Архив Фан-арта

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Архив Фан-арта » Амалия » Пора гасить фонарь


Пора гасить фонарь

Сообщений 1 страница 20 из 27

1

Автор: Амалия
Название: Пора гасить фонарь
Пейринг: Катя/Андрей
Рейтинг: R
Жанр: мелодрама, драма

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…

(М.Цветаева)

1

Он забыл купить апельсины для больной Ольги Вячеславовны. Но это было бы еще полбеды. Он забыл ее адрес. Сел в такси, неуверенно назвал улицу, номер дома. Машина тронулась, голову мотнуло болезненно, тошнота подступила к горлу, в котором плескалось в тесноте, норовило вырваться наружу виски. Океан виски.
Огни города сначала медленно, а потом быстрее поплыли навстречу.
Адрес. Правильно ли он назвал адрес? Улица, дом. Ведь помнил же…
Сознание буксовало.
Нет, он правильно назвал улицу. Алкогольная амнезия – она наутро только случается. Дом? Тоже правильно. Номер семнадцать.
Очень хотелось быть уверенным, что он всё помнит, четко соображает – где, когда, кто. Кто, где, когда. Ситуация под контролем.
Уткнувшись горячим лбом в холодное стекло, видел, как, из-под колес вылетают мелкие комья жидкого грязного снега.
Скорее бы этот катафалк (так и подумал – «катафалк») привез его туда, где Катя.
Там, где сейчас Катя, возможно, еще сто человек и Зорькин на закуску.
Плевать. Он выведет Катю хоть из адового круга, и даже батальон чертей его не остановит.
Подступил предел терпения – и тоже к горлу. Булькал вместе с виски.
Катя, ты объяснишь мне сегодня, сейчас, объяснишь наконец, за что ты каждый день вспарываешь меня ножом и оставляешь раны незашитыми, истекающими кровью на ветру. Какова твоя конечная цель, Катенька? Моя освежеванная туша на скотобойне, подвешенная на крюк?
Такси привезло его на названную им улицу, к дому номер семнадцать.
С остановкой на заснеженном пути совпал звонок от Киры.
Объяснял ей полурычанием (оказывается, можно рычать сквозь зубы), что «моя сотрудница заболела, а вот если бы Клочкова – я бы палец о палец не ударил, я терпеть не могу твою подружку».
Одновременно пытался выудить из кармана мятые купюры, их было много, целый ворох, и некоторые  падали на снег, как пожухлые листья, перепутавшие времена года. Таксист злился на шибко выпившего клиента, едва не вырвал деньги из его кулака и поспешил отчалить прочь из мутно освещенного двора.
И вот тут дошло – не туда приехал. Нужен не семнадцатый дом, а семьдесят первый. Цифры выстроились в голове не в том порядке, всего лишь. И теперь ему либо выбираться на шоссе и снова ловить тачку, либо топать дворами.
Пьяному-то – море по колено. Пьяному казалось – он сейчас лихо, с прытью стройноногого оленя, преодолеет, перескочит, обогнет все эти грибки, песочницы, качельки и лавочки. Да что олень – черный ворон, как взмахнет гордо крыльями, как вознесется, как примчится…
Туда, где Катя.
Только не оказалось при себе крыльев – видать, опять на работе оставил. Ботинки вязли в снегу, а ноги от количества выпитого очень плохо держали.
Первый раз запнулся – так себе, равновесие сохранил, даже не притормозил. Второй раз ощутимее – обо что-то коряжистое, замаскированное в снегу. И пошло-поехало. Спотыкался, падал, вставал не отряхиваясь. Шел – медленно, но упорно, напролом, сшибая преграды или расшибаясь об них, как боец пробивался через линию фронта к своим…
К своей.
Мы поговорим наконец, Кать. Мы поговорим.
А цель всё еще была где-то впереди, за домами, за сотней ловушек на минном поле, и путь казался бесконечным.
Когда он прибыл всё ж таки к дому номер семьдесят один, Великая Отечественная война началась и закончилась – по ощущениям от долготы и протяженности дороги. Дополз до цивилизации, как Мересьев - через глухой, заснеженный, волчий лес.
Черного джипа – главного героя его последних ночных кошмарищ – во дворе не было. Стоял только одинокий Федькин мотоцикл.
И наверху, в квартире Ольги Вячеславовны, не осталось и следа от присутствия Кати.
- Она уехала уже, Андрей Палыч.
- Ага, совсем недавно. Ей пришлось.
- Ее жених ждал-ждал, сигналить начал.
- Вот она и поехала.
- У них, наверное, еще планы на вечер…
Он стоял перед коллегами – грязный, мокрый, расхристанный, с опущенными руками. И слушал про жениха. Про планы на вечер.
Ему казалось, что женсовет, Федор и Милко взирают на него брезгливо и насмешливо.
А Вуканович еще напомнил про фрукты, с которыми положено навещать больных.
А у него руки – пустые, без всяких там авосек с витаминами. Пустые, перепачканные и расцарапанные.
А на столике ярким и вызывающим укором оранжевели апельсины в огромной вазе. Налитые соком, крупные, рыжие. Похожие на ненастоящие, на муляжи.
- Угощайся, Андрюша, - растерянно предложила Уютова…
И откуда-то у него в ладони действительно оказался апельсин.
Он не понял – откуда, почти ничего не замечал. Думал о том, что Катя села в джип к Зорькину, как в могучую бригантину под черными парусами, и они поплыли в торжественном мерцании фонарей (маяков) навстречу «планам на вечер».
А дорогие коллеги всё пялились и пялились на своего шефа, как на ошибку эволюции.
Он сумел пожелать Ольге Вячеславовне скорейшего выздоровления, попрощаться, бросить апельсин на кровать и выйти, вбив дверь в косяк. Оставив за собой витать образ сумасшедшего, алкоголика и грубияна.
Дорогие коллеги, вам есть что обсудить – языки уже зудят. Начинайте.
Темная улица хохотала далекими гудками и сиренами автомобилей.
Внутри, где-то внизу живота, угрожающе погромыхивая, раскрывалось жерло вулкана.
Лава готова была вырваться наружу, но категорически отказывалась обрушиться в никуда – просто на рыхлый снег или на стены чужих домов.
Лаве нужна была конкретная цель. Конкретная жертва.

Он почти бежал по направлению к шоссе. Неудивительно, что поскользнулся и опять упал, больно ударившись коленом и содрав ребро ладони о шероховатую наледь. Поднялся не сразу – тяжело сгруппировывался и пережидал вспышку боли.
- Нализался по брови, - прозвучал чей-то осуждающий голос сбоку.
Даже не обернулся. Плевать.
Машину поймал быстро, назвал Катин адрес – вот уж про этот знал, что не перепутал. Водитель – молодой парень. Веселый, песенку насвистывает. По всему видно – лихач. На руку.
- Можно быстрее?
- Гонитесь за кем-то?
- Моей девушке плохо. Ей нужна помощь.
И мрачно расхохотался про себя: вот это сформулировал.
- Причина веская, - парень аж выпрямился, сменив расслабленную позу на предельно сконцентрированную. – Держитесь крепко, идем на обгон. Расступитесь, шумахеры недоделанные!
От скорости опять затошнило, плюс к этому нарастал противный мышиный писк в ушах. Огни неслись навстречу оголтело, как беглецы от очага атомного взрыва.
Весь путь – короткий провал во времени. Стремительная телепортация.
Черный джип стоял у Катиного подъезда.
И эти двое – сидели там, внутри. Под светлым манящим оконцем квартирки Пушкаревых. Конечной цели, обозначенной емким определением «планы на вечер».
Он шел к ним уже привычно, через сугробы, по прямой, кратчайшей дорогой. Ступней почти не чувствовал – ботинки были набиты снегом.
Рванул дверцу (ишь ты, открыта. Собрались выбраться наружу и, взявшись за ручки, двинуть под теплый абажур с бахромой и пушистый пледик?).
- Добрый вечер. Я помешал?
Они молчали, конечно. Не ожидали. Блики на стеклах очков скрывали выражение двух пар глаз.
- Помешал, - сам себе ответил он. – Разумеется, я помешал. Планам. На вечер.
- Что вы тут делаете? – холодно спросила Катя.
Прибавила льда ему, и без того вдрызг замерзшему.
- Что я тут делаю. Хороший вопрос, Катенька. Стою. Мешаю.
- Вам бы домой, - изрек Зорькин с храбростью правдоруба. – Вы пьяны.
- Да ну? – он рассмеялся, и этот сухой смех был похож на треск поленьев, объятых пламенем. – Вот спасибо, мальчик, просветил ты меня. А я всё думаю – что ж со мной такое? Давление, что ли, подскочило?
Катя выбралась из машины, отодвинув с пути руку Жданова, опершуюся на дверцу. Вернее – стряхнула эту руку, как мокрицу со стенки.
- Коля прав. Езжайте домой, Андрей Палыч, поздно уже. Об отчете мы поговорим завтра.
А он даже не услышал, что она произнесла. Так близко была. Совсем рядом – прядки выбившихся из валика волос, бледно-розовые губы. Парок дыхания. Смотрела на начальника снизу вверх, а ведь всё наоборот – это он под ее властью, он – в мучительном, ввергающем в оторопь плену.
- Катя, я вас люблю.
Сказал – и качнулся, лишенный опоры в виде дверцы, так получилось – в Катину сторону. Она отшатнулась. С отвращением? Ей неприятен запах виски? Или весь Андрей Жданов, целиком, так неприятен, что без дистанции – никак?..
- Послушай, - Зорькин, сопя, следом за подругой выбрался наружу с другой стороны автомобиля, смелый, петушистый, тоже дерзко перешедший на «ты», - оставь Пушкареву в покое, ты понял?
…Понял, понял. Как не понять. Это ты, мальчик, чего-то глобально не понял. Ты ведь не знаешь про раскрывшееся жерло вулкана у меня внутри. И про то, что я бы убил тебя – прямо сейчас, ребром ободранной и обмерзшей ладони – наискосок по шее, по сонной артерии, даже искусственное дыхание профессионала не помогло бы. Я бы сделал это с легкостью, если бы мне было хоть какое-то дело до твоей персоны. Что ты там кутеляешься, что собака гавкает, что снежинки падают – по фигу.
- Катя, нам надо поговорить.
- Завтра, - повторила она ожесточенно, как врагу, объявляя ему перерыв в снайперской перестрелке на ночь, до рассвета. – Мы поговорим завтра. Уходите!
Последний призыв-приказ был таким агрессивным и исчерпывающим, что не отступить было невозможно, оставаться назойливым попрошайкой – глупо и бессмысленно. И всё же он попытался еще раз, не в силах от нее оторваться:
- Кать…
Хотел сказать – Кать, не уходи. Побудь со мной. Пожалуйста, давай поговорим. Я ни черта не соображаю, что происходит. Нет, я соображаю. Соображаю, что страшно виноват. Что страшно запутался. Помоги мне, ради всего святого. Ради того хорошего, того удивительного, что у нас было. Ведь было. И есть…
Он всё это хотел произнести, только судорога свела обмороженную ногу. Охнул про себя от боли и попытался пошевелить в ботинке пальцами. Секундную паузу заполнил Зорькин – уже не мямля, приосанившись, во всю силу:
- Рабочее время давно закончилось, мистер президент! Оставь Пушкареву в покое, она имеет право на отдых, как все люди!
…Боль в ноге была адской. Голос Николая тоже жестко взрезал барабанные перепонки. Убил бы – однозначно, если бы этот манекенчик в пальто и в очочках, шевелящийся на зимнем ветру, имел бы хоть какое-то значение.           
Только поднял голову, прожег манекенчика взглядом и отчетливо проговорил:
- Сядь в машину и утухни. Ты тут ни при чем.
- А может, это вы ни при чем? – Катина и без того бледная кожа на лица стала напоминать белый мрамор.
- Что вы говорите? – он несколько раз сомкнул и разомкнул ресницы, надеясь сморгнуть наваждение. – Этого не может быть…
- Чего не может быть?
- Я же… Я люблю вас, Катя!
- А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?
Хоть бы на секундочку ее голос при этой фразе дрогнул. На полсекундочки. Он бы за эти полсекундочки обязательно ухватился, и руками – за воротник ее пальто, обязательно, и глазами к глазам – очень близко, чтобы выискать в них искорки смятения и слез, за которыми она прятала бы истину. Он бы вытряс из нее эту истину, а может, он просто сполз бы к ее ногам и молил… как приговоренный к казни молил бы своего палача об отсрочке.
Но ее голос не дрогнул – спокойствие, одно лишь спокойствие. И капелька сожаления. Извините, мол. Так вышло. Не люблю.
Как будто подпорки надломились, и черное февральское небо обрушилось на плечи.
Он отступил, развернулся и пошел.
Уже не было холодно ногам, и боли в них не чувствовалось – как каменные. И всё тело было каменным. И в груди лежало что-то большое, тяжелое и каменное.

Катя постояла с минуту неподвижно и села обратно в машину. Зорькин полез следом.
- Ну, ты, Пушкарева, выдала. Впору застрелиться гусару.
- Что я наделала, - она еле шевелила застывшими губами.
- Ну вот. Теперь жалеть начнешь?
- Не о том, что я сейчас сказала.
- А о чем?
- Что затеяла эту страшную игру. Я заигралась, Колька.
- Ему можно играть, а тебе нет?
- Я за его совесть не отвечаю. Я за свою отвечаю. Надо было бросить ему в лицо инструкцию – и всё.
- Чего уж теперь горевать. Да и игра, кажись, окончена.
- Не уверена. Отчет-то он от меня не получил.
- Думаешь, завтра начнет по новой?
- Я не думаю. Я не хочу ни о чем думать. Хочу отключить голову и умереть часов на десять. Хотя бы…
- Тебе водки надо выпить. Попроси у дяди Валеры.
- Обязательно, Коль. «Здравствуй, папа, рабочий день прошел замечательно, дай, пожалуйста, водки».
- Да я без шуток! Вон, трясет тебя всю.
- Справлюсь. Ладно, я пошла. Езжай к своей Вике...

2

Малиновский уже которое утро приходил на работу с ощущением беды. Напряжение росло в Андрее и рикошетило в Рому, и вся эта нервотрепка страшно угнетала. Вчера вечером вообще случился запредел – Жданов сорвался, напился, полез с поцелуями к Пушкаревой и кто-то их в кабинете застукал. Кто – неясно, но для того, чтобы слушок пополз змеей по коридорам Зималетто – многого не надо. Значит, жди новых сюрпризов. Женсовет возбужденно шепчется у ресепшена – дурной знак, подтверждающий народную мудрость про дым, которого без огня не бывает.
- Доброе утро, Роман Дмитриевич! – невинные глазки, хлопанье ресничками, бодрые улыбочки, едва он приблизился.
- Доброе, - вздохнул он.
А по себя добавил: «Дай-то Бог».
Сегодня – показ, завтра – совет. Два самых главных дня в зыбкой карьере вице-президента. Соответственно, и президента – тоже. А тот накануне вздумал ступить на путь невменяемости.
Жданова Роман обнаружил в своем собственном кабинете. Сидел, что-то писал на листе бумаги. Слава богу, ручку в руке твердо держит – значит, с утра к виски не прикладывался. Да и вообще – выглядит неплохо, без следов попойки. Гладко выбрит, костюм парадный. Стало быть, помнит, какой нынче день. Хвала небесам.
- Привет, - осторожно поздоровался Малиновский. – А ты почему здесь? У тебя в кабинете Сашка занял кресло и отстреливается при подступах?
- Там полы моют, - буднично откликнулся Андрей, не отрываясь от писанины. – Уборщица припозднилась.
Ничего такого особенного не произнес – обычную фразу, но Роме почему-то стало дико не по себе, как будто сквозняк образовался, стужей повеяло.
- Палыч… всё в порядке?
- Угу.
- А вчера?
- Что – вчера?
- Ну… как вечер прошел?
- Прошел. Был и нету.
Малиновский постоял в растерянности, бросил пальто на диван и присел напротив друга. Тот писал и писал как заведенный. Зачеркивал, грыз в задумчивости ручку и снова начинал выводить буквы.
- Гхм… - Рома откашлялся, не зная, с какого боку подъехать. – Говорят, Ольга Вячеславовна заболела.
- Ага. Заболела.
- Ты был у нее?
- Был.
- И как?
- Забыл купить апельсины.
- А причем тут апельсины? Как Ольга Вячеславовна?
- Ей лучше.
Черт бы побрал этот его бесстрастный голос – нервно подумал Малиновский. Оно, конечно, хорошо, что не пьяный, не орет, не психует, но уж больно на шевелящегося мертвеца смахивает.
- Палыч, - решился Рома, - ну а как… наши дела? Я имею в виду отчет. Уточняю, чтобы ты по десять раз не переспрашивал, какие дела и о чем это я.
И опять господин президент не разозлился и не задергался. Ни одна мышца на лице не обнаружила способности к движению.
- Отчета нет, - спокойно ответил Жданов. Перечитал написанное и вновь зачеркнул нижнюю строчку.
- Супер, - буркнул Малиновский. – Отчета нет. Волнений по этому поводу – тоже нет. Мне нравится твое английское хладнокровие. Прямо так и хочется войти к тебе в кабинет и по всей форме доложить: «Темза, сэр!»  Что ты там калякаешь, интересно? Явку с повинной оформляешь? Покаянное письмо папе? А ты пятки помыл? А то встанешь на колени перед отцом, как на картине «Возвращение блудного сына», а там ведь голые пятки должны сверкать на переднем плане…
Андрей на мрачный юморок не отреагировал, а на вопрос ответил:
- Речь набрасываю для показа. Надо же будет что-то произносить.
Роман присвистнул.
- О-бал-деть. Речь на показе. Всё у нас с тобой, Жданов, хорошо, все дела в порядке, вот только речи для показа не хватает. Да ты хоть лезгинку спляши на подиуме, хоть поэму забабахай пятистопным ямбом – не поможет, если завтра у нас не будет отчета. Ты говорил с Пушкаревой?
Упоминание данной фамилии тоже не вывело Андрея из скульптурообразного состояния.
- Я не собираюсь с ней разговаривать.
- Правда? А что ты с ней собираешься делать? То же, что и вчера? Часть вторая? Кто еще не видел – спешите занять очередь?
Малиновский вдруг понял, что ему даже хочется, чтобы на его ёрничанье Палыч взорвался. Кретином обозвал бы, идиотом, пустомелей, попросил бы заткнуться. Было бы привычнее – не так странно и тревожно, как созерцание вот этой неподвижной маски.
Но Жданов надежд не оправдал, сообщил всё с тем же пугающим безразличием в голосе:
- Я ничего не собираюсь делать. Речь собираюсь набросать. Не мешай, а?
- Не, погоди, - Рома заерзал в кресле, - так не пойдет, Андрюх. Ты меня, недалекого, просвети по-простому, что происходит. Вот эта твоя физиономия кирпичом с надписью на лбу «Мне всё по фиг» - это что, новая стратегия такая? Или ты тупо решил на всё забить? Пусть идет как идет, а там либо ишак сдохнет, либо… забыл, как там в притче? То есть вот так – отчета нет, а ты тут спокойненько упражняешься в эпистолярном жанре: «Уважаемые дамы и господа», как будто это твой последний день на земле, который надо прожить красиво?!
- Хватит воздух сотрясать, - Андрей вскинул на него сухие темные глаза. – Отчета нет – липового отчета – зато есть настоящий. Есть антикризисный план. Я всё это изучал ночью – и, знаешь, мне не стыдно. Ни за один прокол, ни за один просчет. Мы рисковали, ошибались, но мы работали. Я забыл, когда в последний раз спал нормально, – ра-бо-тал! Пусть попробуют бросить в нас камень те, кто ничего не делал, а только старался навредить и навставлять палок в колеса. Я про Сашку. Пусть изливает свой яд – мне есть что ему ответить. И отцу есть что ответить. Захочет судить – пусть судит, его право. В конце концов, есть конкретный позитивный результат – новая коллекция, обещающая стать лидером продаж. Пусть взвешивают плюсы и минусы. А сейчас – дай мне подготовиться к показу. Хорошо? Или еще что-то неясно?
Малиновский сглотнул. Потянулся к графину, налил воды в стакан. Угрюмо выпил.
- Мне, Палыч, из твоей праведной речи одно ясно – Пушкарева тебе отказала. Окончательно и бесповоротно.           
Теперь Рома почти мечтал, чтобы друг запустил в него чем-нибудь тяжелым. Черт с ними, с увечьями – лишь бы ожил этот непонятный товарищ, сидящий напротив с зажатой между пальцев шариковой ручкой. 
Но Жданов не пошевелился – всего-навсего улыбнулся. В преисподнюю только от такой улыбки провалиться. Мурашки по коже.
- Ром, мне нет никакого дела до Пушкаревой. Ни малейшего. Закрыли тему?
- Закрыли, - пробормотал, содрогнувшись, Малиновский. – Как скажешь. Закрыли. Наглухо.
А про себя почему-то добавилось: «Как крышку на гробе».

Катя сидела в каморке тише воды ниже травы. Прислушивалась к звукам, доносящимся извне.
«Сейчас он придет, как ни в чем не бывало, и сурово потребует отчет. Игра проиграна, притворяться ему больше незачем».
«Нет, он не может рисковать. Он будет просить. Надавит на жалость. Будет смотреть проникновенным, обволакивающим взглядом».
«Просить – это потом. Сначала открытка и какой-нибудь плюшевый динозаврик с дурацкой мордой. Душераздирающее письмецо в стиле «Родная, ты помнишь наши встречи». Сейчас как раз идет работа над текстом, недаром он засел с утра в кабинете Малиновского – Шура доложила».
Катя ждала, сжавшись внутри в упругую пружинку, готовая к обороне. Ждала-ждала, но ничего не происходило, никто не врывался в ее крохотные тусклые «апартаменты». Периодически хлопала дверь президентского кабинета – кто-то входил, выходил, звучали голоса. Среди них – и голос Жданова, четкий, деловой, в трубку: «Да-да, Григорий Федорович, встречу подтверждаю, очень надеюсь на сотрудничество. Спасибо, спасибо, супруге привет…» «Палыч, едешь обедать?» - «Не успеваю, Ром…» «Андрей, Атлантик-банк на первой линии». – «Вика, в миллионный раз повторяю – называй фамилию, имя, отчество звонящего, я же не с каменным зданием буду разговаривать». И так по кругу: хлоп – дверь, дзынь – телефон. «Коллекция? Это лучшая коллекция Зималетто. Вы убедитесь. Ждем вас…»
Жизнь кипела, текла бурными водами, и вся – мимо Катиной каморки, уединение оставалось ненарушенным. Как будто это место – некий секретный блиндаж, вход в который заварен в целях конспирации. Или он забросан камнями и валежником, и его просто-напросто никто не видит, даже не догадывается о наличии.
Недоумение росло. Жданов отступил? Признал борьбу за липовый отчет законченной вследствие бесславного поражения? Как же так? Ради этого отчета, ради сохранения капиталов и президентского кресла он на такое пошел… На муки адские, красочно описанные в инструкции Романа. И сдался? Или готовит вечернее наступление?
Но вечером-то, вечером – показ…
Наконец, определив, что за дверью воцарилась полнейшая тишина, Катя покинула «окоп». Кабинет пустовал. На столе Андрея царил беспорядок, оставленный ведшим бурную деятельность человеком. Бумаги – ворохом, телефонная трубка слегка съехала с рычага. Бронзовая птица переместилась на самый центр, развернувшись клювом к креслу, на котором висел парадный пиджак.
«Я вижу это всё в последний раз. Гоп-стоп… Я завтра уйду отсюда. Уйду после скандала, который разразится на совете, как только будет представлен реальный отчет».
Рука сама легла на край стола, поправила стопку листов. Чуть коснулась пиджака в области плеча, убрала с него короткий черный волосок. Ткнула пальцем в острый холодный птичий клюв.
Будешь скучать, птица?..
Нет, вряд ли. Ты на его стороне…
- Юлиана знает свое дело, па, - дверь со стороны приемной с треском распахнулась одновременно с грянувшими голосами, вошли Андрей и Павел Олегович. – Зря хвалиться не станет – если уж сказала, что превзошла саму себя, значит, так оно и есть.
- Что ж, поглядим, - резюмировал, как всегда, воздерживающийся от заблаговременных реверансов Павел и обратил взор на помощницу президента. – Катя, у вас всё нормально? Какая-то вы бледная.
- Всё в порядке, Павел Олегович.
- Нехватка солнца и воздуха? – он дружелюбно кивнул. – Февраль в Москве – не лучшее время для организма. Да еще пришлось столько трудиться перед показом и советом. Может, хоть сегодня, в честь торжественного мероприятия, устроить укороченный рабочий день для сотрудников? А, Андрей?
- Разумеется, - откликнулся тот, широко улыбнувшись. – Сам об этом подумал. Катенька, как только мы все отбудем на презентацию – вы абсолютно свободны.   
У Кати заледенели ладони от его тона, от убийственной вежливости и беспросветных, похожих на матовое стекло глаз, в которых ничего не отражалось. От того, как он с  белозубой улыбкой тонко и завуалированно послал ее ко всем чертям.
А Павел никакого напряга не заметил – только покивал одобрительно.
- Извините, - почти шепнула она. – Кажется, телефон…
И поспешила уйти в свой «блиндаж», судорожно вжала дверь в косяк и, не отпуская ручки, спиной к ней прислонилась обессиленно.
…Ты хотела своей игрой пробудить в нем раскаяние, Пушкарева? Но ты породила гремучую смесь из глубинной ярости и ненависти. Поздравляю с эффектом, которого ты добилась.
Эта ненависть в Жданове сильнее, чем ужас перед завтрашним разоблачением. Он готов положить свою голову на гильотину, но не станет больше унижаться, вымаливая отчет.
…А разве ты желала, чтобы он унижался дальше – себя унижал, тебя, продолжая клясться в несуществующих чувствах, сыпля открытками с чужими словами? Нееет, ты желала совсем другого… наивная дура. Ты такая же мошенница, как и он. Андрей мошенничал, играя на твоей любви, а ты мошенничала, играя на его страхе потерять компанию. Замечательная из вас получилась парочка, гусь да гагарочка. Дуэт «Отпетые мошенники». Вот только не надо сейчас цепляться за детсадовское «Он первый начал», это уж совсем смешно.     
Постояв в неподвижности, Катя вернулась за компьютер, тронула мышку, и монитор засветился.
«Я сделаю, сделаю этот липовый отчет. Пусть у тебя будет выбор, Андрей. Всегда лучше, когда есть выбор, а не когда барахтаешься в ловушке с одним-единственным выходом. Несмотря ни на что, я желаю тебе принять осознанное решение».

- Добрый вечер, дамы и господа! Говорят, женщины всех времен и народов соглашались с утверждением: нечего носить…
Жданов начал свое вступительное слово под привычные вспышки фотоаппаратов и физически ощущал, какой он весь из себя лучезарный в свете софитов. И публика тоже лучезарная – костюмы с иголочки, манжеты с хрустом, нежные волны тканей вечерних платьев, манящее сверканье драгоценных камушков в кольцах, серьгах и кулонах. Шик-блеск-красота. Интересно, этим людям действительно весело и приятно тут находиться или они просто держат марку, просто притворяются друг перед другом, и вообще – все всегда друг перед другом только и делают, что притворяются?.. Искусственные жесты, искусственные улыбки, лица из папье-маше. Кукольный театр для взрослых.
- …Зималетто утверждает обратное – носить есть что. Наш и, надеюсь, ваш любимый дизайнер Милко Вуканович сотворил очередное маленькое чудо…
Родители - в первом ряду. У них тоже сейчас что-то искусственное на лицах. Тоже «соответствуют». Никогда раньше не обращал внимания… Ма, па. Может, вам дачку в Подмосковье, клумбу с цветами и с пяток грядок для души? Птички, тишина, пара плетеных кресел, руки в земле, вишня на столике в чашке…
Кира. Налегает на шампанское, прямая и тонкая, как идеально подкрученная гитарная струна, взгляд рассеянный. Не забывает улыбаться и кивать, фокусируясь на лицах светских знакомых. Кир. Тебе бы мужа хорошего, любящего. Хотя… никакой любви не существует, это тоже атрибут всеобщего притворства. Ну тогда – просто порядочного мужа, не врущего. Детишек побольше, хижину у моря, песок, ракушки... А, Кирюш?..
- …От женщин, одетых в модели новой коллекции, невозможно оторвать глаз. И сейчас вы в этом убедитесь. Итак, новая коллекция Зималетто!
Андрей поднял руки, как дирижер перед оркестром, и тут же послушно вступила музыка. Всё разыграно по нотам, четко отрежиссировано. Театр.
Сбежал с подиума, ловко вильнул в сторону, пробрался незамеченным за спинами гостей к выходу из зала. Малиновского нашел в баре.
- Ром, прикроешь меня?
- Э, э, ты куда собрался?
- Проедусь немного. Голова разболелась. Пообщаешься с закупщиками?
- Палыч, так не честно. Все же будут спрашивать, где ты.
- Ты этим «всем» отвечай, что я где-то тут, разговариваю с Загозиным.
- А кто это – Загозин?
- Никто. Тут главное произнести со значением – «Загозин», и будет понятно – какая-то важная личность.
- Жданчик, что-то ты мне не нравишься.
- Ну, не нравлюсь я не только тебе, что ж теперь поделать. Давай, друг, держи оборону.
- Эх. Веревки из меня вьешь…   

…Ну вот и чернота стылого вечера – привет тебе. Привет, зыбкие огни фонарей и фар встречных автомобилей. Вы все – тоже причиндалы для публичных зрелищ, всего лишь освещаете сцену, на которой идет постановка театрального действа. Актеры бубнят вызубренные роли, хихикают, жеманятся, пряча за улыбками – клыки, а за спинами – острые ножи.
Ха, вот это образы дракуловские в голову лезут. А ведь никакой Америки он сейчас не открывает, всё открыто давным-давно. Виват бессмертному Вильяму с его «миром-театром».
Кого я играю сегодня? Отвергнутого любовника? Негодяя, затеявшего подлую игру в любовь и получившего за это пинок от насмешливой судьбы? Правильно, судьба-судьбинушка, вот кто всем верховодит, вот он, главный режиссер-постановщик. Всем раздает по делам их. Катя – ни при чем, она – орудие в руках провидения, ей было предписано свыше произнести эти слова…
«А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?»
Она не виновата, она тоже играла отведенную ей роль. Кате было необходимо сказать данную фразу, она была назначена моим палачом.
Какой гениальный, какой жестокий и смелый режиссер. Новатор! Авангардист! Поломал амплуа девочки с робким и нежным взглядом, с русыми мягкими косичками и  теплыми розовыми губами. Смёл стереотипы. Жертвенный ягненок обернулся оскалившейся волчицей – как это верно. Как прогрессивно и талантливо.
Невнятный, патологический бред пульсирует в голове. Ровно сутки ощущает себя огромным бесформенным камнем, которого начали было обтесывать, да плюнули с безнадегой и отвращением и бросили валяться у дороги в канаве. Только в самой глубине тлеет не затоптанный до конца очаг.
Не смотрел, куда рулит, - было без разницы, везде одинаковые огни. А колеса прикатили к Зималетто, надо же.
Почему светится окно его кабинета?..

- Сдается мне, Потапкин, что пахнет от тебя алкоголем.
- Так я, Андрей Палыч, я…
- Да ладно. Пей, Потапкин. Сегодня можно. Только сегодня – разрешаю. Холодно нынче во Вселенной.
- Холодно… где?
- В мироздании, Потапкин. Почему в моем кабинете горит свет?
- Так там… Екатерина Валерьевна…

0

2

3

- Опаздывает, что ли?
Катя не просто вздрогнула от прозвучавшего вопроса – дернулась так, что смела локтем письменный прибор со стола. До этого она сидела, зажмурившись, в наушниках, уперев подбородок в ладони, и слушала песенку:
- Я заметила однажды, что зимой кусты сирени расцвели, как будто в мае. Ты мне веришь или нет?..
Расслаблялась и отдыхала таким образом. Устала очень, и глаза болели. Так славны и отрадны были тихие, незатейливые мелодия и слова:
- Ты мне веришь или нет? Веришь мне или нет?..
И вдруг – резкий голос Жданова чуть ли не над ухом. Шагов совсем не слышала. Дернувшись, уронила прибор. Занервничала, потянулась к мышке, чтобы выключить аудиоплейер, в результате еще одного резкого движения проводок от наушников выскочил из гнезда, и полилось уже во всеуслышание:
- А недавно я видала, как луна в сосновых ветках заблудилась и уснула. Ты мне веришь или нет?..
- Неа, не верю, - Андрей усмехнулся, отвечая вроде бы Наташе Королевой и Тарзану. – Кого дурить вздумали? Где луна, а где ветки. Или физику с астрономией в школе не изучали?
Закусив губу, Катя всё же сумела щелкнуть мышкой в подрагивающих пальцах на кнопке «стоп». Песня захлебнулась, смолкла.
- Вы… А что, показ уже закончился?
- Я первый спросил. Опаздывает, что ли?
- Кто опаздывает? О ком вы?
- Жених ваш. Всё не едет и не едет. А вы всё ждете и ждете. Ай-яй-яй. Все мужики – сволочи неблагодарные. Правда же?
Катя открыла было рот, но готовый ответ вдруг не пошел дальше горла. Горячий протест, горечь и черт знает еще что побороли честную фразу о том, что никого она не ждет, а собиралась вызвать такси.
Господи, она столько часов провела здесь, сгорбившись над отчетом. А этот… предатель… стоит и надсмехается, задает вопросы, которые не имеет права задавать!
Какой-то он… очень страшный, черный. Не грязный и не пьяный, как вчера, наоборот – наглаженный-начищенный, аж сверкает. Но жуть берет от него… студеная.
Чтобы не выдать страха, надо говорить в его стиле – так же насмешливо. Боже, дай сил.
- Зачем же обобщать, Андрей Палыч? – она деловито заправила за ухо выбившуюся прядь волос. - Коля не сволочь, он просто очень занят. У него дела.
- Да что вы? – Жданов присел на край стола, щелчком сбив с него мешающий ему блокнот. – Переговоры, наверное, затянулись?
- Именно. Переговоры.
- Катенька, это такая древняя отмазка, что мне даже как-то неловко за вас. Переговоры в одиннадцатом часу вечера. Ну как вы могли поверить? Всё равно что в луну, которая в ветках заблудилась. Да еще и уснула там. Недоразумение космического масштаба... Вам в голову не приходит, что жених вас обманывает?
Какое счастье, что руки у нее не тряслись, когда складывала листы в папку, хотя внутри всё ходуном ходило от негодования и ожесточения.
- Велика беда – обманывает. Дело житейское, Андрей Палыч. Вам ли не знать. Лучше верить, чем посуду бить об его голову. Жалко ведь. Голова – умная, посуда – фамильная.
- Что я слышу? Благоразумно ли это, Катюша? А вдруг заразу какую в дом притащит?   
- Тут вы правы – вопросы гигиены важны, - только бы не подвел голос, только бы не подвел! – У нас с этим строго – визиты к врачу, медсправки и всё такое прочее. Не волнуйтесь.
Катя встала, быстро-быстро запихивая в сумку свои вещи. Блокнот с пола, который этот  (так мысленно и назвала!) щелчком в полет отправил, расческу, ручку…
…Ни словом не обмолвлюсь об отчете – перебьется. Завтра брошу ему на стол… Пусть решает, что ему делать, как жить… Дура, старалась… Ненавижу… себя и его…
…Плохо, что такси вызвать не успела. Теперь поздно – ждать тут, с этим наедине – да повеситься лучше. Попутку поймаю…
- Как вы прогрессивны, оказывается, Катенька, в этом вопросе, - продолжил меж тем Жданов, не спуская с нее тяжелого взгляда-прожектора. - Не знал. Представьте – даже не догадывался, что вы так… по-современному мыслите. По-деловому. Нет, то, что вы девушка деловая, это ни для кого не секрет. Но что буквально во всём…
- Так я ж не в пустыне живу и не в джунглях среди обезьян, Андрей Палыч. Приходится приспосабливаться к окружающим – а что делать. Главное – не усложнять и не заморачиваться. Я пойду?
И рассердилась на себя – чего это она спрашивает? Отпрашивается, что ли?!
- Я пойду. До свидания.
Жданов вскочил и перегородил ей путь.
- Куда вы пойдете? За вами же еще не приехали.
- Подожду на улице. Воздухом подышу.
- На улице холодно. Я не могу вас отпустить. Ваша простуда будет на моей совести.
…Молчал бы уж про совесть… Молчал бы!..
- Контракт об ответственности за мое здоровье ваша совесть не подписывала. Пустите меня.
- Погодите. Еще одну минуточку. Последний вопрос – только чтобы уточнить. Без усложнений, без заморочек – из чистого любопытства. Вы мне изменяли – с ним, или ему – со мной?
Она бы расплакалась сейчас непременно, но злость была сильнее. Злость делала глаза сухими до песка в уголках, а слова – безжалостными, как тумаки.
- Смешной вы, Андрей Палыч, - всё об иерархиях беспокоитесь. Ну какая разница? Считайте, что ему – с вами, если это звучит для вас почетнее. 
- И он, наверное, философски к этому отнесся? Тоже – по-современному?
- О да, Колька – он философ. Он психолог. Он вообще – семи пядей во лбу!
- Не сомневаюсь. И в остальном – тоже гигант?
- Стесняюсь спросить… о чем это вы?
- О сексе, Катенька. Что ж вы, как ребенок, не улавливаете, такая прогрессивная.
- Что-то я не припомню, чтобы вы в подобном ключе обсуждали со мной достоинства и недостатки Киры Юрьевны. Давайте ограничимся богатым воображением, ведь фантазировать никто никому не запрещает.
- Простите, я не очень верно сформулировал. Вам хорошо с ним? Вам – с ним – хорошо?
- Новая формулировка мне тоже не понравилась. Это абсолютно не ваше дело!
- Ну что же мы – и поделиться друг с другом не можем? Разве мы чужие, Катя?
- Нет, мы не чужие. Мы не чужие – у нас общая производственная тайна. И тайный производственный роман!
Катю вдруг замутило. Она ужаснулась – от собственных слов, от интонаций. От этого душного, спертого воздуха, от разлитой в нем колючей, беспощадной агрессии. Что она делает? Она же прекратила игру, она кляла себя за нее – и опять ведется, опять отвечает в той тональности и тем лексиконом, который этот ей навязывает?..  Зачем, кстати, навязывает, ну ЗАЧЕМ, если даже на отчет плюнул – ни слова о нем, ни полсловечка? Тупо мстит? Издевается? Самолюбие попранное реанимирует? Большой, черный… пугающий… прочь от него!
Катя рванула из каморки, сорвав на бегу с вешалки пальто, так стремительно, что Андрей среагировал не сразу. Он догнал ее уже в кабинете, и сковал стальной хваткой, и развернул к себе лицом, обжег молниями глаз и дыханием… абсолютно чистым, без примеси виски дыханием, и от этого стало почему-то еще страшнее. Стократ.
- Производственный роман, Катенька?
- Пустите!
- Производственный роман?
- Руки… уберите… - она застонала от боли, которую причинила сама себе, яростно пытаясь вырваться из  наглухо захлопнутого капкана.
- Про-из-вод-ствен-ный ро-ман? – Жданов осадил ее трепыханье еще более тугим кольцом и наклонил ее к столу, вместе с пальто и сумкой, и сам таким образом навис над ней. – Так вот как это называется, господи боже мой, а я-то, дурак, бестолочь… Производственный роман! И он, я так понимаю, закончен – да, Кать? Так что же вы… Что же вы мне сразу об этом не сказали, ведь я месяц – месяц! – вас об этом спрашивал, в лоб спрашивал! «Катя, я воспринимаю ваш отказ как разрыв наших отношений». – «Что вы, Андрей Палыч! Всё по-прежнему, Андрей Палыч! Зорькин? Так он для отвода глаз – Зорькин! Чтобы бабы по углам не шушукались! Чтобы никто не догадался!» Вы же мне, глядя в глаза… всё это говорили… с милыми улыбками! Производственный роман! Красивый и законченный! Только обидно, что мы даже не попрощались!
Катя замерла. Она была почти парализована исходящей от Андрея энергетикой полноценного безумия. Того самого, которое искажает знакомые черты лица и делает его неузнаваемым… вот таким. Будто художник затер кистью и резкими мазками намалевал заново, и не лицо, а какую-то вытянутую морду, похожую на крысиную. Надо было срочно, немедленно что-то ему сказать, успокоить, погасить вспыхнувшее пламя – словом, одним словом – ИНСТРУКЦИЯ! Но было трудно дышать и собраться с силами, в горле хрипело и клекотало нечто бессвязное, когда Жданов следующим быстрым движением окончательно уложил ее спиной на стол.

…Когда он вошел в каморку, Катя сидела, зажмурившись и прижав ладошками надетые на голову наушники, и чуть шевелила губами, явно повторяя слова какой-то песни. И даже головой тихонько в такт покачивала.
В первую секунду его, как и накануне, опалило дикое, нелепое желание сползти к ее ногам. Уткнуться лицом в это сине-серое платьице в рюшечках. Зарыдать или завопить от бессилия и непонимания во всю глотку. И было как-то всё равно, что кругом притворство и кукольный театр для взрослых, что все друг другу врут и прячут за спинами ножи. Пусть делают что хотят, пусть весь мир, там, за стенами, от жадности при дележе разнесут на куски. Пусть. Катя-то – здесь, и стены-то – крепкие, не впустят ничего чужого, ничего враждебного…
Морок накатил и схлынул, едва Андрей сосредоточился на кончиках ее трепещущих ресниц и на легкой улыбке на бледном лице. Куда она перенеслась в мыслях? О ком грезила, кому улыбалась?..
Определенно – не ему. Его она едва терпит в последнее время, как будто и не было никогда солнечной нежности в ее глазах… никогда не было, всё померещилось, всё приснилось.
Коленька на сердце? Всегда был, есть и будет? Близкий-родной-надежный?
А с ним, со Ждановым, тогда что было – что?
Наглючило? Галлюциногенами он питался по утрам вместо яичницы и овсянки?!
Разочаровалась? Поняла, что ошиблась? Наваждение пришло и ушло? Жалок стал в ее глазах – свадьбу так и не отменил, канючил-выпрашивал липовый отчет?..
Стоял столбом и был невыносим самому себе – до отвращения. А она так и сидела, полузакрыв глаза, и улыбалась образу другого человека.
- Опаздывает, что ли?
Вопрос выдрался из тьмы глубокого черного отчаяния и прозвучал, вопреки этому отчаянию, с холодной насмешливостью.
Она испугалась так, словно к ней в светлую обитель эльфа заглянул косматый Бармалей. Засуетилась, стала ронять какие-то предметы, дернула за провод наушников…
Ты мне веришь или нет? Веришь мне или нет?..
Неа, не верил. Ни себе, ни ей. Он врал, она врала.
Дальше фразы полетели одна за другой, как волейбольный мяч через сетку, удар – ответ, счет равный, мучение и горечь (аж во рту ощущалась) росли в геометрической прогрессии.
А потом она сказала: производственный роман.
И в его вскипевшей вмиг голове почему-то перво-наперво сработала рифма: роман – обман.
А следом ассоциация: роман – Ромка Малиновский. Его хлопанье рукой по плечу и доверительно-приглушенный голос: «А от тебя не убудет».
Чего это, интересно, имелось в виду, от него не убудет? Того самого, простите, вещества, которое благодаря тестостерону лихо и быстро восстанавливается? А то, что из нутра, из места за грудиной что-то вытекло до капли, и пусто там сейчас, и холодно, как в склепе, только эхо гуляет – это ты, Дмитрич, не учел…
И еще одно звено в ассоциативном ряду: производственный роман – производство… Привиделся швейный цех, машинки стрекочут, как саранча на лугу, иглы пронзают ткань – бесперебойная сексуальная оргия…
А Катя уже убегала от него. Прочь – с ожесточенной, темной, холодной влагой под круглыми стеклами.
И вот тут что-то выщелкнулось из его головы напрочь. Всяческие логические цепочки, пошаговая, адекватная оценка событий. Когда он схватил норовящую исчезнуть девушку и его лицо стало совсем близко к ее выбившимся из валика золотящимся волосинкам, почему-то вспомнился вчерашний парок ее дыхания на зимнем ветру. А еще жестокий, ледяной снег в ботинках, поселивший в теле жгучий озноб, от которого, кажется, потряхивало до сих пор. Или он переместился туда, во вчерашний антарктический ад, оседлав машину времени.
«А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?»
…Он выкрикивал слова в ее огромные, без света и без блеска, как будто наждаком вытертые глаза, с которых съехали очки. Острая боль, обида, ярость в его сердце и крови перетекали в огненную лихорадку. А Катя была вся перед ним, спиной – на столе. А потом он перестал кричать и заговорил тихо, проникновенно, горячим шепотом. И это опять было страшнее. Намного страшнее.

- Производственный роман, Катюша. А вы правы. Вы тысячу раз правы. Вы правы всегда и во всём – пора бы мне уже к этому привыкнуть. Вы замечательно всё систематизируете и классифицируете. Романы – они тоже поддаются классификации, как и финансовые сводки. Бывают домашние, бывают производственные. Курортные. Командировочные. Дорожные. Дорожные в свою очередь подразделяются на купейные, автомобильные, каютные… Еще какие?..
Она только помотала головой со слабым стоном. Ее речь абсолютно парализовало. А он ни в каких ответах и не нуждался.
- Всё верно, Катенька. Надо называть вещи своими именами – чтобы без иллюзий. Иллюзии в нашем с вами деле ни к чему – только запутают, уведут в сторону. Не надо ничего усложнять. Производственный роман – это тот, который без отрыва от производства. Говорим о производстве – занимаемся любовью. Занимаемся любовью – говорим о производстве. Потом встаем и расходимся. Вы – к Зорькину, я…
«Я – к Кире», - собирался закончить он и не смог. Мучительная обида опять накрыла волной, жгутом сдавила горло. Потому что ни к какой Кире он не возвращался. Максимум, на что был способен, - обвалиться в кресло и мертвым голосом попросить у невесты льда для виски. Всё. Как проклятый. Как прокаженный. А эта… которая смотрит сейчас на него сквозь мутную пленку зрачков… могла!
- Всё просто, Кать, всё в этом мире – проще некуда… да? Нам ведь было хорошо, обоим… правда же?.. Может, напоследок?.. На посошок?.. И – побежим по своим… а?..
Снова ему захотелось рыдать и выть по-волчьи. А губы меж тем скользнули по ее щеке и впились в почти прозрачную шелковую кожу на шее.

Несмотря на грубую, жесткую придавленность к поверхности стола, к Кате вернулась способность говорить. И вместе с этой способностью ненависть окончательно залила ее, как бурное море, разбуженное цунами.
Эта ненависть, вернее ее сила и неистовство, уже не позволили ей бросить в это красивое лицо, обернувшееся крысиной мордой, слово «инструкция». Нет. О нет. Поздно.
Поздно! – сказал ей ставший странно спокойным, почти механическим мозг.
Услышав слово «инструкция», этот будет сражен стыдом. И крахом своих планов. Но такого эффекта уже мало, мало! – кричала затопившая в ней всё и вся ненависть. Он поймет, что ее поведение – следствие инструкции. А значит, его мужское эго – ни при чем. Оно по-прежнему на коне. Потому что Катя Пушкарева, получается, всего лишь мстила за инструкцию, за план соблазнения. Обиженная дурнушка мстила обидевшему ее красавцу. Нееет. Мелко. Не масштабно.
- Напоследок, - тихо повторила она. – На посошок.
И улыбнулась.
Андрей оторвался от ее шеи и ошеломленно посмотрел на эту вызывающую улыбку. Потом – в глаза, с которых она медленно убрала съехавшие очки. От расширенных зрачков к карему обрамлению разливался вернувшийся блеск, почти сияние.
Затем она сняла и с него очки тоже, небрежно бросила их на стол вслед за своими.
Всё это могло означать только призыв к действию.
Но это казалось слишком невероятным, чтобы немедленно и оголтело принять за правду. Слабый, неуверенный сигнал «Стоп» в сознании Жданова взывал тотчас же отстраниться от нее, вылить себе на голову графин холодной воды и  потребовать разъяснений.
Ее пальцы взялись расстегивать пуговицы на его рубашке.
Он сглотнул горячую, клейкую слюну и облизнул пересохшие губы.
- Кать…
Она приказала ему замолчать одним быстрым взмахом ресниц. А потом еще раз повторила, как утвердила, как печатью пришлепнула:
- Напоследок. На посошок.
Два ярких пятна пылали на ее скулах. Пальцы, расстегивающие рубашку, добрались до упругого живота и уперлись в ремень на брюках.

Сигнал «Стоп» погас – заработала кровь. Пылающая, упрямая, жестокая. Ей было наплевать на игры разума, на горечь и ощущение неправильности происходящего – она требовала своего от сильного организма молодого здорового мужчины, засушившего свое естество на долгий месяц, растянувшийся в год. Всё пространство, казалось, окрасилось в красный цвет, когда со стола полетели папки, канцпринадлежности, одежда, а следом и монитор. Он упал на Катино пальто, и потому остался цел. Разбился только стакан, ударившийся об пол, и звук от брызнувших осколков только подстегнул в Андрее пламя.
Он чувствовал в себе зверя, но уже не способен был этому ужаснуться.
Изголодавшийся волк рычал в нем и рвал плоть – свою и ее.
Животный голод заставлял насыщаться, целуя, облизывая, покусывая теплую кожу, соски, ложбинки, складочки, мягкий живот, полоски ребер, мочки ушей.
Ее запах, с легкой миндальной горчинкой, сводил с ума. Он думал, что навсегда потерял этот запах, единственный и неповторимый, среди всех прочих, то сладких, то пряных – но всё равно пресных, чужеродных, набивающих оскомину и вызывающих отторжение, как перекисшая капуста.
И это размытое бледное личико, мечущееся из стороны в сторону – также думал, что потерял, его заслонили и затерли раскрашенные маски из кукольного театра для взрослых.
И собственные недобрые насмешливые слова утонули, как будто не он их произносил, а кто-то другой – голос из хрипящего приемника, радиоспектакль, постановка.
Он был – как дорвавшийся до источника, к которому его долго не пускали, и бешенство от длительного запрета диктовало жесткий напор движениям, блокировало способность соизмерять свою силу с готовностью эту силу принять.
Он слышал, как она вскрикнула, но возможности оценить, что этот крик означает, не было тоже…
- Не надо… - взмолилась вдруг она в ужасе, в раскаянье, хрипло, еле слышимым полустоном. – Не надо… пожалуйста…
…Не дошло. Пропустил. Звуки утонули в кипящем вулкане.
В какой-то миг боковым зрением он увидел себя в черном оконном стекле – огромную тень, коршуна, терзающего распластанного под ним цыпленка. Страшное видение не остановило – стало подступать высвобождение накопившейся в размере тонны энергии. Оно было острым и сладостным, вулкан дрожал в нетерпеливом, бурлящем желании сбросить измучившую его лаву. Параллельно с этим подкрадывающимся потоком вспыхнула и разлилась по венам благодарная нежность – стал лихорадочно искать Катины губы, чтобы слиться и в этом слитом состоянии встретить пик блаженства. Но губы ее невесть как ускользнули, и он припал опять к шее, и застонав, чуть прикусил тонкую кожицу, и вобрал ее в себя глубоко… И вал обрушился, обернувшись вожделенными судорогами.

…Ей было больно. Размятое тело горело от поцелуев-укусов. Но слава богу, болевое ощущение, возникшее от слишком яростного напора, помогло погасить предательское возбуждение. Помогло вспомнить, что всё это – виртуозная игра на виолончели. Помогло измученно обрадоваться тому, что игра эта – последняя, и именно она, Катя Пушкарева, ее вела и выиграла. Хотя в какой-то момент, ужаснувшись, безуспешно пыталась ее остановить.
Ей больше некого любить «каждой клеточкой». Тот, кого она боготворила, рассыпался в песок. Надо только стряхнуть его с себя. А самое главное – не дать ему произнести первое слово. Она видела, чувствовала по его рваному дыханию, что он уже готов что-то сказать, какую-то очередную ложь. Нет уж. Это ее виолончель и ее симфония.
- Не то, - проговорила Катя с очевидным сожалением в голосе.
- Что – не то? – сдавленно откликнулся он через пару секунд осмысливания ее коротенького заявления.
- Всё не то, Андрей. Прости. Я не могу больше притворяться.
Жданов продолжал тяжело дышать, нависнув над ней очень близко. Затем медленно приподнял себя на руках.
Ее «не то»  вызвало жгучее раскаяние – он был слишком быстр и жёсток с ней в этот раз. Как несущееся в гонке машина, потерявшая управление. Он будет просить о прощении, будет умолять, он…
«Я не могу больше притворяться».
Мольбы заглохли, не только не сорвавшись с языка – толком не родившись.
- Прости, - смиренно повторила Катя.
Она просила прощения – не он. И это было ужасно. Потому что слишком походило на правду.
- Ты притворялась… раньше? Зачем?
- Такой мужчина, - она правдоподобно отвела взгляд, - внимание обратил. Лестно. Понимаешь?
…Понимал, но не принимал. Широким жестом стер пот ладонью с лица.
- Тебе было плохо со мной?
Она опустила ресницы.
- Мне было никак...
И опять:
- Прости.
И контрольным выстрелом:
- Ты – чужой.
Жданов оторвался от стола, выпрямился. Катя тоже поднялась. Обнаженные оба, как первые люди на Земле, изгнанные из рая.  Только, в отличие от Адама и Евы, приговоренные идти в разные стороны.
- Лживая дрянь, - произнес Андрей.
Вернее, у него получилось только выдавить. С дребезжанием заржавевшего речевого аппарата.
- Ага, - согласилась Катя и беззвучно засмеялась.
Она смеялась, собирая с пола одежду и натягивая ее на себя криво-косо, как попало. Подняла монитор, освободив из плена свое пальто, - и смеялась. Молния на сапоге не поддавалась, заела – смеялась. Уходила из кабинета – смеялась, и только когда бежала по коридору, смех превратился в отчаянный плач.
Проносясь мимо обители Потапкина, она была вынуждена вцепиться зубами себе в ладонь, чтобы заглушить рвущийся из груди уже практически крик. К счастью, охранник спал счастливым алкогольным сном. Нынче он пил на законном основании. С разрешения начальства.

4.   

- Мам, я не хочу ужинать.
- Как же так? А чай? С абрикосовым вареньем? Тетя Нюра прислала с оказией. Совершенно удивительный рецепт – там…
- Я не хочу чаю.
Лживая дрянь.
- Что у тебя за вид, дочь? За тобой гнался, что ли, кто?
- Никто не гнался, пап.
Лживая дрянь.
- Ты заболела?
- Я просто устала.
Лживая дрянь.
- Ну-ну – устала. Вот и ЦСКА нынче устал – ползали по полю, как грузчики на вокзале после ночной смены…
- Спокойной ночи, мам, пап.

Почему дверь ее комнаты не запирается?.. Если сюда сейчас проникнет какой-то звук, какие-то слова, имена и определения, абрикосовое варенье, ЦСКА, тетя Нюра – она просто умрет.
Одиночество. Отрадное и вожделенное. Ничьих голосов. И ничьих глаз.
Но глаза были – на плакатах. Джон Леннон смотрел с грустью. Эйнштейн показывал язык.
Язык она содрала первым, ленноновскую грусть – второй. Смяла в комки бумагу, зашвырнула в угол. Не надо. Ничего не надо. Все эти фоточки-безделушечки – собрать бы в большой мешок, и на помойку. Самой этой комнаты, где живут ее наивные девичьи мечты, - не надо. Но сейчас ночь – сейчас деваться некуда.
Лживая дрянь.
Как жить, если именно такой дрянью себя и ощущаешь?
Андрей Жданов рассыпался в песок, и она этот песок стряхнула. А куда девать саму себя, столь же ненавистную?..
Хотелось в кровь расцарапать кожу. Излупить себя до синяков. Сломать руку или ногу. Обе руки и обе ноги. Все кости переломать. Чтобы заковали в один большой гипс, как в кокон. Мумия вместо человека. С отмершими нервными окончаниями.
Катя тихо повалилась на тахту и опять испытала отвращение. Эту тахту она тоже ненавидела. Подушка и плед имели запах всё тех же радужных мечтаний, будь они прокляты.
Вот к чему приводят жестокие игры, в которые играют люди.
Можно сдохнуть, выпив пузырек каких-нибудь таблеток. Но это причинит горе ее родителям. Раз она не способна доставить им такую боль – значит, что-то живое и хорошее в ней еще осталось…
Надо за это хорошее уцепиться. Надо осилить самое сложное, самое тяжелое – попытаться простить саму себя.
Сейчас это казалось невыполнимым. Как над пропастью проползти по тонкой леске. Как в горящий дом войти. И выжить там, среди рушащихся огненных балок.
Скоро она уедет – из города, из страны, слава богу. Вот только когда? Юлиана не называла точных сроков. Хорошо бы – прямо завтра.
Пожалуйста, завтра. Чудо, случись. Господи, дай мне шанс.
Смешно обращаться к потолку, прося о чуде.
Чудеса чудесами, а завтрашнего совета директоров всё равно не избежать.
Представила – и затошнило. А что, если…
План, пришедший в голову, показался вполне реальным.

А потом она собирала чемодан. На всякий случай. Всё с той же слабенькой надеждой на чудо. Положила, не разбирая, платьица, пару кофт, книги. Подержала в руках дневник. Приткнула его к книгам. Подумала, вынула из чемодана, сунула в стол. Тоже не понравилось. Принесла из кухни большую кастрюлю и спички, соорудила «очаг», добавив к дневнику скомканные и рваные плакаты.
Леннон и Эйнштейн горели на костре, как Джордано Бруно. Тонкая бумага заполыхала, и следом нехотя занялась тетрадка в твердой обложке. Дым был едким, горьким. Раздирающим глаза.
Катя смотрела на танец огня равнодушно – было не жалко. Вот кастрюлю – немножко жалко. Испортила хорошую вещь…

* * *

Жданов пил – холодно было нынче во Вселенной. Он ведь сам сообщил об этом Потапкину.
Бар был незнакомым и неуютным – какая-то компания юнцов в углу ржала беспрерывно, звенела рюмками, пускала сизый сигаретный дым.
Хотелось подойти и перевернуть им стол. Эффектно и с грохотом.  За это его хорошенько отметелили бы, а такой роскоши он позволить себе не мог – завтра совет директоров.
Странно – он помнил о совете, хотя пил и жестоко, тяжело хмелел. Видел, как плавают картины на стенах, как искажается, размывается, будто акварельные краски под напором воды, лицо бармена. Чувствовал, что теряет контроль над телом, что уже и бокал норовит проскользнуть мимо стойки, и табурет кренится то вправо, то влево.
- Моя девушка… - неожиданно сказал он бармену с расплывающимся лицом. – Она…
И замолчал. Заглох звук.
Молодой человек посмотрел на Жданова с глубочайшим сочувствием и пробормотал:
- Примите мои соболезнования.
«Интересно, что же такое у меня в глазах, что он безоговорочно решил, что девушка умерла?» – блекло удивился Андрей, но ничего больше не произнес – только кивком принял соболезнования. 
А потом, с новыми порциями, вроде как и совсем боли не стало. Осталась пустота и тягучие, как густое повидло в чане, мысли о завтрашнем собрании.
Смешно – он к этому собранию готов. Отчет есть – реальный, изученный вдоль и поперек, а больше ничего и не надо. Будет отвечать перед акционерами – уж такой, какой есть, с тем багажом, который наработал. Пусть судят. Никакой приговор не страшен, смешно вообще говорить о страхе.
Он не боится. Ничего и никого. Ему всё равно.
Пил, чтобы занять себя чем-то и уснуть потом безоглядно, без мыслей, без ворочанья сбоку набок в ледяной постели.
На Ромкины звонки не отвечал, а Кире ответил. Она спрашивала, куда это он исчез с показа. Судя по голосу, тоже была пьяна, и это позабавило – совпали.
- Кира, ты там пьешь, что ли?
- Пью, - хихиканье в трубке. – А ты не пьешь?
- И я пью.
- С радости или с горести?
- Ни с того ни с другого. Просто – пью.
- Ооо… Жданов, питье без причины – это алкоголизм. Я выхожу замуж за алкоголика! – она засмеялась и, икнув, тут же оборвала смех. – Или уже не выхожу?
- Мы поговорим об этом завтра.
Кира помолчала и, угаснув, выдохнула в трубку, прежде чем отсоединиться:
- Знаю я, что ты мне скажешь завтра…
…Это очень хорошо, что ты знаешь, Кирюш. Я не женюсь на тебе. Никогда.
Андрей бросил деньги на стойку и вышел – всё в ту же осточертевшую ему холодную снежную ночь. Попытался непослушными пальцами застегнуть пальто и первую же пуговицу вырвал с мясом. Наверное, она болталась на честном слове. Хотя – какая честность. Ее от людей не дождешься, не то что от пуговицы. Всё – ложь. Кукольный театр для взрослых.
Плюнул на дурацкий, никчемный процесс застегивания. Какая разница. Пошел так. Пуговица осталась лежать на снегу.
…Я не женюсь. Я вообще никогда ни на ком не женюсь. Единственное, чего хочу – это одиночества. Причем глобального.  Как у Робинзона. Только чтобы никакой Пятница не являлся.
Надо подумать о далеких необитаемых островах. Самое время – ведь завтра он наверняка будет снят с поста президента.
Уехать. От этой стылой промозглости. От вечного озноба и простудной ломоты в суставах. Туда, где светло и тепло. А Катя пусть остается при новом руководстве. Она и дальше будет приносить пользу компании.
О  Кате подумалось как-то странно, совсем без эмоций, как будто он не знает, кто это. Вернее, знает  на уровне анкетных данных – его сотрудница. Толковая девушка. Экономическое образование, стажировка в Германии, работа в престижном банке и всё такое прочее. Черно-белое фото, три на четыре, в личном деле. И это вся информация, которой он располагает.
Ничего не было. Вообще – ничего. Воспаленный бред. Уснул – и привиделось.
За поворотом поскользнулся на наледи, упал. Стало смешно. Вчера падал, сегодня падает. Эта зима его отторгает. Она воюет с ним и постоянно выигрывает.
Собрался встать, но вместо этого сел и посмотрел в черное небо. Ни звездочки. Наверное, и звезды – обман. Искусственная подсветка. Просто сегодня кто-то поленился включить иллюминацию сверху.
Мысль остаться сидеть на снегу была отрадна. Пьяницы по зиме замерзают на улицах насмерть, и их потом свозят в морг, скрюченных. Они замерзают – как засыпают, и, может быть, видят напоследок цветные, радужные сны про другую, счастливую жизнь.
Но вспомнил о родителях и стал подниматься, с трудом шевеля деревянными конечностями. Всё-таки для мамы с папой легче разочароваться в сыне как в президенте, чем потерять его физически.
Бродячий пес непрезентабельного вида, поджавший хвост от холода, подошел и понюхал ботинок Андрея. И вздохнул горестно, совсем по-человечьи.

0

3

* * *

- Доброе утро, Роман Дмитриевич.
Малиновский вздрогнул и выронил папку, которую листал, стоя у шкафа в собственном кабинете. Попутно отметил про себя с досадой, что стал в последние дни слишком нервным, неадекватно реагирует на внезапные звуки. Это всё Палыч виноват, его напрягающее полубезумное поведение. Каждая минута – как будто вот-вот что-то стрясется.
Хотя вздрогнуть было от чего – голос Пушкаревой прямо у него над ухом. Будто вылепилась из воздуха, а не в дверь вошла. Кстати, еще один повод для удивления – никогда прежде она кабинет вице-президента не удостаивала визитом. Это за что же нынче его «хижине» такая честь?..
В руках у Кати тоже были папки, несколько штук, оптимистичного желтого цвета.
- Доброе утро, - опасливо ответил на приветствие Роман, быстро окинув помощницу президента настороженным взглядом.
Вроде Пушкарева как Пушкарева. Держит папки, а не гранату и не автомат Калашникова. И смотрит вполне так себе нейтрально, даже приветливо. Но почему-то захотелось отодвинуться. Или прикрыться чем-нибудь. Что за черт?..
- С-слушаю вас, Катенька. Какие-то проблемы?
- Просьба, Роман Дмитрич. Вот тут папки. Точно по количеству членов совета директоров. Это отчет.
- Отчет? – глуповато переспросил он, словно плохо понимал, что это слово означает.
- Отчет, - спокойно подтвердила она. – Вы им еще позавчера интересовались у меня в каморке… припоминаете?
- Ну да, - Малиновский как завороженный уставился на папки. – Конечно. Отчет. А это отчет, который… эээ… на самом деле отчет, или…
- Это нужный нам отчет, - мягко перебила его Катя.
- Уффф… - вырвалось у Романа.
Хотя полноценного облегчения не получилось – слишком многое настораживало. И самый первый вопрос: зачем она принесла папки ему, а не положила на стол своему шефу? В чем подвох?
- Мы с Андреем Палычем, - мирно продолжила Катерина, - разошлись во мнениях. По поводу этого самого отчета. Я считала ошибкой скрывать правду от акционеров, а он настаивал на обратном. Я его требование выполнила, плюс сделала доверенность на Никамоду на имя Жданова, чтобы ему спокойнее было – она в сейфе. Но участвовать во всём этом я не хочу.
- То есть, - что-то похожее на просветление посетило Малиновского, - вы таким образом выражаете свое несогласие? Хотите, чтобы я отнес Жданову эти папки?
- И сообщили ему, что меня не будет на собрании, - кивнула она, улыбкой одобряя ход его мыслей. – Видите ли, наша размолвка с Андреем Палычем по поводу отчета очень нехорошо на меня подействовала. Мне необходим отдых. Думаю, я его заслужила, работая вечерами и ночами. Вы не согласны?
- Ну, как я могу… Конечно, согласен, - торопливо заверил Роман, начиная успокаиваться и даже внутренне посмеиваться над своими страхами. – Отдых – он всем рано или поздно необходим, Катенька! А по поводу правильности или неправильности введения акционеров в заблуждение – это очень сложный вопрос, тут смотря с какой стороны…
- Это уже не важно, - остановила она полет его красноречия, - решение принято. Желаю удачи на совете.
И водрузила Малиновскому на руки стопку папок оптимистичного желтого цвета.
Рома наконец разулыбался искренне, от души. Молодчага Пушкарева! Вот человек – не ставит личное выше общественного. Пять с плюсом. А Палыч, этот обиженный дурачок, еще реальный отчет представлять вздумал! А помощница-то его – вон как, всё сделала, не подкачала. Зря они… тянули на нее. Она, оказывается, просто принципиальную проблему для себя решала! С совестью боролась! А это ж уже совсем иной соперник – совесть. Совесть – не Зорькин. С ней всегда договориться можно…
- Катюша, - проникновенно остановил уже собравшуюся выйти из кабинета Катерину Роман, - может, вам отпуск взять? Съездить куда-нибудь, сменить обстановку? Ну в самом деле – вы же не двужильная. Хрупким и нежным  девушкам полагается о себе заботиться…
Она медленно обернулась от двери.
- Простите, как вы сказали? Хрупким и нежным?
- Н-ну да, - даже смутился он. И впрямь – чего это его так понесло? От радости, наверное.
Катя сменила направление – вернулась к Малиновскому, подошла совсем близко. Улыбаясь, сняла очки.
- Вы и правда считаете меня хрупкой и нежной?
Рома обалдел. От самого жеста. Она сняла очки так… многозначительно, так… без преувеличения, интимно, как иные, прости господи, пеньюар сбрасывают. И смотрела ему прямо в глаза, и не отвести никак взгляд – как пригвоздила, как на иголку нанизала.
- Правда… Разумеется, правда, - залопотал Малиновский, опять нервничая и борясь с изумлением. – Вы… вы такая…
- Какая?
- Ну, вы… вы очень необычная, - нашелся он.
- Необычная? – Катя рассмеялась. – Умная? Образованная?
- Нет, я не то хотел сказать, - Роман терялся всё сильнее, даже чувствовал, что вспотел. – Вы… у вас…
- У меня третий размер груди. Вы какой предпочитаете?
Малиновский чудом удержал в руках папки. Пушкарева стояла перед ним, вытянувшись в струнку и распрямив плечи, чуть отведя назад голову. В серо-синем платье, мешковатом, но не настолько, чтобы скрыть очертания фигуры.
- Волосы, - продолжила она как ни в чем не бывало, - довольно густые. Знаете, я не обладаю искусством делать прически. Лучше мне, наверно, и не пытаться.
Одним быстрым движением Катя вынула шпильки из волос, и пряди упали ей на плечи в беспорядке.
- Насчет хрупкости и нежности – ну, это не совсем так, - она неторопливо закатала рукава, один за другим, обнажив руки. – Мышечная масса присутствует. Колени округлые, - приподняла подол платья. - Живот - тоже, - провела по нему ладонью. – Подходит для восточных танцев. Жаль, я ими не занимаюсь. Хотя – это мысль. Может быть, займусь в отпуске. Спасибо, Роман Дмитриевич, что проявили заботу. Ну и за комплименты, конечно. Мне приятно было их услышать – от такого мужчины.
Катя миролюбиво кивнула ему и вышла, наконец, из кабинета.
Шла по коридору всё такая же распрямленная, с застывшей улыбкой на губах. Очки сжимала в кулаке. Забыла надеть. И нечеткая картинка перед глазами не беспокоила.
Ничего не беспокоило.

А Малиновскому очень захотелось присесть, но он потерял ориентировку – где кресло. Так и стоял, с папками в руках. 
   
* * *
       
Жданов ворвался в приемную за пятнадцать минут до начала совета, раздосадованный на то, что проспал, а потом просидел в пробке. Впрочем, выглядел он великолепно – в черном костюме, черном галстуке, еще более торжественно, чем накануне на показе. Бросил на стол Клочковой папку, тоже черную – ну прямо траурный ансамбль.
- Вика, размножь по количеству акционеров. Быстро.
- По количеству акционеров… - Виктория с утра, как обычно, плохо соображала. – А это сколько?
- Ты считать разучилась? Может, тебя от компании на курсы повышения отправить – на уроки математики в первый класс?
- А что грубить-то сразу, - она надула губы. – Спросить нельзя?
- Вика, еще одно лишнее слово…
- Я поняла, поняла. Тут документы… - Клочкова потянулась к листам бумаги.
- Документы – потом. Всё потом. Сначала копии.
- Но тут заявление…
- Виктория! Я сказал – потом!
В приемную вошел Малиновский, слегка растрепанный, то ли оживленный, то ли чем-то озабоченный.
- Привет честной компании. Голосовая гимнастика? Вас в коридоре слышно.
- У него каждый день эта гимнастика, - обиженно пробухтела Вика. – Звуковые удары на мне отрабатывает...
- Ты всё еще здесь? – Андрей потемнел лицом, как небо перед грозой. – Копии отчетов – у меня на столе. Через минуту. Время пошло!
- Тих, тих, Палыч, - забеспокоился Роман. – Не надо копии. Копии уже есть.
- Как это – есть? – Жданов нахмурился. - Что ты несешь? Отчет – вот он, в единственном пока экземпляре.
- Это… - Рома покосился на секретаршу и потянул друга за рукав в сторону кабинета. – Короче, пойдем, я объясню.
- Так мне делать копии или нет? – ничего не понимающая Клочкова хлопала ресницами, как будто этот процесс мог активизировать ее мозговую деятельность.
- Разумеется, делать! – подтвердил раздраженно Андрей.
- Не надо! – отстал от него на полсекунды Малиновский.
- Ну вы определитесь уже, в конце-то концов! – разъярилась Виктория. – То надо, то не надо! А виновата опять я буду! И вообще, отчеты в мои обязанности не входят! Этим Пушкарева должна заниматься! А она – вон – заявление с утра пораньше накатала! И разгребайся теперь вместо нее как хочешь!
- Какое заявление? – отрывисто спросил Жданов, так и впечатав Вику взглядом в кресло.
- Какое, какое… Такое, - буркнула она. – Которое я тебе отдать хотела, а ты – «потом, потом»…
- Заявление на отпуск, - торопливо объяснил Рома. – Андрюх, пойдем обсудим кое-что.
- Сам ты «отпуск», - фыркнула Клочкова. – Не знаешь ничего, а туда же. Заявление об увольнении!
- Как?.. – пробормотал Малиновский.
Андрей взял лист, быстро пробежался по нему глазами.
- А, - произнес он глухо, - понятно. Ладно, иди делай копии. Вика, может, мне тебя на руках отнести к ксероксу?
- Палыч… - возобновил попытку вмешаться Роман.
- Ром, я пока еще президент этой компании. Не тормози мою и без того малоскоростную секретаршу. Пошли в кабинет.
И быстрым шагом прошел к двери. Чертыхнувшись про себя, Малиновский поспешил за ним.

