссер-постановщик. Всем раздает по делам их. Катя – ни при чем, она – орудие в руках провидения, ей было предписано свыше произнести эти слова…
«А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?»
Она не виновата, она тоже играла отведенную ей роль. Кате было необходимо сказать данную фразу, она была назначена моим палачом.
Какой гениальный, какой жестокий и смелый режиссер. Новатор! Авангардист! Поломал амплуа девочки с робким и нежным взглядом, с русыми мягкими косичками и теплыми розовыми губами. Смёл стереотипы. Жертвенный ягненок обернулся оскалившейся волчицей – как это верно. Как прогрессивно и талантливо.
Невнятный, патологический бред пульсирует в голове. Ровно сутки ощущает себя огромным бесформенным камнем, которого начали было обтесывать, да плюнули с безнадегой и отвращением и бросили валяться у дороги в канаве. Только в самой глубине тлеет не затоптанный до конца очаг.
Не смотрел, куда рулит, - было без разницы, везде одинаковые огни. А колеса прикатили к Зималетто, надо же.
Почему светится окно его кабинета?..
- Сдается мне, Потапкин, что пахнет от тебя алкоголем.
- Так я, Андрей Палыч, я…
- Да ладно. Пей, Потапкин. Сегодня можно. Только сегодня – разрешаю. Холодно нынче во Вселенной.
- Холодно… где?
- В мироздании, Потапкин. Почему в моем кабинете горит свет?
- Так там… Екатерина Валерьевна…