5

- Жданчик. Растолкуй, что происходит.
- Это ты мне растолкуй. Про какие копии ты мне талдычил?
- Про копии отчета. Липового. Которого мы с тобой и добивались. Пушкарева мне их принесла. И заявила, что в собрании участвовать не будет. Это противоречит ее принципам. Сообщила, что доверенность на Никамоду на твое имя – в сейфе. Еще намекнула, что пора ей отдохнуть. Вот я и решил грешным делом – в отпуск собралась. А она – вон как. Уволилась. Палыч, Пушкарева – уволилась. Ты понимаешь или нет?
- Понимаю, - Андрей копался в ворохе бумаг на своем столе. – Уволилась. И слава богу.
Малиновский разминал в пальцах сигарету, полез было в карман за зажигалкой, но так и застыл, уставившись на друга.
- Что ты сказал?
- Я сказал – слава богу.
- То есть вот так, да? Фатально разошлись, как в море корабли?
- Угу. Фатально.
- А липовый отчет, получается, - прощальный подарок?
Жданова передернуло. Роман это отчетливо увидел.
- Не нужны мне ее подарки, - проговорил Андрей неприязненно, едва ли не с отвращением, как будто ему предложили прогорклое блюдо, поднесли прямо к носу. – Можешь отнести эту фикцию на помойку.
Малиновский вспомнил про зажигалку. Закурил, выпустил пару выразительных дымных колечек, не спуская глаз с сосредоточенного президента компании.
- Ты решил представлять реальный отчет, несмотря на существование сахарно-сиропного?
- Я рад, что ты не впадаешь в истерику. Да, я так решил.
- Почему? Ссылка на то, что ты не любишь сладкое, не прокатит.
- Потому что предел, Ром.
- Предел чему?
- Вранью. Еще одна ложка вранья – и доза превратится в смертельную. Понимаешь?
- Ты говоришь о нашем вранье акционерам или…
- Я говорю о вранье широкомасштабно. Как о явлении. Которое надо корчевать. Как сорняк. Я ненавижу вранье. Оно – мой враг. Лютый.
- Мда. Страстно сказано. Причем человеком, который с данным явлением умело уживался до сего момента. Более того – частенько был его автором.
- Был – прошедшее время.
- Что же она с тобой сотворила, а?.. – пробормотал Малиновский почти с суеверным ужасом в голосе.
Жданов не стал делать вид, что не понял, кто «она». Просто промолчал.
- Палыч. Можно спросить?
- Валяй, только быстро.
- Насчет Пушкаревой.
- У тебя полминуты.
- Вы действительно поссорились с ней на почве отчета? Она мне сказала, что так.
- Она тебе соврала, - Андрей усмехнулся, не отрываясь от бумаг. – Она врет. И всегда врала.
- Но тогда почему…
- Полминуты прошло.
- Не желаешь говорить на эту тему?
- Не желаю. По крайней мере, не сейчас.
- А то, что Катя может свалить навсегда вместе с нашей фирмой, тоже обсудить не хочешь?
- Этот вопрос будем решать с ее адвокатами.
- А что адвокаты? Они будут свистеть ту мелодию, которую она им напоет. Что у нее на уме, а?
- Мы это обязательно выясним.
- Андрюх. Она странная. Пушкарева...
- Это я уже слышал. «Пульс – двести ударов в минуту». Расслабься – ее здесь больше нет. Сдавать табельное оружие, чтобы не застрелиться, не придется.
- Палыч. Она очень странная. Какое там – двести ударов, все триста. Она… - Роман нервно сглотнул и решился: - Она передо мной демонстрацию устроила.
- Какую демонстрацию? Прошлась с транспарантом, что ли?
- Нет. Себя продемонстрировала. С комментариями. Грудь, волосы, колени.
- Чего? – Жданов наконец поднял голову от бумаг. Посмотрел так тяжело, так выжигающее, что Малиновский заторопился:
- Да не! Не раздевалась, конечно! Просто – прошлась по себе, как по манекену. Едва ли не с указкой. Тут у меня, мол, так, там у меня – сяк. «Вы, Роман Дмитрич, какой размер предпочитаете?..» Представляешь, как я офигел? Она не кокетничала. Она издевалась! И очень изощренно. С улыбочкой!
- Бред какой-то…
Андрей ощутил, как сковало болью виски. И привкус нехороший во рту, металлический. Вроде бы рождалась какая-то мысль в сознании, больная, тревожная, царапающая. Какое-то звено, призванное сцепить остальные, разорванные, рассыпанные в беспорядке. Отвлекал Ромин бубнеж:
- Жданчик, я ее словно и не знал никогда. Впервые увидел. Совсем другой человек! Она будто притворялась всё это время! А сейчас взяла и приоткрыла истинное личико. Брррр! Та еще штучка!
- Она притворялась, - хрипловато повторил Жданов. Именно это слово упало на подготовленную для него почву, затмив зарождающуюся невнятную мысль-звено. – Ты очень верно подметил. Притворство и вранье. Я не хочу больше об этом говорить. Не хочу слышать ее имени. У нас с тобой есть дела поважнее.
- Ну, разумеется. Ты ведь собрался утопить нас на совете – это капец как важно…
- А мне почему-то кажется, что я собрался дать нам шанс.
Последнюю фразу Андрей произнес уверенно и спокойно. Он был доволен прохладной и звенящей ясностью в голове, отторгнувшей всё лишнее.

* * *

А Катя ехала в автобусе и радовалась солнцу. Неяркое и несмелое, оно всё равно являлось символом и предвестником скорой весны.
А еще радовалась тому, что покинула Зималетто незаметно, никто не остановил ее при выходе. Ушла – как растворилась в пространстве, без расспросов, без ненужных фраз и восклицаний. Нерасторопная Клочкова не успела или не пожелала мгновенно разнести весть об увольнении помощницы президента – как замечательно.
Только Потапкин улыбнулся и помахал рукой. Наверное, решил, что она просто отправилась в кулинарию за пирожками. Или в киоск за мороженым.
Катя уходила из Зималетто с пакетом в руках, в который были ссыпаны игрушки, открытки и смятые листы инструкции. Сделала крюк по пути к остановке – свернула в один из дворов и бросила пакет в мусорный бак.
Бак отвратительно смердел протухшей рыбой.
Еще в полете игрушки посыпались из пакета, и перед Катей промелькнули на мгновение стеклянные закатившиеся глаза зайца.
Прости, круглоглазый. Не повезло тебе. Жалкая судьба и жалкая миссия.
Еще одна причина для радости возникла за пару остановок до дома. Позвонила Юлиана и сообщила, что планы меняются – вылет в Шарм-эль-Шейх сегодня. Осталась всего пара часов на сборы.
А ей и не надо этой пары часов – она уже собрана. Потому что надеялась на чудо. И чудо произошло. Не зря просила о нем небо, стараясь пробиться к нему взглядом сквозь потолок.

Откуда-то как волной подкатили невиданные силы и энергия. Ни раздавленности, ни усталости, ни опустошения – организм напоминал механизм, пружину в котором завели ключиком до упора.
Катя почти весело объяснялась с родителями, смеялась на испуганное лепетание мамы и грозно-растерянные расспросы отца. И повторяла, что всё будет хорошо, вот теперь – всё будет восхитительно и замечательно. Откуда она знает? Воробей начирикал. Какой воробей? Который во дворе сидел на ветке дуба. Он всё знает, этот маленький проныра. Знает же он о том, что скоро наступит весна. Вон как распушился и приосанился.
- Катенька, да как же… - в сотый раз заводила мама.
…Да вот так, мамочка, папочка, родные мои. Зачем вы хмуритесь, когда за окном – такое задорное солнце?..
Она даже напевала что-то, складывая в ванной в мешочек зубную пасту, а мыло – в мыльницу. Просочившийся следом Зорькин язвительно пробурчал:
- Ты что, в поселок Трухлявый Пень лыжи навострила? На фига тебе мыло с пастой? Там, поди, отель пять звезд, в номерах всё есть. Даже алкоголь в баре – сортов пятнадцати…
- Привычка, - Катя ему подмигнула. – Я – дочь военного, не забывай.
- Да я-то не забываю. А вот ты, кажется, решила забыть, что я – твой друг и партнер. И кидаешь меня на произвол судьбы. А если из Зималетто трезвонить начнут?
- Коль, давай будем решать проблемы по мере их поступления. Я тебя не кидаю, я всё время на связи. И еду всего на пару недель. Главное – джип подгони к Зималетто и сдай ключи охраннику. Сегодня же.
- А записку к лобовому стеклу можно присобачить: «Пользуйтесь, гады»?
- Как-то неинтеллигентно, - она легко рассмеялась. – Лучше высоким штилем: «Приятного катания, господа и дамы».
- Не заслужили.
- А это – их трудности, Колька…

…Рейс уходил без задержек. Еще один плюс. Не хотелось длить прощание и долго смотреть в грустно-жалобные глаза плохо понимающих происходящее родителей, наблюдать разобиженную физиономию Зорькина. Внутри звенела натянутая до упора нетерпеливая струна жажды перемен. Последний взмах ладонью. Ну наконец-то.
- Ты в порядке, Катюша? – мягко спросила у нее Юлиана, когда они поднимались на эскалаторе вверх.
- В полном, - улыбнулась ей Катя.
И Виноградова не усомнилась в правдивости ее тона. Задумчиво кивнула:
- Ну и молодец.

…Когда самолет набрал высоту, Катя испытала восторг, схожий с лихорадочным состоянием. Почему она раньше боялась летать? Вот дурочка. Это же так классно, когда Земля и всё, что на ней, остается внизу. Делается ничтожно маленьким и никчемным. Всё, что тянуло и придавливало – сброшено, как обременяющий балласт. Если заглянуть в круглое окошко, то там – ничего, кроме синевы, облаков и солнечных лучей. Какое всё чистое, свежее. Будто щеткой промытое. «Облакааа, - отчаянно хотелось запеть совсем по-детски, - белогривые лошааадки!..»
Юлиана поглядывала на Катю сбоку. Удивлялась, наверное, полуулыбке, так и не сходящей с ее лица. Даже прокомментировала:
- Я вижу – у тебя хорошее настроение.
- Ве-ли-ко-леп-но-е…
Потом Виноградова задремала, а Катя продолжала смотреть в иллюминатор до боли и жжения в глазах. Пока из них не потекли, перезрев на ресницах, крупные слезы, сползая по щекам и шее ниже - за воротник.

* * *

Андрей не знал, что обладает ораторским искусством. Нет, говорил он всегда неплохо. Косноязычием не страдал. Но вот так свободно, уверенно, вдохновенно и с блеском – никогда прежде. Как снизошло. Так говорят – в последний раз, когда иного шанса уже не представится. Так говорят – вопреки тяжести целой череды содеянных ошибок. Так говорят – когда надо убедить судей сохранить жизнь приговоренному к казни.
Ни одного слова – впустую. Ни одной фразы – не по делу. Ни одного утверждения, не подкрепленного цифрами и фактами.
Даже если бы кто-то очень захотел перебить оратора, возразить – у него не получилось бы. Лицо Воропаева периодически искажалось гримасками, то угрюмыми, то насмешливыми, но он молчал. Как-то не срывалось у него с языка ничего уничижительного из заготовленного. Малиновский боролся с изумлением, пытаясь придать лицу выражение спокойной и гордой солидарности с произносимой президентом речью.
На последних аккордах доклада в конференц-зал ворвалась Кристина со своими неизменными клинически оптимистичными «кукусиками». С одной стороны, они были дико неуместными, а с другой – не позволили возникнуть тягостной паузе, казалось бы, неизбежной после таких ошеломляющих известий. Разрядили обстановку.
- Спасибо за честность, - скупо произнес с непроницаемым лицом Павел Олегович.
- Много ли такая запоздалая честность стоит? – Александр, разумеется, не мог совсем ничего не сказать.
Не ориентирующаяся в ситуации Кристина шумно восхищалась «красивым отчетом», раскрыв папку и уставившись в нее, как коза в афишу.
Очнувшись, заговорили остальные. Тревожно, но не панически. Так подействовала на всех несгибаемая уверенность, с которой держался во время доклада Андрей.
- А почему нет Пушкаревой?
Вопрос задала Кира. Она была очень бледной и смотрела на жениха в упор.
Павел кивнул и добавил:
- Да, почему? Ведь Зималетто находится в залоге у ее фирмы – я правильно понял?
- Она уволилась, - буднично сообщил Андрей.
- Интерееесно, - протянул, нехорошо оживившись, Воропаев.
- Ничего интересного, - непотопляемое спокойствие Жданова опять сбило Сашу с обличительного настроя. – Адвокаты Никамоды уже указывали нам, что в суде может возникнуть множество ненужных вопросов, если президент фирмы-залогодателя будет фигурировать одновременно как работник Зималетто. Увольнение Пушкаревой – стратегически очень верное решение.
Роман мысленно устроил другу овацию. Гениальное объяснение. И ведь ни слова неправды!
- Допустим, - не смог не признать логики Павел. – Но почему она не участвует в собрании?
- Па, это внутреннее совещание акционеров. Когда мы будем решать общие дела с Никамодой, то ее представители обязательно будут присутствовать.
Малиновскому опять захотелось воскликнуть «браво». Ну, Палыч…
- Я понял, - удовлетворился ответом и Павел Олегович. – Мне нужно время на обдумывание ситуации. Пожалуй, на этом собрание можно закончить.
- Ну как же, - встрепенулась Маргарита. – У нас на повестке еще один вопрос: свадьба наших детей! Несмотря на тяжелое положение в компании, мы…
- Ма, свадьбы не будет, - перебил ее Андрей.
Наверное, не стоило произносить этого здесь, при всех. Наверное, надо было пожалеть Киру, пощадить ее самолюбие. Но в Жданове не было жалости, совсем, ни капли. Ни к себе, ни к кому-либо другому. Он вообще до странности ничего не чувствовал, даже удовлетворения от того, что выступил на собрании вполне достойно.
- Сынок, не горячись, - занервничала Маргарита. – Никакой катастрофы не случилось – ты ведь нам это растолковал очень убедительно и план выхода из кризиса представил. Не вижу причин, чтобы откладывать свадьбу, и поэтому…
- А он свадьбу и не откладывает, - перебила Кира, - он ее отменяет. Разве непонятно?
У нее почти не дрожал голос, а на губах даже играла улыбка. Только она была чудовищной в своей искусственности, в натужной попытке сохранить невозмутимое выражение лица.
- О господи, - пробормотала Маргарита, - вы опять поссорились?
- Мы расстались, ма, - сообщил Андрей.
Кира коротко рассмеялась.
- Можно, кстати, это отпраздновать, - сказала она с вызовом, прикусив при этом губу изнутри. – Широко и весело. Приглашения уже есть. Там только повычеркивать слово «бракосочетание» и вписать «расставание». По-моему, вполне креативная идея.
Кира поднялась и пошла прочь из конференц-зала. Отпущенные из адского плена собранности лицевые мышцы исказились, а с трясущихся губ хриплым шепотом сорвалось:
- Сволочь… Сволочь… Сволочь!
В мертвой тишине конференц-зала глухо брякнула о стол кофейная чашка – Маргарита не удержала ее в пальцах.

Малиновский расхаживал по президентскому кабинету, в возбуждении потирая руки.
- Ну, ты, Палыч, ты… всех в шок ввел! Это надо же. Я периодически забывал нижнюю челюсть к верхней приклеивать. Какая речь! И как удачно ты в нее антикризисный план ввернул – прямо по пунктам! И впрямь получилось – как будто не о провале докладывал, а об успехах! Ловко! Пал Олегыч, конечно, крепко задумался… но что-то я не увидел в нем желания немедленно вышвырнуть нас вон. Может, и пронесет, а?.. Как думаешь?..
Жданов не отвечал – смотрел в окно сквозь жалюзи.
- Андрюх… - неуверенно продолжил Рома, вынужденный обращаться к неподвижной спине друга. – А ты не перегнул с Кирой? Мне показалось, она была не в курсе… насчет отмены свадьбы. Как-то это… не слишком сострадательно. Отставка – при всём честном народе. Жестоко. Не находишь?..
Андрей по-прежнему безмолвствовал и этим безмолвием как бы соглашался – да, жестоко. Но соглашался не с тяжестью осознания  своей вины, а с полным равнодушием, как будто наблюдал со стороны и фиксировал – нехорошо.
Малиновскому стало неуютно и холодно.
А Жданов всё глядел в окно. Там, на сером небе с примесью мутной, зыбкой синевы, был прочерчен далекий белый след от самолета.

0

4

6

Месяц спустя

- Юлианочка, да ты загорела! – Кира изобразила обязательный чмок в щеку Виноградовой и села напротив нее за столик в кафе «Корица». – Никак в солярий стала ходить? Не замечала раньше за тобой.
- Это еще египетский загар держится, - смеясь, сообщила Юлиана. – Я заказала капучино и йогуртовые пирожные с вишней. Угадала?
- Как всегда, моя золотая. Ты была в Египте? Отдыхала?
- Милая моя, такие трудоголики, как я, отдохнут, видимо, только на том свете. Работала на конкурсе «Самая красивая».
- Да ты что! Я видела его по телевизору, но никак не предполагала, что ты всем этим заправляешь.
- Ну, так я ведь, как обычно -  боец невидимого фронта, а не медийное лицо… Хорошо выглядишь, Кирочка. Прическа новая. Тебе идут вьющиеся волосы.
- Да уж, для брошенной женщины я выгляжу сногсшибательно, - Кира неторопливо отхлебнула кофе. – Ты в курсе, конечно?
- Ох… Ты же знаешь, вариться в клубке сплетен – это не мое. Но когда об этом бубнит вся московская тусовка… Ну, ты как вообще? Держишься вроде молодцом.
- Неделю проревела, - усмехнулась Воропаева. – Потом посмотрела на себя в зеркало и испугалась – краше в гроб кладут. Теперь я даже благодарна Андрею, что он отрубил не по кускам, а одним махом. Как бесчувственная свинья. Но иногда, наверное, надо быть бесчувственной свиньей. Это бывает гуманнее, чем жалостливые вздохи милосердного самаритянина… Жалею только об одном – что не сделала этого сама. Видела же, шкурой ощущала, к чему всё катится. Сейчас у меня одна тактика в поведении: всем улыбаться, а хищникам от прессы на их жадные расспросы отвечать только одной фразой: «Без комментариев». Всё с той же очаровательной и загадочной улыбкой. Уже скулы, знаешь, устали.
- Кирочка, не знаю, вправе ли я спрашивать…
- Да всё что хочешь, - она махнула рукой. – Не стесняйся.
- У Андрея появилась другая женщина?
- А когда у него их не было?
- «Их» - это всё равно что никого. Я спрашиваю про одну. Понимаешь разницу?
- Серьезные отношения? – Воропаева задумчиво покачала головой. – Не похоже. Он весь в работе. В компании кризис, Андрей остался на посту президента только чтобы исправить собственные ошибки. Потом будут перевыборы, и он, знаешь, совершено не жаждет в них участвовать. Наплевать ему на Зималетто.
- Да неужели? – изумилась Юлиана. – А как же семейный бизнес? Я думала, это цель его жизни…
- Я тоже так думала. А оно – видишь как. Зималетто – не его компания, я – не его женщина. Это вообще… вообще другой человек. Я его не узнаЮ. И никто не узнаёт. Может, поэтому мне и легче, чем ожидалось, сталкиваться с ним ежедневно. Как будто мой Андрей умер, а этот… с этим я незнакома.
- Переоценка ценностей? – неуверенно предположила Виноградова. – Так бывает…
- Мне всё равно, - Кира нахмурилась. – Пусть уходит. Саша будет хорошим президентом, я уверена. И я окончательно успокоюсь. С глаз долой… ну, ты знаешь. Да бог с ним совсем. Расскажи лучше про Египет.
- А то ты в Египте не была, - улыбнулась Юлиана.
- Была, но я ж не про природу-погоду тебя спрашиваю и не про достопримечательности. С кем из знаменитостей тусовалась?
- Ой, да со многими. С Оксаной Федоровой, например. Где-то у меня фотка была… - она порылась в сумочке. – Вот.
- Ух ты… - Воропаева залюбовалась. – Шикарная яхта! Это вы что-то празднуете?
- Вечеринка как раз в честь Оксаны.
- А что за девушка рядом с тобой?
- Не узнаёшь? – хмыкнула Виноградова. – А если вглядеться?
- Я ее не знаю, - Кира пожала плечами, изучая снимок. – Может, и видела когда-то, но не запомнила.
- Видела, видела. Это Катя Пушкарева.
Воропаева подавилась очередным глотком капучино. Закашлялась, взяла салфетку. Глаза нехорошо блеснули.
- Пушкарева?!
- Угу. Она была моей помощницей на конкурсе.
- Господи… Нет, море и солнце, конечно, творят чудеса, но…
- Да никаких чудес – работа хорошего стилиста. Если есть данные…
- Вот именно, - Кира буквально приклеилась взглядом к фотографии, нахмурившись. – Вот именно – если есть данные! Откуда эти данные у нее взялись?!
- Не взялись, - Виноградова сухо рассмеялась, - а были. Их только надо было выявить и подчеркнуть.
- Твоя идея?
- Нет. Представь – ее собственная инициатива. Заявила, что хочет соответствовать обстановке, а я только свела с нужными людьми. Я ее там абсолютно не водила за ручку – Катя держалась самостоятельно и независимо.
- И в подруги к тебе не набивалась?
- Нет, Кир. Качество ее деятельности меня более чем устраивало, и я предложила Кате постоянную работу у меня в агентстве. Но она отказалась.
- Скажите пожалуйста!
- В общем-то, неудивительно. Ей поступило куда более солидное предложение. Ее пригласил на должность главного финансиста сам Шевелькович. Он там, на конкурсе, весьма успешно пиарил новую коллекцию браслетов и колье.
- Шевелькович?.. Сеть ювелирных магазинов «Яхонт»?.. 
- Он самый. Золото, бриллианты, сапфиры, изумруды. И прочее, и прочее.
- В свете драгоценностей, значит, теперь. Серая мышь решила заблистать. С чего бы это?
- Ты ее недолюбливаешь?
- Я от нее в восторге, - Кира разжала пальцы, и фотография упала на столик. – Серый кардинал, по совместительству – черная королева. Можешь считать, что у меня паранойя, но именно с появлением в Зималетто этой ведьмы всё стало катиться к чертям. Туда, собственно, и скатилось. Ты не приглядывалась – она вообще тень-то отбрасывает?.. Извини, - правильно прочитав ответный мягко-укоризненный взгляд Виноградовой, тут же сбавила она обороты. – Я понимаю – ты ценишь ее как специалиста и всё такое…
Юлиана промолчала. Ей не хотелось продолжать эту тему, поскольку открытым разговор получиться всё равно не мог. Кира ведь не созерцала слитых в грубовато-страстном объятии президента Зималетто и его тогда еще помощницу у стола в кабинете…

…Она пыталась поговорить с Катей об этом. Когда только прилетели в Шарм-эль-Шейх и наблюдали на пляже за фотосессией Федоровой. Пыталась ненавязчиво – очень осторожно, тонко, исподволь. Но Пушкарева оказалась гранитной скалой. Ни на какие откровения не шла, скупо и вежливо улыбалась и мастерски делала вид, что вообще не понимает намеков. И отпускала мирные реплики типа «Какой красивый парусник вдали – вон, видите?» и «Оксане идет белый цвет, правда?..»   
…После, когда Юлиана заглянула к Пушкаревой в номер, та сидела на кровати перед раскрытым чемоданом и перебирала рюшечки на бежевой кофте с какой-то брезгливой насмешливостью. Живо оглянулась на пиарщицу, блеснув стеклами очков, и выпалила: «Юлиана, я тут подумала… Это всё не годится. Денег у меня мало, но… может, на что-то хватит? Вы мне подскажете, что к чему?» Предложение взять взаймы и расплачиваться частями не отвергла. Даже ломаться не стала. С искренней радостью поблагодарила.
…Она менялась, внимательно и жадно прислушиваясь к советам. И при этом сохраняла упорную, незыблемую дистанцию. В редкие свободные минуты уходила гулять одна, шла босая на стыке песка и моря, садилась и смотрела вдаль, щурясь и придерживая ладонью пряди волос, с которыми играл ветер.
…Преображаясь, притягивала окружающих налетом отдаленности и таинственности, но знаки внимания принимала с вежливым равнодушием, замыкалась. Оживилась только во время разговора с толстеньким Шевельковичем – он блистательно умел из смешливого флиртующего обаяшки в секунду превращаться в акулу бизнеса, жабрами чующего выгоду. Виноградова с изумлением наблюдала со стороны, как почти взахлеб Пушкарева и Шевелькович обсуждали какую-то статью из свежего номера экономического журнала, что-то о последних веяниях на мировом рынке драгоценных камней, колебаниях цен на золото и платину и перспективе сотрудничества с восточными магнатами. Сияющий Шевелькович к флирту уже не вернулся, предпочтя деловой тон, и, кажется, именно этим расположил к себе Катерину. Они пили на равных коньяк; Катя, не задумываясь, взяла из предложенного ей портсигара сигарету и позволила поднести к ее кончику огонек роскошной зажигалки в форме шахматного ферзя. А Юлиана размышляла о том, что за такими кардинальными метаморфозами, наверное, скрыто какое-то сильное потрясение. Либо счастливое и лучезарное, либо темное и страшное.
«Катюша, ты разве куришь?» - спросила она девушку чуть погодя. «Нет, - та смотрела на Виноградову ясными карими, с невесть откуда взявшейся золотистой поволокой глазами. – Но это забавно…». «Смотри – втянешься, - мягко пожурила ее Юлиана. – Знаешь, сколько я мучаюсь? Никак до конца не брошу». – «Я не буду мучиться…»
Странно так прозвучало – не «Я не буду втягиваться», а «Я не буду мучиться». Если порассуждать над смыслом фразы: что бы ни случилось отныне с Екатериной Пушкаревой, чем бы она ни занималась и что бы ни вытворяла – мучиться не будет. Ни за что. Еще подходит слово «отмучилась», но у того уж совсем мрачный оттенок…

- О чем задумалась? – заставила Виноградову отвлечься от мыслей Кира и снова взяла фотографию – неприязненно, двумя пальцами. – О своей подопечной?
- Кирюш, я же сказала. Катя не моя подопечная, я ее не опекала. Она просто работала на меня пару недель.
- Не скромничай. Ты ее в свет вывела.
- Я выполнила ее просьбу. Всего лишь. В планы мои это не входило.
- Ну-ну, - Воропаева откинула со щеки вьющийся локон, движение получилось довольно резким.
- Ну, что ты так? – Юлиана улыбнулась краешком губ. – Если она тебя настолько раздражала, то ты радоваться должна – в Зималетто ее больше нет, и с фирмой «Яхонт» ваша компания никак не пересекается.
- А это кто такой? – пропустив реплику Виноградовой, Кира ткнула наманикюренным ногтем в левый край снимка. – Весь  из себя лучезарно-лазоревый?
- Михаил Борщев, начинающий ресторатор. Я буду заниматься его проектом. Весьма положительный молодой человек…
Юлиана умолкла, сомневаясь, стоит ли продолжать дальше, но всё же добавила:
- Катя ему очень понравилась. Пытался за ней ухаживать.
- И как? – ресницы Киры стремительно взлетели вверх. – Успешно?
- Лёд, - кратко ответила Виноградова.
- Лёд? В каком смысле?
- Катя – лёд. Непробиваемый.
- Правильнее – нерастапливаемый.
- Сути не меняет.
- Ну да, - Воропаева всё вглядывалась и вглядывалась в фотографию, как будто на ней могло проступить что-то скрытое, доселе непроявленное. – Верная невеста. Жених-то ее, Зорькин, все дела Никамоды теперь ведет. В одиночку. Андрей с ним почему-то никаких контактов не имеет. Всё, что связано с Никамодой, - в ведении нашего  нового финдиректора…

* * *

- Пушкарева! – закричал Зорькин и затарабанил кулаком по двери ванной, откуда раздавался плеск воды. – Ты там что, с утра в крови девственниц плаваешь, как царица Клеопатра? Выходи!
- Коль, ты страх потерял? – прозвучал сквозь шум льющейся струи глуховатый Катин голос. – Сейчас папа тебе растолкует устав гарнизона. Сначала, скажет, женись, а потом в ванную долбись…
- Дядя Валера с тетей Леной в магазин ушли. А я в налоговую опаздываю!
- Да иди на здоровье в свою налоговую. Я тебя держу, что ли?
- А на документы ты перед моим уходом взглянуть не хочешь? Тебе совсем по фигу?
…Что-то звякнуло по ту сторону двери, напор воды, судя по умерившемуся шуму, стал послабее, и голос Катерины прозвучал отчетливее:
- Зорькин, я тебя не понимаю. Ты хотел стать директором компании? Ты им стал. Пусть не на бумаге, но по существу. Ты кладешь передо мной документ – я его подписываю. Не глядя! Ты самостоятельно ведешь дела, принимаешь все решения. Я тебе полностью доверяю и прошу только об одном – не говори мне о Зималетто ни слова. Я так много прошу? Что тебя не устраивает? Всё еще надзор нужен? А я думала, ты вырос…
- Ну конечно, - обиженно прошипел Николай в узкую щель между дверью и косяком. – Куда мне, ростом за тобой угнаться! Мне до тебя, яхонтовая моя, еще расти и расти!
- Коль. Совсем не обязательно ёрничать по поводу названия фирмы, в которой я работаю. Несолидно – тебе, директору…
- Блин, Пушкарева! Какой я директор? Ну какой я директор?! Я козел отпущения, а не директор! Сначала ты подписываешь доверенность на Жданова. Потом Жданов через адвокатов заявляет, что делами Никамоды заниматься не собирается – мол, получите обратно. Ты компанию сваливаешь на меня – кидаешь, как кость псу, с барского плеча. Завтра чьей эта несчастная Никамода окажется?
- Колька, успокойся. Идет выплата долгов, всё по плану. Скоро Никамода развяжется с Зималетто и уйдет в свободное плавание. Ты станешь директором не только по факту, но и по бумагам. Что ты нервничаешь? У меня нет возможности тебе помогать, да и какая необходимость? Ты прекрасно со всем справляешься. Перестань бухтеть и отойди, наконец, от двери. Совсем не совестно?
- А че мне совеститься, - проворчал Зорькин, - я ж не вижу ничего. Ты собираешься оттуда выбираться или нет? Я реально опаздываю. Ну хоть одним глазком на цифры взгляни, по старой дружбе… а?
Ответа из ванной не последовало. Коля выждал несколько секунд и снова окликнул:
- Кааать?.. У тебя там всё в поядке?..

…Катя сидела на кафельном полу, на полотенце, поджав колени к подбородку. Короткий махровый халат задрался, обнажив ноги. Снизу тянуло холодом, и они стали стыть, несмотря на то что облако горячего пара заполнило маленькое помещение, а круглое зеркало над раковиной полностью запотело. Холод вытеснял тепло, кожу покалывало вызывающими озноб иглами.
Это ночной кошмар, это фильм ужасов. Там с девушками, мирно плещущимися в ванной, обязательно что-нибудь жуткое случается. Например, протирают они ладонью запотевшее зеркало, и в нем отражается зловещая, отвратительная рожа опасного маньяка. Или сквозь решетку под потолком начинает просачиваться ядовитый сизый дым, а дверь оказывается заклиненной, и никто не приходит на помощь, кричи не кричи, и спасения – никакого…
Какой же детский сад – все эти страшилки с подвываниями, сопровождаемые мрачной музыкой. На уровне ночных сказок из пионерлагеря: «В черной-черной комнате…»
Настоящий, реальный кошмар – такой обыденный. Беззвучный. Не сопровождаемый искусственными эффектами. Просто-напросто – медленно проступающие две тонкие красные черточки на узенькой полоске картона.
Полоска лежала на Катиной дрожащей ладони – насмешливая и неотвратимая.
Не может быть!
Можно зажмуриться и досчитать до десяти. Расфокусированное зрение сфокусируется, и две черточки превратятся в одну. И будет славный хеппи-энд. И она вылетит из ванной и задушит Кольку в объятиях со счастливым визгом. И пусть он думает, что хочет…
Но зрение метаморфоз не демонстрировало. Вслед за руками затряслась вся нижняя часть тела.
Только не это! Господи, нееет!!!
Катя сглотнула что-то отвратительно горькое, густое, клейкое, скопившееся во рту. Смяла полоску и больно-пребольно вонзилась ногтями себе в ладонь.
Вот так тебе, идиотка безмозглая! Вот так тебе!..

- Пушкарева! – перепуганный Зорькин вновь тарабанил в дверь. – Ты чего молчишь? Я замок сейчас сломаю!
- Коля, я ванну принимаю. С ромашкой. У меня маска на лице. Хватит долбиться, тебе в налоговую пора.
- Маска у нее, - буркнул, выдохнув с облегчением, что подруга наконец отозвалась, Николай. – Еще красивше собралась стать? Нет предела совершенству, да? Ладно, яхонтовая, наслаждайся жизнью, раз на старого друга и соратника тебе начихать. Ухожу, в печали и одиночестве. Передаю пламенный привет твоей совести.
Зорькин потоптался еще у ванной, прислушался, ожидая хоть какого-нибудь ответа на свою тираду. Не дождался и поплелся напяливать ботинки.

Катя слышала, как хлопнула входная дверь, но не пошевелилась. Из каменного состояния ее вывел только раздавшийся вскоре настойчивый трезвон городского телефона. В квартире никого – ответить некому.
Она медленно поднялась, с трудом разогнув затекшие и застывшие ноги. Еле отперла омертвевшими пальцами замок.
Телефонный аппарат на тумбочке разрывался резкими, бойкими трелями.
- Квартира Пушкаревых.
- Доброе утро, Катюша! Шевелькович на проводе.
- Здравствуйте, Эдуард Евгеньевич.
- Я звонил на мобильный…
-  Простите, я была далеко от него, я…
- Ничего-ничего! Это вы простите, что так рано беспокою, совещание-то я на двенадцать назначил. Звоню – просто не смог удержаться! Посмотрел ваш бизнес-план. Ка-тень-ка! Мне вас Бог послал, да?.. Он на самом деле существует, да?.. Не сердитесь на глупые вопросы! – президент «Яхонта» захохотал, как всегда, открыто, «на ширину души». – Это я так восторг выражаю. Как вы в такие короткие сроки умудрились всё систематизировать? Уму непостижимо! Вы ж с рынком драгметалла раньше не работали?..
- Принципы экономики… - она осипла, глотком прогнала противную слизь, застрявшую в горле. - …универсальны. Надо было только вникнуть в нюансы.
- В нюансы! – радостно всхрюкнул Шевелькович. – А я столько лет с бардаком воевал, и никак у меня все эти нюансы в один четкий пасьянс не укладывались! Катюуууша! Я вас нашел, и я вас, простите за наглость, никому не отдам. Жду к двенадцати, мы всё подробно обсудим. Вы не заболели, надеюсь? Голос у вас…
- Я здорова.
- Чудненько! До скорой встречи!
До скорой…
Катя положила трубку на рычаг, тяжелую, как чугунный утюг. Или это в руке сил совсем не осталось.

…Я не здорова. Я беременна. Лучше бы я умерла.   

7

Малиновский осторожно заглянул в кабинет президента. Осторожно – потому что ему послышалось, что там, за дверями, идет оживленная беседа и звучит чей-то чужой голос. Но оказалось, что Жданов один, разговаривает по телефону, причем по-английски. Да так резво болтает!
- Ит уоз май плэже ту кам ту ноу ю …
Послушал, что ему говорят в ответ, улыбаясь и кивая, как будто собеседник мог его видеть.
- Ай хоуп фо гуд копэрэшен. Ай хоуп ту си ю сун!
Произнося фразы, Андрей просто-таки лучился энергией и обаянием. Рома невольно подумал, что с кем бы его друг сейчас ни любезничал – там, на другом конце провода, кто-то определенно от него без ума.
Наконец тот распрощался всё так же лучезарно и повесил трубку.
Роман присел в кресло напротив президентского стола, скрестив руки на груди. Выразительно помолчал несколько секунд и многозначительно изрек:
- Ну-ну.
- Что? – невозмутимо откликнулся Жданов, помечая что-то размашистым почерком в своем органайзере.
- Ничего. У моего друга открылся третий глаз. Он шпрехает по-аглицки, как будто только вчера прибыл самолетом из Оксфорда. Я даже голоса твоего не узнал.
- Шпрехают по-немецки, Ромка.
- Да я в курсе. Это я так съехидничал. Видимо, неудачно. Палыч, ты что, ночами на английский налегаешь?
- Зачем ночами? Вечерами. Ночами я сплю. Знаешь, как убитый.
- Ах, вот оно что. Ну, теперь я хоть понимаю, чем ты занят по вечерам и почему тебя зазвать никуда нельзя. А что это за лингвистический штурм? Решил с лондонскими партнерами на новый уровень общения выйти?
- Да причем тут лондонские партнеры? – Жданов отодвинул блокнот, вскочил и прошелся от одной стены до другой, разминая мышцы. – Я говорил с американцами. Молодая компания из Сан-Франциско, они только раскручиваются. Но как раскручиваются, с каким размахом! Просто молодцы.
- Американцы – воротилы в модном бизнесе? – Малиновский с сомнением покачал головой. – С каких это пор? В нашем деле старушка Европа рулила и рулит…
- У тебя заплесневелые взгляды, дружище. Прости. Надо лучше изучать мировые тенденции. Европейцы со своей консервативностью знаешь у меня где? Правильно – в печенках. Да что тебе говорить – папин стиль работы ты знаешь. Как и то, что стиль этот я попытался изменить и что из этого вышло. Не снимаю ни своей вины, ни ошибок. Но если объективно, Ром… Что мы могли реально сделать на такой базе, при таком подходе, при таких тормозящих обстоятельствах? Скажешь – не надо было гнать в хвост и в гриву? Надо было медленно и печально… тьфу, постепенно? А конкуренция? А упущенное время? Всё меняется – ежечасно, ежесекундно. Никто не станет ждать, когда мы проснемся, растормошимся и впрыгнем в уходящий поезд!
- Я так понимаю – ты нашел жеребцов, которые скачут в авангарде этой гонки? – Малиновский внимательно следил за энергичными перемещениями друга по кабинету. – В славном городе Сан-Франциско? И как ты на них вышел? Или они на тебя?
- Да какая разница, - Андрей остановился и широким жестом пятерни возбужденно взъерошил волосы. – Я ж не в чаще глухой сижу и не последний человек нашем бизнесе…
- Великая сила Интернета?
- И это тоже.
- Так мы будем с ними плотно сотрудничать? Ты с отцом советовался?
Жданов посмотрел с насмешливым сожалением.
- Ну вот, - хмыкнул он. – И ты туда же. Мне теперь без папы и шажка не сделать. Ну, еще бы. Он же меня осчастливил – на посту оставил, позволил ошибки исправить. Под жестким родительским контролем.
- Ты считаешь, этого мало? – искренне изумился Роман. – После того, что мы тут наворотили? После того, как обманывали акционеров? Да я, если честно, не ожидал такого кредита доверия от Павла Олеговича…
- Во-во, - жестко усмехнулся Андрей. – Под флагом этого кредита доверия мне каждую удобную минуту указывают, что стОю я на земле этой грешной – полкопейки за килограмм. Что мое дело – молчать в тряпочку, пахать строго по антикризисному плану и всякий раз спрашивать разрешения выйти в туалет или попить кофе.
- Мощно преувеличиваешь, Андрюх. И знаешь это. Никто не имеет в виду, что ты всю жизнь будешь ходить с клеймом нашкодившего котенка. Понятно, что твой отец настороженно себя держит, но вот выйдем из кризиса…
- Пустые слова, - Жданов вернулся на свое место, сел и вытянул ноги. – Здесь перспектив для меня нет. Отдам долги – и адьес. Пусть Сашка забирает это кресло и рулит на нем – хоть прямиком в райские кущи.
Повисла пауза. Андрей переменил позу, подъехал на кресельных колесиках поближе к столу и взялся за впечатывание цифр в эксельную таблицу. Малиновский зондировал его пристальным взглядом из-под прищуренных ресниц.
- Палыч.
- А?
- Я правильно тебя понял? Эти американцы – вовсе не потенциальные партнеры Зималетто? Ты намерен работать на их фирму? Уехать в Сан-Франциско?
- Ты гигант мысли, Малина. Я горжусь дружбой с тобой. Ты всё правильно понял. Кроме одного маленького нюанса. Не работать на их фирму, а быть полноправным партнером. Управленцем. Сам себе головой. Без папы за плечами. Без истеричащего Милко. Без выматывающей борьбы с косностью и рутиной. Без этой тошнотной московской тусовки, следящей за каждым шагом. В конце концов, без этой склизко-грязной зимы, которая мне осточертела.
- Зима закончилась, Андрюха…
Жданов не ответил. Сосредоточенно барабанил пальцами по клавишам.
Малиновский посидел еще немного в безмолвии, под щелканье клавиатуры, встал, подошел к окну и отодвинул жалюзи. Как будто хотел убедиться в правдивости своих слов – что зима закончилась. Что Москва пропитана весенней влагой, дышит ею, дворники сметают прошлогоднюю листву к бордюрам, а освободившийся от гнета асфальт блестит, чернеет и жаждет просохнуть под солнечными лучами.     
- То есть вот так, да? – неспешно проговорил Роман. – Забавно. Не так давно ты грозно из меня вытрясал, не намерен ли я линять отсюда. А линять-то как раз ты собрался.
- Не путай божий дар с яичницей, - спокойно возразил ему Андрей. – Зималетто скоро расплатится с долгами. Твоему положению ничего не угрожает. И я не стану вынимать все свои акции из активов. Большой бреши не пробью. Возьму часть – для старта мне хватит. В конце концов, мои знания и мой опыт ничего не стоят только тут. А там… там меня ждут. И такое бывает. И еще, Ром… Ты можешь поехать со мной. Не трогая своих здешних капиталов. Поработаешь на новом месте. Глотнешь свежего воздуха…
- Поработаю на тебя?
- А что такое? Здесь тебя это не смущало.
- Здесь я – акционер.
- Ну и оставайся им на здоровье. А там – новые люди, новая жизнь. Совсем дугой размах. И круглый год – солнце. Дивные острова неподалеку.
- Заманчиво, конечно, - Роман отошел от окна, но к креслу не вернулся. Постоял на месте и медленно направился к выходу. У двери обернулся и добавил: - А хочешь, смешную вещь скажу?
- Ну, попробуй насмеши.
- Я не хочу уезжать. Я люблю Зималетто. А ты, видно, уже нет.
- Рооом, - протянул, чуть поморщившись, Жданов. – Ну что за детский сад? Люби себе, пожалуйста. Издалека оно даже крепче любится. Что с тобой? Ты же авантюрист по натуре, ты же легкий на подъем… всегда был. Что с твоей сорви-головой? Приварилась к шее намертво? Эй. Тебе сколько годков-то стукнуло? Я пропустил твой семидесятилетний юбилей?
- Хочешь убедить меня, что это я изменился? – Малиновский смотрел на него без улыбки. – Или – себя в этом убедить? Да, я авантюрист, я сорви-голова. Я легкий на подъем. Но это не значит, что я готов бросить и забыть то, что мне дорого. Во что столько сил вложено. Вокруг чего столько планов строилось, столько споров было до хрипоты. Один раз оступились, сорвались – и всё насмарку?  Отдать в чужие руки, в Сашкины руки! – компанию, как чемодан с надоевшим барахлом? Это с тобой – что случилось, Андрей? С тобой – что?.. Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю.
- Что ты знаешь, Знайка? – Жданов заметно рассердился, напрягся, потемнел глазами и лицом. - Что ты себе нафантазировал?
- Зачем мне фантазировать – я пока еще не ослеп. Для тебя здесь до сих пор кое-чей образ витает. Ты этот образ ненавидишь, и вместе с ним – всё Зималетто. Ты в дни, когда сюда Зорькин является, из кабинета носа не высовываешь. Пока он сидит там, у Игнатова, над документами…
- Ну ты дурак, - вопреки ожиданиям, Андрей не разъярился, а рассмеялся сухим, колким смехом. – Плевать мне на этого недомерка. К тому же он последние недели сюда дохаживает, скоро развеется по ветру, как нечисть при первом петушином крике. Зорькин тут абсолютно ни при чем. И Пушкарева тоже – ты ведь на нее намекал.  Не ищи смысла там, где он отсутствует, Ром. Эта история – закончена. И я совсем не поэтому…
Жданов оборвал сам себя, дернул головой и деловито осведомился:
- Короче, ты не едешь? Или подумаешь? Время пока терпит. Это ж не в рабство на галеры – всегда сможешь вернуться, если не понравится. А вдруг найдешь там то, чего здесь – и в помине…
- Всё здесь есть, Палыч, - перебил его Малиновский, приоткрыв дверь, чтобы выйти. – Всё есть. Тебя только нету.
Оставшись один, Андрей пожал плечами и вернулся пальцами к клавиатуре, а глазами к экрану.
«Ты теряешь друга» - надпись словно горела над таблицей крупными буквами.
Померещилось...

* * *

Бар в офисе «Яхонта» занимал отдельное, весьма внушительное помещение и имел не просто презентабельный, а роскошный вид. Не то чтобы господин Шевелькович поощрял длительные кофепития сотрудников или стремление заскочить и пропустить рюмочку-другую в рабочее время. Но таково было его пристрастие – вести переговоры с партнерами в непринужденной, комфортной обстановке, располагающей к быстрому возникновению взаимопонимания.
После совещания, на котором был представлен бизнес-план, акционеры «Яхонта» переместились в бар на легкий фуршет. Туда же были приглашены Катя Пушкарева и Лариса Солнцева, замдиректора по маркетингу.
Ларисе было немного за тридцать. Высокая, стройная, подвижная, хорошенькая, рыжеволосая. Бойкая и острая на язык, слегка грубоватая, но это придавало ей особый шарм. Шла на контакт с людьми легко, прытко и порой бесцеремонно, но при этом обладала даром вызывать позитив и улыбки даже у чопорных и консервативно-респектабельных особ.
- Пошли к стойке, дернем краснодарского красного, - запросто шепнула она Кате на ухо. – Оно тут отменное. Мой знакомый поставщик снабжает.
- Пошли, - не задумываясь, согласилась Катерина.
Лариса ей нравилась. Как-то сразу вспыхнула между ними взаимная симпатия. Солнцева мгновенно взяла над новым финдиректором шефство, и, похоже, роль эта приводила ее в восторг.
- Уфф, - получив в руки бокал, Лариса вобрала ноздрями аромат рубинового напитка, и ее белокожее лицо выразило состояние полнейшего блаженства. – Нектар и амброзия – помои по сравнению с этим чудом. Ты пробуй, пробуй!
Катя сделала глоток. Потом второй. Потом третий.
- А? – Солнцева жадно следила за ней. – А? Ну что – разве я вру?
- Не врешь. Вкусно.
- «Вкусно»! Не просто вкусно – ум отопьешь. Слушай, ты молодец. Такое хорошее впечатление на всех произвела! Я-то поначалу думала – что за цыпочку с египетского пляжа шеф приволок?.. Не обижайся!
- Я не обижаюсь, ты что, - Катя скупо улыбнулась и осушила бокал. Как-то незаметно и быстро это у нее получилось. Легкое, приятное кружение в голове понравилось.
- Оценила? – довольно захихикала Лариса и подмигнула бармену: - Повтори, Виталик. Что ты тормозишь? Не видишь – дегустация на «ура» проходит…
Катя не возражала.
- Ты куришь? – Солнцева деловито достала из сумочки зеленую пачку сигарет с ментолом.
- Не знаю.
- Как в анекдоте – «могу копать, могу не копать»? – она рассмеялась. – Будешь?
- Буду.
Собственно, Катерина просто выпускала дым, подержав его во рту – вдыхать не получалось, попытки неизменно заканчивались кашлем. Но сам процесс успокаивал. Делал течение мыслей более плавным. Размеренным.
- Шевелькович – нормальный мужик, - Лариса почти не умолкала. – Бабник, конечно, а кто не бабник? Но, знаешь, если он женщину уважает – нипочем липнуть не будет. Тут у него четко – или, или. Порядок знает. Потому и держит в кулаке крепко такой нервный бизнес... Нервный, нервный, ты убедишься. Так всегда, когда большие бабки потоком идут. Но ты вроде не из пугливых. Замужем? Кольца вижу, что нет, но мало ли…
- Не замужем.
- Ну и правильно. Я тоже. И не рвусь. И так неплохо кормят. Бойфренд?
- Нету.
- А, - Солнцева беспечно махнула рукой, - дело наживное. У тебя карьера сейчас прет. Это поважнее. А мужики! И без них прожить прекрасно можно. Не, встречаться для здоровья и тонуса полезно. А жить – ну, на фиг! Я вот замечательно живу. У меня есть Кефир и Ломтик.
- Кто?!
- Кефир – Кешка, мой сын, пять лет. У него такая кликуха, потому что это первое слово, которое он сказал. Не «мама», не «баба», а «кефир». С растяжкой так: «Кефииииил». «Р» поначалу, естественно, не выговаривал. А Ломтик – это кот, полосатый пройдоха. Хитрюга и ворюга. Ломтики колбасы со стола таскал – вот и получил имечко. Знаешь, как мы весело живем? Я тебя в гости позову. Посмотришь…
Катя глотнула еще вина, машинально затянулась дымом, и вдруг он легко ушел вглубь горла. И кашля не возникло. Голова еще сильнее закружилась.
- А я беременная, - произнесла она.
В головокружении ли было дело, что так легко сорвалось с языка?.. Или Ларисина теплая, доверительная болтовня так подействовала?.. Или элементарно – невыносимо держать в себе и знать, что родным, близким – не скажет, ни за что, ни за что, ни за что!.. 
- Ни фига себе, - Солнцева вытаращила глаза, забыв, что поднесла к губам бокал и собиралась из него отпить. – Заявочки… Серьезно, что ли?
- Угу.
- Ну вообще… А на вино с сигаретами чего тогда налегаешь?
- Я не буду рожать.
На мгновение Кате стало страшно – вот ведь, говорит убийственные вещи так легко и буднично. Как тяжело нести саму себя. Как ненавистно… Но еще мучительнее – воскрешать в памяти тот уже погребенный постыдный акт, вследствие которого просто не могла зародиться жизнь. Какая-то ошибка. Нонсенс. Сбой. Мутация.
Катя, зажмурившись, выпила еще тягучего рубинового напитка. Сделала еще одну затяжку. Так вот в чем кайф курения…
- Так, - Лариса отставила бокал. – Пошли-ка прогуляемся, погодка замечательная. А то здесь как-то душновато.
- Не могу, - сообщила Катя и кивнула в сторону бурно что-то перетирающих в сторонке акционеров во главе с Шевельковичем. – Эдуард Евгеньевич собирался обсудить со мной кое-что.
- О, не переживай, - фыркнула Солнцева. – Это бла-бла-бла у них еще минут на сорок, не меньше. Давай на воздух выйдем. Чай, в благодатном месте работаем – парк в двух шагах!
- Булка, - Катерина смотрела на бармена захмелевшими глазами, - есть у вас булка?
- Зачем тебе булка? – удивилась Лариса.
- В парке-то – голуби…
- Ох ты господи. Вот уж действительно – о голубях самое время побеспокоиться…

…В парке и впрямь были голуби. Ходили с солидной неторопливостью, переваливаясь и поблескивая серо-розово-зелеными перьями. Катя прислонилась спиной к раскидистому дубу и честно созналась:
- По-моему, я пьяная.
- Велика беда, - Лариса вздохнула. – Пьяный проспится, дурак – никогда. Знаешь такую пословицу?
- И дура – тоже, - кивнула Катя. – Ты меня зачем позвала? На путь истинный наставлять? Зря. Я не передумаю.
- Еще чего. Тоже мне, нашла мать Терезу! Я сама в жизни столько всего наворотила. И попробовал бы кто ко мне с мудрыми советами подлезть! Дохлый номер. Чужой опыт еще никому не пригодился… У тебя какой срок?
- Маленький. Четыре недели.
- На мини успеваешь. Больше шансов, что без последствий. Говорят…   
Катерина отвернулась, тускло посмотрела вдоль аллеи и без всяких эмоций откликнулась:
- Мне всё равно.
- Что, вообще детей заводить не планируешь?
- Каждому – своё.
- Слушай… Я к тебе в душу лезть не собираюсь. И так понятно – твой козел на конкурсе козлов первое место занял. Хотя мой, папаша Кефира, надо быть справедливой, составлял твоему грозную конкуренцию, - Солнцева ухватилась перчаткой за ветку, поднесла ее к лицу, понюхала. – Ах, как весной пахнет… О чем это я? Да. Козлы пусть пасутся на своем лугу, а ты вот что – приезжай ко мне вечером. Я пирог сделаю с грибами и рисом. Ум отъешь. Устроим камерную вечериночку. Посидим, какую-нибудь комедию забойную посмотрим... А?
- Я сейчас не слишком веселый компаньон для вечеринок, Ларис.
- Да ладно, не наговаривай на себя. Мы с Кефиром тебя встряхнем. Гарантирую...

0

5

8

- Теть Кать! – Кефир дернул ее за рукав кофты. – Смотри, как я могу!
Мальчик сорвался с места и побежал к дивану, бойко и глухо топая по полу пятками в цыплячьего цвета носках. Взлетел на него лихо, как петушок на насест, и запросто встал на голову, уперев ножки в стену.
- Але-гоп! – провозгласил он торжественно, сверкая веселыми «перевернутыми» зелеными глазами.
Кешка был вихраст и вопиюще рыж. Абсолютная копия мамы. Снежной белизны кожа и нос, усеянный веснушками. От него шли полыхающие, переливающиеся огненные лучи безудержного проказливого ликования. Он этим ликованием буквально захлебывался и заражал окружающих.
- Ёхооо! – завопил малыш. – Я акробат!
В следующую секунду невесть откуда вынырнул второй участник представления – полосатый и хвостатый. Видимо, залихватский вопль мальчугана, давным-давно привычный, являлся для кота чем-то вроде тряпки для быка. Ломтик сгруппировался, прижал уши, принял охотничью стойку, грациозно отпружинил от пола и «пришвартовался» на спинке дивана, аккурат рядом с ножками в цыплячьих носочках.
Кефир, похоже, только этого и ждал. Ловко подхватил котяру обеими ногами и приподнял, качаясь из стороны в сторону, но мужественно, усердно пыхтя, удерживая животное в относительном равновесии.
- Алеууу… оп!!!
- Обалдеть, - Катя смеялась от души, - в самом деле – аты-баты, братья-акробаты.
- Мяууу! – взвыл Ломтик негодующе, возмущенный своим унизительно-подвешенным состоянием.
Кешка захохотал, вследствие этого зашатался еще сильнее и наконец рухнул, образовав вместе с котом на диване вздыбленную кучу-малу. Рыжие вихры – в одну сторону, полосатый хвост – в другую, цыплячьи носочки – в третью.
- А кому - по попе за учиненный кавардак? – с деланной строгостью осведомилась Лариса, появляясь из кухни с подносом, на котором дымились чайные чашки.
- Ему! – восторженно сдал товарища по «акробатизму» Кефир, крепко держа кота за передние лапы. – Он сам на меня прыгнул!
- Да? – хмыкнула его мать. – А по наглой рыжей морде – кому?
- Маааам!
- Что - «мам»? Погляди, на кого ты похож!
Мальчик сел на диване поудобнее, обнял кота и торжественно объявил:
- На Кешку Солнцева!
- Вот что, Кешка Солнцев. Насыпь Ломтику корма на кухне и иди в спальню порисуй. Что-нибудь – для тети Кати в подарок.
- Всё что хочу можно рисовать? – обрадовался, хитро склонив голову набок, Кефир.
- Давай-давай. Прояви фантазию.
Малыш сполз с дивана и умчался, всё так же прытко простучав пятками по полу. Ломтик засеменил следом, вздернув хвост.
- Уф, - Лариса плюхнулась в кресло. – Ну, пей чай, пробуй пирог! Не оглушил тебя чертенок? Прямо труба иерихонская. Даже соседи иногда в стенку стучат.
- Он у тебя – золото, - грустно, но искренне улыбнулась Катя.
- Ага. Самоварное! Но люблю его до ужаса, разбойника рыжего. Заметила, как на меня походит? Двойник! Как будто я сама от себя его родила…
- Ларис, - Катя сомкнула ресницы. – Думаешь, я не понимаю, к чему всё это?
- Ты про что?
- Ну… К чему ты меня пригласила, с Кефиром познакомила, к чему все эти слова говоришь. Ты добрая, ты меня жалеешь. Считаешь, что я совершаю ошибку. Хочешь, чтобы я осознала, что ребенок – это счастье. Что он ни в чем не виноват. И всё такое прочее…
- Умная ты, Катька, - вздохнула Солнцева. – Но и глупышка при этом. Не давлю я на тебя. Не хочу просто, чтоб ты локти потом кусала. Ну, я ж вот так же, как ты… сидела и тупо, упрямо и непримиримо себе твердила, что ни за что не рожу от урода этого. А потом…
- Прости, пожалуйста, - спокойным, ровным голосом перебила ее Катерина. – Что он тебе плохого сделал?
- Кто?..
- Урод, как ты его называешь.
- Ооо, - с жесткой насмешливостью протянула Лариса, размешивая сахар в чае. – Сущие пустяки! Развеселый такой мачо появился в моей жизни, бизнесмен, разворот плеч, нега в глазах – все дела. Влюбилась по уши. Красивый, легкий, смешил меня. Я с ним хохотала как полоумная. Так, хохоча и тая от восторга, и забеременела. Куда что девалось! Поджал хвост и исчез. Потом я узнала окольными путями… Бизнес – не его, а жены, о которой я и понятия не имела, и ее брата. Сама жена – больная, что-то жуткое с почками. А «супермен-бизнесмен» – никто, мелкая сволочь, кобелина. Мерзость, Кать. Ну и что?
- Чушь… - прошептала Катя. – Какая чушь…
- Чушь? – изумилась и даже рассердилась Солнцева.
- Прости. Не чушь, конечно, но… Женатый мужчина, изменяющий своей богатой больной жене, от которой зависим в материальном плане. Обманывал – ее и тебя. Противно, да. Но ведь ты нравилась ему. Наверное, очень-очень нравилась, раз рисковал. От тебя ведь ему – никакой выгоды, одни потенциальные проблемы… Это просто… просто роман с недостойным человеком… Это такая ерунда… Не сердись…
- Господи, - пробормотала Лариса, с тревогой наблюдая, как дрожат мелкие капли слез на Катиных ресницах. – Что же с тобой приключилось… а? Не расскажешь?
- Не могу. И не знаю, смогу ли когда-нибудь. Просто поверь, - Катя провела туго сжатым кулачком от груди к животу и там затормозилась, но ладонь не разжала. – У меня внутри – яд. Я им отравлена. Всё отравлено – голова, сердце, кровь. Это так страшно – передать не могу…
- Катя! – Солнцева повысила голос, бросив ложку на стол. – Какой яд! У тебя там зародыш размером с ноготь! Он и понятия не имеет обо всех ваших заморочках с этим… уж и не знаю, как его назвать!
- Да как же не имеет… Как не имеет, как же он может не чувствовать! – от отчаяния Катерина тоже заговорила громче. – Я вообще не понимаю – как он… зародиться мог во всей этой преисподней! Он не мог, не должен был!
- Тише, тише, - Лариса поспешно схватила салфетку, протянула ее гостье. – Держи. Успокойся.
- Я думала – начну новую жизнь, - Катя ожесточенно вытерла лицо, - в которой ничего не будет от прошлого, ничегошеньки. Я уже ее начала! Всё было так хорошо. Но, видимо, эта чаша… еще была не сполна, потому что я виновата. Тоже – очень виновата…
Топ-топ-топ – всё тот же бравый перестук маленьких ножек по полу. Кешка появился из спальной с листком бумаги в руке и устремился к Катерине, лучась переизбытком горделивой радости.
- Вот, теть Кать! Это вам!
На листке было изображено нечто странное – голова на колесах. На голове сбоку – что-то вроде трубки, откуда шел витиеватый дым клубочками. Лицо с круглыми глазами, аккуратным носом-пуговкой и широченной улыбкой. Человек-паровоз.
- Это вы, - запросто пояснил Кефир.
- Я?.. А почему на колесах?
Мальчуган посмотрел на нее, как на несмышленыша.
- Ну вы же Кааатя. Значит, вы кааатитесь, - продемонстрировал он безупречную логику.
- Точно. Как я не догадалась…
Она улыбнулась, стараясь, чтобы губы не дрожали. Погладила мальчика по рыжим вихрам и поцеловала в белоснежную щечку. Его кожа пахла чем-то кисленьким и сладким одновременно. И впрямь кефир с сахаром.

Когда гостья засобиралась домой, Лариса вознамерилась вызвать такси, но Катя отказалась.
- Еще не поздно, и метро рядом. Хочу пройтись. Ларис… - она смотрела сухими, строгими и определяющими дальнейшую дистанцию в откровениях глазами. – Меня завтра с утра не будет – я в поликлинику. Шевельковича я уже предупредила, что задержусь.
- Кать… - Солнцева, не зная, что сказать, удрученно вздохнула.
- Спасибо тебе за всё, - подвела черту Катерина. – За пирог. Очень вкусный. Увидимся на работе.
- До свиданья! – просочившийся в прихожую ребенок помахал пухлой ладошкой.
- Пока, брат-акробат. Береги маму…

…На улице было свежо и тепло. Катя шла по тротуару, глубоко  засунув руки в карманы легкого пальто.
Она всегда радовалась весне, а теперь так яростно ее не хотелось. Хотелось метели и вьюги, и мороза за тридцать. Чтобы исторглись любые признаки тепла и оттаивания, слабости и сентиментальности. Чтобы замерзнуть и ничего не чувствовать, как медведю в берлоге, пережидающему зиму в длительной спячке. Он впадает в эту спячку, чтобы выжить, и выбирается потом на свет белый, когда суровые времена миновали, - голодный, ослабленный и шатающийся, но живой.
Пропасть метро поглотила ее, и полупустой вагон понес по подземному миру под мерный, ритмичный стук колес.
Человек-паровоз. «Кааатя», поэтому и «кааатится».
Куда ты катишься, Катя-Катерина?.. До чего ты докатилась?..
Черные тоннели сменялись насыщенными иллюминацией станциями. Люди, которым не было никакого дела до Кати Пушкаевой, входили в вагон и выходили из него. Путь был таким долгим, что напоминал дорогу в никуда.
…Она думала о том, что выдержит. Всё выдержит. Теперь – абсолютно точно, всё.
Через какое-то время даже рыжий Кешка-Кефир стал казаться сном, видением, светлым бликом. На самом деле – никого и ничего нет, она одна в этом мире безликих, движущихся теней. Так гораздо легче. Проще. Сражаешься в одиночку и рассчитываешь только на себя.
У выхода из метро еще работали какие-то киоски. Поравнявшись с табачным, Катя заглянула в окошко и попросила «вон ту зеленую пачку и зажигалку».
- Какую? – буркнула сонная продавщица.
- Всё равно. Чтобы огонь был.
…Огонь был. Правда, не сразу вспыхнул и норовил погаснуть в неумелых пальцах. Но ничего, зажегся и передал искру кончику сигареты.
Первая же затяжка оживила ощущение приятного головокружения. Дым запросто и беспрепятственно скользил в горло, не вызывая никакого отторгающего рефлекса.

…Дома царила неестественная тишина – даже извечного бормотания телевизора не было слышно. Зато в воздухе витал явственный аромат лекарств.
Катя быстро скинула пальто и поспешила на кухню.
Родители сидели друг напротив друга за пустым столом. Нет, не совсем пустым. Вместо привычного блюда с румяными пирожками – пузырьки с валерьянкой и корвалолом. А еще – пачка из-под теста на беременность. И смятая полоска – там же.
- Тааак, - хладнокровно протянула Катерина. – С каких пор вы в мусорном ведре копаетесь?
- Я не копалась, Катенька, - мама всхлипнула, вытирая влагу с уже припухшего, покрасневшего лица. – То есть – не специально. Я конверт от письма тети Нюры выбросила, а потом спохватилась, что адрес с него не переписала. Адрес-то – новый у нее…
- Что ты оправдываешься, - перебил ее Валерий. Он был сер лицом и весь как будто ссохся. – Ничего не хочешь нам объяснить, Катерина?
…Черт. Черт, черт, как некстати!           
- Пап, да я над Колькой просто прикалывалась. Там черточки красные – фломастером нарисованы…
Более неуклюжей лжи трудно себе представить. Но времени на фантазию не было абсолютно.
- Она еще и врет, - совсем угас отец. – Смотрит в глаза – и врет. Николай был здесь. Ушел десять минут назад!
«И не позвонил, не предупредил, предатель!» - успела подумать Катя, прежде чем вспомнила – мобильник ее в сумке вдрызг разряженный…
- Катенька, что же это, - горестно запричитала мама, - что же это такое, а?
- Мам… - она мучительно собирала мысли и слова в кучу, чтобы составить из них хоть одну внятную фразу.
- Почему от тебя табаком пахнет? – продемонстрировал вдруг остроту обоняния Валерий. – Ты что, куришь?!
- Курю, - Катерина почувствовала смертельную усталость и ожесточение. – А еще пью. И наркотики у меня, как обычно, - в боковом кармане.
- Ты как разговариваешь? – отец аж поднялся. – Ты что творишь вообще, а?! Как подменили! Мать, я же говорил – как подменили ее!
- Валера, не кричи! – взмолилась Елена.
- А что мне – шептать ей ласковые слова на ухо?!
- Не надо, - Катя сухо рассмеялась, - не надо ласковых слов. И сказку на ночь – не надо. Я спать пойду, ладно? Поздно уже.
- Стоять! – яростно скомандовал Валерий.
- Пап, - Катины губы дрогнули, глаза наполнились холодом, темнотой и вызовом, - я не в армии. Я демобилизовалась. И лет мне уже много. Пожалуйста, не надо так остро реагировать. Ну, беременна. Это временно. Схожу в больницу – как рукой снимет…
- В больницу… - Пушкарев побагровел и вмиг осип. – В больницу?.. Ты… про насморк, что ли, говоришь?.. Про кашель?! Прочихалась – и забыла?.. Вот оно, Зималетто, какой, значит, промыв мозгов тебе устроило?!
- А это не Зималетто, папа, - четко проговорила Катя. – Это Египет. Море, солнце, пляж. Барабаны и цимбалы. Вольные нравы. Голову потеряла – и влипла. Он женат, египтянин, и у него пятеро детей. Ситуация житейская. Справлюсь. Не надо так смотреть, как будто у меня онкология в последней стадии!
Валерий заплакал. Плакал он крайне редко и только под хмельком. Да и то – украдкой стирал пару слезинок, а чтобы вот так – градом покатились…
- Доченька… - захлюпала ему в унисон Елена.
Катя изо всех сил зажала уши ладонями и то ли прошептала, то ли простонала:
- Прошу вас, хватит. Хватит на меня давить, хватит стыдить, хватит жалеть. Я сейчас пойду в свою комнату, и если вы попробуете пойти следом и что-то продолжать говорить… это будет означать, что я не человек. Или человек очень жалкий и никчемный, который ни на что не имеет права – даже побыть одному. И этого, элементарного, лишен - возможности просто побыть одному!
Она стремительно развернулась, не отрывая рук от ушей, и покинула кухню.

Неожиданно Катя очень быстро и крепко уснула, утонув на своей тахте, с головой, почти полностью накрытой пледом. Проснулась рано – часы показывали шесть. И – хоть глаз коли, не подремлешь, выспалась и голова ясная. А поликлиника только в восемь открывается.
Кровь, наверное, будут брать. Вроде как ее берут на голодный желудок. Значит, завтракать нельзя, да и не хочется. Можно выпить крепкого чаю.
Подумалось об этом здраво, механически. Катя поднялась, заправила постель и пошлепала на кухню.
Мама сидела за столом в той же позе, что и вчера. Будто и не поднималась. В той же кофте, в том же фартуке. Перед ней лежал альбом с Катиными детскими фотографиями.
- Мам. Ты что, не ложилась?
Елена медленно подняла голову от альбома, как-то отрешенно повела ладонью по лицу.
- А не спалось, Катюша.
Голос был тихим и измученным. Потерянным.
Катя, закусив губу, открыла кран с холодной водой и пустила струю в чайник. Подумала о том, что еще недавно… в том времени, которое за чертой, она бы бросилась к матери, прижалась лбом к ее плечу, наговорила бы взахлеб каких-то утешительных слов. А сейчас – как паралич в области сердца. Произнесла только:
- Мам, разве можно с твоим давлением не спать? Надо было принять таблетку. Эти, новые, которые тебе прописали. Ты же хорошо от них спишь.
- Хорошо, - покорно согласилась Елена. – Да, надо было… Тебе оладьи подогреть?
- Нет. Я только чаю выпью.
- А что ты… - мать посмотрела на часы. - …в такую рань?
- Нужно, - ограничилась коротким словом Катерина и ушла в ванную, чтобы, пока закипает чайник, не сидеть с матерью наедине.
Альбом с детскими фотографиями. Этого только не хватало!
Робко проклевывающаяся удушливая жалость к маме на ходу перерождалась в досаду. Хотелось поскорее вылететь из дома пулей.
Катя скинула пижамку и полезла под душ. Намылила мочалку, и накатила новая отторгающая волна. Неприятно было к себе прикасаться. Преодолевая отвращение, она принялась ожесточенно тереть кожу.
…Это закончится. Это всё равно когда-нибудь закончится. Как всегда заканчиваются плохие фильмы и тяжелые сны.
Когда Катя вернулась на кухню, мамы там уже не было. Лежал только альбом, раскрытый примерно на середине. На черно-белой фотке девчушка в круглых очках и клетчатом пальто с капюшоном обнимала снеговика.

В половине восьмого она вышла из подъезда и столкнулась с Зорькиным.
- Привет, - поздоровался он смущенно.
- Ну, привет. Завтрака нет, предупреждаю. Мама только что легла.
- Не удивительно, - пробормотал Николай, не зная, куда деть глаза. – Я вчера до тебя дозвониться пытался…
- Знаю. У меня телефон был разряжен.
- Как там у вас… вообще? Все живы, инфарктов нету?
- Типун тебе на язык, Колька.
- А…ты куда? На работу?
- Нет, в поликлинику.
- А… зачем?
- С трех раз догадайся. Всё, я пошла, мне пора.
- Погоди, - он преградил ей путь, насупившись, - я провожу.
- Еще чего. Сама дойду, не маленькая.
- Знаешь что, немаленькая, - проявил несвойственную ему твердость Коля, - дружбы наполовину не бывает – тут дружу, тут не дружу. Пойдем вместе. Потолкуем по дороге…

9

Катя сидела в кабинете врача, всё еще нехорошо взбудораженная после разговора с Зорькиным.

Прежде всего дружок изумил ее своей прозорливостью. Выдал речь, экстрасенс доморощенный.
- Ты, Пушкарева, наверняка родителям насвистела, что в Египте согрешила с каким-нибудь смуглым аборигеном. Но меня тебе не провести, «смуглый абориген» - не такой уж и смуглый и не такой уж абориген. Это Жданов. А общались вы с ним… ммм… тесно… почти три месяца назад?! Тэкс. Не могла ты только сейчас спохватиться. Значит, общались еще. Перед самым твоим уходом из Зималетто. И что это такое было? Прощание по-гусарски? Что ты молчишь и головой по сторонам крутишь?
- Что-нибудь потяжелее ищу – по лбу тебя тумкнуть, Зорькин.
– Ну да. Жданов ей беременность организовал, а по лбу – меня. Логично.
- Просто не надо мусолить эту тему. Тебе это удовольствие доставляет? Мне – нет. Зачем ты вообще со мной поперся? В мозг мне лезть? В душу? Все только этим и занимаются. И ты туда же?
- Я – не все. Я знаю правду. В отличие от этих «всех».
- Вот и знай ее, Коль. Молча.
- То есть с какого перепугу ты опять с ним… того-этого… объяснять не станешь?
- Правильно понимаешь. Представь – есть черный занавес, который я задвинула. Заглядывать за него нельзя. Смертельно опасно. И всё.
- Ясно. И в поликлинику ты идешь – явно не на учет становиться.
- Нет. Вопрос исчерпан?
- Пушкарева, а ты хорошо подумала? Здоровье-то – одно.
- И оно – моё. Хоть чем-то я могу распоряжаться по собственному усмотрению?
- А морально-этический аспект?..
Катя стиснула зубы что есть силы. Зорькин правильно оценил выражение ее лица и протяжно вздохнул:
- Вон кирпич лежит. Принести? По лбу меня тумкнешь…
Возле поликлиники Катя отправила Николая шагать восвояси. Но упрямец невесть почему заартачился и потащился следом. Остался торчать в коридоре…

Врач была незнакомой. Лет пятидесяти, худощавая, с неприятным лицом – все черты мелкие и бледные: губы-нитки, белесые ресницы, острый нос. Похожа на выцветшую лабораторную мышь. Или на мышь, облученную радиацией и вследствие этого потерявшую свою естественную окраску. Она быстро-быстро писала, поскрипывая шариковой ручкой, и время от времени задавала вопросы сухим, как шуршащая бумага, голосом.
- Половая жизнь регулярная?
- Нет.
- Количество партнеров?
- Всего?
- Всего, - чуть насмешливо подтвердила «мышь». – За последние сутки – не спрашиваю.
- Двое, - Катя тихо наполнялась глухим негодованием.
Врач хмыкнула. Видимо, не поверила. Переспросила:
- Двадцать четыре полных года?
- Да.
- Начало половой жизни?
- В двадцать.
- Хм. Какими контрацептивами пользуетесь?
- Как видите – не пользуюсь, - не выдержав, ответила Катерина с вызовом. – Отсюда и результат.
Врач лицом не дрогнула, хладнокровно продолжила:
- Прежде тоже не предохранялись?
- Прежде – предохранялись.
- Как?
- Не я, - Катю уже мелко потряхивало, - партнеры.
- Как именно?
У этой «мыши» явно из спины торчит ключик, которым ее завели!
- Партнеры предохранялись, - четко повторила Катерина. – Разве непонятно – как?
- Непонятно, - врач вскинула на нее блеклые, неопределенного выражения глаза. – Вам перечислить варианты, раз вы только с одним знакомы?
- Не стоит.
- Ну, тогда попробуйте научиться выговаривать слово «презерватив». Оно цензурное и абсолютно не страшное.
…Спокойно, - ожесточенно приказала себе Катя. Только спокойно. Вопросы скоро закончатся. Как и всё на этом свете заканчивается.
- Идите за ширму, раздевайтесь до пояса, - велела наконец «мышь».
Осмотр был болезненным. То ли Катя не могла расслабиться, то ли гинеколог не слишком деликатничала.
- Ничего не вижу, - вынесла вердикт врач. – Матка чуть увеличена, но такая она и перед месячными.
- Я сделала тест…
-  Понимаю, что тест. Ваш тест я к справке не подошью. Сдайте кровь, пройдите УЗИ. Оно укажет точный срок.
- Я знаю точный срок.
- Девушка, - врач бросила на лоток инструмент и сдернула с рук печатки, - на ваши знания я тоже печать не поставлю. Одевайтесь.
Когда Катя вернулась к столу, «мышь» придвинула к ней маленькую брошюрку, на которой был изображен человеческий зародыш в разрезе.
- Изучайте. Можете домой забрать. Вот направления на анализы. Кровь – прямо сейчас, пятый кабинет. На ультразвук запишетесь.
- Что это? – Катерина взяла в руки брошюрку.
- Нас обязывают, мы распространяем, - сухо пояснила гинеколог. – Чтоб понимали. На что идете.
- По-вашему, - Катю замутило, - я не понимаю?.. Без этих страшных картинок -  никак?..
- Ну, выбросите, - «мышь» равнодушно пожала плечами. – Ваше право…

…Из поликлиники она выскочила пулей, как будто за ней гнался клубок рассерженных пчел. Зорькин покинул ее еще раньше – топтался во дворе, пиная бордюры.
- От запаха больничного чуть не стошнило, - угрюмо пояснил он. – И плакаты эти на стенах. Жутко…
- Ты прав. Жутко.
Непослушными, чужими и холодными руками Катя торопливо выхватила из сумки сигарету и зажигалку, вдохнула занявшийся огоньком табак мастерски, как будто делала это всю жизнь. Николай смотрел на нее с ужасом.
- Пушкарева. Ты меня убиваешь.
- Ничего, Колька. Ты обязательно выживешь.
У нее сильно болела голова. Болело всё тело, каждый мельчайший нервик. Хотелось провалиться во что-то бездонное и безвозвратное. Но надо было двигаться. Функционировать.
- Пойдем в кафешку, - вздохнув, предложил Зорькин. – А то без завтрака…
- Пойдем, - машинально согласилась Катя.
Ей было всё равно – куда.

…Взяли по чашке кофе и по солидному куску яблочного пирога.  Коля осторожно поглядывал на подругу из-под бровей, а она жевала пирог, с трудом проталкивая его в горло. Вкус не определялся. Какая-то стойкая горечь во рту всё перебивала.
- Кать, - нарушил затянувшуюся паузу Николай. – Не делай этого.
Он редко так ее называл: «Кать». Чаще по фамилии, или шутливо-иронично – «Екатерина Валерьевна». Иногда, расшалившись: «Катька».
Она не ответила. Механически сражалась с начиненной яблоками сдобой и отсутствующе глядела в окно. Там стайка воробьев оккупировала весеннюю лужицу и устроила в ней шумный банно-помывочный пункт.
- Кать, - продолжил демонстрировать ослиное упорство Зорькин. – Да справимся мы. Родители поохают-попричитают – и смирятся. Еще счастливы будут внуку до одури. Ну, ты чего сдрейфила-то?
Катерина вытерла губы салфеткой и медленно перевела взгляд с окна на друга.
- Ты ничего не понял, Коля.
- Да? Ну так, может, объяснишь?
- Пожалуйста. Не терзай меня...
Она казалась такой измученной, словно ее потрепал и выбросил на берег гигантский морской катаклизм. У Николая запершило в горле от жалости и невыносимой тоски.
- Мороженого тебе заказать? – спросил он упавшим голосом.
- Закажи… - потерянно обрадовалась Катя исходящим от него теплу и сочувствию.

* * *

Вдох над водой, выдох в воду. Два сильных гребка. Вдох над водой, выдох в воду…
Андрей Жданов легко и быстро скользил вперед по бассейновой дорожке. Достиг бортика, развернулся и поплыл в противоположном направлении. Вдох над водой, выдох в воду…
Это был уже десятый заход. Усталости совсем не чувствовалось.
В бассейн он теперь ездил раза три в неделю, обычно в середине рабочего дня, реже – вечером. И каждое утро устраивал трехкилометровые пробежки. Совсем не пил алкоголя, и сон был как у младенца. Про таких говорят: «просто пышет здоровьем».
Зацепившись рукой за бортик в одиннадцатый раз, Жданов притормозил в задумчивости. Он мог бы проплыть еще столько же или больше. По ощущениям. Но время было на исходе – прилетевший из Лондона отец назначил ему встречу в офисе на три часа.
Андрей выбрался из воды, пошел за полотенцем. Его провожали одобрительно-завлекающими взглядами девушки в красивых купальниках. Он шел под обстрелом восхищенных взоров и дарил в ответ мимолетно-снисходительные улыбки. Капли стекали по его литым мышцам. Белую бы тунику сверху – аккурат греческий бог.
В баре выпил холодного зеленого чая со льдом, листая журнал «Мир твоими глазами». Реклама курортов, пляжей, отелей. Экзотические сафари, туры на острова. Круизы на комфортабельных теплоходах. Призывный слоган: «Рай – не на небе, рай – на Земле»…
Глянул на часы, соизмерил показатели стрелок со временем, необходимым для преодоления расстояния до Зималетто, и отправился одеваться.
…Отец ценит пунктуальность, и мы будем чертовски пунктуальными.

Павел Олегович пил кофе в конференц-зале и листал отчеты по продажам.
- Привет, па.
- Здравствуй.
- Как долетели?
- Нормально. Кира нас встретила.
- Кира, ну конечно. Она не вышла замуж за меня, зато вышла за моих родителей.
- Ты считаешь, это остроумно?
- Прости. Как мама?
- С ней всё в порядке.
Жданов-старший окинул сына цепким взглядом и констатировал:
- Хорошо выглядишь. Прямо расцвел.
- Спасибо. Веду здоровый образ жизни.
- Похвально. Ты покидаешь Зималетто?
Андрей рассмеялся и сел напротив отца.
- Нравится мне в тебе, па, что ты всегда задаешь вопросы в лоб, не ходишь вокруг да около. Откуда ты узнал? Роман на хвосте принес?
- Зачем Роман. Ты, не скрываясь, ведешь переговоры с компанией из Сан-Франциско. Целая пачка факсов у тебя на столе. Планы, проекты в двух экземплярах – на русском и на английском.
- Верно, я не скрываюсь. Но и нарочито афишировать не хотел раньше времени. Впрочем, может, и хорошо, что ты загодя оказался в курсе.
- А ты уверен в том, что ты делаешь?
Павел смотрел не огорченно и не осуждающе – просто смотрел. Он это умел мастерски – не выпускать эмоции наружу, какими бы они ни были.
- На сто процентов никто ни в чем не может быть уверенным, па. Но давай начистоту?
- Давай.
- Как тебе отчеты по продажам? – Андрей кивнул на бумаги, лежащие рядом с отцом.
- Впечатляют. Коллекция раскупается на «ура».
- Платежки по долговым обязательствам тоже видел?
- Видел. И антикризисный план работает.
- Отлично. Еще пара-тройка месяцев – и Зималетто выйдет из кабалы. Будет созван совет акционеров по выборам нового президента. Ответь мне со свойственной тебе прямотой. Ты проголосуешь за меня?
Павел взял крохотную, на пару секунд, паузу и покачал головой.
- Нет. Компании нужна стабильность и передышка после всех экспериментов, над ней проделанных. У Александра должен быть шанс проявить себя. А дальше – будем смотреть исходя из течения дел.
- Я не сомневался, - Жданов-младший улыбнулся и откинулся на спинку кресла. – И Кира теперь не проголосует, так что расклад более чем очевиден. Кем я стану при новом руководстве? Резиновые коврики буду заказывать в швейный цех?
- Почему коврики? На фирме нет других сфер деятельности, где можно себя применить?
- Я тебя умоляю, па, - поморщился Андрей. – Сашка мне булавку от собственного галстука не доверит. Мы с ним не сработаемся, ни при каких обстоятельствах. Какой смысл мне оставаться?..
- Повод нашел? – спокойно спросил Павел. Хотя за этим спокойствием явственно тянулся шлейф чего-то болевого, глубоко спрятанного.
- Что?
- Я говорю – очень похоже, что ты просто нашел повод всё здесь бросить и уехать. К новым берегам, к новой жизни. Перелистнуть страницу и забыть. Всё, что ты любил. Всё, к чему стремился. Я думал, Зималетто – твоя жизнь. Независимо от того, падаешь ты или взлетаешь. Поскольку взлеты и падения – это всего лишь вехи. Этапы. И если пост президента к тебе вернется – то вернется оправданно и заслуженно.
- Красиво сказано, - Андрей потемнел лицом, дернулся, даже желваки на скулах заиграли. – Высокопарно только немножко. Не находишь? Я еду, чтобы попробовать себя в новом деле, хоть и той же направленности. С другими людьми, при другом менталитете. Там, за океаном – тоже жизнь, тоже делаются дела, и как делаются! Это будет в любом случае бесценный опыт. Разве нет?
- Хорошо, - кивнул Павел. – Я понял. Конечно, решать тебе. Это твоя жизнь.
- Спасибо, па.
Андрей стремительно поднялся и покинул конференц-зал. Запылавшие щеки на ходу остудил ладонями.
А Павел отодвинул от себя чашку и сведенной легкой судорогой рукой полез во внутренний карман пиджака за валидолом.

- Андрюшааа…
Валерия Изотова улыбалась ему издалека, от барной стойки. Она помахивала ножкой, выразительно протянувшейся от сиденья высокого табурета, и вертела в тонких пальцах длинную темную сигарету, склонив набок голову.
Он постоял, вглядываясь и соображая, кто это. Усмехнулся, поколебался и подошел.
- Что ты тут делаешь?
- Огоньку не найдется? – ангельским голоском осведомилась Лера.
- Не курю. Ты же знаешь.
- Знаю, знаю. Но времена-то меняются. Мало ли… - ее глаза переливались и посверкивали, как шарики на новогодней елке. – Вот ты, например, - был жених, стал опять – свободный кавалер. Об этом только глухой не слышал.
- А, так ты, бабочка легкокрылая, прилетела меня поздравить?
- Ну почему поздравить? Выразить сочувствие. Может быть – утешить…
- Ох, Лера, Лера, - вздохнул Андрей. – Даже если моря выйдут из берегов, а горы сдвинутся с мест – с тобой никаких метаморфоз не случится. Что ты здесь делаешь, я спрашиваю? Как тебя вообще пропустили?
- Легко, - радостно сообщила Изотова. – Я тут – своя. Милко мне улыбнулся и по плечу похлопал. Сменил гнев на милость. Думаю, он возьмет меня обратно на работу. Я ведь была его лучшей моделью – ну, ты помнишь.
- Вот как? Ну что ж, дерзай. Приятно было повидаться.
- Погоди, - она задержала его ноготками за край рукава. – Что вечером делаешь? Какие планы?
- Учу английский.
- Боже… - тихонько простонала Валерия, закатив глаза. – Это великолепно! Давай учить вместе. Ты будешь поражен… - посмеиваясь, она понизила голос. - …моим произношением…
- Лерочка.
- Да, милый?
- Тебе огонек нужен? Я тебе подскажу верное направление – прямиком в кабинет Малиновского. У него – точно есть. Значит, так: идешь вон в ту дверь…
Жданов осекся. Он увидел, как из лифта вышел Николай Зорькин, рассеянно огляделся и, слегка ссутулившись, побрел к той двери, куда Андрей собирался спровадить Изотову. Направлялся он, разумеется, в кабинет финансового директора Игнатова.
Выражение лица заправлялы всех дел в Никамоде было расстроенным, сумрачным. У ресепшена его затормозили дамочки из женсовета и принялись жадно о чем-то расспрашивать. Зорькин нехотя отвечал, поправив очки на носу.
- Я не хочу огонька от Малиновского, - капризно рассуждала меж тем Лера, не заметив, что внимание Жданова прочно куда-то переключилось. – Я хочу твоего огонька. Нет. Настоящего огня…
…Николай стоял к Андрею в профиль, и он смотрел на этот профиль. Смотрел и проговаривал про себя: всё прошло, всё закончилось. Ни любви, ни ревности. Этот человек – ничего не значит, с ним ничего не связано, кроме отдачи долгов по счетам Никамоды. Почему же он упорно избегает встреч с женихом? Это же глупо, несолидно и непрофессионально. Надо преодолеть этот последний барьер, этот комплекс, залечить остатки застарелого кашля на фоне клинической картины полного выздоровления. Вот прямо сейчас – запросто подойти и поздороваться. Спросить… например, поступили ли последние платежи. А то банк ведь и задержать мог. Мало ли какая заминка. Девчонка-оператор что-то напутала…
- Эй, - сообразила, наконец, Валерия, что ее совсем не слушают. – Ау! Ты где?..
И для привлечения к себе интереса положила свою холеную ручку Жданову на плечо, пощекотав длинными ногтями его шею.
И тут же Зорькин как угадал, уловил что-то – повернул голову к парочке у стойки бара. И опять поправил очки. Чтобы лучше разглядеть?..
Вознамерившийся было немедленно убрать Лерину ладонь со своего плеча Андрей вмиг передумал это делать. Помедлил, поцеловал тонкие пальцы девушки и мило ей улыбнулся:
- Одну минутку, детка. Деловой разговор.
И только тогда неспешно направился к мсье Зорькину.
А что, собственно?.. Он свободный человек. Целует кого хочет. Смотрите на здоровье, Николай Антонович, любуйтесь. Смотрите и на то, как я спокойно подхожу к вам, как ничего, кроме вежливой приветливости, нет на моем лице.
- Добрый день. Как наши дела, Николай? С поступлениями нет проблем? Очень хотелось бы, чтобы процесс шел без задержек, строго по плану.
Зорькин не спешил с ответом. Смотрел как-то странно – глаза были влажными и печальными. Горькими и очень взрослыми.
Ведь щенком-переростком казался. Моськой, которая лает на слона. А теперь глядит – как будто сверху. Устало и отчужденно. И еще… с сожалением?.. С брезгливостью?.. Нет… Словно и брезговать ему не хочется. Не до этого. Какие-то более важные чувства одолевают.
- Всё по плану, - произнес наконец Зорькин. Даже не сухо – а как-то никак, просто выдал набор звуков. – Не беспокойтесь.
- Отлично. А как дела у Кати?
…Он не планировал этого спрашивать – какой-то внезапный упрямый азарт. А почему нет – он всё может спросить. Он вообще всё может. Ну, жаром обдало, ну, вспотел немного. Ерунда, издержки.       
Коля снова поправил очки – видимо, этот жест прирос к нему, как, бывает, прирастают слова-паразиты к речи. Андрей вдруг заметил, что у жениха, не слишком внушительного по физическим параметрам, довольно сильные, жесткие, мозолистые ладони, в ссадинах и потертостях, явно знакомые с мужской домашней работой.
Ну не задело же его это глупое наблюдение? Да не задело. Не могло задеть!
- Андрей Палыч, - промолвил Николай, - можно вас попросить?
- Пожалуйста. О чем?
- Не упоминайте больше Катиного имени. Никогда.
Он сказал это тоном человека, который имеет на данную фразу полное право. Который спрятал Катю, как птицу, за пазуху и ведет теперь с внешним миром переговоры от ее имени.
Зорькин отступил, коротко кивнул, обозначив свое «до свидания», и пошел, не очень торопясь и как будто даже прихрамывая, к двери, которая вела к офисным кабинетам.
- Андрюшааа! – окликнула журчащим голоском Валерия. – Ты чего там застыл? Играешь в «замри-отомри»?..
Возглас заставил Жданова «отмереть». Он направился прямо к лифту, не оглядываясь в сторону бара. И все прочие, сначала смешливые, а потом негодующие Лерочкины оклики тупо и бесполезно ударялись в его спину.
Ему было отвратительно, невыносимо тошно. И за это он ненавидел себя, спускающуюся кабину, людей вокруг, здание Делового центра, город Москву и планету Земля.
А еще он с отчаянным упорством вытягивающего самого себя из пропасти скалолаза думал о том, что вот сейчас откроются дверцы лифта – и всё опять пройдет. Будет покой и много солнца.

0

6

10

Все – чужие. Не к кому припасть.
Катя лежала на своей тахтишке под одеялом и сверху пледом – и мерзла. Хотя батареи шпарили как ненормальные, не отключили еще.
Почему близкие, родные стали вдруг чужими?
Ну ладно отец, Колька – они мужчины, с ними запросто не поговоришь про такое.
Но мама-то, мамочка! Почему?..
Маме она когда-то без утайки поведала историю с Денисом. Хлюпала, как ребенок, носом ей в плечо. А сейчас что?
…Наверное, тогда мне было прежде всего больно. А сейчас мне прежде всего стыдно.
Ну вот, теперь она отгородилась этим стыдом от всех. Родители больше не беспокоят. Не пристают, не тормошат. И им так тяжело – там, за стеной. И ей тяжело. И не бросишься туда, в двери, к самым-самым родным людям – как гири на руках и ногах.
Даже Леннон с Эйнштейном не глядят больше с портретов, не сочувствуют – сожжены, превращены в пепел.
Одна.
«Я же решила, что это как раз то, что надо», - вспомнила Катя и крепко уснула – как провалилась. Измотанное сознание теперь с такой радостью цеплялось за сон как за самую легкую и доступную форму небытия.
Однако в забытье на этот раз прокрались сновидения. Снилось гинекологическое кресло и врачиха-«мышь», которая подкручивала на нем какие-то колесики, шурупчики и двигала рычажки. И всё это скрипело, лязгало и скрежетало. А потом «мышь» нажала на какую-то кнопку, и кресло стало подпрыгивать и вибрировать. Катя стояла перед ним, голая по пояс снизу, и не понимала, как она будет забираться на это трясущееся уродливое сооружение. Врачиха злилась и нетерпеливо подталкивала ее к ходящему ходуном сиденью. Было холодно, ноги совсем заледенели, а еще сквозь распахнутое настежь окно рвался влажный ветер и раздувал шторы, как паруса. Катя еще удивилась, что шторы – совсем как в ее комнате, рисунок точь-в-точь… И тут же пространство окончательно стало ее комнатой, только из прошлого, потому что Леннон и Эйнштейн оказались на своих местах. В двери вошла мама с желтым Катиным халатиком в руках. Мама сказала жалостливо: «Катенька, оденься, простудишься».
С этим она и проснулась, холодная под одеялом, как скульптурка из льда. Горячими были только слезы, залившие всю носоглотку.
Будильник показывал половину седьмого.
На подоконнике в самом углу притулилась сумка, в которой лежало направление на аборт.

…Город только просыпался, когда Катя вышла из дома. Эдакое замедленное черно-белое кино с зыбкими огнями. Можно было не спешить, идти очень-очень тихо, свернуть в парк. Или посидеть на качелях. Или в метро выбрать какую-нибудь ветку и покататься по ней…
Постояв в нерешительности, она в конце концов просто пошла по тротуару вдоль дороги. Пролетавшие мимо авто говорили ей одинаковое равнодушное «вжжжж».
Шла и удивлялась, какой обычный сегодня день. Он даже обещал быть теплым и солнечным. Никаких признаков того, что небо обрушится на землю. Веселая и бойкая весна жадно набирала обороты.
Катя притормозила у пешеходного перехода и подумала о том, что у каждого человека – свои времена года и они так часто не совпадают с природными. А еще о том, что, как это ни чудовищно, сегодня тоже наступит вечер, и школьники после второй смены будут мчаться по домам стайками, перекрикиваясь шумно и радостно, как галчата.
А еще – что купит вечером маме цветы. Просто так. То есть – вопреки.
- Деточка… - прошелестело справа.
Катя повернула голову и увидела старушку в круглой шляпе и длинном пальто, сидевшем мешковато на сухонькой фигурке. Она была похожа на похудевшую черепаху Тортиллу.
Вид у старушки был обескураженный. Как будто она плыла, плыла на своем плотике по старому тихому пруду и вдруг неведомо как оказалась в центре шумного, грохочущего мегаполиса. В одной руке у «Тортиллы» была палочка-«клюка», в другой – выцветшая матерчатая сумка. На ногах – резиновые галоши, абсолютно не сочетающиеся со  шляпой.
- Деточка, - растерянно и ласково повторила она, - Я правильно иду? Мне нужна улица… улица… Запамятовала. Сейчас…
Старушка полезла в карман пальто. Засуетившись, стала терпеть катастрофу за катастрофой. Сначала выронила сумку – та глухо стукнулась об асфальт, в ней явно было что-то металлическое или алюминиевое. Ойкнув, божий одуванчик потянулся за сумкой, и палочка выскользнула из руки тоже, брякнулась рядом под горестное бабушкино восклицание.
- Да вы не торопитесь, - Катя опередила ее, нагнулась и подняла палку и сумку.
- Спасибо, спасибо, - отдуваясь, старушка чуть пригнулась – поклонилась по-старинному. – Сейчас я, сейчас…
Трясущимися крючковатыми пальцами она наконец выудила из кармана смятую бумажку.
- Вот, деточка, вот адрес…
Катерина взяла бумажку из ее рук, вгляделась в каракули.
- А, понятно. Вам через дорогу, там один квартал – и направо, - пояснила она. – Можно дворами пройти, так короче.
- Дворами… - вздохнула «Тортилла». – Дворами, боюсь, заплутаю. По прямой пойду. Спасибо тебе, деточка, дай Бог счастья в жизни.
Улыбаясь смущенно и опять нелепо подкланиваясь, старушка принялась запихивать бумажку обратно в карман, и всё повторилась по кругу – бумс сумка, бряк палка, ойканье, Катино нагибание за тем и за другим.
- Старая, никуда не годная стала, - констатировала «Тортилла» и неожиданно мягко рассмеялась, словно сказала что-то радостное и оптимистичное.
- Давайте я вас провожу, - предложила Катерина. – Дворами. Так гораздо быстрее.
- Неудобно, - ахнула старушка, - неудобно, деточка!
- Всё удобно. Давайте сумку.
Сумка внушительно тянула по весу.
- Неудобно, - продолжала волноваться и колыхаться по этому поводу бабуля. – Не надо тебе беспокоиться, деточка, что ты, у тебя свои дела…
- Подождут дела. Пойдемте через дорогу.
«Тортилла» от решительного голоса притихла и покорно пошла вслед за Катей, усердно постукивая палочкой об асфальт.
Когда они пересекли улицу и свернули в арку между домов, старушка возобновила смущенный поток благодарностей с частым пересыпанием словом «деточка». И даже вновь пыталась подкланиваться, прямо на ходу.
- Тяжелая у вас сумка, - заметила Катя, чтобы перевести бабушку с «благодарственной» колеи в другое русло. – Гостинцы кому-то несете?
- Котлетки паровые, - с готовностью ответила «Тортилла». – Салат свекольный с яблоком, пирог с изюмом, картошка печеная и… что еще? Ничего не помню, что положила-то, голова с дырой…
- Целый пир, - невольно улыбнулась Катя. – С утра пораньше.
- С утра, с утра, - закивала старушка. – Отцу Вадиму. Отец Вадим больной лежит, не встает, некому за ним и приглядеть. А пораньше – мне ж в церковь еще успеть надо потом, к службе. Отец Вадим лежит – а служба идет, службу не отменишь.
- А, так вы про священника говорите?
- Про него, про него. Хороший священник – отец Вадим! Заболел вот только…
- Понятно, - пробормотала Катерина, не зная, что  еще добавить.
А «Тортилла», быстро оседлав нового конька, продолжила, вся светясь мелкими радостными лучиками:
- Такой душевный человек – отец Вадим!  Всегда поговорит, всегда успокоит, слово верное найдет. Сам немолодой, одинокий, хворый – а ты погляди в его глаза. Молодые глаза! Великое дело – с верой в душе жить, деточка. Упадешь – и может так случиться, что никто не поднимет. А вера поднимет.
- Если веришь, - вырвалось у Кати. И она тут же прикусила губу.
- А как же, - удивилась старушка. – Как же иначе!
- По-всякому бывает.
- Да бывает-то оно, знамо дело, по-всякому, - тихо рассмеялась «Тортилла». – Да только иные верят, даже не догадываясь, что они верят. Не зная, как Бог их любит, но чувствуя это.
- Что, прямо всех любит?
- Конечно, всех.
- Убийц, насильников?
- И их. Скорбит только очень…
…Скорей бы уже дойти, тягостно думала Катерина. Религиозных бесед только не хватало. Для полного комплекта…
- Добрая ты, деточка, - не унималась меж тем бабуля, - а от кого у тебя доброта? От Него доброта. Всё хорошее, всё светлое – от Него.
- А плохое – от кого? – не выдержала Катя и тут же на себя рассердилась. Вот зачем в дискуссию вступает? Болтал сам с собой божий одуванчик – и пусть бы себе болтал.
- Лукавый искушает, - погрустнела старушка. – Но свет твой – сильнее, намного сильнее, деточка.
- Откуда вы знаете?
«Тортилла» посмотрела на нее очень внимательно, с улыбкой. Этот взгляд заставил Катю сжаться ёжиком: выработанная в последнее время непроизвольная самозащита – не только и не столько от нападения, сколько от попыток посочувствовать и «наставить на путь истинный».
- Откуда вы можете знать? – она даже голос слегка повысила. - Если человек мило улыбается – он обязательно светлый? Я – светлая, только потому что помогла вам найти дорогу? Да человек… человек может до небес вознести, такое счастье подарить, которое и не снилось! Он может защитить… от злых языков, от оскорблений, может драться и рисковать жизнью – за другого. Спасти от одиночества. А потом убить. И не просто убить – раз и нету, а убивать. Медленно и очень больно. Он – тоже светлый?.. Или играть… вести игру, как будто имеешь дело с шахматной доской и с бесчувственными деревяшками. Свалить хитрым ходом ферзя – и радоваться, а ведь это то же, что убить, то же самое! И это – свет?! Ой…
Катя провела ладонью по пылающим покрасневшим щекам. Выдавила удрученно:
- Простите, что-то я… понесло. Сложно у меня всё. С верой. Вот дом, который вам нужен. Мы пришли.
Старушка остановилась, опершись на палочку. Покачивала головой в задумчивости, глядела печально и ласково.
- Деточка, - проговорила она нараспев, - пойдем к отцу Вадиму. Пойдем, ты поговоришь с ним, это такой человек, такой…
- Спасибо, - Катя уже пятилась от нее, по крохотному шажку. – Спасибо, я не могу. Мне надо идти.
- Деточка… деточка…
- Всего хорошего. До свиданья.
Она повернулась и почти побежала прочь из незнакомого двора. А «Тортилла» за ее спиной всё топталась на месте, всё бормотала свою «деточку» и, кажется, судя по стуку, опять уронила сумку. Но Катя уже не оглянулась.

Она была не то что сердита, а растревожена, взбудоражена, когда шла, ускоряя шаг, по каким-то уже совсем незнакомым улицам. Будто нес ее сильный порывистый ветер, которого на самом деле не было – полное затишье. Нес, нес – и вынес на пустынную, безлюдную аллейку. Только скамейки, голуби и деревья. Много деревьев. Они источали запах леса, отрешенности и отдаленности.
Катя прижалась лицом к одному из стволов, глубоко вдохнула его аромат. Где-то там, в глубине, медленно-медленно тек сок жизни.
Она уже привычно ощущала себя одной-одинешенькой на берегу. Добровольная изгнанница. А на берегу противоположном – другие люди. Мама, папа, Колька. Лариса Солнцева и маленький Кефир с рыжими вихрами. И даже старушка в шляпе и галошах – там, под руку с неведомым отцом Вадимом. И все жалели Катю, махали руками, звали к себе, говорили наперебой какие-то правильные слова. Все хотели ей только добра. Она их не слышала, отказывалась слышать, она внимала только тонам своего сердца. А оно глухо выстукивало одно: «Я не могу полюбить этого ребенка».
Катя заплакала прямо «в жилетку» жесткого ствола, именно потому, что он молчал, никаких слов не говорил, просто вбирал в себя ее слезы.
Бедная кроха, зачатая в аду лжи и предательства. Наверное, над ней нет ангела, никто не хранит маленького с высоты. «Тортилла» наверняка возразила бы на это, что Бог любит всех детей и у всех есть ангелы. Почему же тогда Катя ощущает темноту и пустоту?.. Может, это какой-нибудь очень слабый ангел, ущербный, с подбитыми крыльями?..
…Какой бред лезет в голову.
…Она стояла у дерева, и было прочное ощущение, что будет стоять здесь вечно. Не сдвинется с места. Врастет в ствол и тихо потечет по его недрам вместе с соком.
Потому что элементарно не может туда пойти. Теперь, когда это подступило вплотную, ножом к горлу. Не может забраться на то страшное кресло, поскольку чудится – с этого кресла она уже не сползет. Вернее, сползет – но это уже будет кто-то другой. Что-то другое. И наверняка это что-то станет вести вполне благополучную, успешную жизнь. Но где в это время будет она, Катя Пушкарева?..
Тупик.
Лицо опухло от слез, и за грудиной горело.
…Андрей. Если бы я знала, что наша сказка закончится вот так. В рыданиях у этого дерева. В пяти шагах от убийства нашего несчастного ребенка.
Она подумала о Жданове впервые за долгие дни. И даже постаралась мысленно разглядеть его лицо среди прочих – на противоположном берегу. Но образ не вырисовывался. Ни глаз, ни губ, ни волос, ни рук – только смутный, расплывчатый остов. Он ускользал, рассеивался, из бледного становился прозрачным, а потом – полностью невидимкой.
…Тебя нет. Я тебя придумала.
Повернувшись и привалившись спиной к стволу, Катя закрыла глаза на добрую минуту, а потом открыла. У ее ног стоял задумчивый голубь с красивым сиреневым оперением. Может, он ждал семечек или хлебных крошек?.. А что у нее есть в сумке?..
Катя расстегнула молнию, забралась ладонью внутрь сначала одного отделения, потом второго. Нащупала мятую пачку сигарет, достала ее с сожалением.
- Прости, дружочек, - сказала она голубю. - Это совсем не то, что тебе нужно. Это для меня.
Зажигалка тоже отыскалась на дне сумки. Пальцы подрагивали, опять не получалось зажечь огонек. Во рту набралась горько-кислая слюна, слегка затошнило. Катерина замерла, глядя на сигарету в одной руке и зажигалку – в другой.
Она подумала о том, что, наверное, элементарно не заслужила новой страницы жизни, полностью очищенной от ошибок прошлого. И принадлежать только самой себе, чего очень хотела – страстно и отчаянно, полной свободы и одиночества! – не имеет права.
Ей было невыносимо муторно и страшно. Господи – с отчаянием повторяла она про себя. Господи, что же это будет?..
…Неизвестно, сколько времени прошло. Катя очнулась, посмотрела по сторонам. Нашла глазами урну. Подошла и выбросила зажигалку и сигарету. Следом полетела вся пачка.
Ощутив дикую усталость и слабость, она села на скамейку.
«Казнь» сигаретной пачки символизировала то, что выбор сделан. И сделала его сама Катерина Пушкарева – те, на противоположном берегу, не имели к этому никакого отношения.
По закону жанра, на нее должна была сейчас снизойти если не радость, то покой и умиротворение. Но ничего подобного не снизошло. Всё та же пугающая пустота. Разве что холодный призрак смерти больше не леденил кровь.
«Я буду жалеть тебя, - подумала она измученно, положив ладонь на живот, - буду очень-очень жалеть. Это ведь тоже неплохо, правда?.. Лучше, чем ничего?..»
…Голубь с сиреневым оперением всё топтался у ее ног. Всё ждал крошек или семечек.

…Где-то через час позвонила Лариса Солнцева.
- Кать. Можешь говорить?
- Могу.
- Ты где? В больнице или дома?
- На скамейке.
- На… на какой еще скамейке?
- На обычной, в аллее.
- Хм. А… голос чего такой? Невнятный…
- Я жую, Ларис. Булку. У нас поздний завтрак.
- У кого – у нас?
- У меня и у голубя. Представляешь, я пошла в магазин за булкой, а он меня дождался…
- Кать! Ну, то, что ты, булка и голуби – это поэма, я уже поняла. Ты мне главное скажи – была в больнице?
- Нет. И не пойду. Только, ради бога, - тут же опередила она реакцию, - не надо про то, какая я молодец и как правильно поступила. А то меня стошнит. На самом деле мне очень плохо. И придется делать хорошую мину при бездарной игре, бодро улыбаться родителям и с показательным оптимизмом смотреть в будущее.
- Уговорила – не буду тебя хвалить, - засмеялась Солнцева. – И правда, наград высшей пробы ты пока не заслужила. Разве что медаль от Гринписа – за спасение голодающих голубей. На работе-то тебя ждать сегодня?
- Да, после обеда. Ты только Шевельковичу ничего не говори. Пусть, сколько возможно, пробудет в счастливом неведении, что его новый главный финансист, едва устроившись, в декрет собрался…
- Ой, я тебя умоляю! Шевелькович от своего нового главного финансиста в таком пламенном восторге, что дождется его из командировки на Марс, а не то что из декрета…

Вечером Катя принесла маме белые розы, отцу – новый футляр для очков (старый накануне распался пополам), Кольке – солидную кожаную визитницу, атрибут делового человека.
- У нас будет ребенок, - нейтрально, без радости и без трагизма, сообщила она. – Скакать от счастья – неуместно, биться головой о стену – глупо. Просто – живем дальше.
А потом всё-таки добавила едва различимым шепотом, поникнув головой:
- Простите меня. Пожалуйста…

11

Три месяца спустя

Андрей Жданов покидал Зималетто. Он прощался со всеми бодро и оживленно, в том числе крепко пожал руку Воропаеву.
- Дерзай, Сашенька. Твой звездный час настал. Компания выплатила долги, судебное дело закрыто. Ты получаешь фирму, уверенно стоящую на ногах.
- Правильная тактика, Андрюша - делать вид, что передаешь мне знамя добровольно, - снисходительно разулыбался Александр. – Действительно, зачем ждать собрания акционеров, заранее обреченного для тебя на провал.
- Тебя греет эта мысль? – вызывающе сверкая глазами, спросил Андрей. – Я рад доставить тебе удовольствие. А сейчас я произнесу коронную фразу, которую прежде слышал от тебя: надеюсь, свои выплаты по акциям я буду получать своевременно?
- Я даже премии тебе буду выплачивать, милый. В благодарность за то, что ты отбыл так далеко – аж за океан. Арифметика простая – чем дальше ты отсюда, тем выше премиальные и тем больше шансов у моей сестры наладить свою личную жизнь.
- Ты замечательный брат, Сашенька. Только, мне кажется, Кира и без тебя прекрасно справляется.
- Ничего. С моей подстраховкой оно вернее будет.
Разговор происходил вполголоса возле лифта, весь на вежливо-язвительных улыбках. Жданов  стоял с кейсом в одной руке и с большим пакетом в другой – с забранными из президентского кабинета личными вещами.
- Мейд ин Ю Эс Эй? – Воропаев скользнул насмешливым взглядом по легкой, стильной куртке-ветровке Андрея. – Подготовился, я гляжу – полностью американизировался. В теннисе навыки подтянул, бейсбол, гольф освоил? У них там пунктик на этом.
- Не волнуйся. Чести не посрамлю.
- Ну тогда бывай, - Александр похлопал его плечу. – Пойду гляну на свой будущий кабинет. Прикину план переобустройства.
- Удачи.
Саша удалился легкой походкой, посмеиваясь.
У ресепшена всхлипывал женсовет. На лицах дамочек застыло неизбывное горе. Жданов вздохнул.
- Милые леди. Я еще живой. Что ж вы меня оплакиваете?
- Живой, - уныло согласилась Тропинкина, шумно сморкаясь в платок. – Только вы живой будете – там, а не здесь. Это неправильнооо…
- Маша, - укоризненно покачал головой Андрей, - «всё что ни делается – к лучшему», знаешь такую поговорку?
- Знаюуу…
- Ну и чего ревешь?
- Я этой поговорке не верюууу…
- Напрасно. В поговорках отражена народная мудрость.
- Да что нам эта мудрость, - Светлана, в отличие от Тропинкиной, промокала слезы аккуратно, краешком платка. – Нас никакая мудрость не спасет… с Александром Юрьевичем в качестве президента!
- Поедом съест! – подвыла Татьяна.
- Косточек не оставит! – усугубила Шурочка.
- Андрей Палыч, - Амура смотрела огромными распахнутыми темными глазами ведуньи, - я карты раскидывала. Вам дорога – пиковая выпадает! Нельзя вам уезжать!
- Андрей Палыыыч! – целый хор из слезных голосов.
- Так. Вижу один способ прекратить этот водопад, - Жданов шутливо поднял руки вместе с пакетом и кейсом. – Поскорее сесть в лифт. Улыбайтесь, леди. И ждите открыток к праздникам.
Он повернулся и увидел у дверц Малиновского.
- Я вызвал, - сообщил тот, имея в виду кабину.
- Спасибо, друг. Проводишь?
- Само собой.
…На улице полыхал жаркий июль. Он был невыносим по части зноя в этом году. Горела трава, горели листья на деревьях, трескался асфальт. Москва изнывала, а дождь не баловал.
- Не жарко в куртке? – спросил Роман, когда они вышли из здания.
- Она легкая, хэбэшная. Наоборот, спасает от солнца.
- Ну да. Мейд ин Ю Эс Эй.
- И ты туда же, - засмеялся Андрей.
- Давай прощаться, - Малиновский смеха не поддержал, протянул ладонь.
- Погоди. Поедем посидим где-нибудь. Выпьем.
- В такую жару? Самоубийство.
- Ром. Ну, кваса выпьем, минералки. Разве в алкоголе суть?
- А в чем? – Роман не спеша выудил из пачки неизменную свою сигарету. – В чем суть?
- Ты обижаешься на меня? – Жданов посерьезнел, поиграл желваками. – Всё еще?
- Нет, - помедлив, вполне искренне ответил Малиновский. – Решил так решил. А я уж здесь как-нибудь.
- Послушай. Я говорил и с отцом, и с Сашкой. Тебя тут гнобить не станут. Будешь работать с поставщиками, как раньше.
- Окей, - неопределенным тоном отозвался Рома.
- Ну, и сам понимаешь… всё, что я предлагал – в силе. Захочешь ко мне присоединиться – только дай знать. 
Малиновский не ответил. Глубоко затянулся табачным дымом.
- Эй, - присмотревшись к нему, окликнул Жданов. – Ты чего в глаза мне не смотришь?
- Палыч, - напрягся Роман. – Мы не подружки на девичнике, не замуж тебя провожаем. Давай садись уже в машину. Обойдемся без сантиментов. Не люблю долгих прощаний.
- Хорошо.
Андрей отошел к джипу, Малиновский, бросив недокуренную сигарету, направился к вертушке. Нетерпеливо подтолкнул вращающуюся дверь и исчез внутри. Не оглянулся.
Жданов поднял голову. Огромное уходящее в небо здание слепило окнами, отражая лучи июльского солнца.
На секунду подкрались ужас и недоумение.
Это же всё – его. Это же всё – в крови.
Стоп. Без сантиментов так без сантиментов.
Мотор завелся, и одновременно на крыльцо выскочил где-то замешкавшийся Потапкин. Он тоже рьяно жаждал выразить свою печаль от расставания и пожелать бывшему начальнику счастливого пути. Но не довелось – машина тронулась с места, круто взяла в поворот и смешалась с другими автомобилями.
Андрей ехал, не оглядываясь, что вполне объяснимо – за дорогой же надо следить. Думал о том, что всё сделал правильно, ушел – красиво и покидает этот город без сожаления. Как Мюнхгаузен – улетает налегке. У него никого и ничего нет, чемодан с пустотой. Если бы еще можно было вынуть память и выбросить ее в ближайшую урну.
…Андрей Палыч, а для других я теперь буду вашей помощницей?
Катя сидела рядом, задав свой наивный вопрос, и, смущаясь, ждала ответа. Чтобы, получив его, разрыдаться от избытка чувств. У нее, конечно же, не окажется с собой носового платка…
Притормозить бы у тротуара и высадить призрак. Вместе со слезами и с рыженькой салфеткой, в которую плакала.
Но нельзя сказать «уйди» тому, кого нет. И поэтому та, которой нет, осталась сидеть рядом.
…Я каждый день смотрюсь в зеркало. Я знаю, какие женщины вам нравятся. Вы перепутали.
Как это у нее получалось? Сказала про других женщин – и уничтожила их, как колдунья. Их вскоре не стало – никаких женщин, ни одной. То есть были – ходили, говорили, смеялись, кокетничали. Не объемные, а плоские – в стороне, на экране. Движущиеся картинки.
…«Ты мне приснишься?» - «Обязательно». – «Тогда я поскорее побежала…»
Прижимала его ладонь к своей щеке. Ладонь была больше. Гораздо. Щека в ней утонула.
Что толку выгонять призрак? Он никуда не денется – будет медленно идти перед движущейся машиной, как будто он самый бесстрашный в мире.
…Я бросаю из-за тебя родную компанию, город, страну. Пока я здесь, петляю по этим улицам, ты будешь открывать дверцу и садиться без спроса рядом. Маячить неспешной походкой в лобовом стекле. А вот в самолет – уже не проникнешь. Мы с тобой никогда не летали вместе на самолетах.
Сегодня грустный и светлый день последнего прощания. Оттого и нахлынуло. Ни обиды уже, ни ненависти, только просьба. Оставь меня.
Дорога вела к дому. Взять вещи, сдать консьержке ключи. Рейс – через три часа.

* * *

- Коля, - слабым голосом попросила Катя, - открой окно.
- Да толку. Оттуда только жаром полыхнет – и всё. Говорил – кондиционер надо установить.
- Ну и установил бы. Это, между прочим, твой офис.
- А еще, Пушкарева, это твоя комната. Ладно, раз настаиваешь, поставлю кондиционер сам.
- Молодец. А пока открой окно. Пусть хоть звуки долетают. А то как в склепе…
Поняв, что спор бесполезен, Зорькин приоткрыл фрамугу. Поморщился:
- Ну и духота. Может, на реку махнем?
- Не осилю…
Катя лежала на тахте с влажным полотенцем на лбу. Она сильно похудела, была бледной до прозрачности, из-за впавших щек глаза казались огромными.
- Тебе надо встряхнуться, - за нарочитой бодростью голоса Николай скрывал острую тревогу за подругу. – Залеживаться вредно.
- Имей совесть, негодяй. Я только что прошлась по жаре до консультации и обратно. Еще как встряхнулась. Хорошо, что Шевелькович меня щадит – дома иногда работать разрешает.
- Угу, честь ему и хвала. Что, кстати, в консультации сказали?
- Всё нормально, - она неподвижно смотрела в потолок.
- А поподробнее?

…Поподробнее. Тамара Сергеевна, консультирующий врач, была Катей недовольна.
- Катя, беременность – это не болезнь. Это, если хотите, лучшее время для женщины!
- Правда? – вежливо откликнулась Катерина, чтобы поддержать разговор – не молчать же тупо в ответ.
- Конечно! У вас есть роскошная возможность подумать о себе. Потом будет не до того. Балуйте себя! Позволяйте себе всё что угодно! В рамках разумного, конечно. А самое главное – позитив. Ребенок должен чувствовать через вас радость. Полноту жизни!
При таких речах Кате хотелось закрыть глаза и оглохнуть.
Тамара Сергеевна правильно оценила выражение лица пациентки. Вздохнула, стала листать медицинскую карточку.
- Анализы у вас не очень. Гемоглобин аховый, недостаток белка. Питаетесь хорошо?
- Как обычно.
- Забудьте про «как обычно»! «Как обычно» - это у вас чаще всего «на бегу»! Полноценное, сбалансированное питание. Обязательно – мясо, овощи. Побольше свежего воздуха!
- Туго в Москве со свежим воздухом…
- Верно подмечено! – энергично кивнула врач. – Возьмите отпуск, поезжайте за город, на дачу, в дом отдыха.
- Не могу. Я недавно устроилась на работу. У меня ответственная должность.
- Ох! – возмущенно выдохнула Тамара Сергеевна. – Ох уж мне эти «ответственные»! У вас главная ответственность – перед будущим ребенком. Всё прочее должно отодвинуться на второй план! В офисе у вас, поди, бывает накурено…
- Нет. У нас в офисе не курят. Только я сама.
- Что? – у женщины чуть очки не съехали с носа.
- В первый месяц, - подтвердила Катя, честно глядя ей в глаза. – Сигарет пять или шесть. И вино пила. И коньяк.
- Уфф. Ну, это бывает. Еще не знали о беременности…
- Знала.
- Ну, это, я вам скажу… - врач порозовела лицом, задвигалась, негодующе зашелестела бумагами. – Вы вообще думаете о ребенке или нет?
- Думаю. Я же бросила.
- Спасибо и на том. Но лучше бы не начинали!
- Лучше бы, - терпеливо согласилась Катя. – Но так случилось.
- Ладно. Случилось и случилось, что теперь. Вам сейчас надо… очнуться, что ли. А то ходите – как спите наяву. Куда это годится?
- Хорошо, - Катя мысленно молила о скорейшем окончании «сеанса промыва мозгов». – Я поняла. Я исправлюсь. Возьмусь за ум.
- Уж постарайтесь. А то в стационар положу, - пригрозила врач и придвинула к ней бумажку с направлением. – Идите на УЗИ.
В кабинет ультразвукового исследования сидели в очереди три женщины с уже внушительными животами. Беременные трещали друг с другом взахлеб как сороки. Как шевелится, сколько раз в день шевелится. Изжога и отрыжка – ужас, ужас. Надо грызть морковку, надо пить молоко. «А на курсы по подготовке к родам ходите?» - «Ходим, ходим! Муж настоял». – «А мой вообще со мной рожать собрался. Я над ним ржу – говорю, в обморок грохнешься». – «Я своего точно не пущу. На фиг надо – на орущую жену глядеть, с ногами на раскоряку!» - «Ой, зря вы. Всё-таки родной человек рядом…»
Катя, тоскуя, заняла очередь и отошла к окну. Стояла и смотрела на дворняжку, которая  лежала, томясь от зноя, на газоне, вывалив язык.
Узист оказался маленьким, кругленьким, толстеньким мужичком – настоящим Колобком, мурлыкающим под нос песенки.
- У любви как у пташки крылья, - пел он игриво, вглядываясь в экран, - ее нельзя никак поймать…
Катя вторично пожалела, что не умеет глохнуть по желанию.
- Пол определить не могу, - заявил «Колобок», - рано.
Про пол его, собственно, Катерина и не спрашивала. Вообще ничего не произнесла, кроме «здравствуйте».
- Позвоночник, сердце, почки… - бормотал узист. – Немного отстаете.
- В каком смысле?
- Я про несоответствие размеров сроку. Но ничего, не пугайтесь, доберете. Должны добрать. Кушаете хорошо?
Опять двадцать пять…
- Нормально.
- Про кальций не забывайте. Кальций – основа основ! Гипотрофию вам пока не ставлю, погляжу через месяц.
У кабинета, из которого вышла Катя, опять собралась очередь, лица другие, разговоры те же: «А вы бандаж разве не носите? Очень удобно!» - «Сегодня не надела – жарко. А вообще мне такой классный бандаж муж купил – в нем летаешь…»
…Выбралась наконец из поликлиники, но вздохнуть с облегчением помешали палящие солнечные лучи и всё та же горькая скопившаяся у горла тоска.

- Пушкарева, ну расскажи. Чего партизанишь-то? «Нормально», «нормально»… Одно слово из нее клешнями вытянул, вот и весь разговор.
- Нечего рассказывать. Обычный осмотр.
Зорькин вздохнул и вернулся к компьютеру. Катя сглотнула и перевернулась на другой бок, лицом к стене.
…Всё не так, всё неправильно. Не повезло тебе с мамой, малыш. Видишь, какая она у тебя. Очнуться не может. Получается только на работе – когда на первый план выходит знакомый и привычный язык цифр и расчетов. А всё, что вне – вводит в оцепенение, в анабиоз. Радость, полнота жизни… Как культивировать их искусственно? Позитив… Я включала хорошую музыку, песни. Может, ты слышал их, маленький?.. Или ты чувствовал, что в меня саму не проникает эта музыка, не проникают песни с добрыми словами?.. Каждое утро я просыпаюсь и стараюсь улыбаться – родителям, Кольке, коллегам, просто прохожим на улице. И они, наверно, думают, что это правда. Но тебя-то, тебя, связанного со мной пуповиной, с нашей общей кровяной системой – как я могу обмануть?..
Вот и диагноз «гипотрофия» повис над нами со знаком вопроса. А я ведь ем. Ем как нанятая. У меня почти нет токсикоза, только слабость, ломота в мышцах и всё время хочется спать. А ты, оказывается, отстаешь в размерах. Ты растешь так медленно, словно вовсе не хочешь расти…
Горячим слезам было тесно в ресницах. Поползли наружу. Она стала отвратительно слезливой и злилась на себя за это. Злилась на то, что остро жалеет своего ребенка и ничего, кроме этой мучительной жалости, дать ему не может.
- Ребятки, - в комнату заглянула Елена, - обед готов. Катенька, борщ. Твой любимый. И тефтели такие удачные получились.
…Ох, мама, мамочка. Ты носишься со мной, как с изнеженной королевской особой. Отец тоже… Присмирел, не шумит, только ссутулился как-то. Поглядывает растерянно и ласково. А мне только хуже от всего этого…
- Спасибо, мам. Мы сейчас.
Вытерев с лица влагу, поднялась с трудом, будто панцирь на ней из сплава чугуна и бетона. Зорькин вынимал из принтера теплые листы и складывал их в стопку.
- Слушай, Кать, - с энтузиазмом проговорил он. – Насчет офиса. Надо снять наконец нормальное помещение для Никамоды. Деньги есть.
- Уже и секретаршу присмотрел, да?
- Да ладно тебе, не в секретарше дело. Несолидно получается. С такими нехилыми оборотами – и у тебя в комнате ютиться. Да и вообще, скоро… сама понимаешь – ребенок, кроватка и всё такое.
- Коль, надо – значит снимай. Ты теперь директор, тебе и флаг в руки. Направление дальнейшей деятельности фирмы продумал?
- Еще думаю. Больше всего мне нравится вариант с агентством. Посмотришь набросок плана?
- Посмотрю. После обеда.
- Ладно, - Коля подхватил свежеотпечатанную стопку листов и победно ею потряс. – Вот! Последний отчет для банка по платежам. Больше Зималетто нам ничего не должно. Разошлись пути-дорожки.
- Замечательно, - ответила Катя одними губами. – Пойдем есть.
- Пойдем. Где мои тапки? Запинались куда-то…
Зорькин, сопя, полез под диван, а Катерина подошла к столу, на котором лежал новенький отчет. Потрогала, взяла в руки еще теплые листы, не понимая, зачем. Полная бессмыслица в действиях.
- Коль.
- Что?
- Что это значит? Финансовый директор – В.Игнатов, президент – А.Воропаев?
- То и значит, - ответил из-под дивана Зорькин, всё еще занимаясь выуживанием тапка, - что финансовый директор у них – Владислав Игнатов, а президент – Александр Воропаев. Ну, в смысле… Совета еще не было, официально не утвержден, но и так коню понятно. Других-то кандидатур нет. А…
До Николая дошло. Он сел, красный, всклокоченный, на полу. Смущенно добавил:
- А, ты же не в курсе…
И тут же перешел в атаку:
- А откуда тебе быть в курсе? Ты мне сама запретила говорить про Зималетто. Сколько я к тебе подкатывал, чтобы ты сводки посмотрела – ты меня куда с этим отправляла? На три веселых буквы. И вдруг заинтересовалась?
- Я не заинтересовалась, - Катя положила обратно стопку. – Просто увидела.
- Ну да. Ты же гордая, вопросов не задаешь. Но я скажу на всякий случай, чтоб претензий ко мне не было. Ждановское президентство ясно, что обречено было, с тех пор как на совете он реальный отчет представил. Понятно, что время на исправление ошибок дали, а к дальнейшему руководству – кто ж его подпустит…
- Как… реальный? Я же…
Она запнулась. Замолчала.
- А. Ты ж и этого не знаешь, - пробормотал Зорькин. – Ты ж в Египет… это…ту-ту. Я тебе рассказать потом хотел, а ты… ты мне заткнуться велела… Короче, Жданов ушел из Зималетто. Куда – не знаю…
Дверь приоткрылась, заглянул Валерий.
- Молодежь! Вас сколько дожидаться можно? Николай! Ты чего задом ковер протираешь?
- Я, дядь Валер, тапок искал…
- Тапок он искал, искатель!
- Мы идем уже, дядь Валер, идем…
- Коля… - выдавила Катя, когда отец вышел. – Я же ему все показатели сгладила и причесала, всё, как он хотел… Почему?..
Зорькин почесал затылок и предположил:
- Совесть сильнее оказалась?
- Или ненависть ко мне.
Катя отвернулась к окну, на секунду машинально прижала ладонь к животу.
…И эта ненависть – тоже рикошетом в тебя, бедный ты мой.

Отредактировано Амалия (2016-04-01 20:41:23)

0

7

12

Четыре месяца спустя

В подземном гараже Делового центра негде было развернуться. Ну правильно – одиннадцать часов утра. Хочешь с комфортом припарковаться – приезжай на работу к девяти. А солидно припозднился – пеняй на себя.
Малиновский едва втиснул машину в самый дальний и неудобный угол, впритык к темно-синему «Крузеру», и пошел к входу, вяло одергивая свитер под кожаной курткой. Каждый шаг дичайшей болью и гулом отдавался в голове, словно на ногах были чугунные грохочущие ботфорты. Во рту – смертельная засуха. Пол-литра минералки не спасли, эффект такой же, как если разбрызгать ее над раскаленной пустыней Сахарой.
Потапкин поспешил к навстречу, зажав в одной руке рацию, в другой – мобильник. Во всеоружии.
- Роман Дмитрич, Роман Дмитрич! Про вас Александр Юрьевич спрашивал!
- Да ну? - Малиновский сморщился от громкого голоса охранника, дрелью проложившего путь насквозь, от виска до виска. – Жаль, что не Шерон Стоун периода «Основного инстинкта»…
- Три раза спрашивал! Велел, чтобы я вас стразу к нему в кабинет направил.
- Ооо. Поздравляю с повышением, Потапкин. Ты теперь моя секретарша?
- П-почему секретарша?..
- Ну, обычно она мне распоряжения начальства передает.
- Нет, я не секретарша, - смущенно заулыбался Сергей Сергеевич. – Просто Александр Юрьевич просил, чтоб вы сразу – к нему в кабинет…
- Это он погорячился, - с усмешкой сказал Роман. – Чтобы сразу – да в кабинет к шефу. Нет, я так не могу. Я должен сначала принять ванну, выпить чашечку кофе.
- Ван…ну?
- «Бриллиантовая рука», Потапкин.
- А! – радостно засмеялся охранник. – Точно! Вспомнил! Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты!
- Именно, - вздохнул Малиновский. – Шампанское мне бы сейчас не помешало. Как дегенерату, разумеется. Ладно, пошел на ковер.

Воропаев сидел в своем кресле, отъехав к стене и вытянув в полном удобстве ноги, и разговаривал по мобильнику. Похоже, с дамой, поскольку легкая шаловливая улыбка играла на его лице, искорки сыпались из-под полуопущенных ресниц, и голос звучал вкрадчиво:
- Да… да… Непременно… Договорились… В семь? Отлично… До вечера!
Он нажал на отбой и глянул на Романа, который остановился в двух шагах от стола. Стерев с лица улыбку, кивнул на второе кресло:
- Присаживайся.
- Спасибо, я постою.
- Садись, садись.
- Это приказ? – вежливо осведомился Малиновский.
- Да, - ни на секунду не задумался Саша. – Видишь ли, мне снизу вверх смотреть неудобно. Шея затекает.
Помедлив, Роман сел, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди.
- Слушаю.
- Это я тебя хочу послушать, - Александр зондировал его сумрачным взглядом.
- А что ты хочешь услышать? – Рома пожал плечами. – Могу пожелать грядущего приятного вечера. С кем – не знаю, но ведь не суть важно?
Воропаев сухо и коротко рассмеялся.
- Мне вот что любопытно, Малиновский. Ты совсем бесстрашный? На чем основана твоя уверенность в полной безнаказанности? Твой друг и покровитель давно и прочно осел в Сан-Франциско и чихать хотел – на Зималетто в целом и на тебя в частности. А ты с завидным постоянством хамишь мне, своему начальнику. Позволяешь себе двух-трехчасовые опоздания на работу. Являешься черт знает в каком виде…
- А что не так с моим видом? – Роман с преувеличенным вниманием оглядел куртку, джинсы, ботинки, ощупал волосы, лицо. – Зеркало не одолжишь?
- Не паясничай, - Александр заметно начинал злиться. – Если ты успел причесаться в лифте, то это не значит, что непонятно, в какую зюзю ты накануне надрался.
- Недоказуемо, - улыбнувшись, парировал Рома. – Я простыл. Всю ночь натирался спиртом. Как рукой сняло. Только аромат остался.
- Спиртом ты вчера натирался в ресторане «Гленн», - кивнул Саша. – Тебя видели мои бывшие коллеги из министерства, тебя видела Леночка Шестикова и еще парочка известных любителей сплетен. Ты был пьян, как Буратино, в дрова, и если бы не являлся постоянным клиентом, амбалы выкинули бы тебя из заведения за шкирку. А так – всего лишь чинно утрамбовали, как мешок овса, в такси. Ты, правда, вырывался и кричал что-то про то, что компании Зималетто пришел конец. Скажи, ты считаешь, это нормально – так дискредитировать фирму, в которой работаешь?
- Ты зря переживаешь, Саш, - Малиновский заговорщически понизил голос. – Я только укрепил твой авторитет в массах. Все же решили, что я по-черному тебе завидую, вот и бешусь…
- Пять баллов за остроумие, - процедил разъяренный Воропаев. – И кол – за твою работу в качестве сотрудника компании.
- А причем тут моя работа? – Рома нахмурился. – Я расслабился во внерабочее время. У меня депрессия была. Я ноябрь ненавижу.
- Насколько я помню, что-то подобное было в октябре. Пару раз. И в сентябре – тоже. Я так понимаю – у тебя депрессия затяжная, на всю осень распространилась?
- Точно, - хладнокровно подтвердил Роман. – Природа у меня такая. Органически не выношу осень. С этим ничего не поделаешь. Так доктор утверждает. «Смирись, - говорит, - Рома. Мужайся».
- Так, - Александр резко сменил позу и подъехал на кресле к столу. – Мне этот театр одного актера смертельно надоел. Сколько контрактов ты заключил в прошлом месяце?
- Ну… семь. Нет, шесть.
- Шесть. А по плану было?
- Десять.
- Десять. Печальная получается арифметика.
- Никакой арифметики, а объективные факторы, - рассердился Малиновский. - У четверых поставщиков были просто кабальные условия. Очень невыгодные. Ты же сам с этим согласился!
- А почему эти условия были кабальные и невыгодные? – насмешливо осведомился Александр. – Может, ты плохо работал с людьми? Не сумел их заинтересовать, убедить? Это действительно бывает трудно сделать. Особенно – с похмелья.
- Что за чушь? Они не собирались идти ни на какие уступки. У них был выбор, и они свой выбор сделали. Не в нашу пользу. Так бывает. Это бизнес.
- А по-моему – разгильдяйство. Откуда я знаю – может, ты дыхнул на них не так?
- Они бы не согласились, даже если бы я благоухал розами редкого королевского сорта. Я же их знаю. Не первый год работаю!
- Удачный ход – мнимым опытом прикрывать собственную нерасторопность.
- Ты… - Рома задохнулся, но взял себя в руки, сохранил интонацию ровной. – Ты намекаешь, что я профнепригоден?
- Намекать – это не моё. Я констатирую.
- Я уволен?
- Ты получаешь последнее предупреждение, - отчеканил Саша. – Сегодня же положишь мне не стол все свои наработки по новым контрактам. Отчитаешься за каждый. На работе будешь отныне – в девять ноль-ноль и ни минутой позже. Я лично буду проверять. И не дай бог учую… очередную простуду и натирку спиртом. Малейший прокол – и ты станешь свободен как птица. Будешь являться на собрания только как акционер. И даже если заберешь акции – большого урона не принесешь, на здоровье. Продашь, вложишь деньги в цирк шапито – это куда более подходящая для тебя стихия. А если мои условия тебя не устраивают – пиши прямо сейчас заявление «по собственному». Я с тобой нянчиться не собираюсь. Я не Андрюша Жданов.
Несколько мгновений Малиновский неподвижно смотрел в лицо Воропаева, на которое вернулась и удобно угнездилась снисходительная улыбка. Затем широко и обаятельно улыбнулся в ответ, учтиво кивнул, встал и вышел из кабинета.

- Как же так… - Кривенцова стояла в углу, как провинившаяся школьница, и огромными испуганными глазами следила за действиями своего начальника. – Как же так, Роман Дмитриевич? Это невозможно… Вы не можете уволиться!
- Не плачьте, Шурочка, - Малиновский отбирал и складывал вещи в большую коробку, а то, что на выброс, откладывал в сторону.
- Я не плачу… - всхлипнула она.
- Но собираетесь заплакать. Я же ваш голосок изучил. За столько-то лет.
От его дружески-ласкового тона Александра и впрямь разревелась.
- Ну-ну, - он подошел, погладил ее вздрагивающее плечо, достал из кармана носовой платок. – Осенью с солнцем и так беда, а вы еще сырости добавляете. Обещаю – вас никто не уволит, я об этом позабочусь. Если Александр Юрьевич попытается – я войду к нему в кабинет и задушу его.
- Как… задушите? – Шура на мгновение даже плакать перестала.
- Руками. Вот этими. Но не пугайтесь – думаю, крайних мер не понадобится. Такими надежными и проверенными кадрами, как вы, не разбрасываются. Так что вытирайте слезы.
- Да я не из-за себя… - она с трепетом взяла протянутый платок. – Не из-за себя переживаю… Как же теперь? Андрея Палыча нет… Вас – не будет… Что же это? Как всё плохо стало!.. Вроде и кризиса нет, и зарплата регулярно, а… так всё уныло и тускло! Будто душу из компании вынули…
- Душу вынули, - задумчиво повторил Роман. – Это вы в точку.
- Может, останетесь? – отчаянно взмолилась Кривенцова. – Ну, пожалуйста!
- Нет, дорогая моя. У нас с Александром Юрьевичем слишком разные… эээ… группы крови. Мы дышим по-разному, и незачем длить это мучение. Где-то он прав – я выбит из колеи и напоминаю тень себя прежнего. Я ненавижу путь от дома до работы. Куда это годится? Надо было мне сразу… Да ладно. Что уж теперь.
- Вы… жалеете, что не уехали с Андреем Палычем?..
Малиновский нахмурился, но ответил без колебаний:
- Не жалею. У меня крайне скверный английский. И вообще, я патриот. Я даже песню «Русское поле» люблю. Ее отец мой пел. Когда выпимши был.
Услышав про «Русское поле», Шура залилась слезами пуще прежнего.
- Вы… Роман Дмитрич, вы самый лучший начальник в мире…
- Да перестаньте, Шурочка. Не идеализируйте меня, - он медленно, с грустной усмешкой перебирал стопку писем. – Много есть чего, за что мне стыдно.
- Вам? – пламенно не поверила Александра.
- Мне. Но вас я всё равно благодарю за доброе ко мне отношение. Вы – настоящее сокровище. Вы были замечательной помощницей. Ни разу меня не подвели, всегда были исполнительны и честны со мной. Я уже решил, что выпишу вам премию. Лично от себя как от акционера. И не вздумайте возражать – это мой последний приказ.
Малиновский  подмигнул и улыбнулся, думая, что сумел приободрить и немного утешить расстроенную секретаршу. Но эффект оказался обратным. Кривенцова тихо осела на диван, спрятала лицо в платок и зарыдала взахлеб.
- Да что ж такое, - Роман вздохнул и присел с ней рядом. – Александра! Вы жаждете получить титул Мисс Плакса этого офиса? Или устроить потоп с последующей эвакуацией всех сотрудников? Что мне сделать, чтобы вы успокоились?
- Простииите меняааа… - выдавила, икая и давясь слезами, она. – Пожалуйстааа, простииите…
- За что мне вас простить? Вы ни в чем передо мной не виноваты.
Шура убрала платок и посмотрела на него, прерывисто дыша и отчаянно всхлипывая, в безмерном ужасе и раскаянье.
- Я виновата… Я так виновата, Роман Дмитрич! Просто так случилось, что ей я поклялась раньше, чем вам! Всё из-за этого! Я дала слово, и так получилось – я вас обманула! А я не хотела вас обманывать! Мне так плохо потом было! И сейчас – плохо! А она с меня слово взяла! Перед выбором поставила – или подруга, или начальник! А вы не просто начальник! Вы самый лучший начальник! А она – исчезла… и даже не попрощааалааась…
Маленькая, обрывистая и вдохновенная речь Александры вновь перетекла в жалобный плач.
- Шурочка, - терпеливо произнес Малиновский, - я не очень вас огорчу, если скажу, что ничего не понял? О чем вы толкуете? Какие клятвы? Кто с кем не попрощался?
- Катя, - Александра высморкалась в платочек и обреченно опустила голову. – Катя Пушкарева. Это давно было. Помните, вы розовый пакет оставляли? Перед командировкой в Прагу… Вы меня после спрашивали, не брал ли его кто…
- Пакет… - повторил Роман, наморщив лоб. – Пакет. О черт…
- Простите… - совсем сникнув, горестно прошептала Кривенцова. – Она с меня клятву… клятву…
- Мне всё ясно, Шура.
Малиновский медленно поднял руки и сжал ладонями виски.

* * *

Тонометр мерно шипел, жесткий рукав, охвативший Катину руку, медленно ослаблял хватку.
- Сто тридцать на девяносто пять, - равнодушно объявила медсестра и записала показатели в карточку. – Вот ваши витамины.
- Скажите, а будет сегодня обход? – спросила Катерина.
- После обеда. Сегодня с утра планерка.
- Мне очень надо поговорить с врачом.
- Женщина, я же сказала. После обеда. Идите в палату. Витамины не забудьте!
Катя молча поднялась, зажав в ладошке две пилюли – красную и желтую, и вышла в унылый серый коридор больничного стационара. По нему двигались туда-сюда беременные в халатах и пижамах, шаркая тапками и поддерживая животы разной степени выпуклости. Кто-то трещал по мобильному, сидя на подоконнике, кто-то уже топтался у дверей столовой в ожидании завтрака. Замкнутый мирок, вялое шевеление жизни.
В своей палате Катерина никого не ожидала застать. Еще вчера их было трое, но одну, с маленьким сроком, выписали, а вторую чуть свет увели на кесарево.
Однако ожидания не оправдались – на кровати, крайней у двери, сидела новенькая.
- Здрасьти! – приветливо разулыбалась она, как какой-то очень знакомый мультяшный герой – от уха до уха. Бурундучок, что ли?..
Тонкие светлые волосы, голубые глаза, пухлые щеки, лицо кругленькое как блюдо. Лет – от силы восемнадцать, дите дитем. А живот – как говорят в народе, «на нос лезет».   
- Здравствуйте, - ответила Катя, тяжело опускаясь на свою кровать, у окна, и морщась от боли в пояснице.
- Я – Лика!
- Катя.
- А на «ты» можно?
- Можно.
- Супер! Ты тут давно?
- Неделю.
- А как кормят?
- Нормально.
- Супер! А телик работает?
- Работает.
- Супер! А включить можно?
- Можно.
- Супер!
«О Боже», - чуть не произнесла Катя вслух, переместив себя в лежачее положение и закрыв глаза. Новенькая со своим «супером» буквально полыхала энтузиазмом. Бойко орудуя пультом, нашла музыкальный канал, где дрыгались под немыслимые ритмы какие-то раскрашенные девицы в трусиках. Взвизгнув от удовольствия, Лика сделала чуть погромче и развила бурную деятельность – принялась потрошить свою сумку. Достала туалетные принадлежности, халат, посуду, пару ярких журналов, косметичку, пакет с пряниками, пакет с леденцами, мягкую игрушку – тигренка, бутылочку яблочного сиропа... При этом она не умолкала ни на мгновение:
- И зачем меня сюда упекли – до меня так и не доперло! Врачиха говорит – гипертонус у меня, угроза преждевременных родов. Каких, на фиг, преждевременных – я уж созрела давно! Ну рожу на неделю раньше – подумаешь! «Нет, - говорит, - Лизанец…» Это моя фамилия такая – Лизанец, ржачная, правда?.. Так вот, «нет, - говорит, - Лизанец, посидишь в покое под присмотром, а то больно ты прыткая». А че я прыткая, я просто потолок дома белила… Я вся в этой известке с ног до головы была, не отмывалась, зараза, вот и пришла такая на осмотр. А врачиха сразу: «Ты обалдела, Лизанец, по стремянкам скакать?!» Не, а че я должна делать – с грязным потолком жить, что ли? Стремянка, ха! Я еще с младшим братом мяч во дворе гоняла… Хорошо, врачиха не узнала, а то б запилила! А у тебя месяцев семь, да?
- Что? – не сразу откликнулась Катя, только по выжидательной паузе осознав, что веселый рассказ перетек в вопрос абсолютно без смены интонации.
- Я говорю – месяцев семь у тебя? Судя по животу.
- Восемь.
- Восемь?! Засада! А живот маленький…
- Гипотрофия плода, - Катерина отвечала сухо, через силу, не размыкая ресниц, но новенькая этого как будто не замечала.
- Гипотрахия?.. Засада! А че это такое?
- Отставание в физическом развитии, - Катя не стала поправлять исковерканное слово.
- Засада! – Лика открыла рот и глаза округлила. – Слушай! Может, ты ешь плохо, а?
- Нет, не в этом дело. Говорят, целый комплекс причин может быть… В общем, сложно объяснить.
- Ты погляди, какая засада!
Видимо, у гиперактивной юной мамашки было два излюбленных словечка: «супер» - с позитивным оттенком и «засада» - с негативным.
- Слушай! Ну ты не переживай! – Лика Лизанец быстренько пересела на Катину кровать. – Тебе ж целый месяц еще – может, как раз в рост пойдет! У тебя кто – девочка, мальчик?
- Не знаю. Не видно.
- Засада! А че, бывает, что не видно?
- Ну вот, бывает. Попой повернулся. Или «лась». Только попу и видно.
- Супер! – сменила негатив на позитив, почему-то развеселившись, Лика. – А у меня пацан. Вот засада! Я девочку хотела. Уж эти мне пацаны! Если будет такой же, как мой брат-бандит, я повешусь… Слушай! Там завтрак уже, наверное. Пойдем завтракать!
- Если тебе не трудно, - Катя повернула голову и наконец открыла глаза, - принеси мне, пожалуйста, сюда. Спина разболелась.
- Принесу! – обрадовалась Лика. – Конечно, принесу, запросто! Ты лежи, лежи! Вон, хочешь, журналы мои бери, пряники, конфеты – всё бери!
Она подхватилась и ускакала из палаты чуть ли не вприпрыжку, как первоклашка – к Деду Морозу за раздачей сладких гостинцев.
Катя невольно слабо улыбнулась, проводив ее взглядом. Детский сад, штаны на лямках. Разве что беременный.
Позавидовала солнечной, хотя и заполошной, легкости этой полуженщины-полуребенка. Опять почувствовала себя старой и уставшей - и рассердилась. «Всё хорошо. У меня всё хорошо». Привычный каждодневный аутотренинг.
Катя заставила себя подняться. Спина очень болела и чуть-чуть – низ живота. И давление прыгает уже пару дней. И бессилие в каждой мышце – противное, раздражающее. Руки и ноги одновременно ватные и тяжелые.
Надо поговорить с врачом насчет болей, и вообще – насчет состояния в целом. Тревожное оно и угнетающее, всё тело – какое-то чужое, как будто конструктор собрали, а запчасти – из разных наборов, кое-как подогнали по размеру...
Ребенок слабо зашевелился в животе. Он никогда не активничал, не пинался, не «барабанил кулачками», как некоторые женщины со смехом жаловались. Нет – тихонечко так касался стенок матки, вяло, как в тягучем сне. Словно ему с трудом давалось каждое движение – спал бы и спал, не просыпаясь, дай только волю. А что-то извне – будило и мучило…
«Не смей!» - яростно приказала себе Катерина.
Она смертельно устала  от собственных слез, срывающихся от каждой грустной, тягостной мысли. Запрещала себе жалеть ребенка – эта жалость приобретала формы тяжелого отчаяния, только отпусти – и покатится, докатится до мигреней, бессонницы, чего-то темного и липкого (по ощущениям), в которое погружаешься, и надо очень сильно барахтаться, чтобы выплыть.
С впадением в это жуткое состояние Катя научилась бороться спокойными, размеренными действиями.
«Подойди к зеркалу и причешись, чучело», - властно велела она себе.
Равнодушное стекло отразило ее лицо – бледное, отекшее, подурневшее. Ну и ничего, подумаешь. Зато волосы сейчас будут в идеальном порядке.
Расчесала пряди, собрала в тугой хвостик, выдохнула. Даже подмигнула отражению с вызовом – вот так, Пушкарева, нос кверху, хвост – туда же. У тебя нет выбора.
Взор упал на кровать, на которой царил кавардак из вещей, вываленных из сумки Лики Лизанец. Поверх халата пестрели два журнала, один – «Мать и дитя», второй – «Стиль и дизайн». Вот так разброс интересов. Беременная девочка, белящая на сносях потолки, прилежно приобщается к премудростям материнства и попутно сует любопытный носик в мир моды и гламура.
Катя усмехнулась и уже собралась вернуться к своему спальному месту, где под подушкой лежала начатая книжка. Но что-то не отпустило взгляд, заставило пристальнее посмотреть на журналы. Один расположился на другом, частично его скрывая, и на том, что снизу, был виден заголовок: «Невеста месяца». И часть стройной фигурки в умопомрачительном свадебном платье – тонкая рука в ажурной перчатке по локоть держала аккуратный круглый букетик.
Катя потянула за край нижнего журнала, смахнув с него «Мать и дитя».   
С обложки на нее глядела невероятно красивая, холеная, улыбающаяся Кира Воропаева в белоснежно-бежевом шедевре от великого Милко Вукановича.

13

Безработный Малиновский пришел домой, достал из бара бутылку виски и выпил сразу и много. К этому способу, прозванному Ромой «тяжелой танковой атакой», он прибегал редко, предпочитая постепенное доведение до кондиции в приятной компании под негромкую музыку. Но сейчас подобное не годилось, а вот «танковая атака» была в самый раз.
Через пять минут бутылка опустела наполовину. Роман прислушался к себе, остался доволен эффектом и только тогда разделся и полез под горячий душ. Вышел из ванной, накинув халат, сел в кресло и вернулся к бутылке уже более цивилизованно – со стаканом и блюдечком с миндальными орехами.
Теперь он пил медленнее, смакуя напиток и закидывая в рот орехи. Вместо телевизора смотрел в окно на серое небо, как на самое увлекательное на свете зрелище. Небо неспешно темнело, затем чернело и наконец стало почти полноценным «Квадратом» Малевича.
Бутылка опустела. Малиновский открыл вторую, выпил полстакана и задумчиво взял в руки мобильник. «Я очень пьян», - успел Роман оценить свое состояние, перед тем как такой вид умственной деятельности, как анализ происходящего, в нем благополучно отключился.
Он отхлебывал по глоточку и вбивал в экран буквы. Жал на кнопку «отправить», и СМС уходило в незримый полет. Снова набирал буквы и снова отправлял.
Ответов не поступало, но Рома их и не ждал. Он тоже будто летел куда-то, качаясь и кружась, в какой-то бездонный космос, и чувствовал себя Гагариным на орбите. Вокруг – ничего и никого, кроме безвоздушного пространства.
А потом пальцы уже практически не слушались, и Малиновский стал забывать правописание слов. Кое-как осилил еще одну фразу, отправил, и на этом эпистолярные способности в нем закончились.
Он сумел оторвать себя от кресла, переместился к дивану и провалился, не запомнив момент соприкосновения с опорой. Как будто в космическом корабле открылся люк, и космонавта унесло навечно в просторы Вселенной.

…Пробуждение, разумеется, было ужасным. Оно било по голове резкой звуковой сиреной, такой нестерпимой, что породило четкую мысль: молниеносная казнь на гильотине – не самое страшное наказание в мире.
По мере того как сон безжалостно таял, обозначая адскую боль в висках и затылке и сухость во рту, пришло осознание, что источник пронзительных звуков идет с пола, с ковра, от какого-то маленького злобного предмета.
При дальнейшем мучительном прояснении сознания маленький злобный предмет был опознан как мобильный телефон.
«Забыл вырубить будильник, который мне уже на хрен не нужен…»
Хотя… стоп… нет. На будильнике у него тяжелый рок. А эти переливчатые трели – сигнал вызова. Установленный на определенный контакт.
- Ммммм…
Вместе с вырвавшимся из груди стоном Малиновский с третьей попытки дотянулся до аппарата.
- Жданов, ты садист…
- Я садист?! – ударил ему по барабанной перепонке знакомый сердитый голос.
…Надо же, какая слышимость идеальная. «До чего техника дошла». Прав был почтальон Печкин…
- Это я садист? – продолжила больно царапать слух трубка. – Ну, охренеть! Может, это я устроил тебе СМС-бомбежку, не считаясь с разницей во времени?!
- Не кричи, - взмолился Рома. – Голову мне разнесешь… Какая бомбежка, о чем ты?
- Дааа, Малиновский. Хорош же ты, видно, был. Я сделку заключал на миллион долларов, и учитывая мой пока далекий от совершенного английский, это был подвиг! И тут твои эсэмэски, одна за другой, целая артиллерия! Абсолютно бредового содержания! Ты, перед тем как напиться, не пробовал мобильник от самого себя прятать?
- Черт… - Роман медленно приходил в себя, и память стала подавать признаки жизни.
- Без черта не обошлось – я с тобой согласен. Может, объяснишь, что всё это значит? – мрачно осведомился Андрей. – Откуда метаморфозы? За эти четыре месяца до тебя не достучаться было – то ты недоступен, то занят, говорить не можешь, то трубку не берешь… И вдруг – получите, распишитесь! Атака с воздуха! Лишенная всяческого смысла! Или я уже разучился понимать русские слова?
- Погоди… - Малиновский сел, схватившись свободной рукой за лоб. – Я не очень хорошо… эээ…
- Что? Помнишь – не очень? Я напомню. «Палыч, мы звери лесные. Наше место в клетке». Далее: «Месть была изощренной, мы квиты. Отчего же так погано?». Еще: «Если у человека без чести и совести просыпается совесть – это мутация генов. Плохая экология виновата». И еще: «Палыч, купи в Штатах машину времени. Мы поедем и всё исправим». И напоследок прелестный вопрос: «Почему ты меня не ударил?..». Ром, что я должен думать?
Роман, добравшийся меж тем до бутылки с минеральной водой, сделал несколько жадных глотков, отдышался и скупо ответил:
- Извини.
- «Извини»? Это всё, что ты мне скажешь?..
- Я пьян был. Не подумал, что у тебя там… переговоры могут быть. На высшем международном уровне. Карьера прет, да, Андрюх?
- Ты мне зубы не заговаривай. Ты мне бред собственный расшифруй!
- А ты когда-нибудь пробовал расшифровать бред пьяного человека?
- То есть – тупой набор слов? Не думаю. В нем присутствуют признаки смысла. Будешь отрицать? Нет уж. Сказал «а», говори и «б».
- Хорошо. Говорю. «А» и «б» сидели на трубе. «А» упало, «б» пропало. Кто остался на трубе?..
- Малиновский!
- Не ори. Я уволился из Зималетто.
Роман понимал – это единственный способ увести Жданова от темы, которую обсуждать с ним вот сейчас, в данную секунду, не готов.
- Как уволился? Почему? Когда?
- Вчера.
- Что произошло?
- Да так, пустяки. Не сошлись с Сашенькой в мнениях. По поводу ткани для новой коллекции. Я говорю – надо синюю с блестками, а он уперся как баран – надо без блесток…
- Ты отказываешься нормально разговаривать?
-  А я не могу с тобой нормально разговаривать в эту трубку. Я вообще не уверен – надо ли мне с тобой разговаривать, не ушел ли поезд в безвозвратную даль, - жестко ответил Малиновский. – Ты – оторванный ломоть, Палыч, америкэн-бой. Мы с тобой – по разные стороны океана. Причем слово «океан» я употребил в широком смысле. «Река  жизни», и всё такое.
- «Река жизни» - это Лета. Ты что, похоронил меня?
- Скорее, себя…
- Так, - вновь рассердился Андрей. – Надоел мне этот треп ни о чем. Через неделю совет директоров в Зималетто, я буду в Москве. Вот и поговорим.
- Да неужто прилетишь?
-  Почему тебя это удивляет? Я всё еще акционер. Даже Кристина – и та выныривает из закоулков цивилизации. Совет итоговый, в декабре уже не будет – у отца обследование намечено. К тому же… - он усмехнулся. - …у Киры свадьба. Знаешь, конечно?
- Как не знать. Шум-гам на всю столичную тусовку. Новое платье от Милко. Быстро она замену тебе нашла. Позирует для журналов – во всех ракурсах. Такое впечатление, что ей не суть важно, какой жених призван миссию отрабатывать, главное – апофеоз вокруг всего этого. Как будто что-то кому-то доказывает…
- Именно. И я на эту свадьбу, как ни смешно, приглашен. Ну, это понятно – без меня в качестве зрителя Кирин триумф получился бы неполный. Не могу отказать ей в таком удовольствии. Так что увидимся, Ром. Хочешь ты этого или нет.
- Угу, - вздохнул Малиновский. – Увидимся. И поговорим, Палыч. Ох, поговорим…

После разговора с Романом Жданов не мог уснуть, и это раздражало. Он привык уже засыпать мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Просыпаться по звонку будильника и распахивать балкон, через который на него просто обрушивалось щедрое солнце. Его лучи впитались в кожу, и незыблемый этот загар, кажется, было уже не отодрать.
Он перестал удивляться тому, насколько легко и лихо у него всё получалось. И тому, что, когда размышлял о чем-то, в сознание проникали английские фразы.
Он чувствовал, что нравится окружающим. Конечно, это было и раньше, но вот так вплотную с людьми другой страны, другой ментальности – нет.
Его уважали. С ним считались.
Никто не говорил, что положение его зыбко, не ждал, в предвкушении потирая руки, что он вот-вот оступится и упадет.
Ему повезло. Он попал в молодое, только становящееся на ноги дело, в котором разбирался больше, чем те, кто это дело создавал. Туда, где фамилия Жданов сама по себе ничего не значила и никому ни о чем не говорила. Говорили только конкретные дела, которые он делал, и конкретная польза, которую он приносил.
Никакой раздачи авансов. Справился – молодец. Не справился – пеняй на себя.
И он справлялся. Будто вел кто-то, зажигая тело и мысли азартом.
Его партнер Клиффорд был человеком рисковым. Амбициозным, самостоятельным, упертым. Рано порвавшим с родителями. Бизнес он раскручивал на деньгах, оставленных ему в наследство дедом. Всего себя подчинил одной цели – выбраться в верха. Жданов идеально в эту цель вписался, и они великолепно друг друга понимали. Во всем друг другу соответствовали. Кроме одного нюанса.
Клиффорд Келтон был невысок, рыхловат (какие-то нарушения в обмене), с проблемной кожей (без конца и по большей части безрезультатно боролся с неприятными высыпаниями) и чересчур крупными чертами лица. У него был единственный, но очень прочный комплекс – женский пол, у которого он не пользовался спросом. Но в уныние не впал, а яростно, до самоотречения впал в работу и карьеру.
Андрей Жданов, обновленный бронзовым загаром и спортивным образом жизни (к спиртному не прикасался), стал еще краше прежнего, российского, образца. У женщин он вызывал жгучий интерес, граничащий с наваждением и одержимостью, и при этом жил той же, что и Клиффорд, жизнью – работа и карьера до самоотречения. 

- Андрей, - сказал как-то Келтон за чашкой утреннего кофе в офисе, когда они готовились к приему клиента из Аргентины, - прости за нелепый вопрос. Тебе не кажется, что нас принимают за пару?
- Что? – искренне не понял Жданов. «Пара» для него сассоциировалась с «партнерством», а в этом не было ничего удивительного.
- Пара, - смеясь, повторил Клиффорд. – Геи. Гомосексуалисты. Или ты еще не настолько силен в английском?.. Мужчина и мужчина. Понимаешь?
- Ты и я? – Андрей был слишком изумлен, чтобы расхохотаться. – Почему? Откуда?!
- О, не обижайся. Все давно привыкли, что я один, что у меня с девушками не клеится. Я объективен, я знаю свои проблемы… Но ты! Как с обложки «Плейбоя», вокруг ажиотаж… Ну ладно – не желаешь прочных привязанностей, но даже флирт, простой флирт!.. И – нету. Не удивляйся. Я бы знал, если б было. Разве странно, что пошли такие слухи?.. Ты только не сердись на мою прямоту.
- О боже, - вздохнул Жданов. – От чего ушел, к тому и пришел.
- Что, прости?
- Слухи. Сплетни. Сочиненные биографии.
- Андрей! Люди на всех континентах имеют одни и те же слабости, они…
- Да-да, я понял. У меня есть версия, по мылосериальному, а не по «голубому» типу, и я не против, чтобы ты запустил ее в массы. Меня бросила девушка, выходит замуж за другого. Мое сердце разбито, и я не способен даже на легкие увлечения, - Андрей холодно улыбнулся и подмигнул партнеру. – Годится?
- Это правда? – с осторожным сочувствием спросил Клиффорд.
- Это – версия, - подытожил Жданов. Тоном, отрезающим возможность дальнейших рассуждений на данную тему раз и навсегда.

Сон всё не шел, а он так отвык от этого. Страх навевала даже тень воспоминания о бессонных ночах и том ужасе, который бессоннице сопутствовал. Ведь поклялся себе, что подобный кошмар никогда не вернется в его жизнь. Всё Ромка со своими странными эсэмэсками. А потом и голос его – похмельный и пугающе отчетливый, как будто говорили с глазу на глаз. Что за хрень там с ним происходит?.. Почему уволился из Зималетто?..
«Позвонить отцу  в Лондон», - мелькнула у Жданова мысль. И тут же на эту мысль он рассердился неимоверно.
Не хватало еще решать тамошние проблемы отсюда, из-за океана. Вот приедет в Москву – и…
Он думал об этой поездке спокойно. Даже с незримой вызывающей улыбкой. Слишком был в себе уверен. Ведь он уже не тот, не прежний, с оголенными нервами-проводами. Он теперь из свинца и стали, и очень хорошо даже – устроить себе такую проверку на прочность. Не сомневался, что пройдет ее на «отлично». До сегодняшнего дня…
Андрей в двадцатый раз перевернулся с одного бока на другой. Ну что, овец начать считать, прыгающих через забор, или яблоки мысленно срывать с дерева и складывать в корзину?..
…В сознание явились снежинки, падающие с неба. Крупные, пушистые. Одна, другая, третья. Сверкающие, праздничные, торжественные. Далекие. Забытые. Они и унесли, наконец, в царство сна.
Приснилась кукла в очках, сидящая на калькуляторе. Кукла плакала круглыми слезами и медленно качала головой из стороны в сторону. Одно из тех сновидений, которые развеиваются к утру, как ночные призраки, и в солнечный день не впускаются.

0

8

* * *

Катя смотрела на Киру-невесту на обложке журнала всего несколько секунд – дверь распахнулась, и нарисовалась Лика Лизанец с подносом.
- Каша гречневая и сардельки! – объявила она с восторгом. – Сардельки - на завтрак! Больница – супер! Я тоже тут, с тобой, поем... Ой, ты чего?
Последним вопросом она среагировала на то, как поспешно ее соседка по палате бросила журнал обратно на кровать.
- Ты чего? – весело повторила Лика. – Я же сказала – бери, читай, не стесняйся! Свежий номер, купила в киоске по дороге. Мне обложка понравилась, платьице – супер! Тут дизайнер указан – Милко Вуканович. Имечко – засада! А девушка ничего, красивая такая. Только кто – не поняла. Вроде не актриса – не видела. Модель, наверное… Хотя написано – «невеста месяца». Значит, и впрямь – невеста, а не просто платье рекламирует. Богатая, должно быть. Ой, вот везет же некоторым! А я – ни кожи ни рожи, и потолки сама белю. За две недели до родов!
Лика легко расхохоталась – по всему видно, она шла по жизни, обладая замечательным даром посмеиваться над собой. Набив рот кашей и с удовольствием вгрызаясь в сочную сардельку, «беременная пионерка» продолжила трещать по-сорочьему:
- Я почему сама потолки-то белю – мой парень на стройке работает. Так уматывается, ему эти потолки уже в страшных снах снятся! А комната – съемная, нам ее одна бабка сдала с условием, что ремонт сделаем. С нами еще мой брат живет, я его от отца-пьяницы и мачехи такой же забрала. Зато у меня бесплатная нянька будет! Всё лучше, чем во дворе гонять без толку. Тесно, конечно, но ничего, как-нибудь устроимся… Я, когда из дома родительского уходила, отец шары залил и кричал вслед: «Шалава!» Вот умора. Это, типа, что я с парнем своим нерасписанная живу. Можно подумать – он расписанный! С мачехой на пару водку кушают без всякого штампа в паспорте – и ниче, в горле колом не становится!.. Надо будет – распишемся. Че нам, свадьбу, что ли, играть, деньги на ветер выкидывать?.. Вон, пусть эти играют, - она кивком указала на журнал «Стиль и дизайн». – А парень у меня хороший, работящий, не пьет. И ребеночка уже любит. На пузе пятку его ищет - и чешет. Такой прикол!..
Катя слушала, улыбалась машинально и тоже жевала сардельку. Что-то вскипало в ее существе, мысли, чувства, ощущения – разобрать не могла, такой странный подъем температуры. Как вода в чайнике постепенно нагревается, и пузырьки поднимают ее вверх.
С этим «вскипанием» она и позавтракала, и легла на кровать. Книжку достала для вида – ни строки не прочла. Держала перед собой, как ширму, а тягучие мысли крутились в голове, как шестеренки.

После обеда пришла врач Светлана Александровна. Лет сорока, стройная, чопорная, гладко причесанная – волосинка к волосинке. То ли она была чем-то раздражена, то ли озабочена. Хмуро полистала Катину карточку.
- Давление нестабильное. Таблетки принимаете?
- Да.
- Хм. Кардиограмма ребенка не очень. КТГ сегодня делали?
- Вчера.
- Завтра повторим. Что беспокоит?
- Боли в спине. И живот тоже – немного.
- Мышцы тянут, - скупо определила врач. – Двигайтесь, не залеживайтесь. Что еще?
- Тело – как чужое. Тяжелое, еле ворочается. И тревога, - Катя с трудом подбирала слова – все казались не теми, не отражающими суть. – Будто что-то случится. Страшно…
- Это всё у вас в голове, - бесстрастно заключила Светлана Александровна. – Пустырник, валериану – на ночь. Побольше позитивных мыслей. Что читаете? – она глянула на обложку книги. Не одобрила: - Достоевский? Зря. Еще удивляетесь – откуда депрессия.
- Но это «Братья Карамазовы». Там много светлого…
- И темного - тоже. Такого понамешано. Попроще надо что-то, полегче. Без философствования. И всё будет в порядке. Причин для опасений не вижу.
- Вы уверены?
- Ну, разумеется!
Врач перешла к Лике, та сразу бойко с ней зачирикала, пересыпая речь словечком «супер».
Катя отвернулась к стене, спрятав книгу под подушку. Эх, Федор Михалыч, Федор Михалыч. Это ты, оказывается, во всем виноват...
…Говорила по телефону с родителями – очень ласково, ободряюще. Просила их сегодня не приходить.
- Такая промозглость на улице. Не надо, не приезжайте. И Кольке скажите – не надо. У меня всё есть. Я сонная, всё время спать хочу. Придете – а я сплю. Лучше завтра. Пожалуйста…
Она очень опасалась, что вот это, непонятное и вскипающее, чему не нашла пока определения, каким-то образом вырвется наружу, станет заметным и огорчит ее близких.

Лика крепко уснула почти сразу после ужина, прямо под работающий музыкальный канал, активно набодрствовавшись за день (всё время куда-то бегала, болтала по мобильнику, перезнакомилась с женщинами из соседних палат и напоследок от души напилась чаю с пряниками).
Катя выключила телевизор и свет и вышла в коридор. Там никого не было – все разбрелись по палатам, тихое царство. В том числе и подоконник был свободен – удобный, широкий.
Она забралась на него по детской привычке, как делала в своей комнате. Огни мерцали в темноте, и жизнь там, за окном, казалась такой далекой. Как будто смотрела с одной планеты на другую в гигантский телескоп.
Болело всё тело целиком. Ребенок слабо повозился в животе и затих. А в груди, близко к горлу, застряла какая-то густая пробка, под которой булькало всё то же горячее варево.
Ну что ее так задело?.. Кира в свадебном платье?.. Идиотизм. Давно похороненный и ни с того ни с сего выбравшийся из могилы. Не знала она, что ли, что всё равно они поженятся, рано или поздно?.. Знала. Знала! Теперь-то почему это обожгло, когда всё кончено, всё растоптано и развеяно по ветру?..
Вспомнила себя – давнюю-предавнюю. «Вы женитесь, Андрей Палыч?». – «Женюсь, Кать. Женюсь…». А потом – про то, что всё непросто. Про то, как запутался. Бла-бла-бла.
Да просто всё. Всегда было просто – для тех, кто не слепнет и не глохнет от любви. Не хватается за каждое «может быть», как за дурацкую надежду.
Сейчас-то – нет никаких «может быть». Ни одной иллюзии – осколки от нее давно сметены в мусорное ведро. А поди ж ты – дрожит, ходит ходуном в груди болючая комковая субстанция. Дежавю, что ли?..
Шмыгнув носом, Катя обняла тугой, горячий живот. Подспудно подумав – и вся она какая-то горячая. «Варево» так нагрело?..
«Не смей!» - очередной приказ самой себе.
…Не смей, Пушкарева. Сидишь тут, носом хлюпаешь, думы глупые в голове перекатываешь. Да что за ерунда! Кира – там, в белом сиянии, в ароматах цветов, в свадебном марше Мендельсона, с жизнерадостной улыбкой во весь объектив… Ну и пусть! Пусть!  Пусть у каждого будет свое. Ты что, на ее место, что ли, хочешь?.. Вот уж точно, из всех предположений это – самое нелепое, самое смехотворное. Ну так и Господь с ними обоими! Пусть будут счастливы. И ты тоже – будешь!
Она с тихим вызовом засмеялась в черноту окна, а залившие лицо слезы вытерла воротником халата.
Аутотренинг вроде бы помог, только голова гудела как чугунок. Катя вернулась в палату, забралась под одеяло. Ее знобило, подумала – наверное, из-за того что холодом веяло от окна. Слишком долго там просидела.
Достала из сумки пуховый платок – мама ей положила. Укуталась в него и уснула, несмотря на боль, к которой уже привыкла.
Под утро проснулась на горячей и влажной подушке. И от пояса к ногам была мокрой.
У нее отошли воды.

14

Андрей Жданов прилетел в Москву  в утренний час, когда рассвет только-только вступил в свои права. На него сразу обрушились все «прелести» поздней осени – промозглость, резкий сырой ветер, съежившиеся, втоптанные в грязь листья под ногами. Снега еще не было, но его запах витал в воздухе, и, судя по сгустившимся тучам, хлопья могли повалить на землю в любой момент.
- Нежарко, - поделился таксист, в машину которого Жданов сел. – Беда нынче с погодой – совсем мало хорошими деньками побаловала. А вы, я смотрю, оттуда, где тепло и солнечно?
- Угу, оттуда.
- Плащик не по сезону, - заметил таксист, поправив кепку. Но глянул при этом с уважением.
Еще бы – клиент был шикарен. Не по отдельности – дорогая, изысканная одежда, внушительная стать, красивое, породистое лицо - а обликом в целом, «в комплекте». Он излучал какую-то другую жизнь, был пропитан солнцем и успехом, его будто сопровождал взятый в дорогу беззаботный шум морского прибоя.
- Куда едем?
Андрей назвал домашний адрес и стал обдумывать план дальнейших действий. Родители ждут его на ужин в семь часов, они сами прибыли из Лондона ночью и сейчас, конечно, отдыхают. В Зималетто ехать незачем, совет директоров – завтра, а одного визита туда – сугубо делового – вполне достаточно. Надо как-то убить время до вечера, поскольку спать совсем не хочется – выспался в самолете. И к ностальгическим прогулкам по улицам тоже абсолютно не расположен, особенно в такую погоду.
«Ромка», - вспомнил Жданов и полез в карман за мобильником.
Малиновский долго не откликался – дрых, что ли? Ах, ну да. Он же теперь, черт побери, птица вольная.
- Хай, - прозвучал наконец глуховатый голос в трубке.
- Я пришел к тебе с приветом, - посмеиваясь, сказал Андрей, - рассказать, что солнце встало.
- Это у тебя оно встало, - хмуро отозвался Роман. – А здесь серятина беспросветная.
- Вообще-то я в Москве. Еду из аэропорта.
- Как?.. Уже?.. А который час?..
- Спасибо, что не спросил, какой сегодня день. Малиновский, ты по-прежнему в запое?
- А вы почему интересуетесь? Вы не мой классный руководитель, случайно?
- Хамим, значит, - Жданов не рассердился – был непрошибаем и… смутно рад слышать Ромкин голос.
- Не хамим, а уточняем. Ты меня в угол решил поставить или ограничишься краткой нотацией?
- Ром. Правда, что ли, пьешь?
- Нет, - нехотя сознался тот. Как будто сожалел, что не пьет. – Но ход твоих мыслей мне нравится.
- Может, подъедешь тогда ко мне?
Воцарилась пауза, только неопределенное сопение в мобильнике.
- Ау, - поторопил Андрей. – Ты там завис?
- Подъеду, - соизволил ответить Малиновский. – Через два часа.
Как-то обреченно это от него прозвучало…

…Квартира имела нежилой вид и запах. Тут остановилось время. Какие-то вещи остались лежать в стопках, а один носок смешно свешивался с кровати.
А вот пламя в камине занялось послушно и мгновенно.
Жданов принял душ, натянул старый халат и сел на диван напротив огня. Прислушался к ощущениям.
Чувства особых признаков жизни не подавали. То есть было что-то – свербящее и не очень приятное. Словно он построил новый дом, большой и светлый, а потом заглянул в старый, маленький и тусклый, чтобы проверить, всё ли нужное отсюда вынес. И обнаружил в нем угасший пульс жизни. Усыпальницу из брошенных предметов. Даже стены – пригорюнившиеся и безликие.
Неодушевленная субстанция умеет обижаться?..
Дурацкие какие-то мысли.
Пока ехал, на улицы в окно такси почти не смотрел. Не смотрелось. А может, не хотелось пробуждения эмоций. Ни к чему. Он тут гость, с вынужденным визитом. Здесь неуютно и холодно. Солнце, а не зябкая хмарь, его стихия. С некоторых пор.
Шевельнувшееся желание налить себе виски категорически не понравилось. Этого только не хватало. Пошел на кухню сделать чаю. И заварка нашлась в шкафчике, славно пахла ягодной смесью.  Не так уж всё и уныло.

Малиновский припозднился – не уложился в обещанные сроки. Ввалился лохматый (ветер поиграл с волосами или вообще не расчесывался?), в распахнутой куртке, с пакетами в руках.
- Хай! – провозгласил он с порога.
- Что ты мне сегодня – всё «хай» да «хай»?
- Как что? Твоему американскому статусу соответствую.
- В переводе – едко иронизируешь по этому поводу?
- Неа. Я слишком трезв для иронии. Иногда быть трезвым – это так мерзко.
- Решил это исправить? – Жданов зацепился взглядом за торчащее из пакета горлышко коньячной бутылки.
- А ты, Палыч, меня не бойся. Я тебе сока купил. Грейпфрутового. Тут еще салями, сыр, лимоны и киви. Я молодец?
Они стояли друг напротив друга, и между ними были шуршащие пакеты. Которые исключали возможность пожатия рук и объятий. Кажется, обоих в данный момент это устраивало. Ощущение неловкости было не из приятных.
Роман улыбался. Правда, улыбку эту нельзя было назвать теплой и радостной. Скорее, призванной скрыть какое-то совсем иное чувство.
- Отлично выглядишь, - сказал он. – Бронзовый Аполлон. Халат – мейд ин Ю Эс Эй?
- Обалдел? Это мой старый халат.
- Прости, не признал. Нарежешь закуску? Или ножи в этом доме затупились-запылились?
- Думаю, с ножами всё в порядке.
Андрей унес пакеты на кухню, а когда вернулся в гостиную с подносом, уставленным блюдцами с вкусностями, обнаружил Малиновского копающимся в книжной полке.
- Что ты там ищешь?
- Гляжу – туго у тебя с поэзией, Палыч. Всё проза, проза.
- Тебя на стихи потянуло?
- А что? Камин располагает. «Огонь, пылающий в камине, и луч прощальный на равнине…» - чье это, не помнишь?
- Нет, не помню. Садись уже давай. Бокалы только достань из бара.
- Слушаюсь, мон женераль. Ты коньяк, конечно, не будешь?
- Не буду.
- Ну, мне больше достанется. Выгодный ты стал собутыльник. Чокнись со мной хоть соком. Я уж как-нибудь переживу это унижение.
Бокалы сошлись с глухим стуком.
- Ну, за твой приезд? – Роман уже без улыбки впервые за время встречи посмотрел ему прямо в глаза, цепко и пристально. – Или за первый снег?
- А что, уже снег?
- Глянь за окно. Родина встречает тебя с подобающими почестями.
…Снег и впрямь валил – густо-густо, крупный и влажный. Хлопья скользили по стеклу и в скольжении отчасти таяли.
Несколько минут говорили ни о чем. О ценах на бензин. О футболе. О росте курса евро. О новом модном курорте, о котором все талдычат.
- Расскажи, что у тебя стряслось в Зималетто, - попросил наконец Жданов.
- Да ну, - отмел Малиновский, цедя коньяк. – Нечего рассказывать.
- Как это – нечего? Ты из-за этого алкоголем который день заливаешься – и нечего?
- Во-первых, не заливаюсь, - Рома помрачнел. – Во-вторых…
Похоже, что «во-вторых», он и сам не знал. Или не придумал. С досадой мотнул головой.
- Уволился и уволился. Воропаев достал. Все наши проекты завернул, свои раскручивает. Не скажу, что бездарно – нет. Компания на плаву. Но как-то всё серенько, тихонько, без блеска, без размаха, без вдохновения. Милко через день изображает предынфарктное состояние и кричит, что компания из оазиса превратилась в «тухлятИну». Обрыдло.
- Может, ты всё же погорячился? Хочешь, я с Сашкой поговорю, с отцом?
- Не надо.
- Хм. Ну и чем собираешься заниматься?
- Не решил еще. Только не зови в свою Америку. Исключено.
- Хотя бы внятно объясни – почему? Почему отказываешься даже попробовать?
Малиновский не ответил, неспешно достал из кармана пачку сигарет.
- Курить у тебя можно?
- Что ты спрашиваешь? Ты же раньше тут курил.
- Мало ли что было раньше, Андрюха.
Фраза эта Жданова странно напрягла. По большей части – тоном, которым была произнесена.
- Ром, что случилось? Те твои эсэмэски… Они не с увольнением, что ли, связаны?..
Роман резко выдохнул табачный дым, снова взялся за коньяк. Сделал пару крупных глотков. Андрею всё больше становилось не по себе. Потянуло холодом. Словно зябкая позднеосенняя вьюга просочилась в комнату через закрытое окно.
- Ром?..
- Я не знаю, надо ли говорить, Палыч. Честно – не знаю.
- Говорить о чем?
- Давай я тебе назову тему, - Малиновский медленно поднял на друга глаза. – А ты мне скажешь – стоит ее продолжать или нет.
- Ну, назови мне тему, - недоуменно согласился Жданов.
- Катя Пушкарева.
Повисла сковывающая тишина. Слышно было, как брякает где-то вдалеке гонимая ветром железяка по асфальту. Навроде пустой банки из-под пива.
Андрей приклеился взглядом к блюдцу с колбасой и сыром. Долго молчал в полной неподвижности.
- Ну? – в конце концов отозвался он.
- «Ну» - это в смысле продолжать?
- Если только это действительно важно.
- А я не знаю, важно или нет. Что для тебя теперь является важным, а что не является. История закончилась – ты сам сказал. Я не реаниматор по профессии. Не доктор Франкенштейн. Мне в этом статусе ой как неуютно.
- Говори, - Жданов, сделав над собой усилие, посмотрел на него прямо и спокойно. – А я уж разберусь. Насчет важности-неважности.
- Окей, как сказали бы твои братья-американцы, - Малиновский загасил окурок. – Катя прочитала мою инструкцию. В тот же день, в который я ее написал.

* * *

- Что сказали? Она спустится? – теребя узелок платка на голове, Елена сквозь влагу тревожно смотрела на мужа. В последнее время у нее стали слезиться глаза.
- Она спустится, - Валерий держался уверенней, только мял в руках кепку.
- Тебе так и сказали – спустится?
- Так и сказали! Что ты переспрашиваешь?
- Лучше бы нам – к ней… Почему нельзя туда, к ней?
- Нельзя - значит нельзя. Режим, Лена!
- Но врач говорил… тот, другой, что, может быть…
- Тот говорил – что может быть, а этот – что не может быть. Наверное, сегодня не положено. Перестань дергаться и меня дергать. Платок этот твой… Зачем ты надела этот старушечий платок?
- Платок? – беспомощно повторила она.
- Платок. Ты не носишь ведь так – по-старушечьи! А надела…
До Елены никак не доходило, о чем он говорит. Какой-то платок... Она совсем не помнила, почему его надела. Да и  мужу ее, похоже, абсолютно не было дела ни до какого платка. Он нервничал и пытался это скрыть, переводя стрелки на какие-то сущие пустяки.
В вестибюле было полно народу, стоял оживленный галдеж. Входили-выходили женщины в халатах. Тех, кто входил, расцеловывали родственники и друзья. Совали им в руки пакеты и свертки.
У Елены в руках тоже был пакет. Там, завернутая в полотенце, лежала маленькая кастрюлька с домашними тефтелями. Фрукты в мешочке. Пирожки в плотной бумаге. И даже бульон в баночке. Свеженький. Варила с утра и всё боялась, что слезы упадут в булькающую воду.
Валерий не сводил глаз со стеклянной двери, но появлялись всё не те. Минуты текли мучительно медленно.
- Сходи еще раз спроси, - жалобно произнесла Елена. – Может, не передали. Может, что-то напутали…
- Ничего не напутали. Народу много, не успевают. Неужели не ясно?
- Лишний раз поинтересоваться – что в этом страшного?
- Смотри – толпа у окошка. Пока я туда…
Он замолчал, потому что увидел Катю.
Она шла, зябко кутаясь в мамин платок поверх халата. Бледная, осунувшаяся, скулы выпирали. Без очков. Почему без очков?..
- Почему ты без очков? – вырвалось у Пушкарева вслух. Как будто это было самым важным. Важнее всего прочего. Но, конечно же – спросил от растерянности. Ком сдавил горло.
- Катенька… - прошептала Елена. – Какая ты худая, девочка моя…             
Катя приблизилась и прислонилась к ним обоим сразу. Словно одной опоры ей было мало. Она пахла молоком и чем-то горьковатым. Каким-то лекарством.
Отец гладил дочь по волосам слегка дрожащей ладонью. Мама – держала за руку, с жалостью разглядывая обозначившиеся косточки. Еще дома она поклялась себе и мужу не плакать, не причитать и вообще не разговаривать грустным голосом. И бодро попыталась это осуществить:
- А Колю мы не взяли с собой, Катюша. Чтобы нам по очереди ездить, правильно же? Сегодня мы, завтра он. Сидит сейчас у тебя в комнате, работает, серьезный такой. В офисе-то у него – ремонт идет. Ремонт затеял…
- Ага, прямо бизнесмен – куда деваться, - со старательным энтузиазмом подхватил Валерий в тон жене. – Всё считает, подсчитывает, цифры, цифры у него – целые таблицы цифр! Я ему говорю: «Давай задание, я у тебя бухгалтер или кто?» А он мне: «Погодите, вот основной план составлю…»
- Пап, - перебила его Катя, - мам. Вы говорили с врачом?
- Говорили, - Пушкарев неуверенно улыбнулся непослушными губами. – Конечно, дочка, обо всем говорили, подробно выспросили. Тебя скоро выпишут. А… - он запнулся, подыскивая слова.
- Всё  будет хорошо, миленькая, - быстро, ласково и нараспев добавила Елена. – Вот посмотришь – всё будет хорошо! Ты только не нервничай. Кушай хорошо, обязательно. Вот я тебе тут принесла…
- Мамочка, я же просила – не надо ничего. Тут кормят на убой.
- Ну и что же, что на убой, - расстроилась та, - у них на убой, а у меня же домашнее всё, свежее, своё…
- Ладно, - торопливо кивнула Катя и взяла пакет. – Я пойду.
- Погоди, - заволновался отец. – Ты ж не рассказала еще ничего. Как чувствуешь себя, как…
- Со мной всё нормально.
- Соседки хорошие? – робко спросила мама.
- Хорошие. Лика Лизанец опять со мной в одной палате. Родила мальчика вчера.
- Это та девочка, которая…
- Да, она.
- Чудесный человечек! Передавай ей привет. А кто-нибудь приходил к тебе, навещал?
- Лариса Солнцева.
- Лариса! – заулыбалась Елена. – Тоже – такая замечательная! Видишь, доченька, и люди хорошие все вокруг, а это добрый знак, вот поверь мне – добрый! А из бывших, из Зималетто, кто-нибудь…
- Мам, - остановила ее Катя. – Пап. Я пойду, ладно? Стоять устала.
- Конечно! – встрепенулись оба чуть ли не хором, и Пушкарев добавил:
- Заговорили мы тебя. Конечно, иди отдыхай.
- Красавица наша, - пробормотала дрогнувшим голосом Елена и расцеловала дочь в бледные щеки…

Катя поднялась к себе в палату, оставила пакет, посмотрела в окно. Там сыпал и кружился первый снежок.
Все три ее соседки отсутствовали – ушли в столовую. У Лики на кровати, конечно же, полный кавардак, опять журналы, новые, парень ее принес. А еще клубок шерсти со спицами, коробка с шашками, мешок с бигуди, еще что-то в пестром пакете, и еще, и еще… В своем репертуаре, в общем.
Катя невольно слабо улыбнулась, вспомнив, какой переполох подняла маленькая Лика, когда Катерина со стоном сползла с кровати, мокрая, с адской болью в животе. Как со спринтерской скоростью носилась по коридорам, будила крепко спавшую дежурную медсестру, как кричала на где-то замешкавшегося врача, что всё тут сейчас разнесет, если они не будут пошевеливаться… Воистину боец. И родила легко, как чихнула, и уже опять бегает от палаты к палате, суя повсюду свой вездесущий носик. Счастливая натура.

А Катя запомнила роды смутно, одним черным болевым туннелем, по которому неслась. Запомнила свой полузадушенный утробный крик (раньше думала, что так могут выть только волки в лесу, никак не люди). Голоса доктора и акушерки, отрывисто требовавшие тужиться, и мокрое холодное полотенце на лице, которым ее обтирала медсестра. Какие-то кусочки жутковатых фраз: «Застрял в путях, не хочет выходить…», «Много времени, много!.. Задохнется…» И снова: «Тужься! Да тужься же!»
…Она тужилась изо всех сил, которых, по сути, уже и в помине не было, и больше всего боялась потерять сознание до того момента, как ребенок покинет ее чрево. Предпосылки к этому были – окружающее начинало уплывать, отодвигаться, и голоса звучали, как со дна глубокого кратера – издалека-издалека. Последний накат боли был таким сильным и раздирающим, что краешком сознания она успела решить, что это конец, смертельный порог. Однако тут же ощутила, как словно кроится, лопается кожа и что-то горячее, тугое выходит из нее, отделяется. Потом – пауза, шлепки, тишина. И наконец – слабенькое вяканье. Звук не был похож на человеческий. Полумяуканье-полуписк.
- Девочка, - сказал врач.
Катя, уже пребывая в полубреду, невнятно произнесла задушенным голосом:
- Закутайте ее. Пожалуйста, закутайте. Ей холодно…
Облизнула высохшие до тресканья губы и отключилась.

…Воспоминания вызвали озноб. Она крепче закуталась в платок и вышла из палаты. Добрела до конца коридора, и там – по лестнице вверх, на последний этаж. В отделение – филиал детской городской больницы, где лежали в кувезах недоношенные младенцы.
Дежурная медсестра Варя узнала ее, посмотрела с сочувствием.
- Всё бродишь? Лежала бы больше, отдыхала.
- Рано еще ложиться…
- Так ты и по ночам бродишь. Чего себя накручиваешь? Молоко пропадет.
- Не пропадет.
- Самоуверенная… Сцеживаешься нормально?
- Да.
- Ну ладно. Иди глянь. Только недолго.
- Спасибо.
Катя подошла к стеклу и нашарила в кармане очки. Надевала их только здесь, а так – как-то приспособилась без них, ничего особо не надо было разглядывать. Книг не читала, телевизор не смотрела.
Стекло было холодным, и ладони, которые к нему прислонила, - такими же.
Ее девочка лежала близко, с краю. Ее обогревало искусственное солнце, поддерживало нужную температуру. Крохотная, сморщенная, лысенькая малышка не двигалась. И было совсем незаметно, как дышит.
Она будто медленно плыла на маленькой, отдельной от всех лодочке, покачивалась на слабых волнах. Миниатюрные кукольные пальцы были сжаты в кулачки. Как будто для защиты от внешнего враждебного мира. Словно могла что-то ему противопоставить – она, росточек в бурьяне, в котором, казалось, жизнь едва теплилась. Маленький фонарик с мерцающей свечой на свирепом ветру.
…Сидит ли на краешке кувеза тихий незримый ангел – тот самый, ущербный, с подбитыми крыльями?.. Хоть какой-нибудь – сидит?..
Этот глупый сентиментальный вопрос Катя себе прощала. Пусть приходит, пусть тревожит, и обязательно с положительным ответом, лишь бы от этого становилось хоть на каплю светлее.
Врачи объясняли опасность родоразрешения в восемь месяцев. Термины называли медицинские. Повторяли осторожную фразу: «Серьезных патологий нет. Но мы всё равно не можем дать вам гарантий».
У ее девочки почти отсутствовал сосательный рефлекс, она получала питание через зонд. Перечислялись еще и еще диагнозы, пугающие замысловатостью наименований.
«Время покажет. Надейтесь», - говорили Кате. И разводили руками.
Холодное стекло запотело от ее дыхания. Она понимала, что нельзя плакать. Что надо держаться. И когда, при малейшей слабине, начинали дрожать губы и горячие озерца заливали глазные раковины вместе с ресницами, Катя делала глубокий вдох и улыбалась на выдохе – туда, через стекло, посылая и улыбку, и невесть откуда взявшуюся, как с молоком прибывшую, силу. Глаза начинали сиять сквозь влагу, как самые счастливые глаза на свете. 
…И я, наивная слепая дурочка, еще полагала, что знаю, что такое любовь.

0

9

15

Жданов налил коньяк в бокал из-под сока больше, чем наполовину, и выпил залпом.
- Опа, - пробормотал Рома. – Все в укрытие. Палыч вернулся.
- Ты гарантировал на сто процентов, что она письма не читала, - Андрей не кричал, говорил тихо, а лучше бы кричал – было бы не так страшно. – На сто процентов, Малиновский.
- Ну, гарантировал! Я Шуре верил, дурак такой. А она выбрала не мое солнечное обаяние, а свою подругу Пушкареву. Женщины! Блин… Я думал – я их знаю. На, закуси, - он протянул Жданову пластик сыра. – А то навык потерял.
- Убери, - с отвращением отверг Андрей. Налил еще, махнул без паузы, встал и подошел к окну. Близко-близко к лицу ударила в стекло горсть мокрых снежинок.
Ужас расползался, убыстряя скорость, от области груди – по всему тему, добираясь до каждого уголка. Захмелевшая вмиг голова затягивалась болью, как обручем. Потерянное звенышко в цепи встало на свое место.
- Она мстила.
- Мстила, - согласился Роман. – Мне бы самому, идиоту, допетрить. Когда она почти что стриптиз передо мной устроила.
- Мазохизм… - прошептал Жданов. – Лучше бы выстрелила в меня. Из пистолета. У отца ее наверняка есть. Наградной.
- За это, Палыч, в тюрьму сажают. А за месть – не сажают. В тюрьму неохота. Даже Пушкаревой. Жилы на кулак намотать и тянуть – предпочтительней. Я вот думаю – зачем она липовый отчет нам настрочила? Что это за благородный жест напоследок? Ведь если бы Шурочка не раскололась, мы бы правды никогда не узнали. Не умылись бы слезами раскаянья…
- Замолчи.
Малиновский послушно вздохнул и сунул отвергнутый кусок сыра себе в рот.
Но молчание длилось недолго. Андрей оторвался от окна, бесцельно походил по комнате, упираясь ладонями в стены и отталкиваясь, словно ему нужен был посыл, усилие, чтобы двигаться дальше. И прорвался бессвязный поток:
- Она специально. Унизить меня. Или правда был ей отвратителен?.. Был отвратителен, да. Всё уже умерло – поэтому… Рвалась прочь, а я не отпускал. Надо было просто – отпустить! Как она могла?.. Как с пустым местом, как с трупом. Я же живой. Был… Сволочь в ее глазах, но живой! Неужели ничего не чувствовала?.. Совсем – ничего – не чувствовала?! Разве можно любить - и настолько не чувствовать, что я не вру!.. Наверное, уже не любила. В тот момент – уже всё. Я назвал ее дрянью, а она смеялась. Это – всё. Это - смерть.
- Я, конечно, понимаю, - подал голос Рома, - что ты сейчас сам с собой разговариваешь и меня здесь как бы нету. Но можно я скажу?
- А? – Жданов непонимающе уставился на него, как будто и правда только что заметил, что он тут не один.
- Вернее, спрошу. Из твоего потока сознания я уразумел: что-то между вами произошло, о чем я так и не узнал. Но это не главное. Другое – главное. Почему ты мне не сказал, что любишь ее?..
- Не сказал? – сначала растерялся, а потом рассердился Андрей. – Как – не сказал? Я говорил тебе! После… после гостиницы! Что не влюбился, а люблю! Говорил!
- Э, нет, - Малиновский скептически покачал головой, пристально изучая выражение его лица. – Незачет. Ты тут же уточнил: испытываю нежные чувства. Как к человеку, который не предаст, бла-бла, прочая лирика. Такие чувства, Жданчик, к собаке тоже испытывают. Которая так же верно служит и приносит хозяину тапки. Почему ты не сказал, четко и ясно, что любишь ее, что она – твоя женщина, любимая женщина? Что никакой, к чертям, игры давно нет? Почему?.. Насмешек моих боялся?.. Честно?..
- Нет, я… - Жданов запнулся на секунду и тут же мини-замешательство с себя яростно сбросил. – Я не мог об этом говорить! Даже себе – не мог! И не надо так смотреть!
- Как – так?
- Вот так! А ты… - он насторожился. - Ты что, догадался? Давно?
- Давно, - хладнокровно ответил Роман. – Если очень точно – перед Прагой и после того, как вы… эээ… марки в моей квартире рассматривали. Ты наутро такую речь задвинул. Про цинизм, которого не надо. Весь был такой пламенный. Тебя так потряхивало, Палыч, от тебя так искрило, что в мою беспокойную голову закралось подозрение. А когда ты произнес фразу «Она умрет, если узнает»… У тебя физиономия была… Будто ты тоже умрешь, если она узнает. Скончаешься в тот же миг, в буквальном смысле – тебя не станет. Если ее потеряешь. Не станет. Я задал себе вопрос: «Может, тебе кажется, Малиновский? Может, паранойя у тебя?» И тогда я решил проверить.
- Что… проверить? – Жданов устремил на него неподвижные расширившиеся зрачки. – То есть… как проверить?
- Эсэмэски мои недавние пьянобредовые помнишь?
- Ну!
- А последнюю из них?
- Да не помню я последовательность! Причем тут!..
- Я задал тебе вопрос, - Рома поднялся, его стало напрягать, что друг нависает над ним наподобие угрожающей обрушиться сверху скалы. – «Почему ты меня не ударил?» Я имел в виду – за инструкцию. За ту инструкцию, в тех фразочках, в которых я ее накатал. Тебя не удивило, что цинизм, которого ты требовал, чтобы не было… представлен в моем опусе в чудовищно гиперболизированном виде? В гнусных, оскорбляющих женщину формулировках? Я подумал – если мне не померещилось и ты любишь ее, ты набьешь мне морду. Ну или просто дашь разок в челюсть. На худой конец, в грубой форме выскажешь мне в лицо, кто я есть после таких эпистолярных пассажей. Но ничего подобного не произошло. И я перевел дыхание. Подумал – всё фигня, что я себе нафантазировал. А потом… потом с тобой стало твориться невообразимое, и я вернулся к тому, с чего начал. Ты ее любишь. Любил. Жданов… Я ни черта не смыслю в любви. Объясни мне. Как ты, любя, стерпел ту инструкцию?..
- Малиновскииий… - Андрей, с шумом выдохнув, прикрыл ладонью глаза и адски разболевшийся лоб. Фамилия друга прозвучала мучительным полустоном. – Вот же дурак. Проверку он мне устроил. Экзаменатор хренов. Да я записульку твою пробежал через две строки на третью. Плевать мне было, в каком ты там сомнительном остроумии упражняешься. Морду бить тому, кто ни фига не понимает, да еще когда сам мало что понимаешь – глупо. Я цеплялся за конкретные вещи. Открытка номер один, открытка номер два. Шоколадка и прочее барахло. Ты вот об этом меня спросить не хочешь?.. Почему я исполнял твою инструкцию?.. Любя. Любя, Ромка. Оправдываться тем, что сам себе в этом тогда еще не признался – это мелко. Между нами… ею и мной… уже было такое, которое не предают. А я предал. Человек – страшное животное. Умеет им иногда становиться. Она меня растоптала. Правильно сделала…
Жданов сел. Машинально, не глядя, куда именно. Угодил на край дивана. Смотрел на камин, сквозь огонь.
Он как будто высох моментально изнутри. Оболочка та же, а под ней – полый.
Роман сдержал вздох. Присел рядом.
- Палыч.
Тот не отреагировал.
- Андрей, - легонько ткнул его в плечо.
Ноль реакции.
- Уф. Жданчик. Очнись. Послушай меня. Ну, послушай. Ты сейчас очень убедительно повесил себя на доску позора. Чуть ли не к расстрельной стене приставил. Но давай будем объективными. Катя крутила с Зорькиным у тебя на глазах. Часть плана мести? А ты уверен в этом? У тебя что, нет теперь никаких сомнений, что этот прыткий паренек только исполнял роль жениха? Может, зря мы… такую уж безоговорочную мученицу из Пушкаревой делаем?.. А?..
- Зорькин, - не сразу, механически повторил Жданов. Так, словно и не припоминал толком, кто это.
- Зорькин, - подтолкнул его к развитию мысли Рома. – Кто тебе сказал, что не было у них ничего такого?
- Катя. Катя мне говорила.
- Ах, Катя! Ну, она тебе много чего наговорила. В том же, например, «Лиссабоне». Нервы из тебя гвоздодером вытягивала.
- Нет, Ром, - Андрей опустошенно покачал головой. – Она это раньше говорила. Когда любила меня…
- Ну хорошо. А потом? – не отступал Малиновский. – Может, они потом сблизились? Начали играть в жениха и невесту – и увлеклись. Такие игры, знаешь… бывает, и затягивают. Вполне могло у них срастись. Нашла забвение в надежных объятиях – очень логичное развитие событий.
- Ты меня, - Жданов мучительно откашлялся и взял в руки недопитый бокал, - утешить пытаешься или добить?
- Да ну тебя! Ни то ни другое. Я пытаюсь сказать, что, возможно, хороши вы оба. И дров наломали – тоже оба. А не ты один.
Андрей опрокинул в себя остатки коричневой жидкости и произнес, отделяя каждое слово болезненной паузой:
- Какое. Сейчас. Это. Имеет. Значение?..
- Ну как – какое, - Рома почему-то опять испугался его тихого голоса. – Времени не так много прошло, можно и…
- Можно – что?!
Не зря Роман боялся. Теперь Жданов кричал. Глаза у него были черными, беспросветными, ненавидящими. Кого?..
А потом взял и придавил пустой бокал к столу.  С размаху, изо всех сил. Стекло треснуло.
- Порежешься, идиот! – Малиновский непроизвольно отпрянул.
- Можно – что?! – Андрей даже не глянул на руку, безразлично стряхнул с ладони осколки, забрызганные алыми каплями крови. – Что – можно, умник?! Приду скажу: «Прости меня, Катя»?..  Или, из твоей логики исходя: «Давай простим друг друга»? «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись»?! Всё кончено, ты понимаешь или нет – всё кончено!
- Не ори, - разозлился Роман. – Я так и знал – пожалею, если расскажу тебе. Кончено так кончено, калечиться-то зачем? Где у тебя бинт?
- Иди ты! Вместе с бинтом!
- Салфетку на! – потеряв терпение, тоже закричал Малиновский. – Хладнокровный американец… чтоб тебя! Зажми в руке!
Жданов сник. Послушно взял салфетку и заплакал.
Он никогда не плакал. Сколько помнил себя. Даже в детстве, когда гвоздем ногу пропорол. Выл, как волчонок, катался по полу, слезы градом катились, но были абсолютно непроизвольными, сами по себе, без рыданий.
- Тих, Палыч… - впал в полное обалдение Рома. – Ну, тих. Ну, всё. Это коньяк. Это ты отвык маленько…
Малиновский растерянно умолк. Он не знал, что говорить. Как себя вести вообще. Даже вспотел от напряжения.
Андрей ожесточенно вытер лицо салфеткой, местами пропитанной кровью. Совершенно спокойно, по-деловому, отстраненно попросил:
- Ром, ты иди, пожалуйста.
- Ага, щас. Я уйду, а ты тут посуду продолжишь крошить в мелкий песок. Голыми руками.
- Нет.
- Ну, думы думать будешь всякие. И вряд ли что-то путное надумаешь.
- Я спать лягу. Я плохо спал в самолете. А вечером у меня ужин с родителями.
Разумные доводы, сказанные вполне вменяемым голосом, Малиновского поколебали. Он недоверчиво всматривался в лицо друга, отыскивая в нем признаки чего-нибудь оголтело-безрассудного. Признаков вроде не было.
- Смажешь чем-нибудь ладонь? Перекисью хотя бы, – наконец смирился Роман.
- Смажу.
- Правду говоришь? Или лишь бы я убрался поскорее?
- Ром.
- Ну ладно, ладно. Значит, увидимся завтра на совете?
- Да. Увидимся.
Повздыхав и потоптавшись у порога, Малиновский ушел.
Уже полностью сухими глазами Жданов бесстрастно осмотрел израненную руку. Плеснув на салфетку коньяк из бутылки, стер кровь. Жечь должно было адски, но он ничего не почувствовал. Встал и пошел одеваться, забрав на ходу с камина брошенный туда мобильник, чтобы вызвать такси.

* * *

Зорькин крутил колесико на мыши, впившись взглядом в экран монитора. Перед ним была длиннющая таблица биржевых сводок, датированная сегодняшним числом. Свеженькие данные.
- Так… - бормотал в возбуждении он себе под нос, нетерпеливо скользя взглядом по цифрам. – Так, так, так… Ес! Ес, ес, ес!
Коля аж подпрыгнул на месте и непроизвольно огляделся. Ах, как жаль, что в комнате он один. И во всей квартире – один. Никто не разделит с ним триумфа. Опять сыграл в яблочко! Катька бы им гордилась. Одна удачная операция – и пять тысяч долларов как с куста. Конечно, это не мешок с бриллиантами – пять тысяч долларов, но ведь за вечер. За один вечер!
Пустим эти деньги в оборот, усилим позиции. Фортуна улыбается с небес – этим надо воспользоваться…
Николай нетерпеливо ерзал в кресле, покусывая губу. Даже замурлыкал арию под нос про Фигаро и про «браво, брависсимо». Очень актуальная мелодийка!
Пусть удача сыплется манной, пусть. А то слишком много тревог и печалей. Маленькая радость привлечет за собой другие радости. Как беда не приходит одна, так и радость – одна не приходит, и всё у них будет хорошо, хорошо!
…За последние месяцы перед Катиными родами Николай еще больше сроднился с семьей Пушкаревых и привык применять местоимение «мы». Дядя Валера и тетя Лена как-то очень сникли, сдали, растерялись, да и Катька была такой на себя не похожей, глазищи огромные, испуганные, больные. Волей-неволей Зорькин расправил плечи и оказался самым стойким среди всех оптимистом. Ему так понравилось быть сильным и уверенным! Он – директор фирмы, он раскручивает дело, он умеет зарабатывать деньги! Умеет подбадривать, утешать, подставлять плечо. И даже о Виктории Клочковой он научился думать со снисходительным сожалением: ты упустила меня. О, ты меня упустила.
И представьте, фотографию ее спрятал подальше. Правда, не выбросил, но и не поглядывал тайком. Хватит. Эту страницу он закрыл. Катька закрыла – ну и он тоже.
И вообще – ему не до романов. Он занят становлением собственной личности. И для Пушкаревых – опора. Такая сублимация – посильнее любой другой будет.
Тэкс. Посмотрим, где мы еще можем срубить зелени. Зайдем-ка вот на эту страничку…
- Блииин!
Коля опять подпрыгнул на месте и завопил вслух. Вспомнил. Тетя Лена просила его вытащить белье из стиральной машинки. Оно еще крутилось в барабане, когда они с Валерием Сергеевичем собирались к Кате в больницу.
Вот ведь – забыл, увлекся подсчетом барышей. А машинка-то давным-давно заглохла, замолчала, прекратив свое усердное верчение. А Пушкаревы вернутся вот-вот…
Зорькин рысью устремился в ванную, откинул на машинке крышку.
Ох, тетя Лена, тетя Лена. Ужас, до чего в последнее время стала рассеянной. Обеды – то недоварит, то пересолит. Теперь вот белье. Ну как она его уложила? Всё забилось в огромный пододеяльник, скаталось, завязалось в узел. Поди развяжи…
Николай стянул с себя свитер, оставшись в футболке, и принялся воевать с пододеяльником. Кое-как отвоевал, борясь с «гордиевым узлом», пару полотенец, фартук и Катькин халат, и тут раздался длительный звонок в дверь.
Коля завертелся в ванной ужом. Вернулись уже, а он не поспел! Ну, ничего. Перекинул через плечо сырой халат и с бодрым хозяйственным видом поспешил к двери. Понятно же будет сразу – работает, выполняет поручение, пыхтит не покладая рук.
Уже когда отпирал замок, запоздало удивился: а чего звонят-то?.. Чего – не ключом?..
На пороге стоял Андрей Жданов.
Зорькин, конечно, за минувшие полгода значительно вырос в плане солидности, даже в собственных глазах, и управлять собой неплохо научился. Марку держать, не выдавать эмоций – всем этим тонкостям, обязательным для деловых людей. Но всё же не настолько, чтобы принять с железным спокойствием и невозмутимостью явление этого человека.
Очки полезли с носа вниз, Коля едва успел их подхватить. При этом чуть не уронил халат – также поймал на лету в последний момент. Вишневый Катин халатик с розовыми цветочками и тонким пояском, пришитым к одному боку.
Жданов тоже смотрел на этот халат. Как будто именно к нему и пришел.
Он был в черных джинсах, черном плаще, и лицо было каким-то черным. Загорелым – тоже, но не поэтому черным, а изнутри, что ли.
Пьяным не выглядел, но источал конкретный аромат дорогого алкоголя. Держался рукой за косяк.
- Здрасьте, - ляпнул Николай.
Разумеется, это от растерянности. От изумления. И тут же опомнился, выпрямился. Поудобнее уложил на плече халат.
- Что вам нужно? – осведомился холодно и настороженно. С вызовом.
- Катя, - голос у незваного гостя был очень хриплым, как из-за тяжелой простуды. Он коротко кашлянул, попытавшись сгладить звук, - дома?
- Нет ее, - быстро ответил Зорькин.
Жданов снова поглядел на халат на его плече. Перевел взгляд на Колино лицо. Опять – на халат. На лицо.
- Она на работе?
Николай нервно подумал о том, что совершенно не готов к этому визиту. И не наделен никакими полномочиями и инструкциями от Пушкаревой, как себя в таком случае вести и что говорить – ведь никто подобного не ожидал, чтобы обозначить ответы заранее. И с минуты на минуту – вот ужас! – должны явиться ее родители. Поэтому всё, что он мог – это перейти в агрессивное наступление и попытаться отправить непрошеного визитера восвояси.
- Я думаю, вам лучше уйти. Кати нет, она… в отъезде. Уехала. Далеко и надолго.
- Врать не умеете, - Жданов не сдвинулся с места. – Где она работает? Адрес?
Коля разозлился.
- Может, вам еще ключ от квартиры, где деньги лежат? Или мне сразу милицию вызвать?
- Глупо. Я всё равно дождусь. Не здесь, так во дворе.
Во дворе - это Колю никоим образом не устраивало. Во дворе сейчас нарисуются дядя Валера с тетей Леной, а вот их к острой и щекотливой ситуации привлекать вообще нельзя.
- Послушайте, - смягчил он тон, - давайте по-хорошему. Вы сейчас уйдете, быстро и тихо. А я вам вечером позвоню. Мы где-нибудь встретимся и всё обсудим. Если нам и впрямь есть что обсуждать. А?
Николаю позарез нужно было выиграть время. Но гость отрицательно покачал головой:
- Мне надо поговорить с Катей, а не с вами. Когда она вернется?
И тут Зорькина осенило.
- Через неделю, - выпалил он. – Она действительно в отъезде. Я вам сейчас докажу.
Он бросился в комнату и вернулся с листком бумаги. Сунул Жданову под нос:
- Читайте. Почерк узнаёте?
«Коля, напоминаю, - было написано там знакомыми аккуратными буковками, - зеленую папку отвези не позднее третьего ноября, а лучше второго. Отдай лично в руки Шевельковичу, в крайнем случае – Ларисе Солнцевой. На словах передай – я всё оформила, как обещала. Пишу на всякий случай, вдруг позвонить не смогу. Пусть перед глазами у тебя торчит. Забудешь – вернусь и в угол поставлю!» Ниже была пририсована смешная и сердитая рожица с высунутым языком.
Эту записку Катя оставила ему, когда ее срочным порядком клали на сохранение…
- Ну? – Зорькин торжествующе приподнял бровь. – Убедились? Ее нет.
- Она в командировке? – Андрей болезненно приклеился взглядом к аккуратным буковкам.
- Э… да. Типа того.
- А позвонить ей…
- Нельзя. Пишет же, видите, русским языком – «вдруг не смогу». И  не смогла. Связь плохая. Совсем никудышная.
- Связь плохая? – Жданов жег его нещадно угольной чернотой глаз. – Командировка в сибирскую тайгу, что ли?
- Я вам больше ничего не скажу, - Николай нервничал ужасно, дергаясь на каждый шорох в подъезде в страхе от возможного появления Пушкаревых. – Я не обязан! И вообще, вы меня задерживаете. У меня вон, - сдернул с себя Катин халат и вызывающе его приподнял, - стирка. Ясно?
Рука Андрея соскользнула с косяка. Как когда-то, ушедшей в небытие зимой – с дверцы джипа, лишив его навсегда опоры.
«А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?»
- Ясно, - ответил он и, покачнувшись, отступил.
Коля с грохотом захлопнул перед ним дверь квартиры.

Когда Жданов стремительно пересекал дорогу, снег бил ему в лицо – сырой, противный, злорадный. Он был похож на снег прошлого года, когда зима вела с ним бой и постоянно выигрывала. Этот снег его настиг, он поджидал его здесь, в сумрачном и ставшем чужим городе, чтобы всласть поглумиться.
Зачем он пришел к Кате?.. Кому нужно его жалкое «прости», на год опоздавшее?.. К чему он явился?..
Зорькин хозяйничает в квартире Пушкаревых. Стирает Катины вещи. Значит, прав Ромка насчет «срослось». А когда и как срослось – это уже неважно. Всё неважно.
Для чего притащился?.. Извиняться?.. За что?.. За инструкцию?.. За тот страшный вечер, когда, ослепший и оглохший от ярости, предложил ей «посошок», а она… согласилась?.. Он бы еще девочку разыскал из детсадовской группы, у которой куклу сломал… сто пятьдесят лет тому назад. Чтобы прощения попросить!
…Дурак, тоскливо подумал Андрей. Идиот, на весь мозг больной. Это коньяк виноват.
…Однако попытка свалить всю вину на алкоголь не сработала – голова уже была предельно ясной. И в этой ясности созрела спокойная, четкая мысль.
Она должна знать, что я ее любил.
В ее прошлом, окутанным черным туманом и разбитым вдребезги, должен существовать хоть один светлый правдивый луч. Вдруг ей от этого станет чуточку легче?..
Жданов остановился как вкопанный у киоска с прессой, взволнованный, весь в мелкой, липкой лихорадке.
Правильно. Поговорить. Просто поговорить. Увидеть ее. Разве в этом есть что-то дурное?..
Но неделя. Неделя! Она вернется только через неделю. Это много. Это долго. У него самолет в Сан-Франциско через пять дней. Там тоже зарез, Клиффорд ждет. Зашивается…
…Думай, Жданов.
Прежде всего – не факт, что Зорькин сказал правду. Насчет сроков. И насчет того, что связи телефонной нет. Позвонить Катиным родителям? Их присутствия в квартире не замечено. Могли уехать куда-то. Вообще – переехать, уступить площадь молодым.
Другой путь? Работа. Место работы – неизвестно. Там, в записке, мелькали имена. Лариса Солнцева. Пустой звук, ничего не означающий. Еще мужик какой-то. Шевелев?.. Шевелкин?..
…Шевелькович. Точно. Знакомая фамилия. Известная.
Думай!..
Шевелькович… А это не сеть ювелирных магазинов «Яхонт»?..

16 

Несколько ночей после родов Катя почти не спала – пыталась, но получались какие-то полубредовые урывки. Часто, так и не уснув, стояла у стекла в отделении для недоношенных. А когда ее оттуда гнали – спускалась на  свой этаж и смотрела в окно, тихо и неподвижно. И только под утро ложилась на кровать и уплывала в короткую, некрепкую, беспокойную дрему. Ее ругали и журили за это – соседки по палате, врачи, медсестры. Но иначе у нее не выходило.
В один из дней она прилегла после обеда – и поплыла в забытье. И сквозь него услышала рядом с собой голоса. Женские.
- Она спит? – первый голос, очень знакомый, переливчатые грудные интонации.
- Ага, спит она, - второй голос, тоже знакомый, высокий и звонкий. – Полежит пять минут – и побежит, как обычно. Хоть к кровати привязывай беспокойную нашу…
- Не вопрос – сейчас привяжем, - откликнулся смешливый первый голос. – Простынями. Ножницы есть?..
- С ума сошли? – пробормотала Катя, разлепляя ресницы и еще не соображая, с кем разговаривает.
Над ней склонились Лариса Солнцева и Лика Лизанец. Обе улыбались, смотрели ласково и укоризненно.
- Привет, «неспящая в Сиэтле», - Лариса ей подмигнула.
- Кто?..
- Фильм есть такой. «Неспящие в Сиэтле». А ты у нас – неспящая в роддоме. Катька, ты тут плохо себя ведешь, говорят. Не отдыхаешь ни фига. Вон, Лика тебя сдала. Да, Лика?
- Да! – весело подтвердила юная мамочка. – Сдала с потрохами. И не раскаиваюсь! Может, вы на нее повлияете, Лариса?
- Ко мне на «ты», - распорядилась Солнцева. – Хоть я дама взрослая и шикарная во всех отношениях.
- Идет, - легко согласилась Лика.
- Девочки… - Катя искренне и признательно им улыбнулась. – Какие вы милые…
-  Мы-то милые! – Лариса шутливо нахмурилась. – А вот тебя – воспитывать и воспитывать! Почему режим не соблюдаешь, а?
- Не получается.
- «Не получается»! Не получается – это когда зарплата кончается. На вот, вкусностей тебе всяких. Целый мешок с верхом.
- Ой, зачем, - запротестовала Катя. – У меня всего полно, я не съедаю ничего…
- Разговорчики! Если что – девчонки помогут, подметут, как метлы. Да, Лика?
- А то!
- Ну, может, поспишь всё же? – Солнцева смотрела на Катерину с неуверенной улыбкой, скрывающей беспокойство. – Я тогда побегу…
- Нет, что ты, - она села на кровати. – Я лучше ночью. Попробую…
- Обещаешь?
- Да.
- Ладно. Давай в коридорчик выйдем. Там у вас лавочка такая симпатичная стоит.
- А ты… как вообще прошла-то сюда? – сообразила Катя. – Разве сейчас пропускают?
- Я тебе один секрет скажу, - хмыкнула Лариса. – Еще не родился тот охранник, который меня не пропустит.
В коридоре, усевшись на лавку, она вынула из накинутого на плечи белого халата большое красное яблоко.
- На, жуй. При мне жуй, оно мытое. Потешь тетю Ларису. Уважь старушку.
- Это ты – старушка?..
- Ну дак. Тридцать два стукнуло – совсем древняя. Жуй, жуй. А то щеки – вон как небо за окном, серые.
- Спасибо тебе…
- Да ладно.
- Как там на работе? – задала Катя вроде как естественный для коллеги вопрос и откусила маленький кусочек от яблока.
- Нормально всё. Партия колье пришла из Индии. Слушай, гениально ты на этих индийцев ставку сделала. Дикие они в плане рынка, в ценах не ориентируются. А качество – блеск, европейское. Да лучше! Шеф доволен. Презентация на днях. Тебе надо быть на ней – непременно. Грандиозный будет сейшн.
- Мне?..
Катя даже рассмеялась. И отторгающе повела плечами.
- Тебе, - посерьезнела Лариса. – Тебя выписывают завтра. Ты не помнишь?
- Меня не могут выписать, - она напряглась, нахмурилась, затвердела моментально. – У меня здесь ребенок.
- Кать. Никто тебя от ребенка не гонит. Будешь его навещать. То, что тебя выписывают, означает всего лишь, что ты выписана. Койко-место больше не занимаешь. Можешь сходить куда-нибудь, съездить. Развеяться… Ну что ты?  - в сердцах вздохнула она. – Что ты так смотришь, будто я нечто чудовищное сказала?.. На такси, на пару часов - туда и обратно. Воздуха бы хоть глотнула.
- Да ты что? Что ты говоришь? – Катя не сердилась, только искренне изумлялась, никак в толк взять не могла – что ей такое предлагают, какое такси, какой воздух?.. – Я никуда не поеду, никуда не пойду. Я буду с ребенком.
Она даже головой помотала в полном ошеломлении – это ж надо предположить такое…
- Уфф… - временно решила отступить Солнцева, уяснив, что случай тяжелый. – Ладно. А что ты всё – «ребенок», «ребенок». Имя-то придумала?
- Нет…
- Почему?
- Боюсь, - созналась Катя. – Я всего боюсь. Думать боюсь. Засыпать боюсь. Уходить от нее боюсь.
- Ох. А я вот боюсь – психолог тебе нужен.
- Не нужен мне никакой психолог. Мне нужно с ребенком быть. Может, мне скоро дадут ее подержать. Она такая крошечка.
Катерина забралась с ногами на лавочку, прижалась к подруге, даже под руку ее подлезла, как маленькая девочка или котенок какой. Пробормотала:
- Я справлюсь. Честно-честно.
А остро выступившие при этом на Катиной спине лопатки под Ларисиной ладонью дрожали мелко-мелко.
«Как я ей скажу? – с острым беспокойством подумала Солнцева. – Вот как?..»

…А сказать было что.
Нынешним утром замдиректора по маркетингу фирмы «Яхонт» пила кофе с секретаршей Людой, и они занимали себя трепом по поводу увольнения шофера Игорёни, славного дядьки, которого все любили, а он напился и попался на глаза шефу, дурак такой. В разгаре болтовни дверь в приемную открылась и вошел молодой высокий мужчина.
Находящаяся в активном поиске жениха двадцатипятилетняя Людочка мгновенно сделала стойку – распрямила до упора плечики, отчего атласная кофта на пуговицах натянулась на ее груди как парус. Скептически настроенная по поводу мужского пола Лариса окинула взглядом незнакомца и тоже машинально подобралась, отставив кофейную чашку.
Зрелище впечатляло. Высокий брюнет будто только что сошел с обложки журнала для женщин-гурманок, знающих толк в представителях сильного пола.
«Пол» был – сильнее некуда.
- Здравствуйте. Вы к кому? – млея и расплываясь горячим озерцом в своем кресле, спросила секретарша.
- Господин Шевелькович у себя? – незнакомец держал дистанцию и ответной улыбкой не побаловал.
- Уехал, - извиняющимся голоском посожалела Люда. – Встреча у него. А вы по какому вопросу?
Мужчина ее любопытство не удовлетворил, продолжил:
- В таком случае могу я видеть госпожу Солнцеву?
«Госпожа Солнцева» приподняла в удивлении бровь:
- Это я. Слушаю вас.
- Мы можем побеседовать наедине? – визитер бросил на нее короткий испытующий взгляд.
- Конечно, - с достоинством ответила Лариса под тихое завистливое оханье секретарши. – Пойдемте в мой кабинет.
В кабинете незнакомец вежливо отказался на предложение присесть.
- Меня зовут Андрей Жданов.
И замолчал. Словно ждал какой-то реакции.
- Я вас не очень огорчу, если скажу, что мне это ни о чем не говорит? – Лариса, в отличие от него, расположилась в кресле с удобством, скрестив на груди руки.
Мужчина подошел совсем близко к ее столу. Смотрел пристально - так фиксируют объект внимания видеокамерой.
- Я – бывший президент компании Зималетто. Одна из ваших сотрудниц когда-то работала у меня. Екатерина Пушкарева.
Солнцева интуитивно насторожилась. От «бывшего президента» исходило неслабое напряжение. Как будто он крепко держал себя в руках, и это давалось ему очень нелегко.
- Так, - нейтрально промолвила она. – И в чем проблема?
- Мне надо ее увидеть.
- Да? Почему же вы ей не позвоните?
- У нее новый номер. Я его не знаю.
- Но  мы не даем номеров телефонов сотрудников. Простите, но у нас такое правило. Вы ведь не клиент нашей фирмы?
- Нет…
- Тогда не могу вам помочь.
- Собственно, я хотел узнать. Екатерина Валерьевна сейчас в командировке – у меня правильные сведения?..
Лариса насторожилась еще больше. Этот человек ее чем-то пугал. У него была энергетика стрясшейся катастрофы.
- А откуда у вас, извините, эти сведения?
- Мне сказал ее… э… Зорькин Николай.
- Ах, Николай…
Солнцева старалась соображать очень быстро, призвав максимум логического мышления. Значит, Николай (с ним она была знакома – виделись несколько раз у Пушкаревых, говорили о ситуации на экономическом рынке и даже обменялись номерами телефонов)  почему-то наплел этому бывшему Катиному начальнику про командировку. Цель могла быть только одна – скрыть ее пребывание в роддоме. Ну не просто же так, по принципу «вранья ради вранья», он это сделал?..
- Андрей… как вас по отчеству?
- Павлович. Но можно – просто Андрей.
- Андрей Павлович, - не приняла Лариса варианта с «простотой», - я не совсем понимаю, зачем вы пришли, раз Николай вам всё объяснил. Или у вас есть основания ему не доверять?.. Видите ли, мы не распространяемся о поездках, тем паче командировках наших сотрудников с посторонними людьми. Это правило фирмы, оно не мной придумано – ничего личного. Екатерины действительно нет, она в отъезде. Связаться с ней вы можете только через ее родных, если они сочтут это возможным.
Жданов медленно улыбнулся, а глаза остались непроницаемыми. Именно медленно – чуть-чуть разъехались краешки губ.
- У вас очень засекреченная организация, - произнес он задумчиво. – Наверное, тяжелая конкурентная борьба диктует такие условия существования?
- Разумеется, - с легкостью подхватила Лариса его тон. – А как же иначе. Осторожность превыше всего. А вдруг вы представляете интересы… какого-нибудь, например, «Адамаса» и стремитесь через Екатерину Валерьевну выяснить объемы и финансовое наполнение наших последних закупок?.. Я шучу, конечно. Но всё же. В каждой шутке…
- Да-да, я понял, - Андрей продолжал слегка улыбаться всё с тем же настораживающе не меняющимся выражением глаз. – Ну что ж, значит, придется мне подождать две недели до Катиного возвращения.
- Да. Две недели, - машинально согласилась Солнцева.
И тут же, исходя из моментально стершейся с лица визитера улыбки, поняла, что попала в ловушку. Ей явно назвали не тот срок, который озвучил этому человеку прежде Николай Зорькин. Из этого можно было легко понять, что командировка – фикция и господину Жданову просто не желают говорить правду.
Однако Лариса Солнцева не была бы Ларисой Солнцевой, если бы не попыталась выкрутиться из создавшегося положения и не сыграть ва-банк. Абсолютно правдоподобно и хладнокровно наморщив лоб, она добавила:
- Хотя – почему две недели? По-моему, меньше, Николай что-то путает. Вроде всего неделя осталась. Или пять дней?.. Простите, не помню. И, кстати, это тоже конфиденциальная информация. Я и обсуждать-то ее с вами не имею права. Не сдадите меня моему шефу, а?..
Вопрос она задала, понизив голос и лучезарно улыбнувшись. Зеленые глаза задорно сверкнули.
Андрей наклонился, приблизился лицом к ее лицу, уперев в стол ладони.
- А вас как, Лариса, по отчеству?
- Васильевна.
- Лариса Васильевна. Если вдруг окажется, что память вас нещадно подвела и Катя вернется раньше… завтра, например, послезавтра… то вот моя визитная карточка. Передайте ей, пожалуйста, что я жду ее звонка и это очень важно.
Он положил перед ней прямоугольную картонку с золотым тиснением, учтиво попрощался и вышел.
Через минуту заместитель директора по маркетингу фирмы «Яхонт», вспотевшая от напряжения так, словно покаталась в центрифуге или в парке аттракционов не для слабонервных, слушала гудки в мобильнике, оборвавшиеся удивленным голосом:
- Алло…
- Николай? Это Лариса Солнцева. Пожалуйста, не удивляйтесь – я сама в шоке, и постарайтесь сконцентрироваться. Вы знаете, кто отец Катиного ребенка?.. Ответ «Знаю, но не скажу» меня устроит.
- Эээ… - ошеломленно протянул Зорькин. – Знаю, но не скажу.
- Отлично. Это Андрей Жданов?
- О господи…
- «О господи», я так понимаю, означает «да»?
- А откуда вы…
- Давай на «ты». Тем более – ЧС у нас. Чрезвычайная ситуация.
- Откуда ты узнала?
- Он был здесь, у нас на работе. А сначала, я так понимаю, увиделся с тобой?
- Да, но как он... Черт! Записка. Там, в записке, были фамилии…
- Про записку ничего не поняла, но это неважно. Николай, он ищет Катю. И что-то мне подсказывает – он ее найдет. Это вопрос времени.
- Но ты же ему не сказала, где она?
- Естественно, нет. Как я могу – без Катиного согласия! Суть-то не в этом. Суть в том, что данный субъект начинен чем-то термоядерным. Я прямо чуяла в нем эту реакцию. И ощущала, что у меня против этого термояда в руках – только рогатка с пулькой. А меня, знаешь, не так просто смутить… В общем, мне кажется, Катюху надо предупредить. Чтобы не обухом по голове.
- Да я сам… - Коля удрученно и протяжно вздохнул. – Сам собирался поехать к ней сегодня и сказать. Но ума не приложу – как! Ей совсем нервничать нельзя. Куда ей – еще стрессы?.. Этот тип… Это очень страшный тип. Он Катьку – раскатал. В лепешку. И нарисовался теперь, не понять зачем. Ни раньше ни позже! Не дай бог еще на родителей ее выйдет, а они вообще ни сном ни духом!.. Надо ей сказать как-то…
- Ну, хочешь, я сама скажу?
- А ты когда собираешься?..
- Днем.
- А я – вечером хотел…
- Ну, значит, мне и говорить. Раз я первая…

…И вот сидит она здесь, «первая», ощущая Катины острые дрожащие лопатки под ладонью, - и не знает, как подступиться, соблюдая максимальную осторожность.
Хотя – какая осторожность, когда факт есть факт, и его никуда не денешь, не нарумянишь и не напудришь – темное, болезненное прошлое, с которым простились, взяло и выплыло из небытия?
- Кать, - произнесла наконец Солнцева, - ты ведь сильная?
- Сейчас? – глухо ответила Катерина из-под ее руки. – А ты почему спрашиваешь? На лилипута, забредшего в страну великанов, похожа?.. Это видимость. Я очень сильная. Надо будет – панелевоз с места сдвину. Правда-правда.
- И правильно. Молодец. Тебе нельзя быть слабой. Выбора у тебя нет.
- Угу. Я стараюсь.
- А ты знаешь что. Ты песни пой. Что-нибудь революционное. Вот это, например: «Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, пока я дышать умею, я буду идти вперед…»
Катя, всхлипнув, тихонько фыркнула и подняла голову:
- Это одна из папиных любимых. «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…»
И закончили уже вместе, напевом:
- Меня мое сердце в тревожную даль зовет…
И захихикали невольно – с такими недоуменными улыбками покосились на них две проходящие мимо женщины.
Приободренная Лариса решилась:
- Кать. Мне сказать тебе кое-что надо.
- Говори.
- Только ты спокойно, ладно? Всё хорошо, ничего страшного не происходит, и ничто тебе не угрожает.
На лице Катерины погасла улыбка, ресницы панически взметнулись вверх.
- Ребенок?.. – прошептала она. – Ты что-то узнала сейчас про ребенка?.. Ей хуже?! Но мне говорили…
- Господи! Нет. Вот…
Она достала из сумочки визитку. Катя взяла ее с недоумением, повертела в руке.
- Что это?
- По-английски написано. Английский, надеюсь, не забыла?
Катя пригляделась к буквам – и они сложились в имя. К удивлению и облегчению Солнцевой, никакого резкого отклика не последовало, и вообще – каких-либо явственно выраженных эмоций.
- Откуда это у тебя?
- Он пришел к нам в офис. Искал тебя. Просил позвонить. Сказал – важно. Я ему, разумеется, ничего не говорила – где ты и что с тобой. Понимаешь, он на Николая твоего вышел, тот тоже молчал как партизан. Заявил, что ты в командировке, ну и я поддержала. И насчет места твоей работы – молчал, случайно вышло, что этот узнал.
- Уф… - Катя подержала картонку в руке пару секунд и положила ее на лавку. – Слава богу. Я так испугалась, что что-то с ребенком.
- И это всё?  - изумилась Лариса. – Вся реакция? Блин, а я сказать не знала как…
- Ты догадалась, да? – Катерина выглядела совершенно спокойной.
- О чем?
- Ну, конкурс козлов, первое место. Твои слова.
- А. Ну да, догадалась.
И осторожно добавила:
- Красивый мужчина.
- Ага, - подтвердила Катя.
Так подтверждают, что снег на улице закончился. Вот именно таким образом: смотрят в окно и в ответ на вопрос констатируют: «Ага».
- Ну вообще, - пробормотала Солнцева. – Тебе по фиг, что ли? Совсем? Чего он вдруг приперся-то?.. С какой целью?..
- Я узнаю, - кивнула Катерина. – Позвоню и узнаю. Лучше узнать сразу, чем гадать.
Помолчав в обалдении, Лариса рассмеялась:
- Непредсказуемая ты, Катька. Я боялась – из обморока тебя откачивать буду. Нет, конечно, я рада, что не так. Но удивлена. Честно. А вообще, - она почесала нос и неуверенно пожала плечами, - наверное, правильно. Чего заранее дергаться. Может, этому козлиному чемпиону твой совет нужен. По финансовому вопросу. Ты же у нас специалист высокого класса. Тут только одно «но». Дите у него, видишь ли, народилось. А чемпион – не в курсе. С этим как поступишь?.. Если не секрет?..
Катя мгновенно окаменела. Черты лица заострились и застыли в неподвижности. Она только смотрела на подругу большущими непонимающими глазами.
- Никак, - ответила она таким голосом, словно пребывала в шоке от того, что это надо объяснять.
Сглотнула и подумала о своей девочке. О том, как лежит она там, за стеклом, беспомощная, под искусственным солнышком, и не может нормально есть, нормально дышать. Наверное, ей немил это мир, как и в животе – было немило и холодно. Не понимает, зачем сюда пришла, что здесь вообще может быть хорошего. И эту вину, страшную вину перед собственным ребенком, не омыть слезами, даже очень искренними и покаянными. Этого ничтожно мало – подумаешь, слезы, соленая вода. Отныне вся ее жизнь, без остатка, принадлежит только ее дочери. Пока та жива – и Катя жива. Любовь переполняет, такая жгучая и всеобъемлющая, что не держится в сердце, перетекает и выплескивается – вся на нее, на маленькую, направленная. А всё прочее – отдельно, в стороне. Потеряло свою значимость. Потускнело в красках.
«Андрей Жданов» - горело золотом на визитной карточке английскими буквами. Почему английскими?.. Какая-то западная компания?.. Или карточка – только для зарубежных партнеров, другой под рукой не нашлось?.. Мелочи, не имеющие смысла и веса. Какая разница. Странно, что объявился – у него же свадьба вот-вот. Или уже была?.. Всего лишь – странно.
…Нужен совет по финансовому вопросу?.. Может быть. Что ж, если так – совет она даст. Ей не жалко.
- Извини, - смутилась Лариса. – Не в свое дело лезу. Тебе, конечно, решать.
Катя недоуменно улыбнулась. Смешная она – Лариска. Что решать?.. Зачем решать?.. О чем речь вообще?.. Сегодня ей первый раз сказали, что у ее дочки крохотная положительная динамика. Совсем крохотная. Но положительная!.. Ничего больше, кроме этого, не существует. Ничегошеньки…

0

10

17

Зималеттовский женсовет обрушил на Жданова свое пламенное ликование. Так обрушиваться умел только женсовет – оглушая, ослепляя и придавливая глыбой.
- Андрей Палыыыч!!!
Вопль звенел эхом во всех уголках, а Андрей стоял в кольце жадно обнимающих его рук, терпеливо пережидая лавину. Что-либо отвечать на восклицания не было никакой возможности и смысла – дамы в этом не нуждались, дамы изливали скопившуюся энергию. Задавали вопросы, перебивая друг друга, и тут же сами на них отвечали. Система по-прежнему была самоорганизующейся и самодостаточной.
- Он еще жив? – Милко появился со стороны мастерской в каком-то невероятном ярко-малиновом шелковом шарфе и с сантиметром через плечо. – ДевОчки, я вас переоцЕнил. Я думал, вы его уже разОрвали и разОбрали на трофеи.
Самое забавное, что маэстро, кажется, тоже был искренне рад. Даже оттеснил со своего пути Тропинкину, чтобы пробиться к Андрею и пожать ему руку.
- Меня здесь не любят, - пожаловался он театрально, - меня здесь гнОбят. Я уже написал завЕщанье и теперь могу с чистой душой утОпиться в ванной.
- Ничего не изменилось, - подытожил Андрей, силясь удержать на лице приветливую улыбку.
Узнанный запах, обстановка, голоса. Всё это вызвало болевые ощущения и сосущую, раздражающую тоску. Всё это было так далеко от его новой жизни, что казалось фантастическим перетеканием из реальности в реальность. А еще напоминало погружение в царствие подводное, где плавают в сине-зеленой субстанции, обтекая со всех сторон, призраки прошлого.
- Акционеры на месте, собрание начинается, - сухо объявил проходящий мимо с Александр (финдиректор Игнатов и секретарша Марина семенили следом за ним). – Прошу всех в конференц-зал.
В зале заседаний царил шумный треп. В центре внимания была Кира. Она выглядела восхитительно в серебристом с перламутровыми пуговицами платье и крупными серьгами в тон – вся серебряная, глаза загадочные, с поволокой. Улыбнулась Жданову издали, как старинному закадычному другу:
- Андрюша! Великолепно выглядишь!
- Ты украла мою фразу, - он спокойно подошел, наклонился, чмокнул ее в щеку. – Просто сняла с языка. Свадьба послезавтра? Думаю, акционеры охотно извинили бы тебя, если б ты попустила это совещание.
- Да что ты, как я могу. Это же совет по итогам года, - напомнила Воропаева о значимости мероприятия. – Я компанию не покидала – это мой дом родной. Я консерватор – надеюсь, ты не забыл.
«Ты не забыл» прозвучало многозначительно. Взгляд Киры был полон торжества – и при этом крепко закамуфлированного волнения. В отличие от взгляда Андрея. Тот ничего не выражал, кроме вежливого внимания.
Наблюдая за ними, Маргарита Рудольфовна украдкой промокнула глаза платочком. Наверное, это был последний всплеск печали из-за того, что такая замечательная пара распалась.
Малиновский сидел с видом, отражающим емкое определение «Мне всё фиолетово». Чертил что-то в блокноте,  искоса поглядывая на друга.
Воропаев попросил тишины и произнес коротенькую речь, состоящую из общих фраз. Упомянул про Кристину, задержавшуюся из-за нелетной погоды, добавив, что к свадьбе сестры она всенепременно успеет, и передал слово Игнатову. Тот встал и начал вещать о цифрах и показателях. Вещал четко, последовательно, но скучно. И долго.
- Вопросы есть? – спросил он наконец.
Все сразу оживились, задвигались. Павел Олегович медлил, листая отчет.
- Есть, - подал голос Андрей.
В течение всего доклада малообъяснимая, удушливая волна протеста подпирала его изнутри.
- Слушаю, - щупленький Игнатов стянул очки с носа.
- Вопрос к Александру Юрьевичу. Почему свернуты договоры с поляками и чехами? Над ними работали полгода, прайс-листы согласованы и утверждены. Подсчитана приблизительная прибыль – весьма весомая. Что изменилось?
Воропаев широко, насмешливо улыбнулся.
- Руководство изменилось, Андрей Палыч. Я делаю упор на внутренний рынок – это надежнее.
- Да? И разница в ценах, Александр Юрьевич, вас не смущает?
- Перестаньте, - Кира нахмурилась. – С каких пор вы друг другу «выкаете»? Старая песня на новый лад?
- Извини, сестренка, это не я начал, - хмыкнул Саша. – Я не гонюсь за сверхприбылью, чтобы не свалить компанию в яму. Кажется, мы там уже побывали. Кто-нибудь желает еще раз?
- Рвать даже с проверенными партнерами из боязни оступиться? – Андрей упрямо сжал губы. – Топтаться на внутреннем рынке и радоваться плюсику в ноль целых пять десятых процента? Это твоя политика, Сашенька?
- Потише, пожалуйста, - спокойно попросил Павел. – Я не считаю, что осторожность в нашем теперешнем случае – это плохо. Но кое с чем из сказанного Андреем согласен. Не уверен насчет поляков, но чехи… Связи с Прагой наработаны годами. Партнеры – постоянные, магазины наши там знают и любят. Не думаю, что продолжение сотрудничества с ними влечет для нас какой-то риск.
- А я думаю, - не отступил, дернув плечом, Александр. – Там поменялись люди, там поменялась политика. Цены возросли на аренду!
- Вот сенсация, - усмехнулся Жданов. – Цены во всём мире растут – и что теперь? Дальше собственного носа не высовываться?
- У нас носы – в разных местах, Андрюша, - Воропаев холодно сощурился. – Тебе не кажется, что свой нос тебе далеко тянуть – аж за океан?
- Хватит, - Павел рассердился. – Так цивилизованному разговору и не научились?
Но Андрей уже сам прекратил спор, досадуя на себя. Молча придвинул к себе чашку с кофе.
Объявили перерыв перед ланчем, и Роман увлек друга в коридор, к окну, покурить.
- Я тебе говорил – тут болото густое и непроходимое, - он поднес огонек к сигарете. – Тоска зеленая и пупырчатая, потому что кругом лягушки. Но Сашке ты неслабо вломил.
- Да ну, - отмахнулся Жданов. – Зря я. Бессмысленно.
- Ну и пусть. Щелчок по лбу – лучше, чем ничего. И отец тебя поддержал.
- Всё равно – это уже не мое…
Предательский взгляд всё время скользил в сторону двери в приемную. Там, за ней – его бывший кабинет. А из кабинета, в дальнем его конце – еще одна дверь…
Он не пойдет туда, ни за что. Даже не заглянет. Пересидит ланч, чтобы не обижать родителей, - и хватит с него этой тяжкой «ностальжи».
- Андрей, - Кира приблизилась неожиданно, просто возникла рядом, сияя серебристым платьем, как чешуей королевской рыбы, - а ты, оказывается, не во всём изменился. Всё тот же словесный обмен пощечинами с моим братом – прямо как в старые добрые времена.
- Был не прав, - Жданов склонил перед ней голову. – Вспылил.
- Да что ты, не извиняйся. Верность традициям… - она неспешно поправила воротник на его рубашке. - …хорошее качество.
Малиновский закашлялся дымом, выдавил:
- Вспомнил. Мне позвонить срочно надо. Прошу прощения.
И ретировался со скоростью вспугнутого хищником оленя.
Воропаева, улыбаясь, смотрела на бывшего жениха, изящно склонив голову.
- Как живешь, Андрюша?
- Этот светский ритуал из любезностей обязателен, Кир?
- Ну а что мы, и поговорить не можем?
- О чем?.. О твоем свадебном путешествии?.. Давай. Куда едете?
- В Грецию.
- Странный выбор.
- Почему? – она рассмеялась. – «В Греции всё есть». Это цитата из классика. Надо же проверить – правду он писал или нет… Ты мне не ответил – как живешь.
- Надеешься, что плохо?
- Зачем ты так? – Кира обиженно поджала нижнюю губу. – Я тебе зла не желаю. Счастливый человек не может желать зла, он излучает только добро.
- Кирочка, - терпеливо проговорил Жданов. - Я уже понял, что ты счастлива. Я приду на свадьбу и порадуюсь за тебя. Абсолютно искренне. Так что, может, побережешь свое добро, будешь излучать его экономно, чтобы хватило на торжественный день?..
Она переменилась в лице, но ответить не успела – заверещал мобильник в кармане Андрея. Он достал аппарат, сумрачно глянул на дисплей – незнакомый номер. Воропаева состроила понимающую гримаску:
- Иветта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта?.. Хотя – нет, конечно. Джессика, Джозефина, Даниэла, Джеральдина…
- Алло, - спокойно произнес Андрей в трубку.
- Здравствуйте, Андрей Палыч. Это Катя Пушкарева.
Он выронил телефон. Не потому что рука вдруг ослабела, а потому что от неожиданности и ошеломления слишком резко отвернулся от Киры, стремясь отгородиться. Суетливое, неловкое движение – и аппарат не удержался между ухом и пальцами, выскользнул и шмякнулся – к счастью, не на голый пол, а на ковровое покрытие, постеленное возле диванного уголка. Упал рядом с Кириной белой туфелькой на шпильке. Жданов стремительно за ним нагнулся, но Воропаева, невесть почему решив пошалить, со смехом накрыла аппарат ножкой:
- Оп-ля! – пропела она. – Скажи волшебное слово – тогда отдам!
- Пусти.
Кира испугалась. До того испугалась, что побледнела и мурашки побежали по коже. Она никогда не видела у Андрея таких глаз. С чем-то безумным – из глубины. Торопливо отступила.
Он схватил мобильник.
- Алло, Катя. Катя, вы слышите меня?
- Да, слышу.
- Уф. Цел аппарат. Я уронил его случайно. Понимаете, я его уронил…
Зачем он всё это произносил, эту чушь,  полную белиберду, эту ненужную ересь?.. Стало так стыдно – до жара в лице.
- Простите, Катя. Секундочку. Одну секундочку…
Он быстро двигался по коридору. Уходил – от Киры, от всех, от любого, кто мог вольно или невольно попасть в его пространство, в его личную орбиту – дальше, дальше, лихорадочно отыскивая укромный уголок, почти бежал, сворачивал за углы и наконец остановился в маленьком закутке, огороженном кадкой с разлапистым растением.
- Катя.
- Да, Андрей Палыч. Мне передали вашу визитку.
- Визитку, - глупо повторил он. – Визитку, да. Мне сказали – вы в командировке. Правда, сроки странные – всё время менялись. То две недели, то одна, то пять дней… Так вы уже… Вы приехали? Вы в Москве?
- Я в Москве.
Ее голос леденил кровь. Не холодностью – она была бы естественной и не удивляла. Обыкновенностью. Деловитостью. Словно время отмотало по своей воле на год назад, и у них через полчаса летучка по продажам. Надо только уточнить последние сводки из восточных областей России…
- Катя, мне надо увидеться с вами.
Он хотел сказать «с тобой», чтобы как-то надломить деловитость и обыкновенность. Но не смог.
- А по телефону нельзя?
- Нет, по телефону нельзя.
- Вы уверены?
- Я уверен.
Катя помолчала в явном затруднении. Вздохнула:
- Ну, хорошо. Тогда, может, через два часа? У меня будет немного времени.
- Через два часа. Где?
Она назвала место. Очень странное место, какой-то парк. Жданов несколько раз уточнил, где это, как проехать, какие известные ориентиры рядом. Катя терпеливо объясняла, и когда убедилась, что он наконец определил для себя «пункт назначения», попрощалась и отсоединилась.
Андрей с изумлением смотрел на выдававший ровные, равнодушные гудки мобильник. Всё получилось так просто. Слишком просто. Собственно, это, наверное, хорошо – без долгих просьб, без уговоров, без преодоления сопротивления. Но почему-то тревожно.  До паники. До малодушного страха.
…В конференц-зале уже был накрыт стол. Запахи витали восхитительные – баранина под острым соусом, нарезки нескольких сортов, фруктовый салат, что-то еще. Жданова замутило. Еда? Он думать не мог о еде, не то что участвовать в процессе. Он вообще не мог здесь больше оставаться. Ни минуты.
- Прошу прощения у всех. Мне срочно надо уехать.
Кира пила свое любимое шампанское. Даже головы в сторону бывшего жениха не повернула.
- Как же так? – расстроилась Маргарита.
- О, я понимаю, - не преминул навесить на лицо одну из своих излюбленных улыбочек Воропаев. – Желудок привык к иной пище. А тут «в салате по-милански не хватает трюфелей».
- Именно, - не остался в долгу Андрей. – С трюфелями у тебя промашка вышла. Как и с чешскими контрактами. Всем приятного аппетита, увидимся на свадьбе.
- Можешь, кстати, прийти не один, - Кира внимательно изучала пузырьки в бокале на просвет. – А вместе с Катей.
- С какой Катей? – пробормотал Малиновский и уставился на друга.
- Да он сейчас по телефону болтал с какой-то Катей, - мило сообщила Воропаева. – Вот я и говорю – пусть пригласит девушку, если хочет.
- Спасибо, Кирюш, - Жданов глянул на нее с сожалением. – За великодушие.
- Ничего не поняла, - призналась Маргарита, когда он покинул конференц-зал. – Что за Катя?..
- Самое забавное,- Кира засмеялась и влила в себя порядочную порцию игристого напитка, - что среди тьмы Светочек, Наташечек, Лерочек и Анжелочек Катю я у него знаю только одну. Которая сейчас – золото, бриллианты, сапфиры и гламурный вид. Я так полагаю, мы ее проглядели. Все. Дружно.

* * *

Катя тоже задумчиво смотрела на умолкший мобильный телефон. Прислушивалась к себе. Сердце не трепыхалось, его вообще не было слышно. То ли есть, то ли нет. Голос Жданова был прежним, из прошлой жизни. Только звучал как-то резковато, с напором. Или он нервничал, потому что находился там где-то среди людей. Кирин голосок тоже прорывался, и смех, журчащий такой, грудной.
Может, она вообще в брачную опочивальню позвонила?..
Смешно. Катя убрала мобильник в карман. Ну что ж, она не виновата. Она не навязывалась, а выполняла просьбу. Это не ей что-то надо, а от нее. А что именно надо – даже не очень интересно.
Сегодня она сцеживала молоко для своей девочки, и молоко шло плохо, туго. Врач сказал – она недостаточно старается. А как же недостаточно, когда руки так болят, будто пшеницу по старинке в снопы вязала. Советовали пользоваться грудоотсосом, а ей с ним как раз неудобно, еще хуже получается.
В раздумьях обо всем этом Катя неспешно одевалась, натягивала юбку, свитерок. Уплетающая на своей койке дыню Лика Лизанец оживилась:
- Ты что, на прогулку собралась?
- Ага.
- Супер! Ну наконец-то! Это ж рехнуться можно – столько в четырех стенах сидеть. Давай я тебе прическу сделаю. Я умею! У меня подружка – парикмахер, я у нее многому научилась.
- Зачем прическу? – не поняла Катя. – У меня заколка есть. Заколкой заколю.
- Да ну, заколка! Давай я тебе косичку французскую заплету. Обожаю французские косички! Жаль у меня три волосины в шесть рядов.
- Лик, не надо. Спасибо, конечно, но незачем.
- Уф, упрямая! Ну дай хоть расчешу. Обожаю!
- Ну расчеши, - Катерина невольно улыбнулась. – Детство у тебя еще не кончилось, а кукол уже нету, да?
- В точку! – весело согласилась Лика. – Детство – это супер! Я, наверное, до старости ребенком буду. А че – клево! Быть взрослым – скука смертная…

На улице было прохладно и солнечно. Первый лихорадочно прорвавшийся в осень снег почти совсем растаял. От интенсивного притока кислорода голова слегка закружилась.
Катя шла и думала, что она, наверное, и есть тот взрослый со «смертной скукой». Что-то исчезло в ней – жадность и распахнутость цветущей юности. Солнце и воздух. Вместо них – земля, вросшие в нее корни. Влага, которая эту землю питает. Кровь и плоть. Она смотрит себе под ноги, а не в высокое пронзительное небо, как раньше.
Раньше, раньше. Много чего было раньше. Она научилась закрывать страницы и сжигать мосты. Она идет на встречу с человеком, который сгорел в большой старой кастрюле вместе с дневником, Ленноном и Эйнштейном. Но идет, поскольку рассудила просто и разумно – лучше сразу разрешить и снять вопрос, каким бы он ни был, чем повесить его крючковатым сгорбленным знаком, чтобы он торчал, вызывая недоумение и раздражая неопределенностью.
У самого входа в парк Катя еще раз с удивлением и даже некоторой грустью отметила: «Надо же. Я совсем не волнуюсь. Ни капельки. А ведь должна же?..»
На дорожке, конечно же, толпились толстенькие и не очень толстенькие голуби разнообразных расцветок. Один из них, фантастического окраса – розово-синий, поковылял прямо к Кате. Как будто знал – эта девушка имеет привычку ходить в магазин за булками. Для голубей. По птичьему радио передали…

Жданов ждал уже сорок минут. То садился на скамейку, то вставал и прохаживался. Лихорадка сменилась оцепенением, стойким ощущением – это всё не с ним, этого всего не может быть. Ну не может он так обыденно топтаться тут в ожидании женщины, из-за которой его жизнь больно и страшно разорвалась на две половины. И этого будничного осеннего пейзажа вокруг, меланхоличного и полудремного – быть не может, и солнышка этого миролюбивого с небес – тоже. И голубей, важно расхаживающих туда-сюда в поисках чего-нибудь съедобного…
Но всё это было, окружало, дышало покоем и равнодушием.
Как странно.
Руки были ледяными, но это если поднести их к щекам. А так – холода не чувствовалось. С чувствами вообще творилось что-то неведомое – вот они только что были, жгли, покалывали, потряхивали, и вот их не стало. Впали в паралич. Как будто сработали по закону инстинкта самосохранения – если оживут, очухаются, то спалят изнутри дотла.
А потом вдали на дорожке показалась Катя.
Она возникла, когда Андрей в очередной раз поднялся со скамейки и сделал пару шагов по направлению к центру аллеи.
Девушка была в старом коричневом пальтишке, руки – глубоко в карманах, волосы гладко причесаны. Почему-то без очков – большие, ничем не заслоненные спокойные глаза на похудевшем бледном лице. Из-под воротника выглядывала желто-бежевая косынка. Она неплотно прилегала к коже, и часть шеи оставалась незащищенной.
Впрочем, ветра не было. Ни единого дуновения. Не от чего защищаться.

18

Немота длилась с полминуты. Не молчание, а именно немота. В малолюдном парке раздавался только один громкий звук – мимо прошла женщина с коляской-сиденьем, и в ней ребенок оглушительно свистел в свистульку. Монотонно, длинными трелями. Сначала пронзительно, а потом всё тише, тише. По мере удаления.
Жданов понимал, что должен заговорить первым. Катя молчит совершенно справедливо. Молчит, смотрит ясными, без определенного выражения, глазами и теребит двумя пальцами краешек косынки.
Именно он, вызвавший, оторвавший ее от какой-то новой неведомой жизни, и должен победить немоту, это естественно.
Вот только худо совсем было со способностью привести речь в действие.
Будто кожу с него сняли, плотную, загорелую, бронзовую оболочку, надежно защищавшую  от любой боли.
Стоял, как освежеванный, и смотрел на Катю.
Да она ли это?..
При минимуме внешних изменений – всё изменилось.
Цвет – темное, матовое, без малейшего блеска, золото. Густое, наполненное, со свечением изнутри.
Запах. Что-то сладко-горькое. Очень насыщенное.
Фигурка. Скрыта под пальто. Но угадываемый рельеф тоже новый и тоже весь на несоответствиях и противоречиях – округлость, перетекающая в угловатость. На запястьях  выпирают обтянутые кожей косточки, и скулки тоже обозначены, а на уровне груди – объемность, мягкость, пуговица туго застегнута, рвется из петли.
Она и раньше не отличалась «правильностью» и «соответствием». Всё в ней выбивалось и выпадало из стандартов. Никогда и ни с кем ее было не перепутать. Кто хотел смеяться – тот смеялся, кто впадал в изумление – тот изумлялся, а кто-то просто пожимал плечами, крутил пальцем у виска и проходил мимо.
А один несчастный – взял и полюбил.
И даже момент пропустил, когда это нещадное с ним стряслось. После только – спохватившись, хватал ртом воздух. Когда уже было поздно.
Андрей снял очки, сунул их в карман. Они вдруг тоже показались ненужными, бесполезно царапающими переносицу. И всё в мире было бесполезным и ненужным. Только сердце потрясенно рвалось куда-то из грудной клетки, как из склепа, слепо тыкалось, замурованное, в поисках выхода.
- Простите, что потревожил вас, Катя.
Ну вот, получилось произнести первую фразу, вполне ничего себе, достойно. И она ответила на уровне:
- Не страшно. Давайте сядем.
- Да, давайте.
А сесть вдвоем на одну лавочку – это означало, что боком дуг к другу и взглядами – в пространство. А так говорить совсем невозможно. Жданов опустился на окрашенную в светло-зеленый цвет ребристую поверхность скамейки и сразу развернулся полубоком, чтобы всё-таки не терять Катиных глаз. Она поняла и сделала так же, повернулась всем корпусом, посмотрела выжидающе, не собираясь демонстрировать гордый скульптурный профиль. Только на часы быстро глянула.
Торопится?..
- Я вас с работы сорвал? – спросил Андрей и тут же подумал: если с работы – то странное место для встречи. Офис «Яхонта» - черт-те где, на порядочном отсюда расстоянии.
- Всё в порядке, - кивнула Катя, заменив общей фразой ответ на прямой вопрос. – Что вы хотели мне сказать?
- Я хотел попросить у вас прощения.
Голос сдал, конечно, сорвался, как мутирующий – у подростка. Но ничего, кашлянул и выправил.
Катя явственно удивилась, насторожилась. Но взгляда не отвела, лишь ресницы потрепетали немного в замешательстве.
- Вы об этом и хотели поговорить?
- Да. Вам это странно?
- Но… - она быстро сглотнула, повела плечами. – Столько времени…
- Срок давности еще не прошел, - он вымучил на лице улыбку.
- С юридической точки зрения? – она улыбнулась в ответ, слабо и как-то устало. – Ну, тогда… вы тоже меня простите. Это ведь я всё устроила. Спровоцировала вас. Мне очень жаль, правда. Я ужасно себя вела, я… - запнулась, рассеянно провела рукой  по лбу. – В общем, мне очень стыдно.
- Катя, вы не поняли. Я говорю не о том вечере в кабинете. То есть и о нем, конечно, тоже… Но он – результат, следствие, - Жданов взял крохотную паузу, хватило пары глубоких вдохов-выдохов, и решился: - Я говорю об инструкции Малиновского, которую вы прочитали.
- А… понятно.
Она чуть содрогнулась, сморщилась, скользнула отчужденным взглядом вдоль аллейки, вздохнула:
- Вы догадались?
- Нет, Кать. Я тупой. Не догадался. Роман узнал, через Шуру. Но вы на нее не обижайтесь, она…
- Да что вы, - перебила Катя, - я не могу на нее обижаться, это она вправе на меня обижаться. Я и перед ней виновата. Андрей Палыч, я, честно, не уверена, что разговор этот сейчас нужен. Что было, то было. Зачем ворошить?.. Уже всё по-другому. И у вас, и у меня. Мы оба натворили дел, и надо просто простить друг друга. Я – готова. А вы?
Она посмотрела на него мирно, терпеливо, отстраненно. Слегка отодвинулась, на дюйм увеличив между ними расстояние – так, чтобы рукава пальто даже случайно не соприкасались.
Жданов это движение прочитал правильно. Его разрывало от горя. От потери, которую мазохистски переживал заново. Как прокручивал один и тот же кадр в фильме про Чапая, каждый раз надеясь, вопреки здравому смыслу, на другой исход. А главный герой на определенной секунде всё равно тонул. И опять тонул. И опять…
- Кать. Ты в тот вечер… в тот ужасный вечер… сказала неправду? Ты любила меня?
Он зря задал этот вопрос. Он не хотел его задавать. Совсем о другом хотел! Но отчаяние подтолкнуло – и озвучило. И напрасно. Она оцепенела, замкнулась. Даже края пальто у ворота сдвинула, словно хотела склеить их намертво. Чтобы ни взглядов, ни дыхания – ничего извне не просачивалось. Решительно и отторгающе покачала головой:
- Андрей Палыч, я не вижу смысла…
- Да, да, - торопливо перебил он. – Ты не видишь смысла, я знаю, прости. Но я вижу смысл, и… ответь, пожалуйста. Если можешь.
- Я сказала неправду. Я любила вас, - просто сообщила Катя. Чудовищно просто. Обыденно.
- Я… - превозмогая приступ боли, заговорил после тягостной паузы Жданов. – Я тоже хочу сказать. Та инструкция – мерзкая ложь, от начала и до конца. Мне вечности не хватит объяснить, как и с чего всё начиналось и почему я вел себя так, как вел, что я чувствовал и что со мной происходило, - ты столько не станешь меня слушать. Но я любил тебя. Я хотел тебя. Я ревновал тебя. Я с ума по тебе сходил, Катя, и весь кошмар того вечера в кабинете случился – из-за этого!
…Он говорил еще. Говорил взахлеб, обрывая одни фразы и начиная другие. Умолкал. Возобновлял поток слов. Голос то становился громким, с напором, то падал, сникая, почти до шепота.
Его корежило от мелодраматичности и избитости собственных признаний. Только других – не изобрел. Наконец, опустошенно добавил:
- Мне очень важно, чтобы ты это знала. Чтобы ты поверила мне.
Катя так и сидела – не шевелясь, зажав руками ворот. Казалось, малейшая крохотная подача к ней – и она сорвется прочь. И голуби, столпившиеся у лавочки, шуганутся, вспугнутые, в разные стороны.
- Кать.
Он не смел пошевелиться. Посмел только имя ее произнести. Ждал хоть чего-нибудь. Не слова – так поворота головы. Крохотного касания взглядом. Слышимого, осязаемого дыхания. Но она как будто и вовсе не дышала. Ушла в неподвижность.
- Кать, ты не веришь?..

…Почему-то, как только она увидела его издалека, в центре аллеи, ее охватило невнятное и невесть на чем основанное ощущение – он скажет нечто, к чему она абсолютно не готова.  И по мере того как приближалась и с каждым шагом расшатывалось так прочно установленное по отношению к этому человеку равновесие, это ощущение только усиливалось.
А ведь он был совсем чужой. Или так изменился, или она забыла его лицо.
Смуглый, возмужавший, красивый. Настолько красивый, что можно было задохнуться, если б у нее было прежнее сердце.
Нет, то, что ее охватило, не было ни волнением, ни трепетом, ни неприязнью. Скорее – дискомфортом и стремлением защититься от слишком сильной и пока непонятной энергетики, стреноженной, но рвущейся от его существа.
Они сели на скамейку, и он попросил прощения.
Катя растерялась. Она такого не ждала – нет. Но теперь и предположение о том, что Андрей пришел к ней посоветоваться по финансовому вопросу, показалось диким и фантасмагорическим. Как она его вообще допустить могла, о чем думала?.. Почему даже и не изумилась особо факту, что он объявился, не выискивала других объяснений?..
Может, потому что не хотела выискивать?.. Потому что сердце и мысли уже слишком не с ним?.. Она их отдала, в безраздельное владение, другому человечку.
Ей захотелось уйти, а он сказал, что любил ее.
После короткого шока уйти захотелось еще сильнее. Не уйти, а убежать стемглав, зажав руками уши. Может, сказать что-нибудь напоследок. Спросить, думал ли он, вызывая ее на встречу, уместны ли хоть на грамм эти поздние признания сейчас, здесь, в этом чужом унылом парке?..
А потом подумала, что это, конечно, спорный вопрос – насчет уместности. Встать на похоронах и поздравить покойника с днем рождения – с одной стороны, кощунственно. А с другой – почему нет? Человек родился, прожил жизнь, его любили. Почему бы и не поздравить, не поблагодарить за то, что он был.
Наверное, Андрею действительно важно было сбросить этот груз невысказанного.
- Кать, ты не веришь?..
Странно, но она, через изумление, почти верила. Что-то очень правдивое, хотя и горькое, царило сейчас между ними. Горечь шла ароматом и от пожухлых последних листьев, убитых первым снегом. А «почти» - потому что сердце не отозвалось.
Что должен почувствовать человек, узнав о том, что его любили?.. Через трусость, обман, предательство – любили, как могли на тот момент?.. Обрадоваться?.. Ощутить, как ползет вверх самооценка, подобно столбику ртути на термометре?..
Смешно даже. Ничего такого не чувствовалось. Грусть и сожаление.
- Я, наверное, верю, Андрей, хотя это так странно. И мне очень жаль, что всё так случилось.
- Мне тоже.
И замолчали оба. В тишину вернулся монотонный свист – сначала едва-едва, издалека, а потом всё ближе. Видимо, мать катала ребенка в коляске по кругу, а тот самозабвенно и неутомимо дул в свою свистульку.
- Ну ничего, - нарушила паузу Катя. – Всё наладится. Уже налаживается. У тебя другая жизнь.
- Другая, - эхом согласился Жданов. – И у тебя.
- И у меня. Я тебя поздравляю, - она выпрямилась и еще чуть отодвинулась – это было движением-предпосылкой к окончательному вставанию.
- С чем? С новой жизнью?
- Да, конечно.
- Ну, тогда и я тебя поздравляю.
- Спасибо. Мне пора, - Катя поднялась, глянув на часы.
- Я провожу, - Андрей встал тоже.
- Не нужно. Мне недалеко.
- Куда – недалеко?
Он ударился о ее взгляд-преграду. Вмиг потемневшие, строгие глаза.
- Я же сказала. Провожать не надо.
- Почему? Куда ты идешь? Что это за место вообще?
Понимал – дурацкое, неуместное упрямство, вопросы, которые он задавать не имеет права. Мальчишеское какое-то отчаяние, что она сейчас уйдет. А он останется в этом куцем парке без названия навечно, лавочкой или деревом – неважно. Потому что двигаться куда-то – немыслимо, освежеванному. Одинокому, утопленному воспоминаниями и страшным словом «поздно». Всё поздно.
- Андрей, - Катя заговорила мягко, вразумляющим тоном. – Мы всё сказали друг другу. Разве нет? Разве не этого ты хотел?
- Я просто провожу. Просто буду идти рядом. Могу – молча. Что в этом такого? Или это какое-то секретное направление?..
Теперь он смотрел настороженно, пристально.
- Нет, - заторопилась она и отступила. – Но это ни к чему.
Жданов выдохнул и резко, досадливо провел ладонью по лицу – узнанный жест из прошлого. Кольца на безымянном пальце не было.
- Когда свадьба? – спросила Катя.
Не из любопытства. Вопрос, призванный внушить ему неуместность этого внезапного глупого упорства с провожаниями.
- Что? – не понял он, не переключившись толком с какой-то другой мысли.
- Твоя свадьба – когда?
- Какая свадьба?
- С Кирой, - растерялась она. – Я ее фото видела, на обложке…
- Ах, фото. И ты решила, что я – жених? Замечательно.
Кажется, он рассердился. Или очень сильно расстроился. Посмотрел сумрачно, с укором, из-под бровей.
- Ты решила, что я исповедоваться вздумал перед свадьбой? С чистой совестью – в загс? Я бы тогда в церковь отправился, Катя. К святому отцу. Я не из-за себя пришел сюда – из-за тебя. Чтобы никогда-никогда ты не допускала мысли, что в той инструкции было хоть слово правды. Знала, что если в этой жизни можно осмелиться полюбить и потерять голову – то только из-за такой женщины, как ты. Я хотел, чтобы ты не сомневалась в том, что ты прекрасна.
- Перестань, - попросила она, испугавшись. Не столько слов, сколько непрогнозируемого смятения, которое они вызвали. – Я вела себя отвратительно. Надо было мне сразу…
- Надо было, - не возражал он. – Но ты защищалась. Как могла на тот момент. И, наверное, еще верила в меня. Верила до последнего.
- Ага. Верила…
- Вот. Видишь. А я не оправдал.
Он подошел к ней совсем близко. Она инстинктивно качнулась в сторону, но ног от асфальта не оторвала. И глаз не поднимала, только чувствовала его печальную улыбку.
- Женила меня, значит. На Кире. Ох, Катя, Катя.
- Даже не сомневалась, - пробормотала она. – Не так уж много прошло времени, поэтому…
- Ну да. Поэтому счастливый новобрачный – естественно, я. Недооцениваешь ты Кирин энтузиазм под лозунгом «Я рождена, чтоб сказку сделать былью». Это коней на переправе не меняют, а женихов – еще как… Я живу и работаю в Америке, Кать. Сюда приехал на совет директоров. И на свадьбу, кстати, тоже. В качестве гостя.
- В Америке?..
- В Сан-Франциско. Абсолютно один. Меня уже за гея принимать начали. Хорошо – Милко не знает. У него, поди, в запасниках до сих пор то жуткое красное платье висит, затаилось - меня поджидает.
Катя непроизвольно улыбнулась.
- Ну а у тебя как? – Жданов всё искал мучительно ее взгляд. – Как вообще жизнь?..
Она неуверенно пожала плечами, будто затруднялась с ответом.
- Мне Коля открыл дверь. С твоим халатом на плече. У вас с ним… как?.. - решился Андрей. А что, собственно, терять. Терять нечего.
- С халатом?
- Смешно, Кать. С Колей.
Она заслонила ладонью глаза и часть лица, словно заплакать хотела, а на деле – коротко нервно рассмеялась.
- Дежавю какое-то. «Что у вас с Колей?». Наверное, это сакраментальный вопрос всей моей жизни, он будет преследовать меня до гробовой доски.
- То есть, ты хочешь сказать, что и ответ не изменился? Друг детства – и только?
- Сколько бы я этот ответ ни произносила – ты ему не верил. Стоит ли повторяться?..
- Да ты много чего произносила, Катя.
- Ну да… много. Но мы вроде всё выяснили, нет?
- Да. То есть нет. Почему мне нельзя тебя проводить? Или я, как в том анекдоте, умный мальчик и должен придумать причину сам?
- Неплохая идея. Придумай. У тебя всегда было хорошо с воображением.
- У тебя с кем-то еще встреча?..
- Точно. У меня сегодня несколько встреч в разных парках с разными людьми. Они все пришли в очередной раз спросить, что у меня с Колей. Старая добрая традиция.
…Откуда он взялся, этот смех? Не полноценный, свободный и открытый смех – а его легкий звенящий фантом, неуверенный, немного нервический, осторожный и вроде как неуместный – Жданов хмыкнул, разулыбался, Катя фыркнула следом. В глаза друг другу не смотрели – под ноги да по сторонам, а мимо опять ехал пацаненок в коляске и наяривал в свою свистульку – разрабатывал легкие по полной. И вроде как потеплело в прозрачном ноябрьском воздухе, и солнца стало больше – забавная иллюзия. А группка голубей неподалеку обнаружила кусок засохшей булки на газоне и устроила вокруг нее возню с потасовками и попутным выяснением отношений с воробьями, которые считали, что трофей принадлежит им, это их пир и вообще – именно они короли на этом празднике жизни. Весь этот мирный, почти пасторальный пейзаж, звуки и краски сквозили чем-то очень хрупким, неустойчивым и добрым, и длилось это несколько секунд.
Катя ощутила, как намок на упругой груди лифчик и струйка молока побежала по животу. И сразу сковали неловкость, стыд, смущение и наконец самый настоящий ужас – что она делает?.. Что она тут делает?.. Этот разговор, этот треп, эти тары-бары – это что такое?.. Милая встреча старых друзей?! Они могут вот так стоять, и болтать, и даже хихикать, как будто не совершили убийственного, жуткого – не измотали, не исковеркали, не искалечили друг друга?..
…Она будто увидела, как монитор падает со стола на ее пальто. Услышала, как стакан разбивается об пол. Ощутила вторжение в свою плоть, задавливающее, затирающее последние судороги надежды на то, что всё не может закончиться так страшно и так пошло. Вмиг стало настолько холодно, будто зима резко и мощно обрушилась на землю, отринув постепенный захват позиций.
Что же мы натворили?!
- Мне пора, - Катя медленно попятилась. – Мне надо идти.
…Ей надо сцедить молоко. Ей надо к ребенку.
Это и его ребенок.
- Катя, подожди…
- Я не могу. Я опаздываю.
Это и его ребенок. Слабенький совсем. Тоже в каком-то смысле – искалеченный!
- Да не беги же ты, - растерянный Жданов наступал, она отступала. – Я хотел…
- Что?
Он не знал – что. И чувствовал себя жалким в своей неспособности сказать хоть что-то вразумительное.
- Катя, я улетаю. Через несколько дней…
- Хорошо. Удачного перелета.
- Может быть, мы…
- Что?
Панику в ее глазах он принял за отторжение. Но всё же спросил, сорвалось:
- Может, я еще позвоню?..
- Глупо, Андрей.
Вторая теплая струйка потекла по Катиному животу.
Это и его ребенок – тоже, но не укладывается. Ни в голове, ни в сердце. Я не могу, не могу!
Она повернулась и пошла уже в полную силу к выходу из парка. Почти побежала, увеличивая между ними расстояние.

0

11

19

Детская кроватка была желтого цвета, а красивая кружевная накидка поверх нее, руками Елены Александровны связанная, - розового. И новые обои – в тон: коричневые божьи коровки на бежевом фоне и земляничные кустики. Комната посветлела, выглядела солнечной и летней – диссонансом погоде за окном. И цветок в горшке распустился, как по заказу, - малиновый с белым, пышный, пахучий.
- Как славно, - пробормотала тихо Катя, поставив у шкафа сумку с больничными вещами, и опустилась на свою тахту. Погладила пальцами полированный край кроватки.
Валерий Сергеевич и Коля топтались в дверях, покашливая и переглядываясь, а мама сразу села рядом с Катериной и обняла ее за плечи.
- Миленькая, грустно тебе. Мы знаем, понимаем. Но всё скоро изменится. Мы заберем домой нашу малышку. Вот окрепнет – и заберем. А пока – каждый день навещать ее будем.
- Конечно, мам. Просто она… она так медленно поправляется.
- Медленно. Но ведь поправляется.
- Я ее еще даже на руках не держала.
- Подержишь, Катюша. Немножечко надо потерпеть.
- Ага…
Катя соглашалась, кивала и даже улыбалась. У Зорькина, созерцающего эту улыбку, призванную излучать несгибаемую уверенность, но при этом всё-таки потерянную, смятенную, внутри всё переворачивалось от жалости. Досталось Катьке всё ж таки неслабо…
Они сомневались втроем – он и Пушкаревы-старшие, стоит ли готовить комнату к Катиной выписке или подождать более четких и стабильных прогнозов от врачей насчет ребенка. Елена всё больше осторожничала. Что-то там про приметы говорила. Сны свои тревожные упоминала. Валерий то сердился на нее за суеверие, взмахивая в порыве негодующего оптимизма руками, то сникал и прислушивался к ее соображениям. Решительное слово сказал Николай. Сосредоточенно поразмыслив, изрек:
- Надо приготовить комнату к Катиному возвращению. Пусть она видит – мы нисколько не сомневаемся в том, что всё будет хорошо. А то придет – а тут всё по-прежнему. Как будто и не изменилось ничего в жизни. Неправильно это.
И оказался прав. Катя преобразованиям хоть робко, но обрадовалась. Трогала, перебирала пеленки, погремушки. Плюшевому зайцу пощекотала усы – Колькиному подарку. Вот только про имя для своей девочки – не заговаривала. Но тут уж твердость заранее проявила Елена:
- Не давите на нее. Слышишь, отец? Мол, нехорошо – человек родился, назвать надо… Катя сама решит. Как решит, когда решит – ее право.
За ужином Валерий достал наливку, Елена разрумянилась от духовки, Зорькин активно жевал и поглядывал на подругу. Его подмывало пошептаться с ней насчет явления Жданова – как вообще отреагировала, общались ли?.. Но что-то такое было в Кате, ощущалось – исключающее сейчас откровения. Она сидела, пила чай с молоком и с творожной ватрушкой, рассеянно улыбалась на все разговоры – была вместе со всеми, но отдельная от всех и… невероятно красивая. У Коли даже периодический важнейший процесс поглощения пищи тормозился – замирал с набитым ртом и таращился, таращился. Вот ведь фокус. Когда из Египта вернулась – вся в потрясном обрамлении, шелк, локоны, подводка для губ и тэ дэ… был блеск – не красота. А сейчас – простенькая, бледная и светится. И - глаз не отвести.
Так Николай и уплелся домой – без болтовни тет-а-тет с новоявленной «мадонной». Правда, она обняла его у дверей, посмотрела с признательностью:
- Спасибо, Колька. Я знаю, это ты тут был для всех и двигателем, и прорабом. Ты настоящий друг.
- Угу. «Если ты заболеешь, то и я заболею…» - процитировал он полушутя детскую клятву. И вдохновенно досочинил: - «Если ты забеременеешь, то и я забеременею…» И зря, между прочим, хихикаешь! Когда обои клеил – у меня реальный токсикоз был. От запаха…
- Во-во, - хмельной, расслабленный Пушкарев стоял в дверях кухни, засунув руки в карманы широких домашних штанов, и похохатывал. – И я о том. Если мужик в армии не служил – у него, бывает, и токсикоз случается. А на солененькое, Колюнь, не тянет?
- Валерий Сергеевич, - вздохнул Зорькин, поправив очки «приросшим» к нему жестом, - вы, когда выпьете…
- Поговори еще у меня…

Катя помогла немного маме с посудой и ушла к себе. Тут был аромат чистоты и новых вещей. Всё такое светлое, всё такое мягкое, веселое и позитивное. Какое же всё-таки золото – ее близкие. Мама, папа, Колька. Ее семья. Бог даст, Бог смилостивится – и скоро в этой кроватке будет лежать ее малышка. Это будет такое огромное, такое недозволенное и незаслуженное счастье, что загодя голова кружится.
Катя погладила ладонью байковую пеленочку, понюхала ее, положила в стопку других, разного цвета. Погремела утенком-погремушкой. Поправила кружевную накидку…
Отгоняла тяжелую, трудную мысль, норовящую захватить сознание. Не хотела на ней сосредоточиваться. Каждой клеткой – отторгала. Но мысль возвращалась и клала тень на царившие в комнате нежные краски, на всю эту милую безмятежность. Гони – не гони.
Катя поглядела немного, нахмурившись, в темноту окна, покусала губы и достала из сумки телефон.
- Лариса, привет. Не разбудила я тебя?
- Какое там! Кефирка затемпературил – еле усыпила, - отозвалась Солнцева. – Я сама собиралась тебя набрать, да подумала – спишь, может… Ну что, с возвращением?
- Спасибо. Вот, вернулась.
- Хандришь?
- Стараюсь не хандрить... Ларис. Скажи прямо. Как ты считаешь, я должна сказать ему о ребенке?..
Катя задала вопрос спокойным, ровным и деловым тоном, глядя перед собой сухими и строгими глазами.
- Стоп, стоп, - Солнцева, видимо, туго соображала в этот поздний час или не ожидала такой прямоты и деловитости. – Ты кого имеешь в виду – чемпиона своего?
- Он не мой.
- Ну, прости, я не подумавши… Кать. Ну, что значит – должна? Ничего ты никому не должна. Хочешь – говори. Не хочешь – не говори.
- Я не хочу, - Катерина содрогнулась от волной пробежавшего по телу озноба. – Но ведь как считается?.. Имеет права знать. И прочие правильные слова.
- Ох, Катюууха, - протянула Лариса, - голова – два уха. Нет никаких правил. Каждый для себя решает. И никто не может знать заранее – верным было его решение или нет. Лотерея. У меня вот так знакомая одна родила, а с мужиком задолго до этого разругалась в пух и прах. Всё мучилась, сказать – не сказать. Мол, как же так, сын про отца не знает, отец – про сына. Сказала. Покаялся мужик, приходить стал, помогал поначалу. А потом сорвался – запил да в таком виде являться принялся, подкарауливать, руки распускать. С милицией выставляли. Ребенка до нервного тика довел. Еле избавились. Я не говорю – все сценарии такие. Я говорю – не спрогнозируешь. Конечно, твой… тьфу, не твой, тыща извинений!.. Конечно, Жданов вроде приличный человек, интеллигент, опять же – материально помочь способен…
- Господи, я же не об этом!..
- Да погоди ты. Не об этом она… Об этом тоже, знаешь, неплохо подумать, мало ли как жизнь повернется. Я говорю – он не производит впечатления человека, способного как-то навредить дочке. Но это всего лишь впечатление. Оно – не масло, на нем бифштекс не поджаришь. Это как прикуп, Кать, знал бы его – жил бы в Сочи.  И открывать карты – только тебе. Че-то меня на метафоры потянуло на ночь глядя… Короче, ты должна одно уяснить четко. Скажешь ему – и он будет в твоей жизни. Так или иначе, часто, редко, по большим праздникам, раз в году под Новый год – но будет. Конечно, есть шанс, что, наоборот, усвистит в страхе – только пятки сверкнут, как мой. Но я бы на этот вариант ставку не делала.
- Именно, - почти простонала Катя в трубку, ежась и кутаясь в плед от озноба. – Именно это меня и мучает! Я не хочу. Я не хочу его – в своей жизни. Не хочу говорить родителям, что он – отец. Не хочу его помощи. Я ничего - этого – не хочу! Но имею ли я право рассуждать на уровне «хочу – не хочу»? Я вот на этот вопрос ответить себе не могу…
- Так, Катька. А ну сделай глубокий вдох и глубокий выдох, - распорядилась Лариса. – Не можешь ответить – отодвинь на время. У тебя что, дочь завтра замуж выходит и ты вся в сомнениях – звать папашу на торжество или не звать?.. Она там лежит, кроха, размером с некрупную кошку, да дай Бог чтоб выправилась! Вот главная твоя забота сейчас!.. И пусть всё остальное – пока подождет. Не убежит никуда. Всё должно созреть и родиться естественным, а не насильственным путем.
- Ты права, - Катя благодарно улыбнулась в трубку. – Я обо всём этом стала думать просто потому, что он… Жданов… в Америку к себе вот-вот улетает. Хотя, может, и уже улетел…
- Вот и пусть летит черный лебедь в теплые края. Америка – не Проксима Центавра. Если что. Тем более – если он такое отторжение в тебе вызвал…
- Нет.
- Нет?..
- Не отторжение, - созналась Катя. – Страх. Животный какой-то. Слишком много боли с ним связано. А я так хочу покоя. 
- Кстати, о покое. Назавтра, моя милая, ты о нем забудь - приедешь на презентацию, и это не обсуждается.
- Ларис.
- На час, Кать. На один час. Тебе руководство подарок приготовило. Совесть есть?..     

* * *

Огромный зал ресторана, где праздновалась свадьба Киры Воропаевой и Никиты Минаева, был обязан кричать роскошью и обязанность свою выполнял от и до. Парад блюд, и каждое готово побороться с остальными в споре за первое место по изысканности. Парад драгоценностей на дамах, шелка, крепдешины и бархат. Живой оркестр, и солист за роялем – конечно же, в белом фраке.
- Малиновский, давай выпьем.
- Вот за что я тебя люблю, Палыч, - Рома быстро оглянулся по сторонам и инстинктивно понизил голос, хотя, в общем-то, необходимости в этом не было (всё вокруг тонуло в музыке, гудении голосов и звоне посуды), - это за широкую амплитуду.
- Чего?
- За крутые виражи – вверх-вниз, вверх-вниз. То ты, как девственница-гимназистка, с сока на молочный коктейль перебиваешься, то на вискарь налегаешь в присутственном месте. Ты его хлещешь, как конь в пустыне, нашедший вожделенный родник. На тебя уже родители с ужасом поглядывают.
- Правда, что ли? – Жданов постарался сфокусировать зрение на отце с матерью, сидящих неподалеку, но получалось уже не слишком хорошо.
- Угу, - проворчал Роман. - Осталось только пойти и набить морду молодожёну. А то пресса что-то заскучала посреди чинного гламура.
- Слушай, отличная мысль. Кира будет счастлива. Представляешь, завтра заголовки в газетах: «Отвергнутый жених с горя напился и расквасил счастливое лицо новобрачного». Скандал в благородном семействе! Уже никто не посмеет сказать, что это я разорвал отношения, а не Кира. Что, собственно, ей и требуется.
- Жданчик, ты бы, это, правда, не налегал бы. Я, конечно, понимаю – желание укушаться в студень может возникнуть у каждого. Но место, согласись, не слишком подходящее. Под бодрые крики «горько» и вспышки фотоаппаратов упасть челом в салат – ну, это уж совсем забить на свою репутацию.
- А на кой черт мне моя репутация? На кой она мне – здесь, а? Я ж америкэн-бой, ты сам сказал. Я там марку держу, а тут я никто и ничто, и мне всё по фиг. Ясно?
- Конечно, ясно. Когда Штирлица охватывала тоска по родине, он залезал на крышу рейхстага и размахивал красным флагом. Хотя понимал, что находится на грани провала…
Сто раз слышанный анекдот вдруг показался Андрею необычайно смешным. Он чуть не подавился виски от хохота, а Малиновский с беспокойством ткнул его локтем в бок.
- Палыч, может, пойдем на воздух выйдем?
- Зачем?
- Ну, так просто. Звездочки посчитаем. Одна звездочка, две звездочки, три звездочки. Лучше всего, конечно, пять звездочек…
Жданова опять накрыло приступом неконтролируемого смеха. Потеряв терпение, Роман встал и потянул его за рукав.
- Пошли, пошли. На улице дохохочешь.
…На улице было прохладно – неласковое предзимье.
- Зачем ты меня сюда вывел? – мрачно спросил Андрей. – Тут темно.
- А ты что, темноты стал бояться? Может, и мышей – тоже?
- Мышей?
- Мышей.
- А причем тут мыши?
- Так. Налицо торможение мыслительных реакций. Что происходит, а? Ты чего такой?
- Какой?.. Пьяный?..
- Да ладно бы – просто пьяный, с дури. Пристукнутый какой-то. Тебя кто пристукнул?
- Я с Катей встречался.
- Ууу. Ну, я так и знал. Это «жжж» было неспроста.
- Жжж?.. Какое жжж?..
- Неважно. Ты всё-таки к ней пошел.
- Угу.
- И что она с тобой сделала? Леупрорелин ввела – шприцем с размаху?
- Леу… чего?
- Леупрорелин. Препарат для химической кастрации.
- Диву даюсь, Малиновский. И чего ты только не знаешь. Я даже боюсь предположить, откуда у тебя такие сведения. А уж язык... Все мётлы мира – отдыхают…
- Ну ладно, ладно. Давай серьезно. Как пообщались-то?
Андрея слегка пошатывало, и он оперся спиной на скульптурку греческой богини, украшавшую вход в ресторан. Устало ответил:
- Бездарно. Я нес какую-то высокопарную банальщину. Как будто куски из дамского романа разучил и наизусть шпарил. Просил прощения. Объяснять чего-то пытался. Она терпеливо выслушала. Тоже попросила прощения. Предложила всё забыть и каждому – идти дальше. И всё.
- Эээ… А ты какого-то другого эффекта ожидал?
- В том-то и дело, что нет.
- Ну и в чем тогда бездарность? Нормально поговорили, не подрались. Грехи с души поснимали. И хорошо.
- Не знаю, как объяснить тебе… - беда была у Жданова с подбором слов. – Ну вот представь, что ты… ты ученый-натуралист. Специалист по бабочкам... По бабочкам, Малиновский, а не по «бабОчкам», кончай ржать!
- Я слушаю, слушаю, - Роман с усилием вернул на лицо серьезное выражение.
- Ну вот… И у тебя мечта всей жизни – найти бабочку какого-то вида… очень редкого. То ли есть еще на Земле, то ли уже не осталось. Никто не знает. Но ты ищешь, ищешь с фанатичным упрямством. И вдруг находишь. Одну-единственную. Повезло, понимаешь?.. Вот взяла – и сама в руки прилетела. Правда, тут ее еще и распознать надо было… В общем, она у тебя, ты ею владеешь. А потом по невнимательности, по идиотизму, по любой другой причине – берешь и наступаешь на нее. Ботинком. С толстой подошвой. И финита. Переломанные крылья и горсть пыльцы. Вот как ты себя будешь чувствовать, а?..
- Кошмарно, конечно, - даже не задумался Малиновский над ответом. - Это ж что получится – Нобелевская премия накроется медным тазом?..
- Всё ясно с тобой. Иди к черту.
- Да погоди! – Роман со смехом перехватил собравшегося куда-то податься друга. – Ну прости, ты же знаешь, меня заносит… Понял я, понял. Но какой смысл убиваться? Надо либо отпустить и забыть, либо, это…
- Что?
- Ну как что. Пойти снова на абордаж. Моя бабочка – с переломанными крыльями и дохлая, а твоя-то… твоя живая. Чуешь разницу?..
- Ох, - Андрея передернуло от словечка «абордаж», показавшегося до ужаса пошлым. – Если бы она ненавидела меня – еще был бы шанс. Ненависть – пусть негативное, но чувство. А ей всё равно. Она вежливо улыбалась. И еще. Создалось ощущение – ее мысли кем-то заняты. Вся она – кем-то занята и наполнена.
- Зорькиным?
- Зорькин, говорит, просто друг. Вечный Зорькин – вечный друг.
- Знакомая песенка. Но теперь ты ей безоговорочно веришь?
- Я ненавижу неверие. Даже больше, чем вранье. С неверия всё началось. Оно всё разрушило. Я ей верю.
- Палыч, ты, когда пьяный, пафосный очень, - поморщился Малиновский. – Мое мнение тебе, конечно, до лиловой звезды, но я всё же скажу. По-моему, на тебя просто накатило. Ты как Есенин, который, помотавшись по загранице, с умилением в российском лесу березку целовал. При этом весь такой из себя - в заграничном костюме… У тебя там как, в Штатах, гёрлз-то имеется?..
- Нет.
- Смотри-ка! И не стыдно признаться. И даже не соврал! А, ядреный корень, опять забыл. На вранье-то у нас – табу…
- Как был трепло, - Андрей с трудом отделил себя от скульптурки, - так им и остался.
Сказал он это абсолютно беззлобно. Даже с улыбкой. Ему было по-доброму жаль Ромку и жаль, что они уже не вместе. И что нет больше их Зималетто, того, прежнего, нет азартных разговоров, грандиозных планов на будущее, и того самого первого рулона ткани, который размотали с восторгом, а оно легло ровнехонько, светло-изумрудное, как поле майским солнечным утром. Первая ткань для первой коллекции, когда он был только кандидатом в президенты.
Всё разорвано в клочья и ушло в небытие. И хотя на Западе сейчас у него похожий род деятельности, и даже всё более солидно и прочно в материальном плане, и он там существует, дышит, двигается в четком и красивом ритме – он не живет, он как бы живет, а это даже меньше, чем игра на сцене. На сцене актеры вкладывают душу в свои роли. А его душа – в отпуске. В бессрочном. За свой счет.
- Я пойду, Ром.
- Куда? Свадьба в разгаре.
- Пусть горит без меня. Скажи Шестиковой, она там в эпицентре, что я пошел топиться в Москве-реке. Ну должна же ее газетенка сорвать хоть какую-то сенсацию.
- Андрюх, погоди. Давай я такси тебе вызову.
- Не боись. С моей головы даже лишний волос не падает. С некоторых пор я стал до тошноты неуязвимым.
- Когда у тебя самолет? – растерянно крикнул Малиновский, уже оставшись порядочно позади.
- Завтра вечером.

…Завтра вечером, Кать, я поднимусь вон туда, в небо, где не видно ни одной звезды. И землю с высоты я не увижу тоже, ничего, кроме огней. А потом наступит ночь.
Мы говорили с тобой в прошедшем времени. «Я тебя любила». «Я тебя любил». Неужели, уходя, умирая, любовь еще так долго мучает?.. Или у нее длительная агония – то впадает в кому и месяцами не подает признаков жизни, то вновь открывает глаза, испытывает сильную боль и молит об избавлении от страданий – окончательном и безвозвратном угасании? Но ее молитвы почему-то остаются без ответа, нет рая, нет ада, а только всё та же жизнь земная.
…У тебя пьяные бредни, Жданов? Или тебя разрывает глупая обида, что вот это всё, вот это всё, сейчас испытываешь ты один, но не она? Не Катя...
Он на ходу достал из кармана мобильник. Новый Катин номер остался в памяти, во входящих. А вдруг звонила не со своего телефона?.. С Колиного, например?.. Или у коллеги одолжила?.. Ну что ж. Как судьба распорядится.
В трубке звучали короткие гудки. Занято.
Спустя пару минут набрал снова. Занято.
И через пять минут было занято, и через десять.
Шел по черному вечернему городу, медленно трезвея, и продолжал нажимать на кнопки. Упорно, монотонно, как дятел – клювом по дереву.
Пока она не ответила:
- Алло.
     
20

- Алло, - повторила Катя.
Она знала, кто ей звонит. Не потому что записала номер в память мобильника – нет, не записывала. Просто так бывает, когда ночь на дворе, резкие звонки в тишине и набор цифр на экране вместо имени. Срабатывает какое-то глубинное, резервное чутьё.
- Это я, Кать. Прости за поздний звонок.
Больше всего он боялся, что она распознает его нетрезвое состояние, хотя хмель частично выветрился. Это так мерзко, так пошло, недостойно. Это может помешать ему четко формулировать мысли и унести в туман пустословья. И она не станет слушать. С другой стороны – не напился, не позвонил бы. Держал бы в трезвом и ясном уме картинку, которая всё затмевала бы - как она убегала от него из парка, будто от носителя смертельного вируса. Так убегают – навсегда. Когда мост за спиной с заложенной под ним взрывчаткой вот-вот разлетится в мелкие щепки.
А сейчас как-то всё равно, что навсегда. Ну и пусть. Есть эти минуты. Есть сырой ноябрьский ветер, небо без звезд и дыхание в трубке.
- Получается, что опять врываюсь, опять беспокою, - Жданов не дождался ответа и принял это смиренно, как неизбежность. – Понимаешь, у меня ощущение, что я всё сказал тебе не так. Знаешь, это случается. Готовишься, подбираешь слова, составляешь из них фразы. А потом они берут и рассыпаются, и остаешься беспомощным. К тому же ты так быстро ушла, а я еще торчал там, как дурак, а вокруг – никого, только голуби. И тот неутомимый пацан со свистулькой. Он так поминально свистел – как на похоронах… Кать. Мы недоговорили. Я не сказал главного. Я не могу смириться.
- С чем? – после паузы напряженно спросила она. Интонации ее голоса были осторожными, тщательно взвешенными, отфильтрованными.
- С тем, что всё так произошло. Так не должно было произойти. Это чудовищная ошибка. Будто дьявол вмешался.
- Я не верю в дьявола, Андрей. В смысле – в того, с рогами и копытами. Дьявол бывает внутри человека.
- Хоть внутри, хоть снаружи – но он вмешался. Получается, победил? Как это возможно?
- Это возможно. Если бы он не умел побеждать, то в мире не было бы зла. А оно есть. Но философствовать сейчас на эту тему мне, если честно, не хочется. Я не очень хорошо себя чувствую. Прости.
- Да-да, - торопливо согласился Андрей, сжав в ладони трубку. – Конечно. Я понимаю…
Он понимал – она тяготится и им, и этим нелепым разговором. И в том, что его так упорно, глупо и клинически не отпускает – она не виновата. Наверное, самое правильное – выпустить эту нить, так случайно и неожиданно опять подхваченную, из руки, не мучить больше ни Катю, ни себя. Может, прав Малиновский – просто нахлынуло. Тут даже воздух пахнет зимой – той самой прошлогодней отчаянной зимой, когда они оба раздавливали каблуками об лед самое драгоценное, что у них было. Тут призраки за каждым поворотом – то длинный черный шарф мелькнет, как змея, обвивающая шею… То Катины руки поднимутся в горестном взмахе, то поцелуй обожжет на лютом морозе, когда губы, друг в друга вдавливаясь, не отогревались… То прозвучит мертвое, опустошенное: «Вы простудитесь, Андрей Палыч…». Всё – здесь, всё бродит, догоняет и ускользает, пытает и дразнит, и надо поскорее сесть в белый самолет и унестись туда, где ничего этого нету. И снова быть, быть, как пробыл почти год – хороший, достойный, удачный год, за который не стыдно – наоборот, есть чем гордиться! А у сердца пусть остается одна функция – перекачка крови. И будет с него…
- Кать, - ничем Андрей не выдал болезненного хаоса в своей голове, - прости меня. Мне просто очень тяжело от тебя оторваться. Я будто умираю. Опять. А еще говорят – «двум смертям не бывать». Врут… Но ты не переживай. Я уеду. Не буду тебя терзать.
- Когда? – неожиданно спросила она.
- Что – когда? – Жданов даже сообразил не сразу. – Уезжаю?.. Завтра. Завтра вечером.
- А.
Катя замолчала. Но и трубку не бросала – словно мучительно что-то обдумывала. И Жданов молчал, не зная, о чем еще говорить. Не о призраках же рассказывать. Не о том, что вперемешку с темными – встречаются светлые, и вот это как раз и есть самое больное. Они улыбаются, эти светлые, и горят разноцветными ленточками в Катиных косичках. И заключают в несмелые полудетские объятия, и объявляют смущенно, что любовь к нему – это как волна, в которой можно захлебнуться и утонуть. А еще они умеют петь. Слаженно, на несколько голосов, как в настоящем хоре. «Я за ним поднимусь в небо, - поют они. – Я за ним упаду в пропасть…»  В этой нежной и грустной песне нет только одного – руководства, как из той пропасти, в которую полетели один за другим, потом выбраться.

Ну, не нести же всю эту смутную болезненную чехарду сейчас в трубку. Ночь на дворе, и Катя там, по ту сторону, так понятно, так исчерпывающе не произносит ни слова. Предоставляет ему, инициатору разговора, право его завершить.
Но он катастрофически не мог этого сделать. Заклинило.
- Кать. Как твоя работа в «Яхонте»? Она тебе нравится?..
По тону было ясно – Жданов задал вопрос, чтобы что-нибудь спросить. Но она добросовестно ответила:
- Нормальная работа. Сфера другая, а функции всё те же.
- У Шевельковича налаженный бизнес. И финансовые обороты помощнее, чем в Зималетто.
- Да, - согласилась Катя, - помощнее.
- А… свой женсовет там тоже есть?
- Ну, что-то подобное есть в любой организации, где работают женщины.
- Да, пожалуй. Здесь, в России. На Западе – я не сталкивался. А тут – с нашими пообщался немного. Перед советом директоров. Все, знаешь, на месте. Только Татьяна Пончева в декрете. Мальчика родила…
До этого мирно слушавшая и вполне мирно откликавшаяся на его реплики Катя внезапно напряглась – он это ощутил. И по дыханию, и по тому, как изменившимся, упавшим голосом произнесла:
- Андрей, уже поздно.
- Конечно. Извини.
Почему-то подумал – если сейчас пожелает счастливого перелета, это будет крах. Отчего крах, чему именно крах – понятия не имел. Только ощущение.
Но она просто сказала:
- Всего хорошего тебе.
- До свидания, Кать.
И гудки.
Убрал телефон в карман. Глупость своих действий больше не анализировал, хотя подозревал, что сделал только хуже – себе, ей. Решил, что надо поймать машину, приехать домой и рухнуть в постель. Уснуть на сутки – до самого рейса. Эти немыслимые по тяжести последние сутки – утопить в сне, но при этом не заливаться больше алкоголем. Хватит. Может, сознание пощадит его и так – уйдет в забытьё, как иные уходят в состояние транса.

…Но сознание не пощадило – проснулся в десять утра. Абсолютная, прозрачная ясность в голове. Кроме легкой сухости во рту – никаких следов похмелья. С возвращением, Жданов. Хоть камни на тебе перетаскивай.
Ну что ж, камни так камни.
Интенсивная пятикилометровая пробежка, потом бассейн, где перекрыл все свои рекорды по дальности. Здоровый, малокалорийный обед в ресторане. Запивал салат из морепродуктов свежевыжатым апельсиновым соком, когда позвонил Роман.
- Живой? – зевая, осведомился он.
- Живее всех живых.
- Молодец. А я только глаза продрал. Свадьба почти до утра «пела и плясала». По-моему, Кира обижена на твое исчезновение. Спрашивала про тебя.
- Кира на меня по жизни обижена, что ж теперь поделать. Как я мог пропустить кидание букета невесты в страждущие массы?..
- Да уж, упустил ты шанс его поймать, - захихикал Малиновский. – Не выйти тебе замуж в ближайшее время… Ну, я рад, что ты в добром здравии. Слушай. Я, наверное, подъеду в аэропорт тебя проводить. Если не возражаешь. Всё равно заняться нечем.
- Не надоело бездельничать?
- Надоело. Я вот думаю – может, мне бордель открыть? Элитный. В японском стиле. Под вывеской массажного салона. Это ж Клондайк. Золотая жила.
- Ох, Малиновский.
- Ну а что. Милко возьму в долю. Он мне будет поставлять отработанных моделей прямиком с подиума. Благое дело!
- Не трепался бы ты, а лучше б подумал о возвращении в Зималетто. Хотя бы на контрактных условиях, раз с Сашкой офисная несовместимость. Кира в свадебной лихорадке, тебя нету. Приличная брешь. Как Воропаев ее латать будет?.. У него и так всё движение – ползком да в обход. Таким путем компания скатится по рейтингам, это неизбежно.
- Тебя не очень волновала судьба компании несколько месяцев, Палыч. При непосредственном контакте ожили былые привязанности?..
Услышав про былые привязанности и про непосредственный контакт, Жданов сразу расхотел продолжать тему.
- Ладно, Ром. Увидимся в аэропорту.

Оставалось несколько томительных часов.
Андрей думал о Кате.
Чтобы не думать о ней, надо было повторить всё по кругу: изнурительный  бег, заплывы в бассейне до одури. Но предел есть и у физических сил. И вообще, это полнейший идиотизм.
Он вышел из ресторана на улицу, где царила свинцовая серость. Самое унылое время в году, и, пожалуй, этот день был пиком засилья мрачных красок. Небо лежало тяжелым грязно-сизым полотном – ни намека на солнечный луч, от первого снега остались чернь и слякоть.
И на фоне этой блеклой угрюмости пришла идея. Не пришла, а обрушилась. Столь же яркая, сколько безумная.
Да, он сделает это. Низачем. Всё по той же причине – терять нечего.
В цветочном магазине Жданов купил розы – огромные, пахучие, белые, пятнадцать великолепных экземпляров. Их ему красиво оформили в букет, который так сиял, что резал глаза.
Сел в такси и поехал в офис «Яхонта».
…Уже знакомая секретарша подняла глаза от монитора и обомлела. Моргала несколько секунд на вежливое «Добрый день»  и пролепетала, вожделенно поедая глазами букет:
- Ой. А презентация-то – не здесь. В отеле «Мариотт». Все уже там давно, я одна как проклятая… - спохватилась: - Вы ведь на презентацию?..
- Да, - сориентировался Андрей. – Надо же. Я перепутал. Ну конечно, отель «Мариотт». Это ведь в паре кварталов отсюда?
- Ага, - печально вздохнула Людочка, убедившись, что чудес на свете не бывает и цветы от этого загадочного красавца предназначены не ей.
Лариске, наверно, Солнцевой. Вот везучая…
…До «Мариотта» Жданов шел пешком, и с каждым шагом отчаянный запал улетучивался. Глупо – стучало в мозгу. Очень глупо. Неуместно. Ну и пусть – отвечало упрямое сердце.
…Ему даже не пришлось входить в отель. Катя стояла на улице, недалеко от дверей, и разговаривала по мобильному.
Он подходил всё ближе – она не замечала, глядела в сторону, поглощенная разговором.       
Из-под накинутого черного пальто (нового, явно дорогого) виднелось что-то алое и воздушное – видимо, платье. Серебристая пряжка от ремешка на талии. Волосы уложены в милые локоны, скромно подколотые с двух сторон. Но главное, что сразу бросалось в глаза и полыхало, притягивая внимание, даже при отсутствии солнечных лучей – это бриллианты. Настоящие камни, изумительная отделка, комплект – серьги и колье.
Катя – и драгоценности?..
Андрей даже шаг замедлил. Господи. Нет, бриллианты ей очень шли, но при этом делали незнакомкой. Дамой с картины. Хотя – фирма «Яхонт» специализируется на ювелирных украшениях, и Катя, наверное, соответствует статусу и направлению. К тому же – сегодня у них торжественное мероприятие.
Красивая Катя. Дорогая Катя. Чужая Катя.
Чужая?..           
Хоть и медленно, но он подошел почти вплотную, а она всё еще его не обнаружила. Говорила в трубку, завершая какую-то фразу:
- …к пяти часам. Или к половине шестого. Такси как раз жду, думаю, проскочим до пробок. Обратно?.. Наверное, на метро. Не волнуйся, мам.
Катя полуобернулась, наконец, и подняла глаза – может, почувствовала взгляд?.. Лицо ее почти не изменилось, только брови чуть сдвинулись к переносице. Продолжала слушать, что говорилось ей в телефон.
- Хорошо, мамочка. Пока.
Опустила руку с аппаратом, с укором, даже с огорчением, и слегка смятенно покачала головой.
- Андрей. Зачем?..
- Просто так.
- Не нужно было.
- Тогда не просто так, - Жданов подавил вздох. – К презентации к вашей. Ты уезжаешь? Мероприятие закончилось?
- Нет, но… - она немного неловко взяла букет одной рукой, в другой по-прежнему был мобильник. – У меня дела. Я жду такси.
- Я понял. И цветы эти для тебя сейчас обременительны. Да?.. Ну, давай я их занесу к тебе в офис. Попрошу секретаршу в воду поставить.
- Не надо в офис, - почему-то встревожилась Катя. – Всё в порядке. Спасибо.
- Ты их выбросишь за ближайшим поворотом?..
- Что?..
- Прости, - добавил  он подавленно. – Чушь всякая в голову лезет.
Она оглянулась. Ждала такси. А такси всё не ехало.
Она была нервной и растерянной.
- Красивые бриллианты, - сказал Андрей.
- Бриллианты? – как будто не понимая, о чем речь, переспросила Катя. – А. Да. Мне подарили. Только что.
- Шеф? Партнеры?
- Шеф. И партнеры. К презентации. Я занималась этим контрактом. Но я не буду их носить.
Прямо тут, на месте, Катя стала, морщась, вынимать из ушей сережки, расстегнула и сняла колье, сунула всё это богатство в сумочку, висящую на плече. При этом чуть не выронила сначала телефон, потом – букет. Всё это едва подхватила, мобильник ладонью пропихнула в карман. Покраснела от досады.
- Кать, - дрогнувшим голосом произнес Жданов. – Давай я с тобой поеду. Вещи подержу. Тебе катастрофически не хватает рук.
- Я справлюсь, - торопливо заверила она. – А тебе не пора в аэропорт?
- У меня еще куча ненужного времени.
- Да, - сникнув, пробормотала Катя. – Когда его много, ненужного, оно так тянется.
И снова оглянулась, надеясь увидеть такси.
Такси не было. И никакого, кажется, смысла в этой бездарной ситуации не было – ни малейшего.
Они стояли у роскошного отеля, оба в добротных черных пальто, ослепительный белый букет – где-то между, как с киноэкрана, из фильма про успешных людей. Про мужчину и женщину, великолепно подходящих друг другу, о чем говорили скользящие взгляды прохожих – то уважительные, то завистливые. И всё было красиво, именно как в кино с неизменным хеппи-эндом, и, пребывая в этой искусственной красоте, обоим хотелось плакать от ощущения безвозвратности.
- Я по-дурацки веду себя, да? – спросил Андрей.
- После того вечера в кабинете… - вместо прямого ответа на вопрос начала Катя и запнулась.
- Кать…
- Нет-нет, я спокойна. После того вечера в кабинете я пришла домой и сожгла свой дневник в большой кастрюле. А вместе с ним – портреты Леннона и Эйнштейна.
- А их за что?
- Они всё про меня знали. Всё видели. Как я мечтаю, радуюсь. Как плачу и умираю.
- Избавлялась от свидетелей?
- Конечно, это глупо. Детский поступок. Но когда это всё горело – и ты как будто горел тоже. И я сама – прежняя. А что теперь?.. Теперь - пепел. Поэтому – больно и грустно. Но нельзя бесконечно оплакивать то, что было. Надо жить дальше. Ты ведь это тоже понимаешь…
Она еще что-то правильное говорила, а Жданов с возрастающей тревогой всматривался в ее лицо. Оно было нестатичным, меняющимся, по нему будто бежали волны, отражающие метание мысли и путаницу в чувствах, несмотря на безупречную разумность доводов. Говорила одно – а внутри, такое ощущение, происходило совсем другое, решение какой-то немилосердно трудной задачи.
- Кать, - перебил он ее на полуслове, - что с тобой?
- Ты… - она рассеянно потерла пальцами лоб, еле добравшись до него через объемный букет. – Ты меня не слушал, что ли?
- Я слушал. Почему ты так нервничаешь?
- Потому что, - опять быстро оглянулась, - я опаздываю. А такси запропало. Разве уже пробки? Рано для пробок… А у тебя… электронная почта всё та же?
- Да, - он даже слуху не поверил. – А что?
- Я позвоню диспетчеру, - сообщила она вместо ответа, - узнаю, в чем дело, где машина.
Она слишком торопилась, доставая из кармана телефон. Ремень сумки съехал с плеча по руке, занятой мобильником, и его пришлось ухватить, спасая от падения, другой рукой. Букет предательский выскользнул из-под нее и шмякнулся на грязный асфальт.
- Растяпа, - виновато пробормотала Катя.
- Я люблю тебя, - с изумлением сказал Андрей.
Остановил тем самым ее порыв нагнуться за цветами. Она больше на них не смотрела – смотрела на Жданова и медленно застывала, каменела.
- Как ты можешь?..
Он не знал – как он мог. Сказалось – и всё. В груди горячо и больно бухало сердце.
- Как ты можешь такое говорить?!
- Прости, Кать, что не сгорел до конца в твоей кастрюле. Надо было плеснуть туда бензину. С бензином оно всегда вернее.
Он сам поднял букет. Белые лепестки были заляпаны грязью. Выдернул из центра одну розу – самую крупную и оставшуюся чистой. Остальные – бросил в урну, стоявшую неподалеку.
Чистую – отдал Кате. Она взяла машинально. Двумя пальцами – за место на стебле, где не было шипов.
Подошло такси. Катя направилась к нему, ни слова больше не проронив. Только коротко глянула напоследок – как слепая, куда-то поверх плеча Андрея, в пустоту, в неведомую даль.
Хлопнула дверца, машина отъехала.
Спустя какое-то время Жданов уже говорил по телефону с Клиффордом Келтоном.
- Я не могу сейчас приехать, Клиф. Мне нужен отпуск. Насколько?.. Я не знаю. Ничего не знаю… Стряслось?.. Именно. Точнее и не скажешь. Стряслось.

0

12

21

…Я люблю ее.
Жданов смотрел на пляшущее в камине пламя и вспоминал какой-то старый фантастический фильм, где человека ради научного эксперимента на год заморозили в капсуле. А потом разморозили, и он после долгой отключки пришел  в себя стал кричать от боли. И смотрел на всех с ужасом и непониманием. Возвращение было мучительным. Как любое рождение – хоть впервые, хоть заново.
…Я опять ее люблю.
Это так странно случилось. Так, наверное, не бывает, не должно быть. Она сказала: «Растяпа», и в ту же секунду ледяная капсула треснула и хлынул горячий ливень. А это ведь глупо. Какое-то слово – всего лишь…
Или ни при чем слово? Вообще все слова в мире – ни при чем?.. Пришла та самая секунда – и он выдрался из чужого измерения, где, кстати, было весьма комфортно, и оказался голым на ветру. Босыми ногами – на асфальте. Толпа окружила со всех сторон, показывала пальцами и гоготала.
Нет, не то. Подступало – постепенно, шаг за шагом, а сегодня всего лишь осыпался последний тонкий слой намерзшей корки. С того момента, как Ромка сказал про инструкцию, и включился механизм медленной разморозки.
…Ему ведь было так удобно – погрузиться сначала в ненависть, а потом в равнодушие. Собственные грехи, собственная подлость сразу обмельчали. Роль жертвы – куда благороднее, чем роль палача.
Как он мог поверить, что Катя, его Катя, притворялась, когда всхлипывала в край покрывала, смотрела в пространство широко открытыми горькими глазами и произносила: «Самое ужасное, что всё это было – из-за денег. Ну неужели они дороже чести, порядочности?..»
Как он мог поверить, что она играла с ним в любовь, потому что это лестно… господи! Ослеп он, что ли, оглох тогда, потерял разум, потерял память, чтобы проглотить это как правду?!
…А может, ему опять же… удобно было в это поверить?!
Он тер бессмысленно ладонями глаза, а они всё болели – от огня, наверно. Но не от огня из камина – жгло изнутри. И звук – как стон. Сначала подумал, что стонет вслух – взрослый дядька, как слезливый пацаненок, у которого зуб разболелся. А потом понял, что это рыдает где-то в области сердца, на высокой ноте, поднимающейся вверх, к барабанным перепонкам.
…Возьми себя в руки, Жданов. Ты ведь остался не для того, чтобы слушать в бессилии этот безнадежный глубинный вой?..
Ты остался, чтобы вернуть невозвратное.
Всего лишь.
Все злые демоны мира сейчас, наверно, расхохотались…
Резкие трели мобильного телефона оглушили. Аппарат оказался во внутреннем кармане пиджака.
- Палыч! – обрушился недоуменно-раздосадованный голос Малиновского. – Ты где?..
- Черт… - дошло до Андрея. – Черт, Ром, прости. Ты в аэропорту, да?
- Разумеется! Твой рейс уже объявили! Ты со мной в прятки играешь, что ли?.. И за какой стойкой мне тебя искать?..
- Извини, вылетело из головы. Забыл тебя предупредить. Про всё на свете забыл…
- О чем предупредить?
- Я не лечу. Я дома.
- Не понял?..
- Я остался. Пока – остался. Что непонятного?
- Действительно! – захохотал после выразительной паузы Роман. – Он остался – что тут может быть непонятного! У него яиц еще в холодильнике – целый десяток, пока не стрескает – никуда не полетит, ежу ясно, не пропадать же добру… Блин, ты можешь толком объяснить?!
- Ром, не кричи. Ну прости еще раз. Давай потом поговорим, у меня мозг лопнет сейчас…
- Уф, - изрек, поразмыслив, Малиновский. – А я, кажется, догадываюсь, чего это тебя к старому московскому дивану пришпилило.
- Очень хорошо, что догадываешься. Только догадывайся покамест молча, ладно?
- Ладно, - с достоинством согласился тот. – Молча так молча. Уразумел. Заткнулся. Пошел в бар – продолжать провожать.
- Кого провожать?.. Ау, Ром. Меня там нету.
- А ты, Жданчик, не единственный улетающий. Ты, как выяснилось, вообще не улетающий. Тут, оказывается, молодожены в Грецию отбывают – Кира с Никитой. У них рейс отложили, вот мы и грузимся чудненько шампанским за столиком. Так что я не в накладе. Кстати, Кира про тебя спрашивала. Чего это ты запаздываешь. И на шампанское как-то очень активно налегает.
- Это уже нонсенс какой-то, - нахмурился Андрей. – Может, она желает, чтобы я к ним присоединился?.. Как Хоботов из «Покровских ворот»?..
- Точно – Хоботов! - покатился Рома. – Вот умора! Слушай, мне уже жаль молодого мужа.  Ему-то зачем нужна была эта скоропалительная свадьба?..
- Любит, наверное, -  без всякой усмешки предположил Жданов.
Он больше не умел не сочувствовать любви. Горькой, нелепой, слепой, невзаимной, парадоксальной, потерянной... любой.
- Пока, Ром.
Отбросил телефон, взъерошил волосы.
Несмотря на то что Малиновского часто хочется прибить за его проделки, иногда он поневоле умеет встряхивать от оцепенения, снижать насмешливым оптимизмом тяжесть ситуации.
В конце концов, это у мертвого – глухие деревянные стены со всех сторон, и больше ничего нету. А у живого всегда есть надежда. 

* * *

- Назови Надеждой, - предложила дежурная медсестра Варя, обмахиваясь карточкой с историей болезни – в отделении всегда было жарковато.
- Что? – Катя не отрывала ладони от стекла и не сразу сообразила, о чем ей говорят – вся ушла в созерцание.
- Я говорю – Надеждой назови дочку. Так часто недоношенных, слабых и пограничных называют. Надеждой или Верой. Типа – родные надеются и верят, что всё будет хорошо. Логично же?..
- Логично, - задумчиво согласилась Катерина. – Только у меня как-то не складываются отношения. Ни с верой, ни с надеждой.
- В смысле? – медсестра от непонимания погрузилась в недоуменный ступор, даже обмахиваться перестала.
- Да это я так. Не обращай внимания.
- А! – усиленно поразмышляв, расшифровала для себя Варя. – Типа – чего надеяться и верить, жить и действовать надо, а не вздыхать, так, что ли?
- Примерно так.
- Ну, тогда Любовью назови. Любовь – это ж такое чувство, самое замечательное! И конкретное. Или… с любовью у тебя тоже… того? Не складывается?
- Не складывается.
- Вот ведь… Но дочку, дочку-то – любишь?
- Это гораздо больше, чем любовь.
Медсестричка усиленно переваривала услышанное, а Катя смотрела на девочку, едва дыша и захлебываясь волнением.
У малышки золотился пушок на голове, и из-под щелочек век проблескивал густо-кофейный, тоже с золотом, цвет. Левый кулачок она прижимала к животу, а правую ручку отставила и чуть-чуть шевелила крохотными пальцами. Будто перебирала в воздухе какую-то мелодию. По невидимому фортепьяно или ксилофону. Динь-дон.
- Динка, - сказала Катя.
- Чего-чего? – оживилась Варя.
- Она – Динка. Посмотри.
Заинтригованная девушка подскочила к стеклу и уставилась на ребенка. Озадаченно поправила медицинскую шапочку.
- А почему – Динка?
- Не знаю. Я вижу.
- Обалдеть. Че, прямо по ней видишь?
- Прямо по ней вижу.
- Ну и что мы тут «прямо по ней» видим? – прозвучал за их спинами чей-то тенорок.
Это был врач, Алексей Семенович, худой пышноусый и пышноволосый мужчина с доброжелательным взглядом и мягким голосом. Он улыбнулся Кате и продолжил:
- Видим, что динамика идет стабильно, без регресса? Правильно видим. Но рефлексы пока слабоваты, кожные покровы уязвимы, да и дыхание нестабильное. Так что как минимум еще неделю барышня проведет в этом безопасном гнездышке, а там – будем смотреть по состоянию. Ну что вы, мамочка, топчетесь? Халат надевайте, дезинфекцию рук, маску на лицо – и вперед.
- Куда – вперед? – не поняла от неожиданности Катя.
- Здрасьте – «куда», - проворчал доктор. – На руки ребенка взять не хотите, что ли?
- Правда?.. Можно?..
- Правда, правда. Такая у меня профессия – правду людям говорить, хотя не всегда это легко. К счастью, сейчас – не тот случай…   

…Динка была теплой, бледно-прозрачной и такой легкой и эфемерной, что Катины слезы остановились в миллиметре от стыка с ресницами, не смея пролиться наружу. Она едва позволяла себе дышать и только чувствовала, как всё ее существо пропитывается жизненным соком, брожением, цветением – всеми мыслимыми созидательными и животворными процессами, на которые способна природа земная.
Личико дочки было подвижным – веки смыкались и размыкались, то приоткрывая раковинки с золотисто-кофейным наполнением, то вновь их пряча; она смешно и слабенько сопела и пожевывала аккуратные, изогнутой формы, губки. А потом их поджимала – и как застывала вся, как замыкалась в строгой кукольной скорби.
Кате хотелось ее поцеловать, хотелось шепнуть в маленькое ушко какую-нибудь нежную, покаянную глупость и что-нибудь еще – очень оптимистичное. Но лицо сковывала маска, а сердце – дикий страх причинить крохе нечаянный вред. Оставалось держать, тихо покачивать и отдавать ладонями ребенку тепло и энергию – как можно больше энергии и тепла. Всё бы ей отдала – всё, до последней капли, если б только могла.
Несколько минут длилось дозволенное «свидание», и Катя покинула отделение, переполненная потрясением, с по-прежнему непролитыми, ушедшими в глубину слезами, с пылающей кожей, счастливая и растревоженная. И окунулась, вот такая, в холодный, колючий ноябрьский вечер, и шла к метро, и спускалась по эскалатору вниз, в гул и суету, и ощущала себя сосудом, который надо нести с особой осторожностью, укрывать и беречь, ведь в нем – жизнь, источник жизни. Для Динки.

Поезд, грохоча, вошел в тоннель, и Катя уткнулась распахнутыми и растерянными глазами в черноту окна.
«Я люблю тебя», - вновь сказал ей оттуда, из черноты, Андрей Жданов.
И снова захотелось немедленно и крепко зажмуриться и как можно плотнее запахнуть на себе пальто.
Он сумасшедший?..
Или просто – одинокий человек, поддавшийся чарам прошлого?.. У него нет опоры, кроме внешнего благополучия и лоска. Если бы у нее, у Кати, не было Динки, может, она тоже отчаянно потянулась бы к потерянной любви?..
Трудно, невозможно это представить, потому что нельзя представить, что Динки нет. Немыслимо.
…Когда там, у отеля «Мариотт», Жданов стоял перед Катей с белыми розами и взглядом заблудившегося пса, ей было его отчаянно жалко. И остро засвербила, будто мучимая крапивницей, совесть: она не вправе молчать про ребенка, не вправе, не вправе. Раз так случилось, раз Андрей сам опять возник в ее жизни – надо сказать, чтобы не совершить еще одной ошибки, которую потом поздно будет исправлять. Это нечестно – продолжать скрывать, и ни при чем тут ее чувства, ее упрямое сопротивление. Никто не обещал, что будет легко, она просто отметала этот щекотливый момент как неактуальный, несущественный («нет человека – нет проблемы»). А момент взял и без спросу подступил вплотную – так хватит трусить и цепляться за свое детское «не хочу»…
Мысли слепо метались параллельно их разговору, и Катя медленно подходила в своих выводах к  неуютной, тревожной неизбежности – надо сказать.
«Я люблю тебя».
Три коротких слова выбили ее разумное решение напрочь.
Это были слова, которым она не давала разрешения на реанимацию.
Это были слова из той жизни, где можно было спросить губами в губы: «Честно-честно?», получить ответ: «Честно-честно» - и безоглядно этому ответу поверить. Из той жизни, где счастье умещалось в серебристое сердце, сложенное из тоненьких долек шоколада. Из жизни, которой больше нет и быть не может.
Это были слова, не имеющие никакого отношения к теперешней трудной правде – у них общий ребенок, и с этим придется как-то жить.
И эти три слова волной отнесли Катю на другой берег. Наверное, если бы не прибыло такси, она бы пошла пешком, побежала бы – куда глаза глядят.
Конечно – всего лишь эмоции. Они перехлестнули, и момент был упущен.
Андрей, наверное, сейчас в аэропорту, ждет рейса. Или уже в самолете. Как Лариса сказала?.. Америка – не Проксима Центавра?.. Это как посмотреть. В каком-то смысле – очень даже Проксима…
А может, всё к лучшему. Жданов уедет, вернется к своей жизни, успокоится. Поймет, что наваждение – это всего лишь наваждение, причуды жестокой памяти. А она напишет ему такое же спокойное, обдуманное письмо. Постарается объяснить, как трудно преодолевала свой «обет молчания». А дальше… Что-нибудь будет дальше. Загадывать ни к чему.
Лишь бы Динка не останавливалась в своей такой медленной, но стабильной динамике.
Катя почти уговорила, почти «умиротворила» себя, что всё в конце концов как-то наладится, образумится и рассудится, не надо никуда спешить, сегодня не последний день на Земле. В таком тщательно выстроенном в душе равновесии и подошла к подъезду своего дома. И даже улыбалась, подумав, что вот сейчас объявит родителям, что их Динку зовут Динкой.
А еще вдруг вспомнила, что официальное имя Динки Арсеньевой из ее книжного детства было – Надежда.
А белая роза притулилась в стандартном пакете из супермаркета. Между бутылкой молока и пачкой чая.

* * *

Умение стремительно находить выход из, казалось бы, безнадежных ситуаций – это то, за что Андрея Жданова ценили его американские коллеги. А еще – за дар убеждения. Правда, там он не делал глупостей и никогда ничего не произносил, тщательно не обдумав.
А тут – произнес. Тут слово неслось сразу за мыслью, за импульсом и порывом, вперегонки. И иногда даже опережало.
«Я люблю тебя».
Катя посмотрела на него так, как будто во время исполнения торжественной и печальной Блокадной симфонии Шостаковича он встал и затянул «Калинку-малинку». Совершенно естественной была ее реакция. Какая любовь? Любовь она похоронила. И если он вознамерился разобрать могилу-склеп голыми руками, то начинать надо не с любви. Забудем о ней. Долой ее.
Начнем с доверия.
Начнем с того, с чего у них всё и начиналось. С работы.
Жданову казалось, что это гениальный ход. Работа! Вот что их когда-то сблизило, настроило на общую волну, научило понимать друг друга с полуслова.
Конечно, работают они теперь в разных сферах, но уж не настолько принципиально разных. Вот если бы Катя пошла валяльщицей на фабрику, а он – бурильщиком на нефтескважину, тогда было бы потруднее.
Кровь бурлила от нетерпения, от упрямого азарта. Не прошло и пяти минут, как Андрей выяснил по старым каналам нужный ему телефон и набрал номер.
- Добрый вечер, Эдуард Евгеньевич! С вами говорит Андрей Павлович Жданов, акционер компании Зималетто и бывший ее президент.
Шевелькович с недоумением в голосе поздоровался в ответ и, разумеется, тут же спросил, чем обязан вниманию.
И Жданова прорвало. Кажется, еще никогда в жизни он не говорил с таким вдохновенным пылом.
- Эдуард Евгеньевич! Я сейчас тружусь в основном за океаном, но я по-прежнему в совете директоров Зималетто, это компания, основанная моими родителями, и она мне очень дорога. Естественно, меня очень волнует ее положение на рынке, и я, как акционер, имею право и возможность на него влиять. Вы, конечно, понимаете, что в любом бизнесе время от времени необходим прорыв, что из стоячей воды ничего не вытечет. Я подумал – что сделает женщину на подиуме в совершенном наряде еще более совершенной? Драгоценности! Вы, я слышал, недавно презентовали новую ювелирную коллекцию. Так почему бы нам не объединить усилия?..
- Э… - осторожно протянул Шевелькович. – Подобные предложения нам поступали. В частности, от «Фонтаны». Но, знаете, очень трудно было договориться, потому что абсолютно разные демонстрационные подходы к товару. Подиум – в отдалении от зрителей, над ними, женщина рассматривается отстраненно, целиком. А ювелирные украшения – это камерность, это оценка вблизи.
- Совершенно верно! И что нам мешает продемонстрировать наряд на  подиуме, а драгоценности спустить потом в массы?
- Не понял?
- Подиум, Эдуард Евгеньевич, - это первый этап. С него модели плавно спускаются в зал – и наступает праздник драгоценностей для публики.
- Ммм… Неплохо, но всё равно неравноценно. Подиум – это подиум, на нем концентрируется внимание. А в зале оно неизбежно рассеется. Там уже – разговоры, коктейли, разброд и шатание.
- Во-первых, разброд и шатание тоже можно организовать и возглавить – придумать свою программу для зала. А во-вторых – экран.
- Экран?..
- Огромный экран – прямо над подиумом. А можно несколько экранов – с разных сторон. И на нем – лица моделей крупным планом. Их запястья, их пальцы. Соответственно – серьги, колье, браслеты, кольца.
- Впечатляюще, - задумчиво произнес Шевелькович. – Но ведь затратно, Андрей Павлович.
- Так не вложившись – и прибыли не получишь. Объединенные усилия – это не мной придумано. Примитивный пример – миллион поклонников фанатеет по режиссеру Икс, еще миллион – по актрисе Игрек. Значит, если режиссер Икс снимет актрису Игрек в своем фильме, количество поклонников у обоих удвоится как минимум.
- Я вас понял, - Жданов мог поклясться, что Шевелькович улыбнулся в трубку. – И мне импонирует ваш энтузиазм. Давайте так – вы сделаете свои расчеты, набросаете план, а я посоветуюсь со своим финансистом. И встретимся для беседы уже в очном порядке.
- Договорились. Спасибо за понимание!
«Посоветуюсь со своим финансистом». Андрей ликовал от одной этой фразы, прекрасно осознавая, что он полный безумец.
Ведь придется пробивать непробиваемого Воропаева. Плюс к этому – ревнивого Милко, который немедленно изобразит инфаркт от мысли, что его модели будут представлять что-то еще, кроме его моделей.
Но это всё – такая ерунда. Идея на самом деле, объективно – блеск, есть ради чего горы сворачивать. «Яхонт»-то закупает товар за границей, преимущественно на Востоке, а это неизбежно – новый виток выхода на зарубежных партнеров, новые связи! И вообще – в Восток сейчас влюблен весь мир!..
…И они с Катей снова будут работать вместе. Хотя бы на уровне финансовых расчетов и бизнес-плана.
Какая волшебная музыка – эти слова. Как будто он собрался создать бизнес-план на самого себя, и от этого плана зависит, жить ему дальше на белом свете или существовать.
Радостная лихорадка не проходила.
А вот он поедет сейчас к Кате домой и всё ей расскажет.
Позднее время?.. Совсем не позднее, просто – вечер.
Он ведь – по делу. По безотлагательному. Пока там Шевелькович, даром что такая фамилия, расшевелится!
Он по делу – то есть поделиться. Обсудить. Он из-за этой грандиозной идеи даже отъезд в Штаты отложил, отпуск взял. Да, именно из-за этой идеи! Почему нет? Очень убедительно! У него каждая минута на счету. Надо ковать железо, пока оно горячо! Разве Катя не поймет?.. Обязательно поймет! Всё, что касается работы, а особенно интересных и выгодных проектов, она всегда понимала сходу, на раз!
Как легко было убеждать самого себя. Как легко было самому себе верить…
И улица, на которую он выскочил, показалась торжественной, праздничной, как будто огням фонарей добавили радужности, многоцветья и блеска.

Ничего больше не боясь, закусив удила, весь собранный, звенящий, искрящийся, Жданов звонил в дверь квартиры Пушкаревых.
…Давай, Зорькин, отпирай замок. Можно – с Катиным халатом на плече. Да хоть с бюстгальтером, раз уж у вас такая дружба. Всё равно.
Открыла Елена Александровна. Уютная, в фартуке. На руках – следы муки. Охнула.
- Андрей… Палыч?..
- Я. Извините за поздний визит.
- Кто там? – из кухни показался Валерий Сергеевич. Очки на кончике носа, под мышкой газета, рубаха байковая в клетку. С точно таким же изумлением уставился на гостя, пробормотал:
- Это че ж такое?.. Снова-здорово – Зималетто?..
Жданов улыбался им обоим. Его аж покачивало от нежности. От приятных воспоминаний.
- Проходите, - растерянно предложила Елена. – Правда, Катюши еще нет, ждем как раз. Я подумала – это она звонит, ключи забыла.
- Я подожду, можно? – спросил Андрей.
- Конечно, - оживился Пушкарев. – Пожалуйте на командный пункт, то бишь на кухню. У нас кухня волшебная – на ней всегда найдется всё, необходимое для ожидания. Ну, вы помните.
И подмигнул, щелкнув пальцами по кадыку.
- Спасибо, - Жданов пребывал в полнейшем головокружительном счастье, расстегивая пальто. И счел долгом объяснить: - У меня дело к Кате, очень срочное и важное. Поэтому позволил себе вторгнуться, уж простите. Я знаю, у нее презентация сегодня, но вроде бы давно закончилась…
- Давно, давно, - подтвердила Елена, вытирая руки фартуком и устремляясь к Катиной комнате. – Так ведь еще в больницу, пока туда, пока обратно, концы немаленькие. Ну ничего, скоро придет, а мы пока за стол сядем, у меня всё готово. Коля! – позвала она.
- В больницу? – переспросил Андрей.
- Коооль! Ужинать! – Елена вопрос пропустила. – Коля!..  Опять в наушниках сидит, ничего не слышит… Николай!
Она распахнула дверь. Открылась Катина комнатка – светлая, отремонтированная, сияющая.
Справа от спины Зорькина, уткнувшегося в экран монитора, стояла детская кроватка цвета только что выклюнувшихся из зелени одуванчиков.

0

13

22

Коля обернулся и мигом содрал с головы наушники.
- Ужинать, - оживленно повторила ему Елена. – Садимся, гость у нас – не видишь?.. А Катя сейчас подойдет. Давай скоренько. Андрей Палыч, проходите, не стесняйтесь!
И поспешила на кухню – достать приборы. Туда же устремился Валерий, воодушевленный уважительной причиной откупорить новую бутылочку наливки.
Жданов смотрел на Зорькина, Зорькин – на Жданова.
У Николая за несколько секунд в голове пронеслось: ну вот, приехали. Зря он расслабился, зря не обсудил с Пушкаревой эту проблему! Ведь подобного следовало ожидать – раз этот человек явился один раз, значит, непременно явится снова. И как теперь разруливать?.. Катька, как назло, запаздывает! А что он может без нее, да еще при родителях?.. Только включить дурачка.
- Ужинать так ужинать, - бодро произнес Коля и встал. – Пойдемте, Андрей Палыч?.. Если вам руки помыть надо, то ванная – вон там.   
- Что происходит? – тихо спросил Жданов.
- Где? – невинно удивился Николай. – Я говорю – если вам надо помыть руки…
- В какой Катя больнице? – резко перебил Андрей. – Откуда здесь детская кроватка?
Мда, «дурачок» не спасал. Зато у Зорькина появилось право разозлиться.
- А вы почему меня допрашиваете? Вы в чужой дом пришли вообще-то, - он набычился. – Тут хотят – отвечают на вопросы, не хотят – не отвечают. Вас пригласили к столу? Вот и идите к столу. А если вам надо помыть руки…
- Хорошо, я спрошу не у вас, - Жданов развернулся и направился к кухне.
- Стойте! – чертыхнувшись про себя, прошипел Коля. – Не надо. Пожалуйста, не надо ничего у них спрашивать. Дождитесь Катю. Это ведь не сложно?
- Ладно, - подумав, согласился Андрей. – Я дождусь.
У него было лицо человека, который отказывается принять очевидное, сделав пару несложных логических выводов. В потемневших глазах плескались ярость и растерянность. Прошив Николая убийственным взглядом, он ушел в кухню, а Зорькин метнулся обратно в комнату за мобильником.
Надо быстро предупредить Катьку.
Но пока он, нервничая, тыкал в кнопки, всё время ошибаясь и попадая не туда, заскрежетал ключ в замке.
Коля бросился к двери, схватил подругу за руку и потащил в ее комнату, сделав страшные глаза и приложив палец к губам.
- Коль, ты с ума сошел?
- Тихо!
- Ты с ума сошел? – машинально перейдя на шепот, недоуменно повторила Катя. – Дай мне сапоги снять.
- Да ну тебя с твоими сапогами! Не до них! – он заволок ее в комнату и плотно закрыл дверь.
- Вот ненормальный. Что у тебя стряслось-то?
- Это не у меня, Пушкарева, стряслось. Это у тебя стряслось. Жданов здесь!
- Что?..
- Приперся, как будто это самое обычное дело. И твои наивные родители дорогого гостя сейчас ужином потчуют!
- О господи. Я думала, он уехал…
Катя прислонилась спиной к шкафу, медленно развязывая косынку у горла. Размышляла, сосредоточенно нахмурившись и закусив губу.
- А у вас вообще с ним… что? – осторожно поинтересовался Николай. – Ты мне так ничего и не рассказала толком…
- Потом, Коль, - она напряженно обдумывала ситуацию. – Если я сейчас появлюсь на кухне, мама с папой начнут расспрашивать про ребенка, как я съездила и всё такое. Это не годится. Слушай… позови Жданова сюда. Он как объяснил – зачем пришел?
- Не знаю, что он им наплел. Я в наушниках сидел! Кать, он, это… кроватку видел. Так что…
- Уже неважно, видел – не видел, - устало сказала она. – Зови.
- А родители не заартачатся? Мол, что за тайны мадридского двора, почему не поужинать сначала?
- Надеюсь, он им объяснил свой приход какой-нибудь деловой причиной. Ну а дело – прежде всего. Иди зови. А сам там побудь, с ними. Ну, заговори о чем-нибудь, отвлеки. Хорошо?
- Окей, - согласился Зорькин и устремился на кухню.
Катя сняла пальто, стянула сапоги. Осталась в алом платье, которое Лариса ей выбрала для презентации. Пронзительно женственное, оно ей удивительно шло, гармонировало и с темными волосами, и с бледным лицом. Если бы Кате было сейчас не всё равно, как она выглядит, она бы осталась собой очень довольна. Но ей было всё равно. Она успокаивала себя растиранием холодных рук.
Ну, что ж, случилось – значит, случилось, и оттяжки не будет. Не готова?.. Уже ничего с этим не поделаешь. Конечно, следовало рассердиться на Жданова за этот визит без всякого предупреждения, но сейчас она слишком сконцентрирована на другом.
Бесшумно открылась дверь, Андрей вошел. Сумрачные, настороженные глаза, только из самой глубины – крохотные огоньки, мини-факелы.
- Ты упрямый, - после паузы и обмена пристальными взглядами произнесла Катя.
- Это плохо?
- Это просто факт. Если я не ошибаюсь, ты должен был сегодня улететь?
- Я не улетел.
- Вижу. Почему?
…Еще час назад он с воодушевлением ответил бы: «Потому что мне в голову пришла блистательная идея о сотрудничестве «Яхонта» и Зималетто. Ты только послушай, какая гениальная идея, Кать!» Но теперь эта идея улетучилась, как под действием сильного растворителя. Одна-единственная мысль – раскаленной иглой в голове. И в груди – всё ходуном, вспышками. Состояние напоминало предобморочное, но не впрямую – вот-вот отключится и упадет, а будто внутри что-то сейчас опрокинется навзничь и не поднимется.
Отвечать не стал, сам задал вопрос, прямее некуда:
- У тебя ребенок?
- Да, - даже на секунду глаз не спрятала.
Тягостная пауза.
- Мальчик, девочка?
- Девочка.
- Она больна?
- Она родилась восьмимесячной. Я езжу к ней в больницу.
Опять звенящая тишина, тяжелеющая с каждой секундой.
- Это мой ребенок?..
Катя не сумела удержать невеселую улыбку. И увидела, что Андрея эта улыбка резанула – глаза его стали еще чернее, огоньки в них погасли.
- Извини, - вздохнула она. – Я просто подумала, что в плохой мелодраме за такой вопрос оскорбленная дама непременно дает кавалеру пощечину. Мол, как он смел подумать, что дама, кроме него, гуляла еще с каким-то кавалером. Она же, ясное дело – не такая.
- Ты сейчас издеваешься надо мной?..
- Нет, Андрей, - искренне сказала Катя. – И в мыслях не было.
- Когда она родилась?
- Третьего ноября.
Он сомкнул ресницы, пытаясь что-то вычислить. Катя ему помогла:
- Тот вечер в кабинете.
Сразу повеяло холодом. Стужей. Ею веяло всегда, когда «тот вечер в кабинете» хоть краешком всплывал из черноты прошлого.
- Когда я тебя спрашивал, как твои дела, - медленно и глухо произнес Жданов, - ты забыла рассказать мне о ребенке?
- Нет, я не забыла.
- Не захотела, - кивнул он.
- Не смогла, - поправила она.
- Понятно.
Стоявший до сих пор на одном месте как вкопанный Андрей оторвался от пола, дошел до стола. Посмотрел невидяще в монитор, где по черному экрану плавала дурашливая надпись «Трудился до пота – на щи заработал» (всё Колькины шуточки).
Развернулся. Вихрь и сумятица из эмоций на лице. Оторопь, придавленная гневом. Еще несколько секунд тяжелого молчания – и заговорил. Тихим голосом, обморочным и «опрокинутым»:
- Отлично, Кать. По официальной версии отец у нас кто?.. Зорькин?.. Судя по тому, что Валерий Сергеевич встретил меня не молотком по голове, а самогонкой, меня ты в глазах родителей «благородно» укрыла. И меня самого от «лишней» информации – тоже. Зачем мне знать? Я прекрасно проживу и так. Прилетел, улетел – и до свидания. Меньше знаешь – крепче спишь. И другим даешь крепко спать. А то вдруг бы вязаться начал?.. Лезть в такую замечательную, полноценную семью?.. Еще, не дай бог, права какие-то предъявлять. Мало ли что в голову стукнет. Да и не заслужил – ни капли. Виноват. Кругом виноват. А виноватых надо наказывать. Я мог сесть в самолет и улететь. Ты этого очень хотела. Несколько раз спросила, когда у меня рейс и не опоздаю ли я. Чтобы вздохнуть наконец с облегчением - всё, отвалил. С глаз долой. Можно расслабиться. Да, Кать?..
Слова были жесткими, а тон, диссонансом к ним – отчаянным.
Катя его выслушала совершенно спокойно. Пристыженной не выглядела, обиженной – тоже. Красивой – да. И отдельной – тоже да.
...Она невероятно красивая женщина. Она – мать его ребенка. А он вышиблен из колеи, изумлен и рассержен. И еще более одинок, чем был вчера.
- Ты можешь меня обвинять в молчании, Андрей, если тебе так хочется, и возможно, ты будешь по-своему прав. Я думала о том, чтобы рассказать тебе, и всякий раз – как чугунный засов внутри. Только дело совсем не в твоей вине – я давно перестала взвешивать, кто из нас больше виноват в том, что случилось. Я не хотела появления тебя – в своей жизни. Я знаю, это эгоистично. И, наверное, жестоко. Но это честно. Пока ты и всё, что между нами произошло, висело на мне глыбой, я думала о страшных вещах и делала эти страшные вещи. Я не желала, чтобы наша дочь родилась. Она была – частью кошмара и следствием кошмара в моем сознании. Если бы я смогла пойти и лечь под эти отвратительные холодные инструменты – я бы пошла и легла. Но я не смогла. И это не делает меня героиней – стремление сохранить душу и выкарабкаться так, чтобы все уцелели. Для этого мне пришлось отрезать тебя. Совсем. Как не имеющего отношения ни ко мне, ни к моему ребенку. Она там, в животе, всё понимала. Всё переживала вместе со мной. Иногда мне снилось, что она плачет. Прямо там, в околоплодных водах. Мне говорили на УЗИ, что вод у меня многовато, чуть больше нормы. И ко мне мысли дурацкие приходили: это ее слезы. Конечно, глупость. Но полностью понять, что я чувствую, глядя на дочку, не сможет никто. И ты не сможешь. Я ведь не была ей любящей матерью, когда носила. Я сейчас ее люблю. Каждой клеточкой. Чем позднее зажигание, тем сильнее, получается. А тебе… Тебе я собиралась написать. Это правда. И Кольку сюда не приплетай, пожалуйста. Официальным отцом я его не назначала. Это не должность.
Катя замолчала, смотрела прямо, ясно, без слез. И Жданов молчал, придавленный к полу чем-то свинцовым, невыносимым. Слышно было, как гремит посуда на кухне. И добродушный хохоток Валерия, распробовавшего свою наливку.
- Что же ты сказала родителям? – спросил Андрей наконец, глядя неподвижно на плавающую на мониторе надпись про труд и щи.
- Что удачно съездила в Египет.
- В Египет?
- Я две недели работала в Египте. Беспроигрышный вариант. В Египет папа точно не поехал бы разбираться. Пойди туда – не знаю куда. Не объявлять же войну целому государству.
…Наверное, это было забавное замечание. Даже смешное. Только вместо смеха в горле Жданова клокотало запертое там рыдание.

…Мир мечтаний красив, сказочен и ярок. В этом мире белый лимузин подкатывает к дверям Дворца бракосочетаний, и из него выходит невеста в белом платье. Ослепительная. Сияющая. Как будто все скрипки мира играют в этот момент для нее, и цветы из всех полей, садов, оранжерей сыплются к ее ногам. И жених, статный, в черном костюме, бежит к лимузину, чтобы подхватить любимую на руки и закружить. Он немного неловок от волнения, но всё же большой юморист, и от счастья смешит фразочками гостей и даже чопорную регистраторшу. Он просит опустить официоз и перейти сразу к пункту про поцелуй. Ну в самом деле?.. Какие еще нужны слова?.. Родители и так уже растроганы донельзя. Матери вытирают украдкой слезинки, а отцы… ну, отцы, конечно, держатся. Но и у них – влага в глазах. Пусть публика думает – что от слишком ярких солнечных лучей, ведь на дворе – щедрое головокружительное лето…
…А потом проходит время, и уже другое лето так же балует солнцем. И опять – радостные лица, и молодая жена – опять с цветами, они любят ее ладони – так в них и просятся. У молодого мужа руки тоже заняты – уютным белым свертком, обвязанным розовой лентой. И этот самый молодой муж, большой юморист, как-то вдруг позабыл, что он юморист, идет оторопевший, и все слова кажутся ему не теми. Ничего не способными выразить. Поэтому он молчит и улыбается, а сверток пахнет молоком, и весом он – в главную жизненную ценность. Можно добавить к живой картине птиц, парящих над их головами, или какой-нибудь фонтан, переливающийся всеми цветами радуги и символизирующий полноту и венец бытия, - это уж как кому фантазия подскажет…

- Можно обнять тебя? – с тихим отчаянием спросил Андрей.
Катя не удивилась. Скупо кивнула в знак согласия.
Ладони у обоих были холодными, движения – деревянными, шарнирными. Ее волосы – у его щеки. Ни заговорить, ни заплакать.
Катя в ответ на осторожное, целомудренное объятие подняла только одну руку, положила ее Жданову на плечо. Скованно, не расслабляя пальцев. Замерла на несколько секунд, отстранилась и отошла к окну. Короткое получилось, поверхностное соприкосновение. Будто кончиками выставленных игл. И распалось.
- Ты так и не сказал, почему не уехал.
- Потому что я тебя люблю, - ответил он, забыв, что сам же решил не тревожить этим словом Катю.
- Ты считаешь, что именно это и должен сейчас произнести?
- Я произнес это несколько часов назад. Когда еще не знал про дочь.
Катя помедлила, обернулась.
- Ты любишь ту, которой уже нет?.. 
- Что значит – нет?
- Я другая, Андрей. Ты меня не знаешь. И я тебя не знаю. Давай начистоту, и поправь меня, если я ошибусь. Тебе жаль, что всё так произошло, мне тоже жаль. Ты упорно хочешь вернуть то, что было, но почему-то я понимаю, что это невозможно, а ты – нет. Известие о дочери тебя не обрадовало – ошеломило, и это естественно, это нормально. Ты ведь ее не ждал, не ходил со мной по больницам, не чувствовал, как она шевелится – ну, все эти милые сентиментальности, которые помогают ощущать себя причастным… Их не было. Она для тебя – что-то абстрактное, и ты в этом не виноват. Не скрою – мне было бы проще, если бы ты так и не появился в моей жизни. Но это, конечно, нечестно по отношению к тебе, и «как проще» не получится. Давай спокойно решать, что делать, как быть. Без разговоров про любовь. Они меня очень печалят. И пугают.
Чем мягче она старалась говорить – тем было больнее. Обратный эффект.
- Ты действительно изменилась. Стала очень взрослой.
- Ага. У меня был год – за десять.
- А мне, по ощущениям, сейчас шестнадцать, и я ни черта не соображаю.
- Видишь, мы в полном несовпадении.
- Вижу…
Они неуверенно улыбнулись друг другу, Жданов – с напряжением, а Катя – по-доброму.
Как же его терзала раскаленным лезвием эта ее сестринская доброта!..
- Молодежь!
Дверь распахнулась. Пушкарев грозно высился в проеме и взирал на дочь и гостя с укором, однако блестящими от принятой дозы «живительного эликсира» глазами.
- Сколько можно совещаться? Были коллегами – совещались, больше не коллеги – опять совещаетесь! А ну марш на кухню! Катерина! Мать там расстраивается, что котлеты стынут… Пожалела б ее!
Ясно было сразу – возражения бесполезны.
- Идемте, Андрей Палыч, - сказала Катя.
…Он снова был Андреем Палычем – и ему пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Уяснить, что Катя не собирается немедленно объявлять о его отцовстве. Видимо, нужны подготовка, обдумывание, выжидание подходящего момента и всё такое прочее.
Пришлось на ногах, которых не ощущал, пройти на кухню и сесть рядом с Зорькиным, уминавшим с хозяйским видом котлеты с пюре. Пришлось слушать и наблюдать, как добродушно, по-матерински подшучивает над ним Елена Александровна, треплет его за вихры и называет Коленькой. И предлагает еще салатику – «твоего любимого, с кальмарами». И как этот самый Коленька стонет, что уже переел, «но вот пирожок ваш, теть Лен, всё равно осилю, даже если лопну».
А потом пришлось выслушать поток расспросов на тему «Как там наша девочка». Катя сказала, что держала ее на руках, что ребенок был немного вялым и сонным, но что динамика стабильная. И все они обрадовались, и это была их радость, к которой Жданов не имел никакого отношения.
Он сидел как истукан над нетронутой тарелкой, с этим оборванным разговором с Катей, в котором прозвучал приговор его ненужной любви. С невозможностью уложить в голове истину, что у него есть дочь, о которой он узнал только благодаря своему упрямству и «прорыву» на Катину территорию. И ее заверение, что она обязательно написала бы ему письмо, не служило утешением – стоило только представить стандартный лист электронной почты с безликим шрифтом, без всяких эмоций хотя бы в виде смайликов, который он читал бы там, далеко, за океаном, в полном одиночестве.
Сидел, неестественно выпрямившись и застыв, а по сути – так и лежал в глубоком обмороке, поверженный и пытающийся ухватиться хоть за какую-то опору, чтобы из этого лежачего положения выбраться.
Добил Валерий Сергеевич. Наливка уже порядочно развязала ему язык, он откинулся на спинку стула и осведомился:
- Катюха, ты на руках ее держала – разглядела хоть, наконец, на кого похожа? На тебя или… гхм…
- Папа, - мгновенно перебила его, напрягшись, Катя.
- Отец, - поддержала сомнение в уместности вопроса Елена. И показала глазами – мол, посторонний человек за столом.
Жданов прекрасно этот обмен взорами прочитал. Что-то вроде бомбежки разрывными снарядами с воем сирены начиналось в его голове.
- Извините, Андрей Палыч, - Пушкарев поерзал на стуле. – Давненько мы не видались с вами, а у нас тут… такие события, сами понимаете. Дед с бабкой мы теперь с матерью. А я ничего, я даже уже привык - новый чин. Почти что генеральский!
- Пап, - Катя бросила короткий тревожный взгляд на Жданова, словно угадывала в нем некий процесс, сходный со стремительным подъемом температуры.
- Что – «пап»? – не унимался Валерий, глотнув еще своего зелья. – Вот тебе и «пап». А внучка – в нашу породу будет, помяните мое слово, только в нашу! Такая же красавица кареглазая, как Катерина.
- Что же вы, Андрей Палыч, ничего не едите? – постаралась перевести стрелку в разговоре Елена. – Остыло уже, да?..
Он вопроса не услышал, только кивнул Пушкареву и впервые за время застолья подал голос:
- Я тоже думаю, что кареглазая. Ведь и у меня глаза карие.
Уже засыпанным вследствие бомбежки был слабый отголосок понимания того, что лучше бы ему сейчас промолчать. 
Зорькин поперхнулся, надсадно закашлялся, схватился за кружку с чаем.
Валерий и Елена смотрели на гостя и машинально всё еще улыбались. Вежливые улыбки перетекали в растерянные. Недоумение упиралось в стену, не пускающую к осознанию.
- Прости, Кать, - добавил Жданов измученно. - Все – простите меня, если сможете. Вы, Валерий Сергеевич, вы, Елена Александровна. Вы, Николай. Я очень виноват. Разумеется, буду работать над собой. Изо всех сил. Обещаю. Спасибо за угощение, я, пожалуй, пойду. Но я обязательно вернусь. Завтра же. Тут уж – без вариантов. Простите и за это.
В окружившем его остолбеневшем молчании он поднялся, с горячей кожей, с тяжелым бухающим сердцем. Резким, неловким движением задел тарелку с вилкой. Тарелка, подпрыгнув, удержалась на поверхности стола, а вилка брякнулась под ноги Зорькину. Тот торопливо за ней полез.
В прихожей Жданов слепо, на ощупь содрал с вешалки свое пальто.
- Андрей...
Катя вышла вслед за ним.
Он стремительно обернулся, но и выражения ее лица не разглядел – сплошные прыгающие пятна в тумане.
- Извини меня, Катюш, - и голоса своего не узнавал, что-то вибрирующее и гулкое, как из проржавевшего тромбона. – Что высказался вот так, тебя не спросив, подвёл. Что-то я не в форме. Опять у меня всё наперекосяк. Но ничего. Завтра буду как новенький. Приду – и мы дообсудим. Всё, что недообсуждали. Без всякой лирики. Всё – как ты хочешь.
Вышел из подъезда – и холодный ветер с колючими крупинками снега ударил в полыхающее лицо. Самый колючий, самый острый и нещадный снег в его перевалившей за тридцать жизни.
…А Катю мама застала в прихожей горько плачущей. Обняла дрожащими руками, прижала к себе.
- Миленькая моя, как же это так?.. Миленькая…
- Динка, - всхлипнула Катерина.
- Что? Что ты говоришь?..
- Я забыла ему сказать, что ее зовут Динка...

0

14

23

Он назло шел против ветра, хотя вполне мог сменить направление. Если до метро – так к ближайшей станции идти было как раз в обратную сторону. А проще всего было поднять руку и поймать машину, в которой – вообще никакого ветра.
Но нет, двигался навстречу потокам, швыряющим в него горстями ледяные, мелкие хлесткие шарики. И смеялся почти в голос, и даже подмывало спросить у разгулявшейся стихии с вызовом: «И это всё, на что ты способна?..» Расстегнул пальто, потому что ему было жарко в этой забавно грозящей и подступающей к нему зиме, жарко, как в Африке, и полы его развевались где-то за спиной, как черные полуподбитые крылья.
Телефон в кармане пел голосами бессмертной ливерпульской четверки. Раз звучит «Битлз» - значит, звонит кто-то из родителей. Наверное, мама.
Не ошибся – она.
- Сынок! – взволнованный голос Маргариты в трубке. – Что произошло, сынок? Почему ты не улетел?.. Ты опоздал на рейс?.. Ты нездоров?..
- Ма, а откуда у тебя известие, что я не улетел?
- Так Кирочка мне позвонила из аэропорта.
- Ах, ну как же я сам не догадался. Кирочка позвонила. Ма, а она сама-то здорова? У нее медовый месяц, а она почему-то беспокоится о моем местонахождении. Может, перепутала, за кого вышла замуж?..
- Андрей, ну что тут странного? Ты ей что – совсем посторонний человек? А если что-то с тобой случилось?
- Кира прекрасно знает, что всё со мной в порядке. Там Ромка в аэропорту ошивался, я говорил с ним.
- Ну, наверное, он ничего ей толком не объяснил, вот она и…
- Угу, вот она и решила поднять переполох. Маленький мальчик Андрюша Жданов заблудился в переплетении автострад. Бред какой-то!
- Что ж ты так сердишься?
- Ма, я не сержусь. Я немного не в себе, но это пройдет.
- Да что пройдет-то? Что с тобой стряслось? Это как-то связано с Катей?..
Жданов аж остановился от изумления.
- Господи. А эти сведения откуда?
- Ну что – «откуда»… С совета сорвался сам не свой, поговорив с какой-то Катей…  Вчера на свадьбе – опять сам не свой, теперь вот не уехал… А Катя - только одна на ум приходит, так Кирочка говорит…
- Опять Кирочка!
Андрей уже смеялся нервически. Даже слезы выступили.
- Ну, я же тоже переживаю! Не понимаю ничего! – вконец расстроилась Маргарита.
- Не надо переживать. Я взял отпуск. Завтра-послезавтра к вам заеду, всё объясню. Очень надеюсь, что не застану у вас Кирочку, бросившую мужа на греческих островах, чтобы примчаться сюда и выяснить, что же, черт побери, меня в Москве задержало!
- Ох, да не злись ты так!
- Не злюсь, мамуля. Спокойной ночи.
Трубка еще взволнованно колыхалась в его руке, что-то восклицала голосом матери, но он еще раз миролюбиво и твердо попрощался и нажал на отбой.
А ветер меж тем усилился. Похоже, затеял-таки свое упрямое сражение, раскочегариваясь от негодования, что ни фига его не боятся и ни фига от него не укрываются, а идут навстречу и смеются. Не прячут лица, не прячут глаз, вон уже и наледь на ресницах, и щеки мокрые, и шея – а хоть бы хны…
А телефон в кармане снова выдавал звуки. На этот раз – дурашливую мелодию из «Деревни дураков» из цикла «Маски-шоу». Даже если и забудешь – так тут же и догадаешься, на кого мелодийка настроена.
- Палыч, - голосом чревовещателя произнес Малиновский. – Спорим, ты сейчас хочешь выпить?
- Нет, не хочу.
- Что, уже пьяный?
- Как стекло.
- То есть – остекленевший?
- Да не пил я!
- Хм. А чего вообще делаешь?
- Иду.
- Куда?
- Никуда. Просто иду. Тут, знаешь, ветер. И снег. Прямо в лицо.
- Да я в курсе. У меня «дворники» в машине работают, я из аэропорта еду. Что за ноябрь нынче, настоящая зима, злая да ранняя…  Так, стоп, - дошло до него. - Палыч. Что значит – ты никуда не идешь, а просто – идешь? Не пугай. Ты, когда вот так «никуда не идешь» и при этом идешь, это обычно плохо заканчивается.
Андрей негромко рассмеялся в трубку. У него вслед за ресницами обледенели губы – едва двигались. И дышать ровно не получалось – ветер сбивал дыхание на выдохе.
- Ром, у меня есть дочь.
Малиновский издал неопределенный звук, похожий на ругательство, но нечленораздельное, оборванное.
- Блин, Жданов! Я же за рулем как-никак!
- Извини.
- Ты точно не пил?.. И травкой не баловался?..
- «Меркуцио, ты пустомеля»! Катя родила дочь, мою дочь. Я узнал случайно. Случайно, Ромка. Понимаешь?..
- А-бал-деть, - после приличной паузы потрясенным голосом обозначил свое впечатление от услышанного Роман. – Так. Где ты идешь? Можешь улицу внятно назвать? Что-нибудь приметное возле себя узнаёшь?
- Неа. Сплошное черное пространство. И ветер.
- Андрюха, я серьезно. Приглядись к табличкам на домах и сориентируй меня. Я тебя подхвачу. А то ты так идешь, идешь и… далеко уйдешь. Я тебя знаю…

Малиновский таки отыскал Жданова в лабиринтах московских улиц и привез его к себе домой. В место, где тоже застыло время – всё тот же небрежный холостяцкий порядок, фривольные картины и маски на стенах и бледно-сиреневое покрывало на полукруглой кровати. К ней Андрей и прошел сразу. Упал на спину, раскинул руки и закрыл глаза. Весь промерзший, до сих пор не согревшийся.
- Что я наделал, Ромка, - произнес он опустошенно. – Что – я – наделал?..
Роман торчал в дверном проеме с бутылкой виски в руках. Почесал ее горлышком затылок. Пробормотал:
- Если я правильно въехал в ситуацию, то не в одиночку ты наделал-то. А кое с кем в паре.
- Я – мужик. Я за всё отвечаю.
- Ой-ёй-ёй. Отсталые речи для нашего феминистического века. А можно спросить?.. Только не бей. Ты сейчас… эээ… на месте преступления лежишь?.. Ну, в смысле, там, где «дело» и… состоялось?
- Нет, - не обиделся, только еще больше помрачнел Жданов. – Если бы. Если бы здесь… Всё случилось гораздо позже. И гораздо страшнее. Но больше ничего не расскажу. Не проси.
- Эх, - вздохнул Малиновский, присел на край кровати и отвинтил крышку на бутылке. - А я уж возгордиться хотел. Хотя – я же оптимист, всегда найду повод для гордости. Так или иначе – но я поспособствовал улучшению демографии в стране. За это и выпью. Ну и за твое отцовство, конечно. Будешь?
- Не буду.
- Зря. Уж больно повод нетривиальный. Дочь – это реально круто. Почти так же круто, как сын. Да что я говорю! В наш феминистический век это гораздо круче сына…
- Малиновский! – Андрей рывком сел на кровати. – Скотчем бы тебе хозяйственным рот залепить!
- Андрюх, - примирительно сказал Рома, хлебнув из бутылки, - я ж пытаюсь тебя на позитивную волну настроить. Понятно, что ты в шоке. Вот я тебя из него и вывожу. Ну что такого уж страшного стряслось?.. Катя тебе судом грозит? Или драконовскими алиментами?.. И вот не надо так смотреть! Ты ж меня в нюансы не посвящаешь. Что я должен думать?
- Ничем она мне не грозит. Раз уж я узнал – что со мной поделать. Наверное, я теперь буду допущен к дому. К ее дому. Там свито очаровательное гнездышко при активном участии Зорькина. Моего там ничего нету…
- Кроме одного сперматозоида, - ввернул Малиновский и прикрылся рукой от обрушившейся на него подушки.
- Дурак. Я ведь люблю ее. Я люблю Катю. А она меня едва выносит. Теперь – просто вынуждена будет выносить. Вот такие у меня дела.
Роман посерьезнел, сочувственно вздохнул.
- Не отпустило, значит, тебя. А ведь сидел в своей Америке – и в ус не дул. Наслаждался жизнью.
- Какой жизнью, Ром. Не было это жизнью. Жизнью была Катя.
Замолчали. Гулко и отдаленно подвывал за окном ветер, тоскливо, как отбившийся от стаи волчонок.
Малиновский в задумчивости приложился еще к бутылке.
- Ну а дочку-то видел?
- Она в больнице еще. Родилась недоношенной.
- Ёлки. А давай туда сходим.
- Угу. Причем прямо сейчас.
- Ну, если я эту емкость уговорю – то могу и среди ночи пойти поорать под окнами. Но лучше обойтись без экстрима – пойдем завтра с утра. Ты – отец. Имеешь полное право.
- А ты?
- А я – друг отца. Я тебе еще друг, Палыч?..
- Да куда ты денешься…
…Этой тяжелой ночью потрясений и осмысления произошедшего не было у него действительно никого, кроме Ромки.
Андрей вспомнил, как уютно сидели Пушкаревы за столом (включая Николая, он – тоже по сути Пушкарев, хотя и Зорькин) , слитые общим теплом. И какой он был во всём этом чужой и неловкий. И как сгоряча подставил Катю, выдав тоном обиженного пацана свое отцовство. Глупый поступок – еще одна его глупость в череде других. Катя, наверное, расстроилась и рассердилась. Хотя – куда еще больше ей расстраиваться и сердиться на него?..
Нелепо всё. Всё не так, как надо. Пущено под откос.
- Мне нужно поспать, - измученно сказал Жданов. – Отключиться. А завтра я встану сильным и спокойным. И буду решать проблемы.
- Спи тут, - предложил Роман.
- А ты?
- За меня не волнуйся. У меня есть виски.
Андрей слишком устал, чтобы возражать. Разделся и лег, собрав возле головы подушки и завернувшись в сиреневое покрывало. Это место было для него теплым, согретым любовью. Здесь жили тихие стоны, шепот, ласковые слова. Сюда впитались запахи прошлого – тех самых сокровенных, тревожных, как сигналы набата, минут, в которые он четко осознал: она умрёт, если узнает.
Она и умерла. А дочь – родилась. По закону компенсации…
А потом мысли ушли, поскольку и у них сил функционировать больше не было, и воцарился целительный сон.
А Малиновский сидел на кухне над своим бокалом и думал о том, что надо с этим завязывать. Что надоело ему бессмысленно болтаться, как гуано в проруби, тем более – когда совсем рядом происходит нечто ему неведомое и неподвластное. Говорящее о высокой подлинности, глубине и горечи чувств, которых он никогда не испытывал.

* * *

Роман уснул под утро на диване в гостиной и был безжалостно разбужен голосом Жданова над ухом:
- Ты действительно идешь со мной или я один?
- Ммм… - простонал Малиновский, разлепляя ресницы. – Садист…
- Ясно. Значит, я один.
- Да погоди. Чего в такую рань?
- Никакая не рань, на часы взгляни. Я кофе сварил.
- Кофе – это хорошо. Кофе – это то, что нужно. Сейчас я приму вертикальное положение.
- Давай, жду тебя на кухне.
Продолжая додремывать на ходу, Рома встал и добрался до ванной. Взбодрился прохладным душем и на кухню явился уже свеженьким, потирая полотенцем мокрые волосы.
Андрей был собран, замкнут, немного хмур. Пил кофе, поглядывая в окно. Там, за ним, скупо проблескивало солнце.
- Палыч, - решил поддразнить друга Малиновский, - а ты без меня боишься идти, да? Иначе слинял бы по-тихому, пока я дрых.
- Нет, - Жданова его замечание нисколько не задело, - но у тебя есть одно бесценное качество.
- Всего одно? Какое?
- Своей неизменно легкой и местами циничной оценкой событий ты помогаешь не свихнуться. Даже когда кажется, что мир перевернулся.
- Сейчас как обижусь. Я, может, только-только о жизни задумался, приняв позу «Мыслителя» Родена…
- Пей кофе, мыслитель. И поехали.
- А нас пустят?
- Пусть попробуют не пустить.
- А куда ехать-то, ты знаешь?
- Посмотрел по карте. Мы с Катей разговаривали в парке, роддом – в пяти минутах. Там же – отделение для недоношенных.
- Может, позвонить туда, уточнить всё же, мало ли?..
- Позвонил, уточнил, - Андрей помрачнел. – И не ошибся. Она там. По фамилии – Пушкарева. 
     
- Вы родственник? – дежурная на проходной смотрела внимательно из-под очков бледно-голубыми слегка выпуклыми глазами.
- Я отец.
- Что-то я вас раньше не видела, - женщина, явно пребывающая в дурном настроении, поджала губы. – Эдак каждый с улицы зайдет и скажет, что он отец.
- Ну, тогда свяжите меня и отведите под конвоем, - стараясь сдерживаться, вежливо предложил Жданов.
- Молодой человек, вы тут не умничайте!
- Девушка, - вмешался Роман, включив улыбку, обозначенную в классификации как «чарующая», - маньяк, похищающий младенцев из роддомов, - это не он. Я знаю, я майор милиции. А он – полярник, только что с Северного полюса. Хочет на дочь взглянуть – святое ж дело.
- Шутники, - чуть дрогнула от напора сокрушительного обаяния голубоглазая. – А мать где, почему не предупредила?
- Так это Пушкарева? – сообразила тоненькая медсестра, перебирающая тут же, согнувшись над столом, бланки. – Она же здесь, минут двадцать как приехала. С подругой.
- Приехала?
- Угу. Ты выходила как раз, чайник налить.
- Ну, раз мать там, пусть идут...

- Палыч, может, я лишний? – засомневался Малиновский, когда они двигались в белых халатах по коридору. – От жилетки рукава?.. Там же Катя…
- С подругой. Она с подругой, ну а я – с другом.
- Суровый у тебя голос, Жданчик. Но я всё понял. Подругу беру на себя.
…Катю увидели издалека, она разговаривала с врачом. Активное участие в беседе принимала и яркая рыжеволосая девушка. Андрей ее сразу узнал – Лариса Солнцева, стойкий оловянный солдатик, профессионально вешавший ему на уши лапшу.
- Вы к кому? – первым заметил двух мужчин худощавый врач. – Кто вас пропустил?
Катя обернулась. Не выказала ни удивления, ни растерянности. Выглядела спокойной, слегка озабоченной.
- Всё в порядке, Алексей Семенович. Это отец ребенка.
- Да? – заинтересовался тот. – Который из них?
И посмотрел почему-то на Малиновского.
- Он, - поспешно указал Роман.
- Здрасьте, - слегка насмешливо поприветствовала их Лариса.
- Ну ладно, - пожал плечами доктор, - тогда я вас оставлю.
Он удалился, и повисла нелегкая пауза. Нарушила ее Катя.
- Она спит, - сказала она, глядя на Жданова. – Хочешь посмотреть?
- А зачем я, по-твоему, сюда пришел? – откликнулся он.
Оба были скованными и как будто отчужденными.
- А мне можно? – бодро спросил Малиновский.
- Можно, - нейтрально, без тени негатива к его персоне, ответила Катя.
Все четверо подошли к стеклу.
…Малышка спала, кулачками частично заслонив личико. Во сне чуть-чуть двигала губами и легонько морщилась. От черных ресниц на нижних веках лежали крохотные полукружия теней.
Она была вопиюще маленькой даже для кувеза.
Все молчали, объятые каким-то непостижимым оцепенением и таинством. Первым очнулся Роман.
- Я чувствую себя кротом, - задумчиво произнес он.
- Почему? – полюбопытствовала стоящая рядом с ним Солнцева.
- Сказку про Дюймовочку вспомнил. Она – крохотная, воздушная, светлая, из цветка. А крот… эх. Большой, черный, грешный – и из земли.
- Печально быть кротом? – хмыкнула Лариса.
- Глупо кроту печалиться, что он крот. Раз уж таким уродился – неси гордо свою кротиную сущность.
- Да вы философ.
- А то.
Они обменивались репликами вполголоса, а Катя и Андрей молчали, будто застыли.
- Может, отойдем? – шепнула наконец Солнцева Роме.
- Точно, - спохватился он. – Я же сам собирался это предложить.
Отошли к столику дежурной медсестры, которая куда-то выскочила, оставив раскрытой книжку с чувственной картинкой на обложке и исчерпывающим названием «Боль любви». Прочтя его вслух, Малиновский прокомментировал:
- До чего же я испорченный. У меня такое словосочетание вызывает одну ассоциацию – лишение невинности в первую брачную ночь.
- Какой же вы испорченный? Вы романтик, - усмехнулась Лариса. – Кто в наше время лишается невинности только в первую брачную ночь?..
Роман посмотрел на нее очень внимательно и с большим удовольствием. Девушка была не просто миловидной и сексуальной, но и очень умной. «Павлиньи песни» с такими не проходят. Но от этого и интереснее.
- Мы не представлены. Меня зовут Роман.
- Ну вот, и имя у вас вполне романтичное. А я – Лариса.
- Лариса – в переводе с греческого «чайка». Тоже романтично звучит.
- Да что вы, - ее изумрудные глаза залучились насмешливым весельем. – Чайка – хищница. Рыбу на лету из воды выдергивает. Какая уж тут романтика.
- Вы приятно удивляете нетривиальностью мышления, - сделал он комплимент.
- Я занимаюсь маркетингом. Профессия у меня такая – приятно удивлять клиентов. Может, выйдем на улицу? Очень хочется курить.
- Ну надо же. И тут совпали…

- Что ты молчишь? – тихо спросила наконец Катя.
…Что он мог ответить? Что больше всего сейчас ему хочется удариться головой в это стекло?.. Что глядя на крошечного человечка «по ту сторону», он не может не думать о кошмаре, сопровождавшем его зачатие?.. Что миниатюрность и мраморная бледность девочки вызывают в нем панику и жгучую жалость, а скорбно присобранные чуть шевелящиеся губки – мучительное ощущение вины?.. Что со всем этим варящимся, булькающим и разрывающим клубком чувств он просто не знает, что делать?..
Но он поклялся себе быть сильным и спокойным. Поэтому сказал:
- Она очень красивая. И обязательно поправится. Что говорит врач?
Голос прозвучал неестественно, скрежещуще. Как будто произнес дежурную фразу через силу.
Катя вздохнула.
- Врач говорит то же самое.
- Значит, всё хорошо.
- Да. Всё хорошо.
- Кать. Ты прости меня за вчерашнее. Глупо получилось.
- Ничего страшного. Я понимаю, как неприятно тебе было слушать. Папу понесло не к месту.
- Досталось тебе потом от родителей?
- Всё в порядке. Они же меня любят.
- Но в шоке, конечно, были?
- Удивились, да. Как тут не удивиться.
- Поедем сейчас к ним. Я должен объясниться.
- Никому ты ничего не должен, Андрей. Разве что ей. Динке.
Он не сразу сообразил.
- Динке?..
- Ее зовут Динка. Мы ей должны. Оба.
Жданов сглотнул что-то тугое и горькое. Катины глаза смотрели на него умиротворенно и немного грустно.
- Давай пройдемся и поговорим, - предложила она.
И к руке его прикоснулась подушечками пальцев. Запросто. И первой двинулась к выходу из отделения. Спина ее была ровной, плечи – распрямленными.
И он пошел за ней.
На эшафот?.. На свободу?.. Или в реанимацию?..

24

Всё тот же парк, и обманчивое ноябрьское солнце гуляло по аллеям вместе с голубями. Ребенка в коляске со свистулькой не было. Тишина и безлюдье.
Катя говорила, а Жданов слушал.
- Андрей, ты живешь и работаешь в Америке. Ты будешь приезжать, конечно, по возможности, и в моем доме тебе всегда будут рады. Это я тебе обещаю. Родители у меня золотые, они могут пошуметь-попереживать, но в конечном счете всегда будут на моей стороне. А значит, и на твоей. Ведь мы же… мы будем с тобой на одной стороне, правда? Придем к согласию?
…Он хотел сказать, что эта речь напоминает ему заседание суда, на котором истцу и ответчику предлагают решить вопрос мирным путем. Только вместо этого просто кивнул. Не рискнул что-либо начать произносить, пока Катя не высказалась до конца. Боялся, что что-то дрожащее, густое и клокочущее внутри вырвется наружу, как вырвалось вчера.
- Если ты хочешь дать девочке свою фамилию… - продолжила она и примолкла на секунду. – Если тебе это важно, то я возражать не буду. А если нет… в общем, для меня это не принципиально. Еще, Андрей. Насчет финансов. Глупо было бы с моей стороны заявлять, что ничего мне не нужно от тебя. Особенно сейчас, когда я не работаю. Давай так – в любой разумной форме, как сам определишь. Помня о том, что декрет мой не будет долгим, а должность и оклад – вполне солидные. То есть – помощь, но без фанатизма. Понимаешь?..
Жданов заставил себя еще раз кивнуть. Уже с большим трудом. Упрямое кипение в грудной клетке никак не желало снижать обороты и градус. Наоборот.
Он посмотрел вдоль аллеи и увидел, что солнце разгорается и лучи окружили сиянием голые ветки, как крохотные нимбы. Что зима прекратила свое раннее наступление, объявила передышку и признала за осенью право еще немного поправить балом. Снег опять подтаял, и стаи листьев, хоть и лежали поверженными, но всё еще демонстрировали свое поблекшее разноцветье.
- Ты меня слушаешь? – мягко спросила Катя.
Он перевел взгляд на ее лицо. Серьезное. Светлое и близкое. На ресницах ее тоже уютно устроились солнечные лучи.
- Почему ты больше не носишь очки? – спросил Андрей.
- Что? – не сразу переключилась она. – Очки?.. Я не знаю. Я в них работать привыкла. У меня работа – сам знаешь, цифры, цифры, таблицы. А сейчас – так как-то обхожусь…
- А телевизор?
- Телевизор? – Катя улыбнулась. – Я не смотрю телевизор.
- Книжки?
- И не до книжек сейчас. Что поделать. Я поглупела, интеллектуальный уровень скатился до позорного уровня.
- Да брось ты.
- Так и есть. Но это, видимо, закономерно.
- Да я не верю. Чему равен квадрат гипотенузы?
- Гипотенузы? – она наморщила лоб. – А, ну, это я помню. Два тангенса умножить на три котангенса.
…Она шутила. У нее это легко, без напряга, получалось. Правда, тут же покачала головой и констатировала:
- Ты меня не слушаешь. Ну ладно, можем поговорить потом.
- Я слушаю, Кать, - выдохнул он, огорченный ее быстро промелькнувшей и исчезнувшей улыбкой. – Но мой мозг не просто на нуле, он в минусе.
- Почему? Я как-то непонятно изъясняюсь?
- Ты изъясняешься, - Жданов честно жал на невидимый тормоз, но педаль пробуксовывала и старательно удерживаемые слова так и рвались наружу, - ты замечательно изъясняешься! Но мне это невыносимо, я не верю… что можно вот так… идти и говорить, как чужие!
- Мы не чужие, - ее голос упал, стал настороженней и строже. – Разве мы чужие? Я ведь об этом и толкую…
- Господи, Кать…
Он перегородил ей путь, резко остановил эту неспешную, «чинную» прогулку. Уже совсем не получалось удерживать ровность дыхания и клекот в горле.
- Я знаю, я сейчас должен… То есть не должен, а так правильно – обсудить сейчас… все эти моменты. Финансы, фамилию. Что еще?.. Это действительно важно. Но ты пойми меня. Постарайся понять, хоть чуть-чуть. Еще вчера днем у меня не было никакой дочери…
- Я понимаю! – быстро и вроде как даже с облегчением, что он – об этом, перебила она. – Конечно же, я понимаю, Андрей! В тебе такое, наверное, творится. Всё это должно улечься в голове. Мы можем вернуться к этому разговору позже, нас никто не торопит. Когда ты будешь готов, тогда и…
- Ты не понимаешь, Катя.
Он качнулся к ней и взял воротник ее пальто в две широкие горсти – жест, украденный у прошлого. А она в этой «краже» решительно никакого участия принимать не хотела.
- Пусти, - попыталась освободить воротник.
- Я пущу.
- Андрей.
- Я пущу, Кать. Я пущу сейчас, пущу. Погоди.
- Ну что ты? – чуть дрогнула от умоляющих его ноток, оставила, смирившись, воротник в его руках. – Ну что ты, а? Ну зачем?..
…Она смотрела на него хоть и сердито, но успокаивающе, ласково. Убивающе ласково, как на раскапризничавшегося ребенка. У нее один там, за стеклом, слабенький, лежит в кувезе… и еще второй ей на голову?.. Большой, неуклюжий, тоже ослабленный, но уже – на всю «крышу»?.. Который вот так вцепился и всё просит чего-то?..
Разум Жданова погибал от стыда и досады, а сердце заставляло мять ладонями плотный драп воротника и дышать с перебоями в легкую прядь, перекрывающую висок, не прикасаясь к ней.
Разум и сердце боролись в смертельной схватке, и Андрей приказал разуму победить. Он ведь только ему мог приказывать.
- Я пущу, Кать, пущу. Я только скажу… Я скажу, можно?.. Я всё сделаю, всё, что от меня потребуется, и чего ты не потребуешь – тоже сделаю. И обсуждать это ни к чему – это данность. Я о другом… Между нами пропасть. Я отдаю себе отчет, что если бы не дочка – ты бы не стояла тут со мной. Не приняла бы в своем доме. Не вела бы никаких переговоров. Ты – вынуждена это делать. У тебя как бы нет выбора – ты думаешь не о себе. Ты поставлена в такие условия – я тебя в них поставил. Тем, что появился. А ты этого не ждала. Я это осознаю. И мне чертовски от этого скверно, и ты это, конечно, чувствуешь. Чувствуешь?..
- Да, - поникнув, созналась она.
- Так вот – я хочу, чтобы ты знала. Я это своё «скверно» задавлю, и всё будет хорошо, слышишь? Я не буду таким напористым идиотом, это пройдет – вместе с шоком, пройдет. Ну должен же от меня когда-нибудь быть спокойный позитив, просто – спокойный позитив! Ведь именно он тебе нужен?..
- Да… - на Катино лицо медленно возвращалась неуверенная улыбка, расшифровываемая как «Неужели? Ну, слава богу».
- Ну вот. Видишь. Я это принимаю. Тебе не надо меня бояться, не надо напрягаться. Ты сказала – мы другие. Да, мы другие – и мы будем этими другими. Я… немного еще растерян, но это же временно. Я стану адекватным, очень адекватным, Кать. И я… я привыкну, что у меня есть дочь, и буду ее любить, правда… А пока я как пришибленный и мне ее жалко так… но это ведь только пока! И это честно…
Катя вздохнула. Он мог поклясться – что с облегчением.
- Я знаю, Андрей. Спасибо за честность. Если бы ты сказал, что уже ее обожаешь и готов скакать от счастья, что она родилась – я бы тебе не поверила. Я ведь тоже ее жалела. Долго-долго – просто жалела…
- Ну вот. Всё будет хорошо, - повторял он как заклинание. – Всё будет хорошо, просто время…
- Да, нужно время, - соглашалась она терпеливо, умиротворенная его уверенным, рассудительным голосом. И как-то даже уже пропускала, не обращала внимания, что он продолжает терзать ее воротник, и дыхание его горячее, интенсивное, опаливает ее висок и щеку. Ведь главным было не это – главным было то, что говорил он правильные вещи – именно те, что она и хотела услышать. И ничего другого.
А потом Катя спохватилась и всё-таки мягко убрала его руки от своего воротника. И медленно пошла дальше по аллее, и Жданов тоже пошел – сначала следом, позади, а потом поравнялся. И откуда-то в доселе безлюдном пространстве взялись люди и возникли звуки – старик прошел с авоськой из семидесятых годов (как только сохранилась?..), в которой болтался тетрапак с кефиром; подросток промчался на велосипеде; две бойкие девушки, взявшись под руки и звонко хихикая, процокали на шпильках…
Катя сказала, что нынче в Москве очень ранние холода, а Жданов ответил, что в Сан-Франциско круглый год лето и что это с одной стороны благодать, а с другой – не хватает новизны и обновления.
Затем она вспомнила, что они совсем позабыли про Ларису и Романа – куда те вообще подевались, возле больницы их не было. А он предположил, что этим двоим наверняка нашлось о чем поболтать, и вообще, «рыжий рыжего всегда поймет». На Катино замечание о том, что  «Роман Дмитрич вроде не совсем рыжий. То есть совсем не рыжий», Жданов с улыбкой возразил: «Может, с виду и не рыжий, но в душе…»
…Они даже смеялись. Скуповато, правда, не без смущения. Но вполне искренне.
А потом у Кати зазвонил мобильник, и она говорила с какой-то Ликой – оживленно так. По отдельным фразам («По ночам спать дает?»; «Купаться полюбил? Да ты что?»; «Чего-чего? Так это здорово, что песни разучиваешь. Подумаешь, слуха нет!») стало понятно, что разговор идет тоже с молодой мамой, и Катины глаза блестели, а щеки – розовели, она произносила слова нараспев, прижав телефон раскрытой ладонью к уху, и не шла – а плыла в своей родной, уютной стихии.
…А потом парк закончился. Близился проспект, по которому неслись по своим делам стремительные автомобили.
- Ну всё, - Катя повернулась к Андрею лицом, вся во власти мирных «мамочкиных» проблем, которые только что обсуждала. – Я заеду еще к Лике на часик, она меня позвала. Лика Лизанец – мы с ней в роддоме вместе…
- Да, я понял.
- Тут прямая ветка на метро, ты меня не провожай.
- Хорошо. Но с твоими, Кать, я всё равно хочу объясниться.
- Ладно, - легко согласилась она. – Давай завтра. Я позвоню. Пока.
И ладошкой ему помахала. И пошла, облегченная, распрямленная еще больше, ускоряя шаг. Уже не убегала от него (ведь он не удерживал, не окликал и не догонял), а просто шла, торопясь туда, где ей стопроцентно будет хорошо и комфортно.
А Жданов остался на краю аллеи. Так и не покинул парк, к которому, похоже, пригвожден. К этому живому «залу переговоров».
Повернулся и двинул обратно. Сошел с ровной, вычищенной дворником дорожки - к рыхлым горкам листьев, к мелким, грязным снежным «бляхам». К деревьям – голым, приготовившимся к зиме, равнодушным, величаво-неподвижным.
К одному из стволов и прислонился. Прямо лицом. С которого стекло, как капли с вертикальной поверхности, смиренно-оптимистичное выражение, вылепленное для Кати. Для ее спокойствия.
На стволе, рядом со щекой, сидела мелкая, мерзлая, полудохлая букашка. Вяло шевелила лапками. Всё еще сопротивлялась неизбежному.
…Твоё новое существование, Жданов.
…Я смогу - твердо решил он, вдыхая источаемый корой запах осенней горечи. Я всё смогу.
И улыбнулся, вспомнив, как Катя назвала Малиновского «не совсем рыжим».
А еще подумал – правильно, что Катя не осталась с ним, а поехала болтать с подружкой, тетешкаться с ее ребенком и пить какой-нибудь чай с печенюшками. Представил, как играют смешливые огоньки под ее ресницами, и ощущение печального счастья, раздувшись, не помещалось в сердце.
…И я, наивный напыщенный дуралей, еще полагал, что знаю, что такое любовь.

0

15

25

Следующий день выдался странным. Если бы к нему понадобилось подобрать девиз, то подошел бы простой и короткий, из двух слов: «Всё наоборот».
Андрей был уверен, что разговор с собственными родителями дастся ему легко, а с Пушкаревыми – трудно. Разве это не естественно в данной ситуации?..
О чем особо переживать его маме с папой? Девушка родила от него ребенка. Девушка им знакома, никакого серьезного негатива с ней не связано. История с Никамодой была преподнесена на совете таким образом, что Катя выглядела едва ли не спасительницей Зималетто – взяла на свои плечи бремя президентства в фирме-залогодателе плюс разработала антикризисный план, который выстрелил в десятку.
Но он ошибся. Маргарита выслушала сына и слабым голосом попросила мужа накапать валокордина. Сорок капель.
- Ма, - вздохнул Андрей, - ну ты что?
- Паша, ты слышишь? Он спрашивает - «что».
- Успокойся, Марго, - Павел хмуро и сосредоточенно отсчитывал капли. Отсчитав, протянул жене стакан и добавил, обращаясь к сыну: - Я всё-таки думал, что ты – человек ответственный.
- А в чем моя безответственность, пап? Я не знал о ребенке.
- Вот и я об этом. Это какое же  надо оставить о себе впечатление, чтобы мать твоего ребенка предпочла скрыть от тебя его появление?
- Плохое, - согласился Жданов-младший. – Очень плохое впечатление. А безответственность-то при чем? Мы тяжело расстались с Катей, это правда. Но я бы никогда не остался в стороне, если бы знал.
- Слышишь, Паша? – Маргарита расстроено рылась в сумочке в поисках носового платка. – Он тяжело расстался с Катей. Он тяжело расстался с Кирой. Сплошные тяжести и расставания. И ребенок на стороне!
- Ма, я здесь. Обращайся ко мне, пожалуйста. И не надо так переживать.
- Ох, Андрюша, Андрюша, - она нашла наконец платок и теперь мяла и терзала его, несчастного, в руках, забыв промокнуть глаза. – Как я могу не переживать, что ты у меня – как медведь-шатун неприкаянный? Тут карьера не задалась, теперь там ее – псу под хвост?.. Бросишь ведь теперь всё, да? А ведь на таком был взлете! Или станешь мотаться из страны в страну? Да разве ж это дело – тут помаленьку, там понемножку, ни дома, ни семьи нормальной?.. В твоем-то возрасте!.. От Киры отбился, к другой женщине так и не прибился… Дочка, считай, в чужом доме расти будет, а тебе три часа в неделю выделят, как бедному родственнику?.. Ох, недаром Кирочка беду от этой девочки, от Кати, чуяла. Еще когда мне говорила!.. Вот ведь как интуиция ее не подвела!
- Мама, - помрачнел Андрей. – А можно хотя бы сейчас – без Кирочки?
- Да понятное дело – без Кирочки! – горестно воскликнула Маргарита. - Давно уже – без Кирочки! Теперь ясно, почему у вас с ней всё разладилось…
- У нас с ней всё разладилось, потому что я ее не любил.
- Ну скажи еще, что ты любил Катю! Эту странную и нелепую Катю Пушкареву!
- Я любил эту странную и нелепую Катю Пушкареву, ма. И сейчас, когда она не странная и не нелепая, я ее люблю. Но я ее потерял, и я буду с этим жить. А как именно жить – в деталях – я еще не решил.
- О господи, - пробормотала Маргарита и уткнулась лицом в платок.
- Нам надо встретиться, - помолчав, твердо произнес Павел. – Всем вместе, и с ее родителями тоже. Раз так случилось.
Его жена на это заявление издала из-под платка что-то похожее на стон скорби, обозначив «радость» от перспективы.
- Сначала я сам с ними встречусь, - сказал Андрей. – Сегодня же. Думаю, много чего о себе выслушаю.
- Ну разумеется, - Маргарита возмущенно высморкалась. – Ты во всём получишься виноватым. А я считаю, что в данной ситуации одного виноватого быть не может! Или мужчина виноват по определению, потому что - мужчина?
- Ма, давай обедать, - примирительно предложил сын.
- Не могу, - страдальчески отказалась она. – У меня разболелась голова. Вы ешьте, а я прилягу.
Она ушла, унеся с собой стакан и пузырек с валокордином, вздыхая и что-то бормоча расстроенно. Павел налил себе и Андрею коньяку. Глаза у него были спокойными и грустными.
- Пап, ну ты-то хоть так не смотри, - устало попросил Жданов-младший. – Разве я хотел, чтобы получилось так, как получилось?
- Конечно, ты не хотел. Но ты разменял четвертый десяток. И твое «простите, я не хотел» опасно подзатянулось. Ты всё еще пишешь черновик, как будто у тебя – вагон времени впереди, чтобы переписать набело. Это иллюзия. Время будет только ускоряться. С каждым годом.
Павел говорил без резкости, с сожалением, но, как всегда, предельно откровенно, еще раз продемонстрировав неумение кривить душой. Упомянул про время – и Андрей тут же заметил, что проблесков черноты в волосах отца осталось мало и морщины как будто стали глубже.
…Время, проклятое время. Самая жестокая и бескомпромиссная «субстанция». Мало того, что идет с ускорением и вспять не поворачивает… Зачастую на изменение ситуации оно дает всего одну минуту. Не успел – и второй такой минуты уже не будет.
Пообедали молча и вяло. Андрей заглянул к матери. Она лежала с маленьким розовым полотенчиком на лбу и смотрела в потолок.
- Мам.
- Я так мечтала о внуках, - шепнула она почему-то жалобно.
- Ну так внучка у тебя уже есть.
- Я мечтала, что всё будет совсем не так…
- Прости, ма, что я не волшебник в голубом вертолете.
- Глупый ты. Чтобы иметь хорошую семью, не надо быть волшебником. И вертолета не надо…
Он не стал возражать. Погладил ее безвольно лежащую на покрывале руку, поцеловал в щеку и пошел собираться.
- Так и катаешься на метро да на такси? – спросил у него Павел, провожая до дверей.
- Я же думал, что приехал на неделю. И вот…
-  Возьми мою машину, если хочешь. Пока раздумываешь… как ты сказал?.. О деталях своего дальнейшего существования?..
- Спасибо, па. В метро о деталях даже лучше думается. Под стук колес. Мне понравилось. Машина не к спеху.
- Опять не к спеху?..
Заставил себя улыбнуться:
- Я ушел, па. Пока.

А в метро и вправду было хорошо. Незаметный человек в череде таких же незаметных. Частичка массы. Крутой кент на крутом авто стерся ластиком с картины мира. Сравнение пришло в голову, когда взгляд упал на затейливую схему московского метрополитена. Туда, где линии, прямые и изогнутые. Ромбики и квадратики. Переплетения маршрутов – как переплетение судеб.
…Он почему-то купил в супермаркете яблоки и торт. И не знал, глупо это или нет. Уместно или нет. Но при мысли о цветах стало худо – не свататься ведь едет. Яблоки понравились видом – крупные, румяные. Торт привлек названием – «Зимний сон». Сверху безе – как снежные сугробики.
Наверное, со всем этим он выглядел нелепо, но решил, что уж как выглядит – так выглядит. Торт вполне удобно надеть ему на голову, если так захочется хозяевам, яблоки подходят для прицельного «бомбометания». Смешно, конечно, но надо быть ко всему готовым. Зная хоть немного нрав Валерия Сергеевича.
…Однако у Пушкаревых началась вторая фаза странного дня под девизом «Всё наоборот». Дверь открыла Катя. Увидела яблоки и принялась смеяться. Очень заразительно. Даже на тумбочку присела.
- Извини, это нервное, - пояснила она. – Папа всё утро бегал за яблоками. Мама затеяла пирог по какому-то особому рецепту из журнала. Так все яблоки, которые ей подносили, были не те. То слишком мягкие, то слишком сладкие, то еще с какими-то неподходящими свойствами.
- А не всё ли равно, какие яблоки в пироге? – растерянно спросил Жданов, не предполагавший, что его встретят с таким мирным весельем.
- Вот и я говорю – не всё ли равно, - из кухни вышел Пушкарев, уловивший суть разговора. – Яблоки – они и в Гватемале яблоки, так нет, развели формализм – как в журнале написано, значит, так тому и быть!
И протянул Андрею руку для пожатия. Правда, глянул при этом коротко и цепко, настороженно. Но этим и ограничился. А появившаяся следом в прихожей Елена Александровна и вовсе разулыбалась, здороваясь. И тут же принялась оправдываться:
- Я ж не виновата. Рецепт – особый. Он так и называется – пирог «Особый». Я ничего не выдумала. Сорт очень даже имеет значение!
Из Катиной комнаты высунулся Зорькин. Он грыз большущее зеленое яблоко.
- Сорт, теть Лен, - глубокомысленно изрек он, активно работая челюстями, - это не главное. Главное, что яблоко символизирует суть познания. Возьмем хотя бы Еву. Нет, лучше возьмем Ньютона…
- Ага, - хмыкнул насмешливо Пушкарев, - если бы Ньютону на голову свалился кирпич, а не яблоко, он бы никаких, конечно, открытий не совершил!
- Если бы Ньютону на голову свалился кирпич, - вздохнул Коля, - он бы уже ничего не совершил. Вообще…
- Давай я унесу, - Катя взяла пакет с яблоками из руки Жданова. – А тут что?
- Торт. Но, видимо, тоже не к месту, раз у вас пирог.
- Торт пирогу не помеха, - поделился Зорькин еще одним философским измышлением.
- Жаль вот только, что ни пирогов, ни тортов я не пью, - буркнул Валерий. – Колька, шагай за мной на кухню, поможешь мне полку прибить. Подержишь. Свалилась полка. А вы, Андрей Палыч, не мнитесь у порога, проходите.
Жданов вопросительно посмотрел на Катю. Она кивнула в сторону своей комнаты и первой направилась туда. «Территорию» как раз освободил Николай – послушно поплелся за хозяином на кухню.
Надпись «Трудился до пота – на щи заработал» всё так же плавала по монитору.  Катя взгляд Андрея поняла правильно, пояснила:
- У Коли в офисе ремонт заканчивается. Он на днях туда переедет, и компьютер вынесем.
- Понятно. А что с твоими родителями?
- В каком смысле?
- Встретили меня, как ни в чем не бывало.
- А должны были с ружьями наперевес?
- Нет, но… Кать, ну я же твоего отца немножко знаю. Ты что с ним сотворила, а?
- Просто сказала, что это я тебя бросила.
Жданов машинально опустился на стул.
- Что?..
Она тоже села, на тахту, с краешку. Вздохнула.
- Андрей, ну тебе нужны, что ли, всякие разборки, нотации, взгляды исподлобья? Тихая вражда? Зачем? Я тебя бросила, и тебя и Зималетто. Я умолчала про ребенка. А ты из-за меня с невестой расстался, потом в Америку уехал. Что уж такого неправдивого в этой версии?.. Ты хотел посвятить их во все подробности? Или тебе не нравится слыть брошенным? Поверь, так лучше.
- Лучше? Ты огонь на себя вызвала. И как я должен себя чувствовать?
- Да какой огонь? Меня оберегают, пылинки сдувают. Я ведь кормящая мать. Ну… буду кормящей. Надеюсь…
Катя улыбнулась. Как бы подчеркнула этой улыбкой: разве не замечательно я придумала?.. И вообще, говорила ее улыбка, всё хорошо. Все спокойны, все смирились.
…А то, что в тебе, Жданов, что-то несмирившееся продолжает с бетонным упорством выпирать изнутри и больно ранить – так это твои проблемы.
Через эту боль Андрей и ответил на улыбку. И спросил почти весело, с легкостью (старался быть легким):
- А по какой причине ты меня бросила, можно узнать? Ну, по версии для родителей?
- Да какая разница? – она явно не хотела отвечать.
- И всё-таки?
- Ну… - Катя пожала плечами, отвела взгляд, поникла. – По самой банальной причине. Всё прошло.
- Что – всё?
- Всё – это всё.
- В смысле – «и печаль, и радость»?
- Любовь прошла, - тихо пояснила она. И посмотрела уже прямо ему в глаза.
Надо бы больнее, да некуда. Но у Жданова даже улыбка с лица не исчезла – так держался.
- Отлично, - похвалил он. – Причина действительно уважительная.
- Ага. Только папа так не посчитал. Какая, говорит, любовь. Дите заделали – так и воспитывайте вместе. В полноценной семье. Вот и будет вам – любовь.
- А ты? – у Андрея зашлось сердце, а слова произносить по-прежнему получалось запросто, даже бодро. – Что ты ему сказала? Что общий ребенок – не повод для знакомства?
Вопрос ее позабавил, она хмыкнула.
- Для совместного проживания, - уточнил он уже без шуток.
- Примерно так. Целую речь задвинула. Что отношения – это не тюрьма. Что они бывают разными, а не только по одной прописанной схеме. И если случилось так, как случилось, то надо это принять. Ну и много еще чего. Попросила, чтобы он на меня не давил. И на тебя – не давил. А то я начинаю нервничать. А мне нервничать нельзя. Это, конечно, был запрещенный прием. Но он сработал. Так что трибунал отменяется.
- Пора кричать «ура», - проговорил Жданов задумчиво.
В нем заканчивался какой-то резерв прочности, усиленного настроя на это ровное, дружелюбное и вежливое существование. С ужасом понимал, что этот резерв придется пополнять – как угодно, потому что выбора нету. Вот она, Катя, перед ним, сидит, вроде как расслабленная, а не смотрит в паническом отторжении и не шарахается от малейшего случайного движения навстречу. Это его грустный, но единственный «утешительный приз».
И дочка. Что-то еще совсем неведомое. Крохотная инопланетянка – там, за прозрачностью стекла. Которую он Бог весть как создал в тот самый момент, когда, казалось, всё разрушал и крушил до основанья.
Голова была нестабильной. Ехала куда-то. Чего-то в себя упорно не вмещала.
- Ты посиди тут, - попросила Катя, - а я пойду маме помогу с ужином. То есть с поздним обедом.
Андрей кивнул и остался один.   
Опять обед.
Он думать не мог о еде, а ведь надо будет не обидеть хозяек. Жевать, глотать и убедительно хвалить.
И вести какие-то разговоры.
Елена Александровна будет усиленно хлопотать, а Валерий Сергеевич – сдержанно расспрашивать. Сдержанно – потому что обещал «не давить». И смотреть внимательно, со сглаженной суровостью, из-под бровей.
«Каковы ваши планы, молодой человек?..»
А каковы у него планы? У него в черепной коробке – груда обломков после пронесшегося урагана.
Жданов подержался за перекладину желтой кроватки. Оторвался, встал, походил. Приблизился к вместительному платяному шкафу.
Да, очень вместительный. Даже его когда-то вместил.
Приоткрыл слабо скрипнувшую дверцу. Обоняние уловило запах прошлого – еще такого смешного и беззаботного, что хотелось в него погрузиться, как в теплое озеро. Потасовка с Малышкой Мо, бегство на шпильках от ментов, Катины неловкие пальцы, добросовестно пытавшиеся расстегнуть крючочек на красном платье. Можно с горечью посмеяться, но ведь это было началом счастья. А он и не понял. Назвал ту ночь самой страшной ночью в своей жизни.
Дурааак.
- Андрей, - Катя стояла в дверях и с удивлением на него взирала. Еще бы, более чем странно застыть у чужого шкафа с одеждой и пялиться туда, внутрь. – Ты что там потерял?..
…Хороший вопрос – что потерял. Тебя! Себя!
- Пойдем на кухню, - не дождавшись ответа, добавила она.

За столом сценарий под заглавием «Всё наоборот» продолжился. Видимо, Валерий Сергеевич очень сильно оберегал свою дочь и не хотел ее нервировать. Потому что говорил он о чем угодно, только не о планах «залетного» отца своей внучки на дальнейшую жизнь.
О покупке «Манчестером» нового игрока.
О подледной рыбалке («В этом сезоне обязательно поеду!»).
О неудачной зимней резине, в которую угораздило «обуть» машину.
И далее, и далее.
Елена меняла тарелки и подкладывала всем чистые салфетки.
Зорькин ел.
Катя отрешенно поглядывала в окно.
Андрей, раздираемый тоской и ощущением абсурда, выпил излишнее количество самопального зелья, которое не расслабило и не затуманило, а добавило в кровь жидкий огонь протеста.
Пушкарев как будто это почувствовал – стал чаще кидать на гостя быстрые внимательные взгляды. И когда Кате понадобилось выйти, чтобы сцедить молоко (Жданов это понял по тому, как она машинально провела ладонью по груди и, уходя, прихватила чистую бутылочку), Валерий наконец соизволил поинтересоваться:
- Вы что-то хотите сказать, Андрей Палыч?.. А то я и слова вставить не даю.
- Да, - усилием воли изгнав из голоса даже намек на подавленность, он энергично кивнул. – Вы должны быть готовы к тому, что, когда мы привезем Динку, я буду почти всё время находиться здесь.
Валерий и Елена переглянулись. Николай отложил вилку, с подчеркнутой вежливостью поинтересовался:
- Это намек, что вам понадобится раскладушка в прихожей?
- Нет, - Жданов достал из внутреннего кармана пиджака смятую бумажку, положил ее на стол. – Вот, сорвал с двери вашего подъезда. Этажом ниже продается квартира. Я ее куплю. Надо же мне и в самом деле где-то спать.
И тут же что-то заставило его обернуться. Как толчок в затылок.
Катя стояла в дверях. Может, вернулась за чем-то и услышала, о чем речь. А может, и вернулась именно потому, что услышала.
- Квартира? – медленно переспросила она. – Какая квартира?
От ее голоса можно было озябнуть.
- Однокомнатная, - ответил Жданов с энтузиазмом. – Мне хватит.
- Зачем? Ты живешь в двадцати минутах езды отсюда.
- Ну мало ли. Помощь моя срочно понадобится. Мотаться туда-сюда…
- Андрей. Ты в Америку через месяц уезжаешь.
Поскольку она стояла, возвышаясь над ним, сидящим, он тоже поднялся. Делать вид, что ее настороженный, недоверчивый  взгляд – это «пустяки, дело житейское», было всё труднее. Всё мучительней.
- Никуда я не поеду.
- Как?..
- Вот так.
- И когда ты это решил?
- Не могу точно сказать. Может быть, час назад. Может, минуту.
Пушкаревы и Зорькин, не шевелясь, слушали их напряженный диалог.
У Кати дрогнули губы и тут же сомкнулись. Глаза оставались строгими, как темной волной омытыми.
- Как ты можешь?.. Вот так легко – взять и всё бросить?.. – она покачала головой. – Там же люди. Наверняка на тебя рассчитывают... Ты же их подведешь.
- Это не очень хорошо, ты права. Но у меня здесь дочь. Мне разорваться?..
- Но можно же как-то…
- Как-то – это как?
Щелчок в голове – будто выключился механизм, отвечающий за тщательное взвешивание каждого слова.
Он знал, что не имеет права ни на что обижаться. Но ему было ужасно обидно. Такая обида – когда сдавливается что-то и жжет в грудной клетке.
- Как-то – это как, Катюш? Раз в полгода? В год?.. А в остальное время радостно восклицать в веб-камеру: «Доча, смотри, как папа делает «козу»?»
- Зачем же так? – Катя побледнела. – Зачем ты утрируешь?
- Да какое – утрирую? В чем – утрирую? Ты совсем не думаешь о моих чувствах? Тебе всё равно?..
- Но у тебя же карьера… Я подумала – это важно… чтобы ты не пожалел потом, что всё бросил…
Она произносила слова всё беспомощней, всё растерянней. Глаза заблестели. Совсем шепотом добавила, опустив плечи:
- Прости меня…
Он обнял ее, порывисто и при этом сдержанно. Сглотнул.
- Я совсем тебе не нужен? Считаешь, и пользы никакой не принесу? Только раздражать буду, даже соседом?
- Нет, - глухо откликнулась она из-под его руки, не вырываясь, но сжавшись вся. – Извини, пожалуйста. Просто это было неожиданно. Твое решение…
Спохватившись, Жданов оглянулся на сидящих за столом, не размыкая объятий. Они по-прежнему безмолвствовали. Им так явственно было неловко, неуютно. И горько. 
Катины лопатки под ладонями Андрея были острыми, уязвимыми, а лоб, уткнувшийся ему в грудь – горячим.
…Она молчала о том, как истосковалась по Динке. Как каждая минута крадет у нее возможность погрузить ее в свою ласку. Дать ей всё то, чего так преступно, как казалось, недодала. И как устала сцеживать молоко в пластмассовую емкость.
Еще она могла бы сейчас сказать Андрею, что запоздали его любовь и тепло на двести лет, в которые вместились психологически и физически вымотавшая ее беременность, а ранее – тот страшный месяц, в который они убивали друг друга. Но ей не хотелось опять множить боль и грусть, хотелось добра, мира и равновесия – пусть относительного, пусть хрупкого, да любого! Поэтому она подняла голову и с оптимизмом произнесла:
- Я скоро вернусь, и мы будем пить чай. С пирогом и тортом. Как он называется?.. «Зимний сон»?.. Замечательное название.
Жданов согласно кивнул и ослабил объятие, давая ей уйти. И продемонстрировал умение улыбаться, когда на самом деле хочется кричать. Он мастерски освоил это искусство, в короткие сроки.
- Конечно, Кать.
Елена сидела неподвижно, опустив ресницы и прижав к губам сложенную вчетверо салфетку.
Коля хмурился, дергалось что-то в его лице.
Валерий отвернулся к подоконнику, делая вид, что ему срочно что-то понадобилось найти в стопке старых газет.
Ведь настоящие подполковники не плачут.

0

16

26

Полгода спустя

У Киры и Маргариты был свой любимый ресторанчик под открытым небом. В разгаре мая, когда цветение деревьев кружило ароматами голову, они по традиции открывали в нем летний сезон. И всегда заказывали много овощей, белое вино, свежевыжатые соки и морепродукты, ведь лето – это легкость, непременная легкость во всем – в пище, в одежде, в движениях, в мыслях.
Но на этот раз – складка озабоченности на лбу Маргариты и опущенные уголки губ у Киры.
- Всё не так, моя дорогая, - вздохнула Жданова и изучила бокал на просвет. Как будто сожалела, что на аперитив у нее не что-то покрепче, не текила и не абсент. – Я вся на нервах.
- Вам нельзя нервничать. Жизнь, как известно, прекрасна, - откликнулась Минаева далеким от убедительного голосом. Она была бледна и как-то тускло, наспех одета, что совсем на нее не походило.
- Прекрасна, конечно, - со вздохом согласилась Марго. – Так я, собственно, сама себе и твержу.
- Что-то случилось?
- Да ничего нового. Вот именно – ничего нового.
- Андрей?..
- Андрей, - Маргарита сделала глоток. – Мой бедный ребенок. Пусть надо мной смеются, но для меня – всё равно ребенок! И на что он себя обрек?..
- Простите меня, - Кира поджала губы, - но ведь он сам организовал свое нынешнее существование.
- Да я ж не спорю. Но мне от этого легче, что ли?.. Он живет… в убогой квартирке, один, как сыч, и бегает к Пушкаревым. На подхвате он у них. И что это за квартира! Перевалочный пункт какой-то, не обустроено ничего толком. Зачем, говорит. Всё ждет чего-то… Чего?.. Машину купил и возит – то Катю с дочкой в поликлинику, то мать ее – на рынок. Картошку с базара... Сам вызывается, хотя там у отца – тоже машина. Катя в декрете, так ее на работу периодически привлекать стали – ну прямо никак без нее не обойдутся. И этот мой дурачок… ждет ее в сквере с коляской. Сидит на лавочке – и ждет. Кирочка...
- Не горячитесь, - Минаева подавила горькую усмешку всё тем же поджатием губ. – «Ваш дурачок» уже давно не ваш дурачок. Обычная жизнь среднестатистического российского зятя.
- Да какой он зять! В том-то и дело, что не зять, а не понять кто. Соседский папа. Ходит в джинсах и свитере, вид какой-то всклокоченный, как будто расчесаться некогда и незачем. Милая моя! У мужчины должно быть постоянное дело. Работа! Карьера! А у женщины – дом, хозяйство. А не всё наоборот! Семья должна быть, а не квохтанье над общим ребенком по расписанию, до одиннадцати ноль-ноль, как в советские времена в гостиницах. Он вбил в себе в голову, что обязан отвечать за свои ошибки… Но ведь не так же! И почему он один?..
- Ох, - вырвался у Киры невеселый смешок. – Тут не соглашусь. Каждый получает по трудам своим. Вон, Пушкарева как потрудилась, чтобы заполучить то, что имеет. На всё пошла. А Андрей просто дался ей в руки. Сам. Добровольно.
Маргарита помолчала в задумчивости. В сомнении покачала головой и тихо возразила:
- А что она имеет? Она сама теперь - вон какая незаменимая. Без отрыва от ребенка. И сын мой ей не нужен. Так только. Подай-принеси. Ну и с дочкой повозись. Раз уж ты папа. Ох как мне больно от этого…
- По-моему, вы драматизируете, - Кира терзала вилкой сдобренный соусом папоротник на тарелке. – Андрей и Роман теперь – шибко деятельные акционеры. На добровольных началах расширяют клиентуру, бойко ведут переговоры с иностранными партнерами. С «Яхонтом» завязались, провели совместную презентацию. Павел Олегович их начинания поддержал – вот они и развернулись. А это, между прочим, бьет по Сашиной репутации. Он президент, и все масштабные проекты должны проходить под его началом.
- Да ты что, Кирочка, - изумилась Жданова. – Как это может бить по репутации, если деятельность, да еще и на общественных началах – на пользу фирмы? Саше никто не мешает осуществлять собственные начинания…
- Думаете, я не в курсе, - Минаева медленно подняла глаза от тарелки, - что Павел Олегович недоволен Сашей?..
У Марго заалели щеки. Несколько суетливо она взялась за бокал.
- Кирочка. У Паши нет особых претензий к Александру.
- Угу. Это называется – формально не к чему придраться. Но и размах не тот, что был у Андрея, верно?.. Вот ведь парадокс. Саша не рискует, держит компанию на плаву. А все скучают по смелому безрассудству Андрея Жданова. Воистину – «безумству храбрых поем мы песню».
Маргарита в смущении промолчала. Кира была права.
Что-то ушло из Зималетто с уходом Андрея с поста президента. Триста раз виноватый, он признал вину, удалился и как будто унес с собой установленную вертикаль, высокую планку, до которой стремился дотянуться и остальных к ней тянул. Фирма встала на свои прочные три кита. Но полета больше не было.
- В июне будет совет, перевыборы, - добавила Кира, упорно кромсая папоротник, - и если Андрей выставит свою кандидатуру, он победит. Павел будет голосовать за него, однозначно.
- Но я совсем не уверена, - пробормотала Маргарита, - что Андрей решит выдвигаться. Он ничего такого не говорил…
- А что ему делать, раз он остался в Москве, у ног своей Пушкаревой?..
- Ну, мало ли. Он может захотеть открыть свою фирму.
- Вряд ли. Зималетто – его любовь, его страсть. Зималетто – и Пушкарева. Неужели не ясно?
Маргарита растерянно заморгала, а Кира заплакала.
…Неожиданно для нее самой это получилось – она давно не плакала. Давно привыкла держать идеальное лицо идеально счастливой женщины, у которой – всё хорошо и лучше не бывает. Заботливый любящий муж, светские вечеринки, путешествия, все блага у ног, а главное – стабильность, отсутствие того, что прежде отравляло жизнь и сводило с ума – предательство, ревность, муки бесплодного ожидания. Но это то же самое, что с Сашкиным президентством – всё есть, а полета нету. Остроты нету. Не замирает душа, и пульс – от шестидесяти до семидесяти. Выше не прыгает. Исчезло страдание. Но и восторг - исчез тоже. Она существует – намного лучше, чем многие. Но она – существует.
- Кирочка, ну что ты, - суетилась вокруг нее перепуганная Маргарита, подсовывая салфетки. – Ну, что ты, хорошая моя, что случилось?
- Ничего, - Минаева промокала глаза, - ничего. С утра как-то день не задался. Гардероб перебрала – всё обрыдло. Надо заняться шопингом... Господи! – тут же оборвала она себя. – Что я корчу из себя. Кого я обманываю…
- Ты что, несчастлива? – ужаснулась Марго.
Минаева успокоилась так же внезапно, как и разрыдалась. Полезла в сумочку за зеркальцем и тушью и усмехнулась:
- Счастье? А что это такое? Есть мгновения, которые ты никогда не забудешь. И есть серая масса остальных дней.
- О боже мой. Кирочка! А ты не думала родить ребенка?
- Думала. Но пока не получается. Это у Андрея - всё быстро, как у кота. И не со мной. Простите…
Маргарита простила, конечно. Но холодок печали и отчуждения проник под кожу. Тонкая прозрачная стена – между ней и дочерью погибших друзей, которую давно считала своей дочкой.
Она не могла, например, признаться Кире в том, что полюбила свою внучку горячей и грустной любовью. Конечно, это неправильно и, может, даже ужасно, но… перед Кирой за эту любовь ей было немножко стыдно. Как будто это чувство – капля предательства в их крепкой многолетней материнско-дочерней дружбе, в союзе двух единомышленниц, которые всегда были заодно.
Но что поделать с сердцем?..

Несколько раз Марго была у Пушкаревых, скованная вымученными вежливыми разговорами и честными попытками найти общий язык, общий тон, которые не очень-то удавались, хотя – старалась как могла. Чаще сын привозил малышку к ней – и уже ничто не мешало ей погрузиться в эту удивительную любовь – соприкосновение с теплой крохой, кровинкой с глазами-бусинами из темного янтаря. Тискала, зацеловывала. Изумлялась и умилялась величавой ясности ее взгляда – девочка была задумчивым созерцателем мира, на сюсюканье зевала и засыпала, а заговори с ней серьезно и по-взрослому – смотрела и слушала с превеликим любопытством, будто что-то понимала.
Андрей рассказывал, что в первый месяц Динка была несносной по части крика – всех свела с ума, но Марго этого не застала, они с Павлом находились тогда в Лондоне. Ей выпало общаться с уже очень спокойным ребенком, который откричал свое и впал в философское осмысление жизни. «Женская реинкарнация Сократа», - говорил про нее Паша.
«Сократ» был отдельным существом во Вселенной. Находились в личике черты Андрея, черты Кати – фрагментами. А в целом они выстроились в облик «похожести на саму себя». Динка засыпала, упрямо прижимая к щекам кулачки. Выставляла заслон. И когда просыпалась, выглядывала из-под этого заслона внимательным янтарным глазом. Словно фотографировала зорким объективом окружающее ее пространство и лица, склонившиеся над ней.
Теперь она была молчуньей, каждый произнесенный слог – маленькое событие. Погремушки рассматривала сосредоточенно, гремела ими, прислушивалась, морщила нос и изрекала: «Фух». Иногда эдак с растяжкой: «Фуууух».  Этим «фухом» погремушке выносился приговор – пустяковая, в общем-то, штуковина. Глупая. Девочка любила неигровые вещицы. Например, футляр для очков Валерия Сергеевича – полный восторг. Баночка из-под крема. Катин будильник разглядывала с самозабвением. По циферблату двигалась тонкая секундная стрелка – и янтарные глаза следили за ней, как за проводником в неведомые и прекрасные дали.
Она была непостижимой, она сидела принцессой на своем троне, в центре невидимого, одной ей принадлежащего королевства. Всё вертелось и крутилось вокруг нее, пока Динка не смыкала ресницы и не уплывала в сон. Кулачки – к щекам, и – «спокойной ночи, непонятные взрослые. Дальше – сами-сами-сами».
И все расходились на цыпочках, каждый – в свою жизнь.

Маргарита взгрустнула над своим бокалом. Ей было жалко всех, сплетенных в единый клубок этой истории чередой поступков, событий, ошибок, удач и неудач. Всем желалось, естественно, полноценного, всеобъемлющего счастья. Но были только его отголоски, светлые лучи, заглядывающие время от времени в окна.
…А Кира держала в одной руке помаду, которой собиралась подкрасить губы, в другой – мобильник, прижимая его к уху. Позвонил Никита, проговорил мягким, как всегда, голосом:
- Я еду со встречи. Пообедаем вместе?
- Я уже пообедала.
- Ну ладно. Ты помнишь, что Забелины ждут нас вечером?
- Я не хочу к Забелиным.
- А куда ты хочешь?
- Никуда. Хочу сидеть дома в старой кофте и объедаться яблочным зефиром под какой-нибудь глупый фильм про бессмертную любовь. И пусть все идут к чертям.
- Отлично. Тогда за мной – яблочный зефир.
Никиту невозможно было вывести из себя. А еще - он ее любил. Как же она ему завидовала…

* * *

Жданов вбежал в подъезд и поднялся на четвертый этаж ничуть не менее резво, чем скоростной лифт. Даже задохнулся. Переводил дыхание, нажимая на звонок.
Открыла Катя. В одной туфле, косынка свесилась с плеча. Волосы тщательно уложены.
- Я опоздал? Прости.
- Ничего страшного, - она изогнулась, балансируя на правой ноге и вставляя обувную ложку в левую туфлю. – Подождут, раз я им так нужна. Вообще непонятно – почему нельзя без меня договориться с этим Старановым! У Шевельковича на нем бзик. Последний раз иду у него на поводу!
- Ты надолго?
- Не думаю, что дольше двух часов. Папа с мамой вернутся вечерней электричкой.
- А чего – электричкой?
- Так машина опять не завелась, а уже настроились. Тоже бзик – непременно снять дачу и непременно на всё лето. «Ребенку постоянно нужен свежий воздух»! Я не спорю, что нужен, но она же маленькая еще. И мне туда мотаться  каждый день да через день?.. Да и тебе тоже.
- Кать, это пока разговоры да поиски. Ну хотят дачу – пусть будет дача. Извернемся как-нибудь.
- Ну да, - Катя выпрямилась, сдула со лба выбившуюся из валика прядку. – С папой спорят только самоубийцы.
- Угу. И камикадзе. Или это одно и то же?
- Загляни в словарь.
- Не, лучше останусь неучем. Динка спит?
- Спит, но скоро должна проснуться.
Он подал ей плащ, она ловко вдела руки в рукава.
- Всё, я побежала. Дождя не намечается?
- Вроде нет.
- Значит, зонт не беру. Пока.
- Пока.
…Как супруги со стажем. Только без дежурного чмоканья в щеку.
В этом абсурде Андрей жил уже полгода. Впрочем, это только поначалу казалось абсурдом – постепенно он превращался в сознании в вариант нормы. В конце концов, норму каждый  устанавливает для себя. Сам. Или вынужденно. И Жданов был готов резко осадить любого, кто посмел бы намекнуть на некую… ненормальность его нынешнего бытия.
Как бы он ни сетовал в минуты слабости на свою жизнь, другой ему было не надо.
Динка спала крепко, как маленький богатырь, совершивший с утра пораньше сто ратных подвигов.
Андрей постоял, поглядел на нее с рассеянной улыбкой на лице. Незнакомка из неведомого созвездия. Спрятала во сне под веками и ресницами большущие глазищи и улетела навестить свою далекую планетку.
Иногда она смотрела на него долго-долго, очень серьезно, и произносила: «Ку». «Что – «ку», Кин-Дза-Дза моя? - смеясь, спрашивал Жданов. – Будь добра, поясни свою мысль». И она поясняла: «Ку. Тя». – «Кутя? И что такое у нас – кутя?» Динка хмурилась, сучила ножками и выдавала: «Тя. Ку». – «Ну вот, уже – тяку. Перевертыш получился. И я всё равно ничего не понял». Дочка надувала щеки и прочно замолкала – сколько ни тормоши. Не дождешься от нее долгих разговоров. Уходила в созерцание.
Изредка таинственно улыбалась куда-то в пространство. И у Андрея обмирало сердце, накатывала волнительная оторопь. Чувствовал себя богачом на сундуках с золотом.
…А сейчас он очень устал. С утра мотался, с таким клиентом мосты навел! Пришлось долго обрабатывать и убалтывать, ведь полномочий у него теперь мало - всего лишь акционер. Но важно было – заинтересовать. Сашку опять взбесит, что в который раз – в обход него, но Жданову было плевать. Он ощущал свою силу, свое влияние на людей, видел пользу от того, что делает – удивительно, но это стало главным. Ему даже понравилось быть «бойцом невидимого фронта», чье имя и фото не мелькают на страницах светской хроники.

…Присел, а потом и прилег на Катину тахту. Полуприщуренными глазами наблюдал за спящей дочкой сквозь вертикальные рейки на кроватке. Вспомнил ее первое появление в этой комнате. Как, лежа на спине и глядя в потолок, она попыхтела, посопела, гневно чихнула, делая ручками в воздухе боксерские движения, налилась свекольным цветом и закричала.
Она кричала день и ночь, доводя всех до полуобморока. Еще случилось так, что Елену Александровну срочно положили в больницу на обследование, и они остались «наедине» с Динкиным ором и со всем хозяйством втроем – Валерий, Катя и Андрей. Еще был Зорькин, у которого попер бизнес, - он забегал только по вечерам по дороге из офиса и с порога попадал под пронзительный рев, как под горячий душ.
«Ничем она не больна, - монотонно отвечал на встревоженные расспросы участковый врач. – Нелегкая беременность, недоношенность – чего вы хотите? У вас просто-напросто нервный ребенок».
«Просто-напросто нервный ребенок» продолжал вопить, заглушая рассудительные фразы врача.
Катя валилась с ног и не могла от огорчения и измученности заснуть, даже когда у нее принимали «вахту». Динку носили по очереди на руках и укачивали, это длилось часами. И когда она наконец замолкала, измотанная собственным криком, и впадала в недолгий сон, то следом за ней падали все, как подкошенные. Жданов едва добирался до своей квартиры. Благо – два лестничных пролета вниз.
А однажды так и не добрался. Уснул рядом с Катей, с краю тахты, почти свешиваясь над полом. Чуть не рухнул, пришлось отодвинуться – и задел при этом Катину руку. Она приоткрыла туманные непонимающие глаза, пробормотала: «Спит?» «Ага», - ответил он, еле ворочая языком. И провалились оба часа на два. Вот было счастье.
…Самое смешное – что, проснувшись почти одновременно со Ждановым, Катя приподнялась на локте и заговорила про контракт Зималетто с «Яхонтом». Вспомнила мысль, которую днем некогда было донести: «Ты зря не позвал Милко на совместное совещание. Он же такой мнительный! Толку бы от него не было, но когда он преисполнен своей значимости – это на пользу дела. Будто ты его не знаешь!» «Я-то знаю. А Шевелькович? – не согласился Андрей. – Он с истериками Милко еще не сталкивался. Не дай бог, гений полез бы со своими неуместными капризными замечаниями. Мертвого ведь довести способен. И послал бы нас твой Шевелькович в глухую тайгу к лешему…»
Проспорили азартным шепотом минут пять, пока не зашевелилась в кроватке маленькая орунья…
…Новый год встречали  - и смех и грех. Очумевшие все и полусонные. Елена Александровна – слабенькая после больницы. Коля за столом в маске сидел – подхватил ОРВИ, боялся заразить ребенка. Со вздохом подсовывал под марлю вилку с ломтиком колбасы или огурца. Валерий Сергеевич пел под патефон с Динкой на руках про счастье, которое «вдруг в тишине постучалось в двери». Она таращилась на деда в изумлении, посасывая свой кулачок. Даже кричать забывала…
А Катя была уставшей, похудевшей, красивой, улыбчивой. Андрей старался смотреть на нее хотя бы не каждую секунду. Пребывая в состоянии страха спугнуть ее не то что словом неосторожным – участившимся дыханием.
В этом состоянии он и жил. 

От воспоминаний и раздумий отвлекла Динка. Завозилась в своей постельке, покряхтела и сказала недовольно:
- Кюх.
- Вас понял, мадемуазель, - откликнулся Жданов, выпрямляясь. – Кюх – это, конечно, серьезно.
Поменял дочке подгузник, покормил. Она поела послушно, шлепая ладошкой по подлокотнику своего детского стульчика.
Всё никак он не привыкнет, что теперь она такая тихая.
Посадил ее на тахту, обложив подушками, предложил для развлечения пластмассового слоненка. Динка слоненка отринула, заинтересовалась книгой «Делопроизводство». Очень ей понравилось дергать за твердую зеленую обложку, проверяя на прочность – оторвется, не оторвется.
- Ай-яй-яй, - вздохнул Жданов. – Мамина любимая книжка.
- Бу, - спокойно отмела Динка всяческие к себе претензии.
И тут обрушились телефонные звонки. Сначала – голос Валерия Сергеевича, глуховатый, через помехи.
- Андрей! Мы на электричку опоздали. Приедем последней, одиннадцатичасовой.
- Понял. А дачу-то нашли?
- Да есть один вариант, сомневаемся. Вернее, супруга моя – шибко сомневающаяся! «Ой, дорого!» «Ой, дорого!» Все уши мне проойкала.
- Валерий Сергеевич, насчет денег – я же сказал…
- Ладно, ладно, - проворчал тот. - Обсудим еще. Было б за что деньги платить…
Следом позвонила Катя:
- Привет. Ты можешь еще посидеть?.. Никуда не спешишь?..
- Не спешу. А что случилось?..
- Да тут… - она замялась. – В общем, потом объясню.
- Хорошо.
Он чуть было не добавил, что она и не должна ему ничего объяснять. Но всё же сдержался.
Посмотрели с Динкой телевизор, но больше ей понравилось наблюдать мир из окна. Усердно сопя, рвалась из папиных рук, била ладошками в стекло. Молчала-молчала и выдала:
- Ииии… ють!
- Фонарики? – предположил Андрей. – Фонарики тебя заинтересовали, да?.. Темно стало, вот и зажглись фонарики. А будет светло – и их опять погасят. Зачем фонари, когда и так светло?..
Она слушала, потешно серьезная, сопела всё усерднее, и дыхание ее теплое смешно щекотало ему щеку. А потом заклевала носом, зазевала и была отправлена в кроватку.
Это уже, видимо, рефлекс – едва дочка засыпала, Жданова тоже неодолимо тянуло принять горизонтальное положение. Только соединился с тахтой – и тут же отъехал, да в такое радужное сновидение. Обрывистое, не связанное единым сюжетом, а из фрагментов неправильной цветовой гаммы: то желтые лебеди в пруду, то синие листья на деревьях, то стайка детей, бросающих огромный золотой шар. И во всем этом было такое веселье, такая распирающая нежность, что даже во сне думалось: до чего классный сон.
И в этом бесконечно мелькающем разноцветье вдруг возникла Катя.
Он ее не видел – ощущал. Слабый шорох, тонкий аромат кожи, смешанный с горьковатым запахом духов. Непонятно – то ли продолжение сна, то ли она действительно склонилась над ним?.. Жданов хотел открыть глаза, но не получалось, процесс пробуждения буксовал. Пока не прозвучал Катин голос, смеющийся, совсем близко:
- Андрей…

27

- Ау, Андрей…
- Я не сплю, - невнятно заверил Жданов.
И соврал. Он всё еще спал, не мог вырваться из плотной оболочки разноцветного тумана. Вернее, находился на грани между сном и бодрствованием, когда царство сновидений и мир реальный смешались, образовав некое третье измерение, где всего понемногу. Желтые лебеди, синие листья – и тут же, сквозь чуть-чуть разомкнувшиеся ресницы – Катино тонкое запястье, маленькие круглые часики на браслете. И опять – аромат. И опять – голос, журчащий ручейком:
- Динка тебя умотала? Капризничала?
…Нет – хотел ответить он. Нисколько она не капризничала. Она ведь у нас теперь – тихий ангел. Себе на уме. Только в янтарных глазках иногда прыгает что-то эдакое, заводное, хитрое. Где-то глубоко затаившееся. Будто что-то она такое знает… чего мы не знаем.
Но Андрей смог только отрицательно покачать головой. Зрение медленно прояснялось, а сознание – еще не очень. Катя. Он видел Катю – совсем близко, она сидела рядом, на краю тахты. А у нее над головой дети продолжали кидать большой золотой шар. Вот ведь фантасмагория. Надо сделать усилие и окончательно проснуться…
- Прости, я задержалась, - продолжила меж тем она полушепотом. – Там был цирк полнейший! Старанов, над которым Шевелькович так трясется, опоздал на встречу на полтора часа. Думаешь почему? Угодил в милицию! За кого-то его там приняли, кого давно разыскивают… Я подробностей не знаю – Лариска ездила в отделение, навела там шороху. Там главный в конце концов на колени был готов перед ней встать и самолично сорвать с себя погоны. А мы потом бедного натерпевшегося Старанова отпаивали. Сначала валерьянкой – не подействовало. Пришлось коньяком…
…Жданов слушал и мало что понимал. Вроде как он вырвался уже из цепких объятий сна, но туман рассеивался слишком медленно и слова не несли с собой определенного, четкого смысла. Видел, что Катя оживлена, улыбается, даже посмеивается тихонько, и еще не уразумев толком – над чем, ощутил теплые волны счастья.
- Потом еще Юлиану ждали, - добавила она. – Ей повезло – приехала, когда все мало-мало успокоились…
- Юлиану? – Андрей среагировал на знакомое имя. – А она – почему?..
- Так Старанов-то – и ее клиент! Шевелькович обычно со своими пиарщиками работает, а теперь и он мимо Юлианы не проскочит. Тебе, кстати, привет от нее. Спрашивала, как наши дела.
- Как наши дела, - медленно повторил он. – Верим ли мечтам?.. Носим майку с Че?..
- Что? – Катя фыркнула. – Да ты спишь еще!
- Нет… Это песня. Это из песни. Я не сплю, нет… И что ты ей ответила – как наши дела?
- Ответила, что всё хорошо. А что я могла еще ответить? Всё и правда хорошо. Юлиана сказала, что мы молодцы, потому что смогли… Ну, в общем, понятно, почему.
- Смогли переступить через темное прошлое, - озвучил Жданов недоговоренную мысль.
- Ага, - согласилась Катя.
- Ради Динки.
- Да. Ради Динки.
Очень светлым, ясным был ее взгляд. И у Андрея в голове всё стало предельно ясно. Остатки сна растаяли. Ни желтых лебедей, ни синих листьев, ни золотых шаров.
Он поднялся, спустил ноги с тахты. Катя подвинулась, давая ему место.
- Есть хочешь? – Жданов не поворачивал головы.
- Нет, что ты. Мы заказывали ужин в офис. Стресс заедали.
- А чаю?
- Чаю – да. Но ты не беспокойся, я сама…
- Тебе переодеться нужно. Я включу чайник, - глянул на часы. – Ух ты, времени-то. Твои вот-вот приедут.
Быстро вышел на кухню, резко надавил на рычажок на чайнике. Достал из шкафчика банку с заваркой. Минуты не прошло – Катя появилась в дверях. Прислонилась к косяку.
- Андрей.
Он глянул на нее мельком.
- Ты не переоделась? Почему?
- Да успею я переодеться. Что с тобой?
- Со мной? Всё в порядке.
- Нет, не всё. У тебя тон изменился. Я что-то не то сказала?
- Кать, да всё то. Я просто подумал… как всё-таки здорово, что Динка родилась.
- Ты про это подумал? – она неуверенно улыбнулась. – Вдруг мысль такая пришла?
- Пришла. Здорово, что есть Динка. Конечно, просто потому, что она есть. Но не только. Вот есть она – и я благодаря этому… стою тут и разговариваю с тобой. И кипячу для тебя воду. И знаю, где у вас на кухне находится заварка. А если бы Динки не было… разве б я когда-нибудь узнал, что заварка у вас – вот в этой жестяной банке. В шкафчике. На верхней полке.
- При чем тут заварка? – растерянно спросила Катя.
- Да заварка, ясен пень, тут совершенно ни при чем. Суть в том, что Динка свела нас вместе, в одну орбиту. Она – звезда, а мы вокруг нее вращаемся, как две планеты. В одной системе, но отдельные.
- Ты странно изъясняешься, - она заметно напряглась. – Не похоже на тебя.
- Да, я знаю, - Андрей расстроенно отложил ложку, которой насыпал чайные гранулы в заварник. Собственная взведенность ему не нравилась, и чего это, в самом деле, его пробило на язык Экзюпери?..
Наверное, было жалко цветного, дурашливого, счастливого сна, в котором показалось, что Катя, склонившаяся над ним, со своим теплом, ароматом, дыханием - пришла к нему.
- Ты хочешь об этом поговорить? – произнесла она мягко.
Ее мягкость еще больше задела.
- Кать, мы не в американском фильме.
- Почему ты сердишься?
- Господи, - вырвалось у него.
Надо было сразу уйти к себе, а не затеваться с чаем, о котором его и не просили. А теперь плотина внутри зашаталась и угрожающе затрещала. Хоть бы Катя ушла с кухни – так нет, стояла, да еще настойчиво старалась поймать взгляд.
- Андрей…
- Ну что? – не выдержал, развернулся от стола, посмотрел на нее в упор. – Что – «Андрей»?
И замолчал. Задохнулся. Он просто любил ее. А она этого не замечала. Или делала вид, что не замечает. Потому что так спокойней. Потому что так – точно без боли. Бывает, что человек проходит через такую боль, что будет готов на что угодно, только бы не приближаться больше к тому, кто был ее источником.
Ну тогда бы не глядела на него вот так – по-доброму, примирительно, чуть ли не ласково! Он к ней в братья – не записывался! В друзья – тоже! 
…Абсолютно неуместный, несвоевременный бунт, и кровь забурлила – тоже не к месту. Надо бы извиниться и заговорить о чем-нибудь пустяковом. Но извинения застряли где-то на пути к речевому аппарату, и о пустяковом не заговаривалось.
Катя вздохнула. Потерянно спросила:
- Попьешь со мной чаю?
- Чай – не водка, много не выпьешь, - Жданов отвернулся, взял банку с заваркой, поставил ее обратно в шкафчик.
- Водка есть, - оживилась она. – Папина, в холодильнике. Хочешь?.. Давай я колбаски порежу?
Это было уже слишком. Убиться головой с размаху о стену.
Она искренне старалась ему угодить!
У Андрея сорвалась рука, и дверца шкафчика захлопнулась с грохотом. Что-то там, внутри, упало от сотрясения, какая-то склянка.
- Кать, я всё понимаю, - он бросил попытки удерживать себя в рамках, стремительно подошел к косяку, к которому она приклеилась, навис над ней, одной рукой упершись в стену и перекрывая путь справа, а слева – загораживала дверь. – Всё-всё понимаю, мы с тобой вместе решили так жить, это наш общий выбор. И я от него не отказываюсь. Мне другого не надо. И плевать, что кто-то там считает меня блаженным, или мазохистом, или психом – пусть считают, мне всё равно. Лишь бы тебе было хорошо, Динке, твоим родителям. И мне – мне хорошо! Это правда. Только одно «но». Ты так трогательно мне сопереживаешь – ну, такое впечатление – что если у меня вдруг появится женщина, ты от души за меня порадуешься. А вот если у тебя – со временем – кто-нибудь появится, я умру. Вот и вся разница между нами. Ты – лучше меня. Добрее меня! Благороднее!
…Наверное, он произносил чудовищные глупости. Может быть, даже пошлые. Но уже несло, как булыжник со скалы в воду – неостановимо.
- Ты отпустила, Кать, отпустила плохое, но и хорошее – тоже. Так рак вырезают – здоровые ткани вместе с больными, чтоб уж наверняка! А я – так и не смог! И я…
Оборвал внезапно лихорадочную речь и обнял Катю. И даже хотел, чтобы она его оттолкнула. Сказала бы что-нибудь – тихое, понятное и отрезвляющее. Но она не отталкивала, у нее дрожали губы, а глаза были полны слез и… сочувствия?.. Опять сочувствия!
- Андрей, - этот ее невыносимо ласковый, виноватый голос, от которого только сдохнуть, - пожалуйста, успокойся… Пожалуйста…
Жданов чуть не заорал, что он спокоен, как пульс покойника, но вмиг устыдился этого порыва. Уткнулся молча в плечо Кати, а она гладила его – по волосам, по плечам, и что-то продолжала негромко говорить – из-за грохота в барабанных перепонках он не разбирал, что именно, какие утешения. Они были так близки и слиты сейчас, что он уже мучился от того, что сорвался, и хотел попросить прощенья, да свело параличом всё в гортани.
А потом заскрежетал ключ в замке.
Они отпрянули друг от друга, как школьники, которые собрались чинно делать вместе домашнее задание, а занимались вместо этого черт знает чем, и тут их застукали. Дверь в кухню по-прежнему оставалась полуоткрытой, обзор – по прямой, поэтому вошедшие Валерий и Елена «детей» сразу увидели и удивились.
- Тут, оказывается, жизнь кипит, свет повсюду врублен, - заметил Пушкарев. – Чего не отдыхаете, ночь-полночь?
- Динка здорова? – озаботилась Елена.
- Всё хорошо, - нашел в себе резервы ответить Андрей. – Вас ждали.
- А че нас ждать, - хохотнул Валерий, - как подростков с дискотеки. Тихо-мирно доехали, никуда налево не свернули. Ну ладно, коли не спите, пошли на кухню, дернем. У меня там припрятано! Про дачу расскажу…
- Вот придумал, - не выразила восторга от идеи его супруга. – На часы смотрел?
- Ну а че, если всё равно не спят?
- Да я как раз собирался, - Жданов попробовал улыбнуться, и у него почти получилось. – Собирался к себе пойти. Устал. Давайте вы завтра расскажете.
- Конечно, - растерянно согласилась Елена, приглядываясь к нему, к Кате, которая помалкивала за его спиной. – Утро вечера мудренее.
- Ох и любишь ты давить мой энтузиазм русскими народными пословицами, - проворчал Пушкарев. – А я есть хочу! Кто мне компанию составит? Катерина?
- Пап, я тоже устала.
- Слыхала, мать? Устали они. Я с утра по электричкам, по дачам мотаюсь – не устал, а лет мне сколько?.. А им?..
- Валера.
- Что – «Валера»?..
- Мне пора, - Андрей, понимая, что последние запасы прочности в нем подходят к концу, устремился к обувной тумбочке и принялся надевать ботинки. Никак не лезли в них ноги, будто выросли за несколько часов, и ложка соскальзывала, а шнурки вообще вели себя безобразно – путались, не попадали в дырочки, в узелки не завязывались.
Наконец, кое-как справился и, пробормотав «Спокойной ночи», выскочил за дверь.
Даже словоохотливый Пушкарев озадаченно примолк, а Елена с тревогой спросила:
- Катенька, всё в порядке?..
- Да, мам.
И в диссонанс собственному утверждению Катя быстро ушла в их с Динкой комнату, села у кроватки, где крепко спала, заслонившись кулачками, дочь, и дала волю беззвучным слезам.

0

17

* * *

К себе Жданов не пошел (от одной мысли стало худо), а вырвался из подъезда на улицу. Роскошная майская ночь – только от запахов можно было с ума сойти. Чуть не выронил мобильник – так агрессивно рванул его из кармана, рассердившись, что аппарат застрял на полпути, протискиваясь между блокнотом и визитницей. Где там Малиновский, неужто дрыхнет?..
Малиновский не дрых, Малиновский ответил оттуда, где звучала ритмичная, жизнеутверждающая музыка:
- Алоу. Агентство по исполнению желаний на проводе. Заказывайте, не стесняйтесь. Любой каприз за ваши деньги.
- Адрес, - потребовал Андрей.
- Адрес банка для ограбления? – быстро сориентировался Роман. – Зависит от суммы наличности, которую вы собираетесь вынести. Охранников будем мочить или усыплять хлороформом?.. Хлороформом – дороже, у нас его дефицит на складе.
- Без дуракаваляния объясни, где находишься! – рявкнул Жданов.
- Ну ничего себе, - сменил тон Рома. – Кажется, ночка перестает быть томной. Я в «Дикой орхидее».
- Это стриптиз-бар, что ли?
- Он самый. Но сюда до восемнадцати лет вход воспрещен. Палыч, тебе есть восемнадцать?
- Сейчас проверим. Я еду.
…Шины как будто и не касались асфальта. Как легко лететь по городу, свободному от пробок. Отвык он от лихой скорости, от ночной езды. Он ведь теперь спит по ночам, как примерный полусемьянин.
Но, простите, не сегодня.
Андрей с залихватским шиком подкатил к стриптиз-бару, где над входом неоновая красотка улыбалась интенсивно-алыми губами. Малиновского нашел быстро на диванчике в глубине полутемного зала. А чего искать? Видишь одного мужчину и двух девиц по бокам с коктейлями – сто процентов, Малиновский.
- Бонжур, мон ами! – расцвел он. – Девочки, знакомьтесь – князь Андрей Болконский. Танечка и Любочка.
Жданов молчал, возвышался над ними, смотрел на друга тяжело, из-под прищура. Роман вздохнул. Объяснения были лишними.
- Милые, - обратился он к спутницам. – Мой агент прибыл со свежими разведывательными данными. Эта скучная информация – не для ваших очаровательных ушек. Может, вы почирикаете вон там, у стойки? Выпивка – за мой счет.   
Девушки возражать не стали – похихикав, упорхнули, и Андрей сел за столик.
- Извини, что испортил вечер, - сказал он глухим, «простуженным» голосом.
- Да ладно. Еще один бокал, пожалуйста, - попросил Рома проходившего мимо официанта.
Жданов откинулся на мягкую спинку. На сцене к шесту вышла высокая блондинка, и публика одобрительно загудела. Было на что поглядеть. Серебристые короткие трусики и открытый лифчик едва вмещали в себя аппетитные прелести.
Блондинка плавно закинула ногу на шест, неторопливо крутанулась, разогреваясь, и, бросив в зал призывный взгляд, медленно выгнулась колесом. Густая копна из светлых кудрявых прядей едва не коснулась пола.
- Палыч, - нарушил паузу Малиновский, одновременно следя за стриптизершей, - тебя утомили вечные семейные ценности? Правильно. Перчик полезен при любых раскладах. Ты пришел туда, куда нужно.
- Почему бы тебе, в порядке разнообразия, просто не спросить у меня, что случилось? – устало откликнулся Андрей.
- Сорри, - покаялся Роман. – Я не виноват, это шестикрылый серафим ко мне запаздывает. Чтобы «вырвать грешный мой язык, и празднословный, и лукавый». Давай уже, колись.
Жданов глотнул виски и заговорил. Скупо, без эмоций. И кратко. Малиновский слушал и невесть почему мрачнел. Что-то то ли сильно задевало его в рассказе, то ли раздражало – даже от блондинки, пламенно терзающей шест, отвлекся.
- Ты дурак, Андрюх, - угрюмо произнес он наконец.
- Хуже. Я повел себя, как озабоченное животное, обиженное, что его как партнера игнорируют. Как будто мне секс от нее нужен, прямо невмоготу стало.
- А тебе, прости, секс от нее не нужен?
- Ромка, - Жданов провел ладонью по горячему лбу, по щекам, по губам. - Представь – ребенок посмотрел спектакль. Спектакль закончился, колобка съели, а дите сидит в партере и рыдает, вцепившись в подлокотники, и не дает себя увести, и орет благим матом: «Хочу, чтоб ожил колобок!» К нему со всех сторон – и с конфетками, и с баранками, и с игрушками, а упрямец заладил своё – хоть ты тресни… Это про меня. Я хочу, чтобы всё вернулось. Чтобы Катя меня любила, как раньше, и принимала меня не только потому, что я Динкин папа и у нас рабочие проекты - общие. Идиотизм?.. Идеализм?..
- Уфф, - выдохнул Малиновский. – Что значит – как раньше? Ну, попроси Катю косички заплести, балахоны надеть, называть тебя Андреем Палычем и смотреть подобострастно сквозь круглые очки… Это уже какая-то ностальгическая  ролевая игра получится. Не бывает, как раньше. Дочку полгода вместе растите – какое «как раньше»? Предложи ей брак – нормальный официальный брак. Вдруг согласится?.. Глядишь, всё и сладится.
- Предложить брак, когда она на мои прикосновения каменеет, виновато улыбается и по голове гладит из жалости? Такой «брак» у нас уже есть.
- Ну, тогда плюнь и отвлекись. Нельзя так. А то скверна какая-нибудь с тобой приключится. Как тебе девочка у шеста? Давай закажем для тебя приватный танец. Я угощаю.
- Спасибо, Малиновский. Запереться одному в ванной – абсолютно бесплатно. И эффект – тот же.
- Э, нет, Палыч. Одному в ванной – это в пятнадцать лет, насмотревшись на уже созревших, но еще невинных одноклассниц – приемлемый вариант. А в твоем возрасте – совсем уж несолидно.
- Да мне плевать.
- Ох. Ну, пей тогда. Что я еще тебе могу предложить…
Жданов выпил, до дна и залпом. Не брало. Налил еще – и только глотнул, как едва не подавился – так среагировал на внезапно завопивший на столе, рядом с Ромкиным бокалом, мобильник. Вот уж не думал, что из телефона Малиновского может звучать такая вопиюще попсовая бабская песенка: «Пошлю его на… небо за звездочкой!..»
А дальше пришлось еще больше удивляться – судя по реакции Романа на звонок. Вернее, на звонящего. Он схватил поспешно аппарат, но вместо того чтобы нажать на кнопку приема вызова и поднести к уху – подержав, положил обратно. Хмурясь, глядел на него, как на злейшего врага. Допил коричневевшее на дне бокала виски. Телефон пел себе, как ни в чем не бывало, и тихонько вибрировал, медленно подъезжая к краю столика.
Наконец, Малиновский принял расслабленную позу, откашлялся, собрался и соизволил ответить голосом легким и беспечным:
- Здравствуй, красавица! Не спится без меня в такую дивную ночь?..
Андрей расслабился было, услышав привычный треп из уст друга, но рано – с полминуты послушав, что ему говорят в трубку в ответ, Роман вдруг закричал:
- Да потому что ты была недоступна! Полдня – недоступна!.. Совещание?.. А сказать нельзя было про совещание?.. Я ору?.. – взял себя в руки. – Я не ору. Тут музыка громко играет!.. Где?.. В стриптиз-баре, где же еще!.. С кем?.. С Танечкой и с Любочкой… Которая из них моя?.. Обе мои!.. Спасибо! И я тебя целую!
Малиновский швырнул мобильник на стол и придавил его сверху кулаком.
- Хохочет она! – выпалил он в ярости. – Ты представляешь, я говорю, что с девками гуляю, а она хохочет искренне! Удачи желает!
- Ууу, - задумчиво протянул Жданов. – Удачи желает и в небо посылает. За звездочкой. Дай угадаю. Лариска?..
- Угу.
- Ну и кто из нас дурак?
- По ходу, оба…

* * *

Кате не спалось, чистила в прихожей обувь. Бзик какой-то нашел – рукам надо было что-то делать, наводить чистоту и порядок. А где его наводить? В комнатах – сонное царство, в ванной и на кухне уже мамой всё начищено до блеска. Вот и взялась за обувь, вооружившись кремом и щеткой.
Когда папины ботинки с пылью и грязью загородных станций засияли как новенькие, Катерина взялась за мамины полусапожки. И тут обнаружила валяющийся под вешалкой неприметный серый футлярчик.
Ключи. Ключи Андрея от его квартирки. Видимо, выронил, когда обувался в спешке.
Как же он попал к себе? Почему не вернулся, когда обнаружил пропажу?..
Тревога холодком пробежала по коже. Катя накинула плащик, тихо выскользнула из квартиры и спустилась на третий этаж. Конечно, глупо было думать, что Андрей сидит, сгорбившись и пригорюнившись, у двери или на подоконнике. Пустота на площадке.
Может, были у него запасные ключи?..
Несколько секунд поколебавшись, Катя вставила ключ в замок. Легкий поворот, характерный щелчок, и дверь открылась.

28

Выбравшись из «Дикой орхидеи» на свежий воздух, друзья какое-то время спорили, кто из них способен сесть за руль, и пришли к выводу, что обоим делать этого не следует.
- Сенька, охранник – свой человек, приглядит за транспортом, - заявил, путаясь в словах и слогах, Малиновский. – Давай такси вызовем.
- Давай пройдемся, - внес альтернативное предложение Жданов. – Я стал много ходить пешком, Ром. Это такой кайф!
- Пешком, да ну… Нам, Палыч, сейчас – только в вытрезвитель пешком.
- Пошли, пошли. Двигаться полезно.
- Полезно – это кефир вместо виски. На пенсии. Мы же еще не на пенсии? Тачку давай поймаем.
- По дороге поймаем. Шевелись.
Роман смирился, и едва они двинулись по тротуару, его прорвало:
- Вот зачем я про кефир упомянул? Теперь о ней опять думать буду. О Лариске.
- Странная ассоциация.
- Че странного. Кефир – сынишка ее. Это, я тебе доложу, кадр. Пират с большой дороги. Сто телодвижений в секунду, и слов – столько же. Ну, для тебя не секрет – я к детям равнодушен. А этот меня смешит. Я с ним так ржу… Я ни с кем так не ржу. Он у меня спрашивает: «Дядя Роман, ты умеешь на голове стоять?» Нет, говорю, не умею. А он смотрит хитрыми глазищами и выдает: «А за деньги?» Прикинь! Меня на смех пробило, интересуюсь: «Сколько дашь?» Сто пятьдесят два рубля, сообщает. У него, оказывается, столько в копилке. Жалко, говорю, копилку-то опустошать из-за такой ерунды. А этот возмущается: «Ниче не ерунда! Большой дядя на голове – это смешно. Главное – чтобы было смешно!»  Ты понимаешь, принципы у парнишки в жизни правильные. Мои принципы. Главное – чтобы было смешно…
- Понимаю, Ром. Ты попал. На голову-то встал?
- Встал. И абсолютно бесплатно. В порядке благотворительности. Так и стою теперь. На голове. Всё перевернулось к чертям.
- Ну а что так трагично? Вы с Ларисой – идеальная веселая пара. Плюс Кефир.
- Издеваешься? На фиг я ей не нужен.
- Угу. То-то она звонит тебе в ночи, когда ты на вольном выпасе – в стриптиз-баре…
-  Звонит, ха. Я у нее часы забыл, вот и звонит. И хохочет. Вымотала меня. Веселая, да. И умная. Всегда избегал чересчур умных женщин. Как меня угораздило?.. Это потому что внешне она – легкая, прикольная. Вся такая… огненная. Я и опомниться не успел – а уже в этом самом… как его…
- В омуте, - подсказал Андрей.
- Во-во, - Ромка поморщился страдальчески. – Правда, я похуже выразиться хотел… И как теперь выбираться?.. Хотя… кого я спрашиваю?..
- Малиновский, ты влюбился.
- Нет! – воскликнул тот так негодующе, что пачку сигарет из рук выронил. – С ума, что ли, сошел? Если она меня зацепила, то это еще не значит… Короче, ничего это не значит! Хороший секс – это еще не…
Он запнулся, будто мысль потерял. Перескок в сознании:
- Правильно, а кто я такой? Она же умная. Насквозь меня видит. Ей со мной весело. И мне с ней – весело. Все довольны. И чего я парюсь?..
- Действительно. И чего ты паришься?..
Роман поглядел на него сбоку мрачно и растерянно. Остановился.
- Палыч, какая любовь? Я не хочу!
- Понятное дело, что ты не хочешь. А кто тебя спрашивает-то?
- Не, - испугался Малиновский. – Не, ну что за ерунда! Я сам себе хозяин. Это на меня просто что-то нашло. Затмение. А затмение – оно что?.. Правильно. Как приходит, так и уходит. Это я пьяный, а вот просплюсь… Андрюха, прекрати ржать!
- Я даже не улыбаюсь.
- Ты мысленно ржешь надо мной, я чувствую!
- Да не до смеха мне. Вот зачем я напился? – Жданов тяжко вздохнул. – Как будто это что-то решит.
- Ты напился из-за Пушкаревой. Опа, я нашел того, кто во всем виноват. Пушкарева! Завела себе подружку… рыжеволосую, блин. Отомстила за инструкцию!
- У тебя, помнится, и секретарша рыжеволосая была. Определенно – это твой цвет.
- Шурка, да, - ностальгически разулыбался Малиновский. – Шурка – боевой товарищ. Как я соскучился… Палыч, мы же всё равно на Зималетто пашем, хоть и на периферии, как партизаны. Сколько можно? Давай выдвигайся на президентство, а Сашку – в болото, пусть лягушками руководит. Им понравится. Лягушкам…
- Не знаю.
- Че – «не знаю»? Понравится ли лягушкам? Или не знаешь – выдвигаться или нет?
- Ничего я сейчас не знаю…
Он только знал, что отвратительно пьян и не хочет возвращаться в свою одинокую квартиру. Может, поехать к Малиновскому?..
- Может, ко мне поедем? – проявил чудеса телепатии Роман, затягиваясь табачным дымом.
- Нет, - подумав, отверг Жданов. – Вдруг я срочно понадоблюсь.
- Кому?
- Кому-нибудь.
- В этом состоянии, Палыч, ты понадобишься только своему дивану. Он раскроет тебе объятия и погрузит в блаженный сон, на исходе которого – гарантированный сушняк и головная боль.
- Ну и пусть. Всё равно я буду рядом.
- Угу. Наготове, как карета скорой помощи. Немножко пьяная такая карета, но ничего… в принципе, надежная. Заводится с полоборота…
- Ох, Ром. Переюморить тебя – дохлый номер.
- Ну дак. На том и стою. Чувство юмора – это спасательный круг, в какую бы передрягу ни забросило. Поэтому никакая Лариска мне не страшна… хотя хороша, бестия. Убойно хороша... Так. Я же о ней больше не говорю. Почему я опять о ней говорю?.. Жданчик, давай машину ловить. Под луной я с тобой уже нагулялся, теперь доставлю в твои убогие хоромы в лучшем виде.
- Да я сам…
- Да ладно – сам. Сам ты сейчас только песни петь сможешь, сидя верхом вон на той урне. Стой ровно, а то нас никто не повезет…
Машину с энной попытки всё же поймали и доехали очень быстро.
- Темно, - заметил Андрей почему-то тоскливо, глядя на окна на четвертом этаже.
- Ага, темно по ночам в квартирах – вот странность-то, - хмыкнул Малиновский. – Зато над подъездом фонарь горит. Путь тебе, Палыч, освещает.
Довольно бодро поднялись на третий этаж, и тут Жданов не обнаружил в карманах футляра с ключом.
- Ну вот, приплыли, - вздохнул он, - выронил где-то.
- Только время потратили, - проворчал Рома. – Говорил же – ко мне надо ехать.
- Где я мог выронить?..
- Да мало ли. Стриптизерше в трусики ты купюры вроде не засовывал? А то можно было подумать – перепутал, не то сунул…
- Трепло.
- Я трепло, а ты – Маша-растеряша. Поехали ко мне.
- Нет у меня уже никаких сил никуда ехать.
- Тут ляжешь, на коврике?.. Давай в пушкаревскую квартиру звонить. Сдам им тебя под белы руки. Вот обрадуются…
- Еще чего.
Малиновский захихикал. Стоял он, прислонившись спиной к двери, и когда она внезапно открылась, инстинктивно успел ухватиться за косяк. Но от падения это не спасло – равновесия не удержал, плюхнулся под ноги Кате, которая дверь и открыла.
- Ой… - пробормотал Роман. – Мы что, этажом ошиблись?
- Нет, - ответила она, глядя на Жданова. – Ключ…
Футлярчик с ключом был зажат в ее ладони.
- Не спишь? – ужаснулся Андрей. – Из-за ключа?..
Его замутило – от виски, «растрясенного» в машине, и от мучительного стыда. Заставил Катю волноваться, а теперь явился, раскрасавец, едва на ногах держится, с другим раскрасавцем, который не удержался…
- Заходите, - мягко посоветовала Катерина. – Поздно очень. Спать пора.
- Не, - отказался Малиновский, продолжая сидеть на коврике, - я, пожалуй, пойду.
- По-моему, это неразумно, - заметила она.
- Я с ним спать не буду, - он ткнул пальцем в друга, - я лучше такси вызову. И водички попью. Можно?.. Катюша, а почему вы смеетесь?
- Потому что вы у меня спрашиваете разрешения, как будто это моя квартира.
- Вставай уже, - с досадой дернул его Андрей за воротник. – Вода на кухне.
- В графине?
- В кране, - он потянул Рому на себя, стараясь помочь подняться, и тут стало совсем скверно – тошнота усилилась, лицом посерел.
- Тебе плохо? – встревожилась Катя.
- Ничего. Мне надо в ванную. Малиновский, шагай сам!
…Душ, душ, спасительный душ. Холодный, потом горячий. Потом опять холодный. Яростно приказывал протрезветь своей несчастной голове, но не очень хорошо выходило. Зачем пил, бестолочь?.. Сквозь льющиеся струи смутно слышал голоса – значит, Катя не ушла, беспокоится, может жалеет его опять… Хочет убедиться, что с ним всё в порядке. А ни черта с ним не в порядке!
Выбрался наконец из ванной, туго завязав пояс на халате, весь в стекающих каплях и, к досаде своей, всё еще хмельной.
Роман стоял посреди кухни и трогательно грыз сушку. Катя сидела тут же, на табуретке.
- Палыч, у тебя в холодильнике мыша повесилась. Холостяцкая берлога в наихудшем ее варианте, - объявил Малиновский.
- Что еще тебя здесь не устраивает, ревизор? – рассердился Андрей. И зачем-то объяснил, уже, скорее, Кате: - Я завтра собирался за продуктами.
И тут же похолодел, припомнив, какой бардак в комнате. Планировал ведь убраться – не успел. Еще один повод для стыда. 
- Да мне всё нравится! – заверил Рома. – Мило, по-спартански. А где крест и молитвенник?
- Чего?
- Я думал, в келье это основные атрибуты... Жданчик, ты в поисках тяжелого предмета озираешься?.. Не добросишь, ты слишком измучен нарзаном. А вот и мое такси! – бодро заключил Малиновский и выхватил из кармана оживший мобильник. – Заказывал, да, заказывал. Бегу! Лечу!.. Да, Катенька. Что я сказать-то хотел… Увидите свою подругу Ларису – передайте ей, что я хочу ее убить. Ее и себя. Останавливает то, что никак не могу решить – с кого начать.
Он устремился легкой рысью в прихожую и уже оттуда прокричал:
- Спокойной ночи, малыши!
И дверь с грохотом захлопнулась.
В наступившей тишине Андрей, не поднимая глаз, подавленно произнес:
- Прости, пожалуйста.
- За что?
- Расстроил тебя. Волноваться заставил. Пьяный…
- Ерунда, - вздохнула она. – Можно подумать, я тебя пьяным не видела.
- Ну, когда это было.
- Давно, - грустно согласилась Катя. – Тебе надо лечь отдохнуть. А я, наверно, пойду.
- Нет, - вырвалось у него. Но тут же спохватился: - То есть да, конечно. Тебе тоже надо отдохнуть. И Динка может проснуться.
- Вряд ли, - она покачала головой, задумчиво ломая пальцами сушку, единственное угощение в этом доме. – Она уже просыпалась, пила сок, куролесила в кроватке. Потом опять отключилась, наверняка до утра. Там дверь в комнату открыта, если что – мама сразу услышит, у нее сон чуткий.
- Побудешь тут? – не поверил Жданов.
- Побуду немного, - спокойно кивнула она. – Если хочешь.
- Одно дите уложила, теперь второе уложить надо? – он понимающе улыбнулся.
- Ага. В порядке очередности, от младшего к старшему.
Андрей смиренно согласился кивком и первым пошел в комнату. Остановился на пороге.
Там был идеальный порядок, посвежело и как будто даже посветлело.
Стыд ожил, подобрался к щекам – буквально загорелись.
- Кать. Ну зачем ты с уборкой затеялась?
- Надо было чем-то занять руки, - она стояла за его спиной.
- И как, ты думаешь, я себя чувствую?..
- Как очень уставший человек, который не помнит, где оставил ключ. То ли выронил, то ли сунул в трусики к стриптизерше.
- О боже. Ты и это слышала…
- Слышала. Вы так громко переговаривались у двери.
- Кать, - он обернулся, - да это просто треп, это…
- Да что ж ты мне объясняешь? – с тихим смехом перебила она. – Ты не должен мне ничего объяснять…
Андрей обнял ее, подавляя глубокий горький вздох.
…Никто никому ничего не должен. И ночь эта – такая длинная и такая полярная – от стремительных виражей вверх-вниз до неподвижной невесомости, тишины. Кровь уже не бурлила, а будто застыла в венах, течение практически сошло на «нет». Только сердце переполненное теснилось, задыхалось в своей темнице.
- Ты думаешь, мне легко? – прошептала Катя. – Всё легко забыто и заброшено, выкинуто из памяти? Ничего не помню, ничего не чувствую? Ни о чем не сожалею? Это не так. Я уже пыталась тебе рассказать, но, наверное, не очень получилось… то страшное, что происходило со мной. Во мне что-то заблокировалось… наглухо. Думаешь, я этому рада?.. Я иногда от этого в ужасе. И от того, что тебя невольно мучаю – в ужасе. Мы же не чужие…
…«Нет, мы не чужие – у нас общая производственная тайна. И тайный производственный роман!»
…Эти проклятые воспоминания, обрывки убивающих фраз – они всё равно ползут из прошлого, как тараканы из щелей, с отчаянием подумал Жданов. А вслух покаянно проговорил:
- Прости меня, дурака, за сегодняшнее.
- Ни в чем ты не виноват…
Он вдыхал ее аромат, блаженствовал в ее мягком, понимающем, чутком тепле. Ощущал одновременно смертельную усталость и какое-то головокружительное, небесное, счастливое окрыление. Брат с сестрой?.. Пусть. Родители-соратники?.. Пусть. Однополчане на рассвете перед очередным боем?.. Да пусть. Пусть! Какая, к чертям, сейчас разница?..
- Андрей. Давай ты ляжешь.
- Угу.
- Ты на ногах еле держишься.
- Угу.
- Ты всё еще пьян.
- В стельку.
- Ложись, а я рядом немного посижу.
- И не забудешь подоткнуть одеяло.
- Не забуду…
Он лег, всё в той же глупой, мало на чем основанной эйфории. Всё качалось перед глазами, словно лодка плыла сквозь волны. Катя присела на край дивана.
- Что ж я никак не протрезвею?.. Пытался же. Мне стыднооо…
- Да хватит. Между прочим, когда ты пьяный, ты не так уж безобразен.
- Ты меня озадачила. Это, типа, комплимент?
- Ну, можно и так посчитать. Есть даже некое очарование.
- Ой-ей-ей.
- Сомнительное, конечно.
- Хихикаешь надо мной. Правильно хихикаешь…
- Ты забавно в таком состоянии слова произносишь. «Катенька, а вы о чем-нибудь, кроме работы, разговаривать умеете?..» Никогда не забуду.
- Да-да. О жизни. О времени. О себе. Господи, Кать… Я ведь, кажется, тогда уже тебя любил.
- Да перестань.
- Честно-честно. Как младенец, конечно. Младенцы – они ведь как?.. Слепо тянутся к источнику. Ничего не соображая жалким умишком. Кать, правда, поговори со мной. Вот об этом самом. О себе. О времени. О жизни. Да о чем угодно. Тогда, в ресторане – так и не поговорила…
- Ты ж не дал. Танцевать потащил.
- Точно. Вот я балбес. Обещаю – сейчас не потащу. Сейчас из меня танцор – шибко хреновый.
- Ага. Вот только в ресторане тебя этот факт не остановил.
- Ох. Плохо танцевал, да?
- Чудовищно.
Андрей первым покатился со смеху, Катя – следом. Почему-то смеялись – полушепотом. Привыкли так общаться при спящей Динке.
А потом Катя всё так же тихо рассказывала. Про то, как жила одна в стеклянном кубе, несмотря на то, что вокруг были люди, и курила длинные тонкие сигареты с ментолом. Про то, что куб этот был неразбиваемый – ни снаружи, ни изнутри, а по ночам было страшно – ощущение, что весь город мертв и она сама – тоже мертва. Про маленькую ветхую старушку, которая шла навестить больного священника, и что у старушки этой была клюка – как у бабули из фильма «Морозко». И вообще – как она наблюдала за жизнью, словно со стороны, словно смотрела отрывки из разных фильмов, зарисовки про людей, про животных, про автомобили и бесконечные вагоны в метро. Это было так печально и странно – наблюдать, ни в чем не участвуя сердцем, как будто ходила и делала снимки для какой-то неведомой выставки. И спала, спала, всё время спала – и с закрытыми глазами, и с открытыми.
Жданов слушал с изумлением – он не знал, что Катя умеет так образно и одновременно просто говорить, будто живые наброски делать карандашом. Он мысленно шел и видел всё, что видела и к чему прикасалась она, и погрузился в то ее стылое «стеклянное» состояние, и ужаснулся. Нашел ее ладонь и крепко сжал, но не посмел бы ни за что сделать еще хоть какое-то движение. Только руки, только пальцы, твердые костяшки, полукружия ногтей, теплая кожа. И больше ничего.
Страшно не хотелось засыпать, но предательское виски туманило мозг. Еще успел подумать о том, что это, наверное, как ни смешно, а может, ни горестно, лучшая ночь в его жизни.
А потом ему приснилось, что Катя, прощаясь перед тем как уйти, коснулась губами его губ, и от этого он провалился в обморок.
Приснилось или нет?..

0

18

29

Когда Катя открыла дверь в свою квартиру, Елена стояла посреди прихожей в незастегнутом халате поверх ночной рубашки и со своим недочищенным сапожком в руках. Испуганной не выглядела, изумленной тоже. Скорее, задумчивой.
- Мам… - Катерина смутилась, но быстро вернула голосу деловито-встревоженные интонации. – Ты что?.. Почему поднялась?.. Динка проснулась, да?..
- Нет, не проснулась. Это я проснулась. Рано легла, вот и выспалась, много ли мне надо. Заглянула к вам в комнату, а там… Было две девочки, осталась одна.
- Я не девочка, - не глядя на мать, она стянула с себя плащ, убрала в ящик оставленные на тумбочке сапожный крем и щетку.
- Для меня-то? – Елена вздохнула. – Для меня – всё та же девочка. Только чуть побольше ростом. И давно считающая себя взрослой.
- Мам, вот ты  совершенно неправильные выводы делаешь, - Катя нахмурилась.
- Да какие выводы? Упаси меня Бог.
- Я действительно была у Андрея.
- Да-да, я так и поняла.
- Мам. Он ключи забыл. Выронил вот тут, рядом с обувью. Я отнесла ему ключи. Не на лестнице же ночевать человеку!
- Тише, миленькая, тише, не закипай. Конечно, не на лестнице. Вот только Андрей-то ушел от нас примерно в полночь. А сейчас – пять утра…
- Ох, мама, - Катя не знала, к чему больше расположена – засмеяться или заплакать, - ну, я не сразу обнаружила ключ. Андрей не сразу пришел домой. В бар пошел, выпить. Я его ждала, чтобы не бегать с ключом туда-сюда. И дождалась. Всё, весь криминал!
- Я поняла, поняла, - торопливо заверила ее Елена. – Что ж ты так нервничаешь?
- Да потому что ты так смотришь… как будто не веришь!
- Я верю, - мама погрустнела. – Я всегда тебе верила. Даже когда ты говорила, что сидела со своим начальником в ресторане до закрытия, а потом каталась всю ночь на машине и говорила о делах в Зималетто… верила.
- Мамочка, прости, - сникла Катя и крепко ее обняла, - прости меня.
- Да за что же, - Елена неспешно, ласково гладила ее по голове, - за что же мне, миленькая, тебя прощать?
- Я врала тогда.
- Ну, а могла ли ты правду сказать? Берегла ведь. Меня же – и берегла…
- Зря ты, мам, оправдываешь ту мою ложь. Ложь – она ложь и есть, как ее ни припудривай. Я столько плохого сделала. Столько ошибок совершила. До сих пор всё наперекосяк.
- Да кто же, Катенька, без ошибок-то живет? Нет таких людей.
- Они разные бывают. Ошибки. Есть поправимые. А есть…
- Ой, Катюш, - Елена вздохнула. – По мне – только смерть непоправима. А всё остальное…
- Ты же ничего не знаешь. То есть – многого не знаешь.
- Так ты рассказала бы, - она с надеждой заглянула в глаза дочери. – А?..
- Может быть. Когда-нибудь. Не сейчас…
А подспудно понимала – всё равно всего сказать не сможет. Маме – нет. Никогда. А кому сможет?..
Катю пошатывало от усталости, от того, что с головой происходило что-то невообразимое. Ехала по кругу, как на дикой карусели, отказывалась мыслить напрочь. И сердце ныло. Не болело, а просто чувствовалось, что оно есть, тянет, бьется, эхом отдавая перестук в виски.
- Ложись, - встревожилась мама, приглядевшись к ней. – Давай-ка скоренько ложись и ни о чем не думай. А Динка проснется – я ее заберу. Покушаем, поиграем с ней.
- Спасибо, мамочка, - Катя поблагодарила ее слабой улыбкой.
Когда она была уже у двери в свою комнату, Елена не выдержала:
- Катенька, Андрей любит тебя, да?..
Катерина не оглянулась, только чуть повернула голову:
- Спокойной ночи, мам. И – доброе утро…             

…Легла и вмиг уснула так крепко, будто после тяжелой болезни, когда вместо сна долгое-предолгое время был только лихорадочный, выматывающий бред.
Снилась любовь. Не чья-то конкретная и не картинки из собственного прошлого – вообще никакого сюжета, только состояние. То давнее, забытое состояние сладкой тревоги, замирания и восторга. Вроде бы она бежала куда-то, только ноги в беге не участвовали. Но и не летела – перемещалась непонятным образом, каким-то скольжением, и мелькали обрывки улиц, парков, площадей. Деревья и газоны. Всё цвело и благоухало, и при этом сверху вдруг посыпался снег. Густой, как клочья кем-то разодранной ваты. Снег был неуместен совершенно, и она во сне подумала, что это, наверно, тополиный пух. Впрочем, ей не было дела до этого снега-пуха и не хотелось размышлять, откуда он взялся. Было просто весело, и было счастье.
Спала – как в другой мир провалилась, плотно закрыв за собой дверь и задвинув засов. Не слышала, как завозилась в кроватке Динка, постучала ладошкой по решетке и глубокомысленно изрекла: «Тику». Как вошедшая мама склонилась над внучкой с нежным воркованием и взяла ее на руки…
Ничего не слышала. Не ворочалась с боку на бок, не меняла позы, не шевелилась. Глубоководное погружение.
…Реальность стала возвращаться отдаленными звуками. Что-то где-то звякнуло, щелкнуло, грохнуло, бумкнуло. Потом – чей-то смех, восклицания. Оживленные переговоры. Звуки приближались, уже совсем рядом что-то опять стукнуло, глухо, как деревяшка о деревяшку.
«Дверь распахнулась и ударилась о стул», - родилась в глубине потревоженного сознания мысль, и глазам пришлось медленно и нехотя открыться. И убедиться, что никакой ошибки – именно дверь, и именно о стул. А в дверном проеме – лица. И голоса.
- Не, ну нормально, а? Катька! Суббота, полдень! Мы на сколько договаривались? – укоризненно-веселый голос Ларисы Солнцевой. – Уговор у нас дороже… чего?
- Денег! – радостно завопил скачущий возле ее ног Кешка Солнцев. – Теть Кать! Уговор не продается!
- Господи… - жмурясь, Катя улыбнулась сонно им обоим. – Какие же вы оба рыжие. Глазам больно…
- Точно, - энергично согласилась Лариса. – Мы – рыжие-бесстыжие! А ты у нас кто, спящая царевна?
- Рыжие-бесстыжие! – покатился от восторженного хохота Кефир. – Рыжие-бесстыжие! Рыжие-бесстыжие!
- Тихо, - осадила его мать. – Повторять по двести раз не обязательно. Катька, совесть есть?.. Договорились же – гулять идем, детей ведем. Вернее, кто-то ведет, а кто-то везет. Там Лика ждет в парке. Погодка – черноморский курорт!
- Ох, прости, - Катя заставила себя сесть на постели. – Я совсем забыла.
- Забыла она! А мы вот, нахальные, приперлись напомнить. А тут - царство сонное!
- И правда, Катюха, - Валерий, посмеиваясь, выглядывал из-за спины Солнцевой. – Что так разоспалась-то? Мы вчера вроде бы все рано угомонились…
- .Спала и спала, - вмешалась Елена, явно не поведавшая супругу о ночных бдениях дочери. – Чего накинулись на ребенка?
- Ребенок, ага, - хохотнул Пушкарев. – У этого ребенка у самого ребенок есть.
- И что теперь – лишний час поспать нельзя? – не отступила его жена от линии защиты.
- Не спорьте, - взмолилась Катя. – Я уже встаю. Дайте мне пять минут…
…Она собиралась и с осторожным удивлением к себе прислушивалась. От того ли, что ее сон прервали внезапно, шквалом извне, или по какой другой причине, но дурашливое, счастливое и при этом тревожное состояние скольжения не исчезло. Хотелось петь, кувыркаться и делать другие глупости.
Метаморфозы заметила даже Лариса. Когда Катя вышла из своей комнаты в джинсах, ветровке, с волосами, заплетенными в тугую косичку, подруга констатировала:
- Катька, у тебя вид шальной. Тебя, наверное, иногда полезно вот так неожиданно будить – очень умная твоя голова тогда не сразу включается.
- Гулять, гулять! – прыгал от нетерпения на месте Кефир. – Мы идем гулять и дуракавалять!
Последнее слово он выговорил по слогам и с глубочайшим самозабвением.
- Надо говорить – заниматься дуракавалянием, - смеясь, поправила его мать, на что мальчуган только пренебрежительно фыркнул. Что означало: если кому-то хочется «заниматься дуракавалянием», то на здоровье. А лично он собирается дуракавалять, и баста. А кто не видит разницы – тот ничегошеньки в жизни не понимает!
Валерий взялся помочь - вынести коляску. Спускались по лестнице шумным маленьким табором, со смехом и грохотом. Проходя мимо квартиры на третьем этаже, Катя коснулась двери, за которой стояла полнейшая тишина, коротким задумчивым взглядом.

А на улице и впрямь творилась теплая поздневесенняя вакханалия. Отогревшиеся после зимы люди выглядели ярко и празднично, и парк со всеми удовольствиями – качелями-каруселями-напитками-мороженым иже с ними - был забит народом.
Катя и Лика катили по аллее коляски, Кешка, в котором кто-то до упора завел моторчик, с гиканьем и улюлюканьем наматывал вокруг них круги, а Лариса шла налегке, с одним фотоаппаратом в руках, и ловила зорким зеленым глазом удачные кадры.
Толстощекий упитанный Ликин Данила радостно вертел головой, «гыгыкал» на своем сиденьице, активно размахивая руками. Динка, принцесса эльфов, со свойственным ей величавым достоинством, как обычно, созерцала мир, собрав губки в аккуратный бантик.
- Я обожаю май, - Лика блаженно жмурилась, ноздри ее трепетали, вбирая запахи. – Я и родилась в мае, я вся – майская. Май – это супер! Ой, хочу леденец на палочке! И мороженого!
- И я хочу леденец на палочке! И мороженого! – завопил Кефир, завершая очередной круг бойкой пробежки.
- Вы нашли друг друга, - хмыкнула Лариса. – Давайте дуйте к киоскам, мы тут, у лавочки подождем. Да, Кать? Вон, освободилась одна, пенсионеры преферанс, кажись, закончили.
- Ой, а Данилку возьмешь? – обрадовалась Лика. – Я хочу еще на карусели!
- И я хочу на карусели! – вторил ей как попугай восторженно Кешка. – Можно мне тоже на карусели?
- Вы из одной возрастной группы, дети мои, - засмеялась Солнцева. – Идите веселитесь, а я за бутузом пригляжу.
Кефир издал победный клич команчей и понесся впереди Лики. Катя и Лариса подкатили коляски к лавочке и уселись на нее, с удовольствием вытянув ноги.
- Как же хорошо, - заключила, щурясь на яркое солнышко, Лариса.
- Ага, - согласилась Катя.
- Ты, может, тоже на карусели да за леденцом хотела? А я тебя тормознула.
- Не, на карусели не хочу. На дерево залезть хочу.
- Чего?..
- И спрыгнуть.
- Мда. Этот затяжной сон, видимо, был неспроста. Ты чем ночью занималась, а?
- Ой, Лариса…
- Что – «ой»? Елен Санна не зря глаза-то прятала перед Валерием Сергеевичем. Ты, это… к соседу этажом ниже, что ли, спускалась?.. За солью?..
- Я тебя убью, - пообещала Катя.
- За что? – Солнцева рассмеялась. – За догадливость? Ну, утешает, что я не одна паду жертвой собственной прозорливости, а в череде великих мира сего. Имена перечислить?..
Катерина покосилась на подругу. На ее пышные рыжие волосы – порождение солнечных лучей – и такую же излучающую сияние улыбку.
- Кать, ну что так смотришь? Что тут такого? Это жизнь. Андрей – отец твоего ребенка. И он хороший человек. Ну, я не первый день на свете живу. Что бы там между вами в прошлом ни произошло…
- Произошло изнасилование.
Как легко сорвалось с губ то, в чем когда-то не призналась бы даже под пытками.
Лариса признаков близкого обморока не обнаружила. Даже не ахнула. Только нахмурилась. Слегка сощурила изумрудные глаза. Осмыслив, медленно покачала головой:
- Не может быть.
- Не в обычном понимании. Обоюдное было насилие. По всем фронтам.
- И так бывает?
- Бывает.
- Рассказывай. Пока старшие дети висят на своих каруселях и лопают мороженое, а младшие еще ничего не смыслят.
 
…Она впервые бесстрашно открыла двери в ту жуткую стылую зиму и пошла прямо по руинам, вглядывалась, не опуская ни головы, ни ресниц, в каждую деталь.
Увидела себя на полу в президентском кабинете с инструкцией в руках. Почувствовала ту самую клейкую горечь во рту, которую хотелось выплюнуть вместе со слюной, а она не выплевывалась. Потом всё время – так и была.
И дальше. Шаг за шагом. Не пропуская ни единой мелочи.
Голос Жданова. «Отчет, Катя». «Когда будет готов отчет?» «Вы еще не подготовили отчет?..»
Голос Киры - голос распорядительницы. Коробка с приглашениями на свадьбу – из рук в руки. Жесткий картон в ладонях.
Два поцелуя на лютом морозе. У «Лиссабона» - поцелуй-требование. У подъезда – поцелуй-ярость. Губы, когда-то ласкавшие, - терзали.
Гневно выкрикиваемое в лица друг другу вранье. Души – замерзали. Покрывались коркой.
Черный джип, хищно следовавший по пятам за своей жертвой.
Горячее алкогольное дыхание – прямо в лицо. «Я вас люблю». – «А я вас – нет…» Хлопанье дверцы машины – как звук пощечины.
Опять отчет. Цифры на экране. Расплывчатые от злых, скупых слез. Песня в наушниках. «Я увидела однажды, как зимой кусты сирени расцвели, как будто в мае. Ты мне веришь или нет?..»
Ответ на вопрос был однозначным - никто никому не верил.
«Опаздывает, что ли?..» Голос-яд. Голос-ненависть.
Неудавшееся бегство. Сильные руки. Капкан объятий.
«Посошок»…
Каждый порыв. Каждое движение. Каждый толчок. Каждое болевое ощущение.
«Ты – чужой». – «Лживая дрянь». Океан ненависти.
Какая сирень. Ничего не цвело той зимой. Всё умирало.

Катя плакала. Так же взахлеб, как спала этой ночью. Лариса крепко ее обняла и тихонько укачивала, и плач был заглушен воротником ее куртки. Прохожие не обращали на них никакого внимания. Динка задремала в коляске, не размыкая «губок-бантиков» и сцепив на животе ладошки. Данила весело надувал щеки и пускал пузыри.
- Он хотел поцеловать меня, - прошептала вдруг Катя. И рыдание свернулось в горле болезненным сгустком.
- Что?
- Тогда. После. Потянулся. Хотел поцеловать. Я отвернулась.
…Это было важно. Крохотный штришок, наглухо заблокированный в памяти и вдруг выплывший. Почему-то он был важен.
- Кать, - тихо сказала Лариса, - он соединиться хотел. С тобой.
- Да. Наверное. Бессознательно.
- Любил ведь…
Катя промолчала. Смотрела остановившимся взглядом на дочку, дремлющую на перинке в своем незримом звездном королевстве.
…Хотел соединиться – не вышло. Соединился как смог. Как получилось. В дочке.
- Катька, - Солнцева улыбнулась, - вы же выжили. Вон как выжили.
- Ага.
- Ну и почему бы вам теперь… Хотя… Советы тут... Ой, не мне давать.
- Ларис, у нас всё хорошо теперь. Мы Динку растим. Вместе.
- А…
- А на то, про что ты спросить собиралась, я не знаю, что ответить. Честно – не знаю. Очень страшно.
- Страшно – это понятно. А хочешь-то чего – знаешь?
- О, это – точно знаю. На дерево залезть. И спрыгнуть.           
- Ну, я сразу заметила, что ты сегодня шальная. И косичка маленько набекрень.
- Правда?
- Угу. Торчит воинственно. Как сабля. С кем воюете, Екатерина Валерьевна?..
…Смеялись. Непросохшими глазами Катя с улыбкой наблюдала за тем, как подруга достала сигарету и щелкнула зажигалкой. Выдохнула легкий беззаботный дымок.
- Ларис.
- Что?
- Ты такая красивая, сильная. Ребенка сама поднимаешь…
- Комплименты – зачетные. И дальше?..
- …и одна. Никто тебе не нужен.
- Ты параллели проводишь, что ли? – насмешливо спросила Солнцева. – Не вздумай сравнивать! Ты, несмотря ни на что, трепетной душой осталась, а я – веселый циник. Со мной по серьезу связываться – сумасшедших нету.
- А Малиновский?..
Лариса поперхнулась дымом и укоризненно воскликнула:
- Катька! Я же курю. Я ж подавиться могла! Малиновский… Что – Малиновский? В постели он великолепен. Тебя не коробит?..
- Нет.
- Ну, вот и всё ясно с Малиновским. Как дважды два – четыре.
- А мне показалось, он…
- Что?
- Переживает.
- Ох, - Солнцева вздохнула и ловким щелчком сбила пепел с кончика сигареты. – Катька, Катька. Умная голова, косичка набекрень. Я сказки люблю, но не признаю их наличия в реальной жизни. Рому цепляет тот факт, что пытаться меня укротить – бесполезно. И что мне всё по фигу. Как это так? А красивый антураж?.. А хотя бы иллюзия завоевания?.. А «Милый, я так по тебе скучаю, ты самый лучший»?.. Им же это надо, мужикам. Как игрушки – детям. А я в такие игры больше не играю. Отыгралась. Единственное, что я не учла… - вдруг легкая тень набежала на ее лицо. – Кажется, Кефир к нему привязался. Как-то я беспечно отпустила их в эту, типа, «мужскую» дружбу. Ребенку же не объяснишь, кто такой есть «дядя Роман». А вот это – уже ответственность. Моя ответственность перед сыном.
- А ты сама-то уверена, что поняла, кто такой «дядя Роман»? – Катя улыбнулась. – А я что знаю о человеке, от которого у меня дочка? Иногда мне кажется – ничего еще не знаю. Самую малость. И либо пускаться в этот путь… либо продолжать бояться.
Лариса промолчала. Или впервые не находила, что ответить, или просто задумалась. Столбик пепла на сигарете дорос почти до фильтра.
- Люди! – донесся до них ликующий Ликин голос. – Люди, вы супер! Я вас люблю!
Она бежала к лавочке с мороженым в руках, рядом – вприпрыжку – Кешка. И ее детски-наивное «Люди, я вас люблю» звучало как обращение к людям вообще, к представителям рода человеческого. То бездарно, то глупо, то варварски, и очень редко – умно и правильно обращающимся со своими жизнями.

* * *

В этот день Жданов проснулся поздно и с предельно ясной головой – ноль следов похмелья. Будто и не было куска ночи, в который он заливался алкоголем, а был только тот кусок, в котором – Катя. Ее тепло, ее рука, ее тихие слова. Невесомый поцелуй в губы. Даже если и приснился. Какая разница? Это ведь он подарил великолепное самочувствие, силу – мышцам и желание свернуть горы.
Чтобы прервать «день сурка», надо этот день сделать. Вместить в него пусть маленькую, но вселенную.
Андрей сбросил с себя одеяло и поднялся.

30

Павел и Маргарита улетали в Лондон. В кафе аэропорта за прозрачными стеклами, чуть в стороне от гудяще-бурлящего потока пассажиров, они спокойно пили кофе за час до рейса, когда появился их сын.
Маргарита увидела его сначала в окне – стоял по ту сторону стекла, махал рукой и улыбался, и было в нем что-то мальчишеское, студенческое. Даже сердце дрогнуло – давно он таким не был. Солнечный. Рубашка навыпуск белоснежная, белые брюки, белая ветровка. Темные волосы сияли, и налет седины на висках – незаметен. И Маргарита невесть почему как-то чрезмерно, как выдающемуся событию, обрадовалась и замахала в ответ. А Павел опустил газету и поглядел в окно с интересом. Улыбка не коснулась его губ, хотя явно просилась. Спросил задумчиво:
- Когда он нас в последний раз на самолет провожал?.. Или встречал?.. Не помнишь?
- Сто лет назад. Он это обычно поручал – проводить, встретить. Кире, - рассмеялась Марго без намека на какие-то обиды. Она была просто рада видеть своего ребенка. И про Киру упомянула легко, вскользь. Отпустила.
А Андрей показал жестами, сделав рукой круговое движение, что сейчас обогнет здание и войдет внутрь. И вскоре появился в помещении, похудевший – это стало заметно, подтянутый, как гелием наполненный – было в нем что-то такое, похожее на готовность к взлету.
- Ма, па.
Чмокнул маму в щеку, пожал отцу ладонь, лихим движением похитил свободный стул у соседнего столика, поставил его спинкой вперед и сел, уложив на нее руки.
- Удивительные дела, - сказал Павел. – Сын вспомнил о родителях. А ведь нам через час в воздух, и никакие природные катаклизмы в виде града, например, нежелательны.
Он шутил, конечно, - редкое явление, и всё-таки улыбнулся. Сдержанно, коротко, но морщинки успели симпатично собраться вокруг глаз. Тоже был рад. Есть ли смысл это скрывать.
- Никаких катаклизмов, па. Суббота, у небесной канцелярии выходной. Что они, не люди, что ли?.. Хм… То есть, конечно, не люди, но тоже имеют право. Отдохнуть.
- Что-то случилось? – осторожно спросила Маргарита.
- Ма, почему сразу случилось? Ничего не случилось. Пришел на вас поглядеть. Всё-таки не увидимся…
- …целых две недели, - Павел недоверчиво покачал головой, свернул и отложил газету. – Прежде и полугодовая разлука на тебя особого впечатления не производила.
- Паша, ну не занудствуй, - попросила его супруга. – Сын проводить пришел в кои веки! Вместо того чтобы радоваться…
- Я радуюсь, Марго. Но я так долго существую на свете, что жизнью давно научен – у всякого события, что у радостного, что у нерадостного, как правило, бывают вполне конкретные причины.
- Ты слышишь, сынок? – протяжно вздохнула она. – И с этим скучным неромантиком я живу бог знает сколько лет!
Андрей рассмеялся и объявил:
- Родители, я вас люблю. Па, а если я скажу, что пришел по делу, ты ощутишь себя в привычном течении событий?
- Безусловно. Я тут же пойму, что мир не перевернулся, всё на своих местах, - Павел смеялся тоже. Не открыто, конечно, открыто он редко смеялся. Глаза смеялись.
И Маргарита смеялась следом за ними. Ей было хорошо. Солнце щедрое за окном. Родные мужчины рядом. Отличный кофе. Иногда для счастья надо так мало.
- Ну? – вскинул наконец на сына внимательные глаза Жданов-старший. – Что за дело?
- Не то чтобы дело, но… Мы ведь увидимся теперь только на совете директоров, верно? Ну вот, я хочу, чтоб вы знали. Я буду претендовать на пост президента.
Маргарита тихонько охнула и расцвела, не скрывая радости, но всё же с беспокойством покосилась на мужа. Тот неспешно, без каких-либо эмоций на лице, допил кофе.
- Как акционер ты в последнее время много сделал на благо компании, - признал он спокойно. – Сколько и в президентском кресле не делал. Тебя перестало устраивать, что все сливки, как глава фирмы, получает Александр, а ты – в тени?
- Нет, па, меня не это перестало устраивать. Меня всё больше напрягает тот факт, что Зималетто руководит человек, которому на компанию по большому счету наплевать. Более того – он ею тяготится. Это не его стезя, ему скучно, амбиции удовлетворены, враг, то есть я, повержен – не к чему больше стремиться. Это же очевидно. Он топчется на месте. Па, так нельзя.
-  На твои слова Саша мог бы привести пусть один, но весомый аргумент, - не дрогнул Павел. – За время его правления не возникло ни единой кризисной ситуации. За время твоего правления компания оказалась в залоге и в огромных долгах.
- Это пожизненное клеймо?
- Нет. Я просто стараюсь быть объективным. У меня нет сомнений в том, что ты любишь Зималетто. Но одной любви – мало.
- Ты даже не представляешь, в какую точку попал, - Андрей не без грусти улыбнулся, - и как это для меня сейчас актуально. Насчет того, что одной любви – мало. Одна сплошная оголтелая любовь – это где-то даже преступление. Поэтому рвать на груди рубаху, не пригибать голову под пулями и кричать: «Глядите, какой я храбрый» я больше не стану. Ты мне веришь?
- Верю. Что ты искренен – верю. Но и этого – тоже мало.
- Я понимаю. Но без возможности что-то доказать я ничего не смогу. Ты дашь мне шанс?
- У этого шанса очень высокая цена, - заметил Павел. – Поэтому позволь мне воспользоваться правом на двухнедельное раздумье. Увидимся на совете.
Пряча ликование, Андрей кивнул. Он слишком хорошо знал отца, вот эту его маску сдержанности, за которой на этот раз, по всем признакам – растопленный лед. И доверие.
И Маргарита прекрасно знала своего супруга. Поэтому подмигнула сыну и произнесла вроде бы нейтральную фразу:
- Какая нынче удивительная весна.
И в этих простых, вроде бы ни о чем, словах, было так много наполненности.
       
По дороге из аэропорта Жданов набрал Катин номер. После долгих гудков в трубке щелкнуло, но вместо голоса – какие-то шумы, возня, шепот, писк, прысканье… и глухой стук обо что-то твердое – бумс.
- Алло? - недоумевая, позвал Андрей. – Кать?
Снова – шорох, отдаленный разговор, смешочки, и, наконец, ответное:
- Алло. Привет. Прости, я тут телефон уронила.
…Мда, когда-то он тоже ронял телефон от ее звонка. От ошалелости. А сейчас явно не тот случай – Катя, похоже, пребывает в центре каких-то веселых событий с участием большого количества народа.
И нисколько это не печалит. Ей весело, ей хорошо – это же счастье.
- Мы в парке, - продолжила она, - с Ларисой, Ликой и детьми. Кажется, мы переборщили с воздушными ваннами, ребятня перевозбудилась. Данилка ревет, Динка отгрызает ухо от своего слоненка, а Кефир вообще стоит на ушах и не желает переворачиваться на ноги. Полный дурдом.
- Ясно. Так приглашайте меня, - смеясь, сказал Андрей. – Я специалист по гашению перевозбуждения. Сейчас развезем зверят по загонам, я через полчаса буду.
- Я… минуточку, - кажется, Катя прикрыла трубку рукой и обращалась уже не к нему, но Жданов прекрасно слышал. – Андрей говорит, что приедет и развезет зверят по загонам.
Слышал и то, как в ответ завопил Кешка:
- Я не поймаюсь! Я не хочу в загон!
И как, хохоча, что-то добавила Лариса, про какой-то то ли праздник, то ли дату. О чем-то они там договаривались под непрерывные вопли Кефира и рев Данилы, а Динки, как всегда, слышно не было. Жданов представил, как дочка усердно терзает пластмассовую игрушку и изредка поглядывает на глупых взрослых и чересчур шумных детей серьезными янтарными глазами.
- Андрей, - Катя наконец вернулась к мобильнику, - Лариса предлагает к ней поехать. Маленьких спать уложить, а Кефира назначить главным по усыплению. Его ничто так не усмиряет, как полномочия начальника. А нам всем отметить праздник.
- Какой праздник?
- Говорит – День космонавтики. Это ближайший по календарю.
- А что, хорошая дата, - прорвался в трубку смеющийся голос Солнцевой. – К тому же, как справедливо заметил дядя Митя, День взятия Бастилии впустую прошел…
- Какой дядя Митя? – попытался понять Жданов и тут же бросил это бессмысленное занятие. Зачем что-то осмысливать и систематизировать, когда на девушек напало безудержное веселье? – Ладно, информация принята. Я еду. То есть какое «еду». Лечу. В День космонавтики это наиболее уместный способ передвижения.

Самые лучшие праздники – это спонтанные праздники. Андрей приехал в космонавтском шлеме на голове, чем насмешил до икоты Кефира, и с двумя пакетами всяких вкусностей, «пировальных причиндалов», как опять же выразился Кешка, для которого, собственно, предназначался шлем. Шумная компания двинула к Солнцевым. Лика из машины вызванивала  своего гражданского мужа, диктовала адрес и весело кричала:
- Несись быстрее ветра, а то у нас тут всего один мужчина – мы его порвем!
- А я хочу дядю Романа! – заявил Кефир.
- Я его тоже иногда хочу, - очень тихо шепнула Лариса Кате, так, чтобы сын не слышал, - и что теперь?
- Мам, позвони дяде Роману! – не унимался мальчуган.
- Дядя Роман занят.
- Чем занят?
- Чем желает, тем и занят. Дела у него, понимаешь? У взрослых дядей бывают взрослые дела, - терпеливо растолковывала ему мать.
- А ты позвони и узнай, какие дела.
- Нет. Человек не обязан отчитываться о своих делах.
- А просто рассказать не может?
- Может. Но не хочет!
- А почему? – Кешку было не своротить даже бульдозером.
- Откуда я знаю – почему? – начала терять терпение Лариса.
- Так ты позвони и узнай! – засиял Кефир.
- О господи, - Солнцева сдалась, - тебе надо – ты и узнавай.
- Йохууу! – возликовал мальчуган и схватил материн мобильник.
Через несколько секунд он уже вел бойкие переговоры с «дядей Романом».
- Мам, дядя Роман спрашивает – а лично ты его приглашаешь?
- Запрещенные приемы в ход пошли, - нахмурилась она, - передай: еще один глупый вопрос – и…
Пока Лариса придумывала наказание, Кешка добросовестно сообщил в трубку:
- Мама сказала: «Еще один глупый вопрос – и». И сделала сердитое лицо… Ага, ага. Понял. Пока! Ура! Дядя Роман приедет!
- Кто б сомневался, - хмыкнул Жданов. Он вел свой джип предельно аккуратно, позволяя себя обгонять всем ретивым автомобилистам, сигналящим сзади. В его машине были дети, были женщины, были хаос и кутерьма, а в лобовое стекло били слепящие лучи майского солнца.

…Спустя пару часов после начала стихийного праздника накормленные малыши крепко спали на одной большой кровати. Там же, свернувшись на краю калачиком, уплыл в царство Морфея Кефир в обнимку с космонавтским шлемом. Он блистательно справился с работой «усыпляльщика», усыпил на одного больше, чем планировал, - еще и самого себя.
Лика и ее муж Леша пели дуэтом под гитару. Юные родители походили друг на друга, как брат и сестра, и голоса у них звучали в одной тональности. Оба до безумия любили сладкое и бардовские песни с налетом костровой романтики – непобедимые светлые оптимисты.
Малиновский сидел в углу в кресле и выдувал мыльные пузыри. Делал он это с таким серьезным и увлеченным видом, словно изучал сложнейшее природное явление, по которому собирался писать диссертацию. Был подчеркнуто молчалив, сдержанно-ироничен, песни слушал с легкой скептической улыбкой. И только на одном куплете отвлекся от пузырей. Последний – огромный, радужный – царственно повисел в пространстве, медленно поплыл вниз и разбился о палас. Кот Ломтик, примостившийся за спиной Малиновского на спинке кресла, лениво пронаблюдал за полетом и гибелью сияющего прозрачного шара и смачно зевнул.
- Пойми, старик, ты безразличен ей давно, - пели Лика с Лешей. – Пойми, старик, она прощалась не с тобой. Пойми, старик, ей абсолютно всё равно, что шум приемника, что утренний прибой…
Романа передернуло. Он бросил на Ларису короткий взгляд человека, яростно кричащего о том, чтобы его оставили в покое. И при этом внутренне умоляющего, чтобы ни в коем случае не оставляли.
Лариса ответила на взгляд милым воздушным поцелуем. Она весело уплетала виноград и время от времени целилась в Ромку косточками. Забавлялась обстрелом. Беспечно улыбалась.
Катя была тихой. Периодически подходила к дверям спальни, смотрела на спящих детей. В ней чувствовалось хрупкое, осторожное умиротворение, сменившее лихорадочно-шальное настроение. Она почти не сидела за столом, бродила по комнате, выбиралась на балкон, вдыхала воздух улицы полной грудью. Когда в очередной раз стояла там, глядя поверх верхушек деревьев, к ней вышел Жданов.
Она обернулась и сказала только одно слово:
- Смеркается.
- Ага. Быстро день прошел.
- Быстро.
- Хороший день.
- Хороший…
- Кать.
- Что?
Всё же она напряглась. Чуть-чуть, но он ощутил.
- У меня просьба.
- Какая?
- Поедем сейчас в одно место.
- Сейчас?
- Да.
- А Динка?
- Динка спит. А если что, нянек тут – хоть отбавляй. Мы ненадолго.
Она колебалась.
- Андрей, а куда? Зачем?
- Просто доверься.
Просто довериться. Это-то и было самым сложным. Это было сложнее, чем шагнуть и прижаться. Сложнее, чем поцеловать в темноте, как минувшей ночью. Сложнее, чем простить, чем отпустить боль.
- Езжайте, - раздался за шелковой шторой голос Ларисы, и мелькнул в просвете ее задорный рыжий вихор. – Да-да, - добавила она преспокойно, - я знаю, я подслушивала. Как король из «Обыкновенного чуда». Езжайте. О Динке не беспокойтесь.

0

19

В машине Катя сидела молча, пока не поняла, куда они едут. Поняла, вдохнула глубоко и задержалась на несколько секунд с выдохом. Произнесла, не поворачивая к Жданову головы:
- Мне кажется, это опасная затея.
- Почему – опасная?
- Ты не боишься, что я закрою глаза, зажму уши, побегу прочь и не захочу больше тебя видеть?
- Я устал бояться, Катя. И мне кажется, ты не побежишь.
- Интересно, почему.
- Потому что ты уже бегала. И я – бегал. Такое не повторяется.
Здание Делового центра в этот субботний вечер было темным и безлюдным. Но молоденький охранник, скучавший на своем посту, узнал одного из главных акционеров Зималетто и  безропотно пропустил внеурочных визитеров внутрь.
Лифт монотонно гудел, поднимая кабину наверх, и Кате казалось, что у нее по жилам течет что-то холодное, тусклого лунного цвета. Ей было зябко и страшно, и сомнения в уместности странной «экскурсии» только усиливались. «Зачем?» - опять чуть не спросила она, но всё же сдержалась. Ведь вроде как доверилась?..
Остановка, дверцы разъехались. Андрей нажал на включатель. Плафоны, загорались медленно, как будто нехотя, с недовольным щелканьем. А приготовились благостно дремать до утра рабочего понедельника.
Жданов взял Катю за руку и повел мимо пустого ресепшена, через двери – дальше по коридору. До кабинета президента.
Удивительно, но обстановка в нем мало изменилась. Видимо, Воропаев только хорохорился, что произведет здесь грандиозную реконструкцию, а на деле ничего этого ему было не нужно. Ничего, кроме победы как таковой, объевшись которой он потерял остроту в ощущении превосходства.
Не колеблясь, Андрей подошел к столу и зажег над ним лампу. Кружок света обозначил почти пустую черную поверхность, за исключением телефона, письменных приборов и стопки папок сбоку.
Катя остановилась в метре, обхватив ладонями плечи. Медленно, очень внимательно оглядывала пространство. Пол, стены, потолок. Посмотрела на дверь в каморку. Приблизилась и открыла. Нащупала включатель.
В маленьком закутке тем более никто никаких переобустройств не производил. Всё на своих местах, в том числе и картина, подаренная женсоветом. Только компьютер вынесен.
Всё в наличии, даже запах – прежний. 
Слезы у Кати закончились еще нынешним утром, и сейчас только немного горело лицо и легкий гул в голове. Как в самолете при наборе высоты.
- Зря мы сюда пришли, - неуверенно, стараясь совладать с расстроенным, разбалансированным, как после неумелой игры на музыкальном инструменте, голосом сказала она. – Для чего? У нас теперь совсем другая жизнь. У нас Динка. Заботы всякие. Всё, всё теперь по-другому. Ничего этого больше нет.
- Есть, - ответил Жданов.
- Нету!
- Есть, Кать.
- Зачем? – она вжала упругий кулачок в дверной косяк, подержала так и стукнула по твердой поверхности от души. – Зачем ты хочешь реанимировать этот ужас? Мазохизм, да?
- Шшш, - успокоил он и забрал ее вновь нацелившийся на косяк кулачок. - Это ты мазохизмом занимаешься. Вон, больно себе сделала ни за что ни про что…
Грея дыханием и тихонько, невесомо целуя холодные Катины пальцы, Андрей одновременно пытался их разжать. Они поддавались медленно, как застывшие долгим бездействием механизмы. Столь же медленно и мучительно расслаблялись, обмякали, теплели.
- Разве ужас, Кать?.. Разве только ужас?..
- Его было больше.
- Неправда. Просто он был последним. Всегда запоминается последнее. А я не хочу его помнить. Я хочу помнить другое. Здесь, вот здесь, ты любила меня. Здесь ты сделала так, что мне не нужны другие. Мне даже думать смешно о каких-то других. Есть ты, и есть ничто. И для меня мы никуда с тобой не исчезли. Ничего не исчезло. Даже, вон… сооруженьице из твоих волос. Не исчезло.
Он погладил ее косичку на затылке и молча, не находя больше слов, уткнулся лицом в ее щеку. А косичку так и не выпустил. Держал, как котенка за хвост.
Катя в замешательстве закрыла глаза. Возникло странное чувство, что в этом пустом темном здании сейчас вовсе не вечер, а раннее утро. Что где-то там, за лабиринтами коридоров – смутные оживленные голоса, перестук каблуков, гудение кофейной машины и далекий перезвон телефонов – как на перекличке.
…И первый налет золотой осени, и глупые надежды на чудо, и запах грядущего снега. И шелест дневниковых страниц.
- Я сейчас испугалась, - шепотом созналась Катя и улыбнулась в темноту.
- Чего?
- Мне вдруг показалось, что Динки еще не существует. Что она еще только будет…

Эпилог

…Первый снег истаявшей, исчерпавшей и сжегшей себя поздней осенью – это почему-то всегда немного волнительно. Очищает ли он что-то, заслоняет ли черноту и тусклость от переставших радовать глаз пестрых листьев, или просто – не за горами Новый год и подарки?.. Каждому – свое.
- Дядь Роман! – Кефир высунул мордашку в окно машины и попытался ртом поймать снежинку. – А пойдем на лыжах кататься!
Автомобиль был припаркован у офиса «Яхонта». Ждали Ларису.
- Рановато для лыж, - отозвался Малиновский, разминая в пальцах сигарету. Курить при ребенке нельзя, а вылезать наружу из теплого салона не хотелось.
- Почему рановато? Смотри, сколько нападало!
- Как нападало, так и растает.
- Почему растает?
- Потому что осень, а не зима. Осенью погода неустойчивая.
- А почему она осенью неустойчивая?
Кешка мастерски умел «започемучить» кого угодно.
- Время такое – переходное. Лето уехало, а зима еще не приехала. Ни то ни се. Понимаешь?
Мальчуган бросил лакомиться снежинками, поудобнее расположился на заднем сиденье и погрузился в осмысливание определения «ни то ни се». Но тут же прекратил это трудное занятие, нацепил наушники и включил плеер.
- Привет, мальчики! – Солнцева распахнула дверцу и села рядом с Романом. Разрумянившаяся, прыгучие искорки в глазах, на волосах – стремительно тающая снежная россыпь. – Простите, задержалась. Киндер, ау! Ты что там слушаешь?
- Диск сам выбирал, - ответил за него Малиновский, поскольку слуховое внимание Кефира было уже вне зоны доступа. – Я не вник, но, видно, в садике у них это в самом тренде. 
- Спасибо, что забрал его, мне никак было не успеть.
- Не за что. Обращайтесь еще.
- И за диск.
- Пустяки, - Рома нахмурился, повернул ключ зажигания и стал выруливать со стоянки. – Домой, в кафе, в кино?
- Домой. Устала я сегодня.
- Окей.
- Ты не в духе, что ли?
- Я? Да ты что. Я всегда в духе. И всегда в тонусе.
- Ой. Останешься? Убедиться хочу.
- Спрашиваешь. Конечно, останусь.
- Ну, наконец-то вижу знакомый охотничий огонек в глазах. Без него Рома – не Рома. Я, когда его долго, в смысле огонек, не вижу – реально пугаюсь.
- Это еще что, - подхватил он ее шутливый тон. - Я иногда просыпаюсь от мысли, что жениться на тебе хочу. И не то что пугаюсь – кричу от ужаса. Привидится же такой кошмар.
- Да, счастье, что сны – это только сны, - смеясь, согласилась Лариса и с нежностью добавила: - Люблю, когда ты настоящий.
Малиновский помолчал. Вступать в спор о том, что в нем настоящее, а что нет, не хотелось. Он ведь и сам толком не знал – что. Иногда ему казалось - Лариса права в том, что сохраняет определенную дистанцию. Почему она должна безоговорочно ему доверять?.. За какие такие выдающиеся заслуги?.. Он сам-то себе на сто процентов доверяет?.. У нее слишком печальный опыт в прошлом, ей ли не быть осторожной. У нее сын, и рисковать его чувствами она не собирается… ради очередного, пусть и обаятельного, но вертопраха, коим всегда был и слыл Роман Малиновский.
Но бывали минуты горячей близости, когда горело не только тело, но и сердце, такое явственное ощущение плоти во плоти и души в душе, что он шалел и изумлялся. Или когда Кефир забирался на спину, обхватывал за шею и спрашивал шепотом в ухо: «Дядя Роман, а ты навсегда мой дружок?..» И вот тогда – не знал, что делать с комком в горле. Со зреющим протестом против всяческой осторожности. Против опасений – сможет ли он, достоин ли. Не обманывает ли себя, близкую ему женщину, доверчивого ребенка...
- Ром. Я не слишком громко дышу?
- Что?..
- Ты так напряженно о чем-то думаешь, что я дышать боюсь. Чтобы не сбить случайно.
Лариса Солнцева не шутить не умела. Не любила быть серьезной. Не любила ослаблять броню.
- Лар.
- Да?
- Можно я у тебя поживу пару дней? В твоем доме отопление уже включили, а в моем – всё еще нет. Холодно.
- Мужчина в моей квартире? – она мастерски сделала вид, что ужаснулась, покусыванием губ не выпуская наружу смех. – Ох, что ты со мной делаешь.
- У тебя двое есть – Кефир и Ломтик. Третьим буду. А?.. Из милосердия?.. Из любви к ближнему?..
- Знаешь, на чем меня поймать. На любви к ближнему. Это ж моя слабость. Ладно уж. Не дам ближнему замерзнуть. Пару дней.
Малиновский сдержал торжествующую улыбку. Смотрел прямо в лобовое стекло, с которого «дворники» усердно стирали снежинки, а белая мелкая крупка всё сыпала и сыпала.
…Пара дней бывает всего лишь парой дней. А бывает началом нового времени. Можно это время как-нибудь поэтически назвать. Например, Эпоха Большого Снега. Звучит?..
«Тоже мне, Сирано на пенсии, - тут же высмеял он мысленно полет витиеватой фантазии, - за дорогой давай следи…»

* * *

На кухне у Пушкаревых разговор тоже – забавное совпадение – зашел про новое время.
- Мы бизнесмены, - заявил Зорькин, отхлебывая горячий чай, - люди нового времени. Время быстрое, дерзкое и жестокое – выживает сильнейший. Поэтому я вот лично решил закаляться. Ледяной душ – прямо с утра. Болеть некогда. Заболеешь – и поезд ушел без тебя.
Он сидел за столом в одной футболке, Жданов рядом – в рубашке с короткими рукавами. А Валерий Сергеевич напротив них – в двух свитерах. Помешивал ложкой в стакане и, хмурясь, поглядывал на молодежь.
- Угу, бизнесмены вы. Бизнесмены… Закалка – дело хорошее, с этим не поспоришь. Если работаешь не только над телом, но и над тем, что у тебя в голове. Мозгам тоже закалка нужна. И даже поболее.
- Вечно у вас претензии к моим мозгам, дядь Валер. Чем они вам опять не угодили?
- Не опять, а снова. Ты, Колюня, может, и бизнесмен, а пироги всё у нас на кухне лопаешь. Мне не пирогов – мне тебя жалко. Бизнесмен – он во всём должен быть бизнесменом. По всем фронтам свою жизнь строить. А что? Личная жизнь – тоже фронт. Еще какой.
- А я и строю, - помрачнел Коля, - у меня период поиска.
- Период поиска у него. Мать, не помнишь, сколько лет я от него про этот период слышу?
Елена стояла у плиты, не слишком вникая в разговор – переворачивала оладьи на сковороде и была озабочена тем, как бы не подгорели. Поэтому ответила рассеянно, невпопад:
- Ну что ты всё пристаешь к ребенку?
- Во, - хохотнул Пушкарев. – Слыхал, Колюнь? Именно – вечный ребенок.
Зорькин благоразумно решил, что возражать не стоит, и молча взял с блюда оладушку.
- Бизнесмены, - проворчал никак не желающий униматься Валерий. – Вся страна – бизнесмены, все умные. А отопление вовремя дать – шиш! Ориентируются не на погоду, а на план. На разнарядку! Сорок шестому дому дали, сорок девятому – дали, а нам – всё еще нет. Веерное подключение у них. Весной вечно вырубают рано, осенью – врубают поздно. А снегу, вон, наплевать на разнарядки и на календарь. Метет себе и метет… Ну, а ты чего помалкиваешь? – переключился он внезапно на Андрея. – Еще один… бизнесмен!
- Ну вот, - вздохнула Елена. – К другому теперь прицепился. Холодно в доме без отопления – а виноваты окружающие.
- Ругайте, Валерий Сергеевич, - смиренно согласился Жданов.
- А чего толку тебя ругать. Ты вон витаешь где-то в облаках, одна оболочка тут сидит…
Пушкарев был прав. Едва разговор зашел об отоплении, Андрей всеми мыслями и эмоциями вернулся в прошлое.

…Тогда, в мае, шикарный теплый солнечный день тоже сменился резким похолоданием, сильным студеным ветром. Они с Катей всё еще находились в кабинете президента Зималетто, когда завыло за окном, защелкали жалюзи, сработали где-то далеко внизу автомобильные сирены.
- Зима возвращается, - шепотом сказала Катерина.
- Не. Просто пугает. Последний привет.
Она подошла к столу и, постояв в оцепенении, села на него. Подняла голову, посмотрела с грустным спокойствием и попросила:
- Подойди, пожалуйста.
Он подошел. Она прижалась щекой к его груди. Ветер рвался в закрытые окна.
- Я люблю тебя, Андрей.
Что-то помешало ему даже пошевелиться, а не то что как-то активно отреагировать на эти слова. Они явно были только началом. Замер и слушал.
- Всё правильно. Здесь живет не только плохое, но и хорошее. Я его помню, и себя, прежнюю, помню. И призраков я не боюсь. Я тебя люблю – как отца Динки, как друга, как партнера, просто как близкого человека. Но…
- Но не как кумира? – с надеждой откликнулся он. – Так это здорово, Кать. Кумиры – они в телевизоре.
- Нет, я не про это. Можно я совсем откровенно? У меня вот тут… - она положила ладонь на живот. И не смогла договорить. Мучение в глазах.
А Жданов смог. С огромным усилием:
- Нет желания?..
- Как будто была операция, и что-то вырезали… удалили.
- Ты больна? – он всё еще боялся ошибиться в том, о чем она говорит.
- Я здорова. В медицинском плане. Наверное, это в голове. Всё от нее. Это в ней я – инвалид…
- Господи, - он обнял ее крепко, прижал, хотелось совсем вобрать в себя, погрузить, растворить. – Дурочка ты, а не инвалид… Нет желания – и черт с ним… Ты одна, всё равно – только ты, нет больше никого, не существует и не надо. Понимаешь – не надо никого другого, в этом всё дело. Ты только будь, только будь…
Острая горечь, мгновенно вспыхнувшая, так же стремительно улетучилась, остались печаль и счастье, и счастья было неизмеримо больше. И поцелуи. Целовали друг друга лихорадочно – в щеки, в лоб, в глаза, всюду, куда попадали губы, и не в попытке воспламенить кровь – нежность затапливала, нежность стекала с намокших ресниц. И ветер выл за окном всё злее, всё резче щелкали жалюзи, температура воздуха неуклонно шла на понижение, а отопление в батареях уже было отключено. У Кати замерзли ладони, Андрей прятал их к себе под ветровку, а они никак не согревались.
Произносили взахлеб какие-то глупости тихими голосами, как заговорщики. Как сбившиеся с пути бродяги, нашедшие укрытие от непогоды в старом доме с худой крышей и щелями, который покинули давным-давно. Катя сказала, что надо бы забрать из каморки картину, всё-таки она ей дорога… потом, как-нибудь. Жданов на это ответил, что, может, лучше оставить, ведь он намерен вновь занять президентское кресло, и тогда каморка будет его маленькой тайной комнатой, местом отдохновения. Он будет садиться здесь в кресло или на высокий табурет после каких-нибудь нервных переговоров и смотреть на картину, и вспоминать давние светлые мгновения. Ведь никогда это помещеньице не станет больше чьим-то рабочим местом или складом каких-то вещей – нет-нет, тут была только Катя и будет только Катя, зримая и незримая. У нее это вызвало грустную улыбку, она нашла определение: «Музей капитал-шоу «Екатерина Пушкарева»…
И еще говорились всякие пустяки, которые вообще не запомнились, а запомнилось то, как Катя дышала ему в шею и всё повторяла: «Я же люблю тебя, я же люблю тебя». И у этой фразы читалось продолжение: «Я же люблю тебя, как же так?», и он молча гладил ее по волосам в ответ на этот невысказанный вопрос. Он был оглушенным, подорванным каким-то и не понимал, что стряслось: великая победа или великая катастрофа.
На какое-то время они действительно забыли о Динке, вдвоем в темном кабинете, с одним кружком света от лампы на столе. Как будто дочь совсем отпустила их от себя. А потом вспомнили, спохватились и буднично, спешно засобирались. Нажимали, уходя, на выключатели в коридоре, сталкиваясь на них пальцами, как в  первую ночь.
…Забрали от Ларисы Динку. Дочка не спала, но была тише бабочки, замершей на цветке. Даже звука не проронила, провожая внимательным взглядом летевшие навстречу машине огни. И Катя с Андреем молчали – ни слова за всю дорогу, ни единого.
У них, наверное, был какой-то совсем потусторонний вид, когда приехали к Пушкаревым – даже Валерий стушевался, потоптался в дверях кухни, поглядел-поглядел из-под очков, поинтересовался, сильно ли похолодало на улице… И получив короткий утвердительный ответ, ушел к телевизору. Растерянная Елена предлагала чаю с ватрушками – Жданов отказался, поцеловал Динку, Катю быстрым скользящим движением погладил по руке и сразу ушел к себе… Елена уже совсем в спину ему успела спросить, не простудился ли он, вроде как глаза у него воспаленные. Ответил, что нет, ей показалось…
Простуженным и правда не был, а воспаленным – да, весь, с ног до головы. Когда оказался в своей маленькой квартирке, обнаружил, что, уходя утром, забыл закрыть форточку. Поднявшийся несколько часов назад ветер за это время выстудил комнату до атмосферы склепа или подземелья. Батареи, соответствуя окончанию отопительного сезона, конечно, были ледяными, и обогревателя не имелось, как-то всё забывал, что надо бы приобрести.
Можно было лечь в горячую ванную, закрыть глаза, дышать паром и отключить мозг рывком воображаемого рубильника. Или наоборот – приказать себе думать, соображать, осмысливать, называть вещи своими именами – если Катя говорит об инвалидности, может, и он тоже – калека, и это необратимо?.. Может, это – как ногу не нарастить заново, а только нацепить деревяшку, качественный протез, чтоб со стороны создавалась видимость полноценности?.. Может, всё просто и страшно, и как ни пыжься - есть ямы, из которых выбраться невозможно, есть раны, которые не залечиваются, и надо смириться?..
Андрей стоял посреди комнаты, так и не сняв ветровки, неподвижным изваянием, когда заскрежетал ключ в замке и вошла Катя. У нее теперь был запасной ключ, на случай потери или мало ли какой надобности, и появилась она так стремительно и бесшумно – как нарисованный образ, как продолжение мысли. Подошла, приникла и сказала:
- Мне холодно.
- Кать…
- Мне холодно, Андрей. Я отдала Динке свое одеяло. Она сразу уснула – под двумя. Пожалуйста, расстели постель.
- Что ты делаешь?..
- Я хочу согреться. Пожалуйста, - она тянулась к нему, дрожала и искала его губы с отчаянной решимостью. – Мама спросила, куда я иду, и я показала ей ключ. Молча показала ей ключ и пошла, и она, наверно, подумала, что ты опять его обронил… А может, она подумала совсем другое, но это уже неважно, всё неважно. Расстели постель. Я помогу тебе.
Он убрал с ее лба выбившуюся из косички почему-то как будто истерзанную прядь, стер слезы со скул, согревал дыханием, губами – щеки и даже мочки ушей у нее были ледяными.
- Ты виноватой себя, что ли, чувствуешь, Кать?
- Нет, нет. Просто так не должно быть, не должно быть! Давай ляжем. Давай ляжем вместе под одеяло. У меня ведь больше нет одеяла…
Это было смешно. Так смешно, учитывая запасливость Елены Александровны по части всего, включая одеяла, что оба, наверное, посмеялись бы, если б были на это способны. Если бы не скованность, не ужас, не потрясение – всё как впервые. Сильнее, чем впервые, и горче стократ.
…И когда вместе легли, Катю стало трясти еще больше, и она всё твердила шепотом, что не знает, почему с ней это происходит. Андрей накрывал ее собой, целовал осторожно, опять дышал горячо, как дышат на зимние окна, чтобы сделать проталины, прозрачные кружки, за которыми – улица и огни фонарей…
Долгая-предолгая бессонная ночь. Жданов даже не предполагал, что на него может снизойти такое упрямое, такое цементное терпение. Что он будет класть вот так ладонь на Катину кожу, ощущать, как сжимаются ее мышцы, а потом с черепашьей скоростью расслабляются, - и медленно передвигать ладонь правее. Левее. Вверх и вниз. До очередного сжатия и расслабления. То ли скульптор, то ли исследователь, то ли врач. И одновременно пациент – Катины пальцы тоже скользили по нему, едва касаясь, слабо, без нажатия. От шеи до груди, и там замирали в области сердца. И вся кровь словно приливала туда, там концентрировалось всё в сгустке – нежность, отчаяние, стыд за тяжелейшие ошибки. За слепоту, за причиненную мертвящую боль. За то, что всё теперь не так.
Под утро уснули измученными, слившись в покаянных объятиях. И до самого рассвета бушевал за окном ветер.
А на рассвете стих. Внезапно. Как устыдился своей злобной остервенелости и похолодания, которое нагнал своими потоками. Май ведь стоял на дворе. Жажда нетерпеливого и буйного цветения. Солнечные лучи потянулись к молодой зелени. В тишине, робко и неуверенно пробуя голоса, стали распеваться птицы.
Катя проснулась с приклеенной то ли потом, то ли слезами щекой к плечу Андрея. Он тоже открыл глаза, повернул голову. Попробовал улыбнуться – получилось. Хотел сказать «доброе утро», но она его опередила:
- Иди ко мне.
- Ты во сне, что ли, разговариваешь?
- Иди же, иди…
- Не надо, Кать. Тебе страшно. Я это чувствую.
- Тебе тоже.
- И мне тоже.
- Давай бояться вместе.
- Мы этим всю ночь занимались. Боялись.
- Давай еще.
У нее были огромные темные серьезные глаза, как у школьницы на самом ответственном экзамене. И это тоже могло бы быть смешным – в любых других обстоятельствах. В которых она не обхватила бы его порывисто двумя руками, коротким всхлипом и быстрыми поцелуями умоляя вернуть ей саму себя.
…Ничего он потом толком не запомнил. Всё за пеленой – медленное, осторожное, обморочное. С преодолением. С замираниями. С тяжелым дыханием. С прислушиванием. Кровь грохотала, парализуя слух, а надо было обязательно услышать, понять, не пропустить. Нить то находилась, то терялась. Чаще терялась, и всё разваливалось и отступало. Но подхватывала слабая упрямая волна – и возвращала в единый ритм, в неровное горение. Когда неясно – потухнет или взовьется.
Пламя металось, пригибалось, но не гасло.             
И всё было не так. Всё было по-другому. Никогда раньше Катя так не плакала, тихо и взахлеб, с изумлением, с улыбкой на подрагивающих губах. С благодарностью. Не за счастье, не за наслаждение (его не случилось, физиологического), а за то, что Андрей так отчаянно за него боролся. Только объяснить это словами не могла, а он спрашивал, тяжело переводя дыхание:
- Ну что ты?.. Что ты целуешь меня?.. За что?..
Она сказала только:
- Глупый, я живая. Живая – это главное.
И тихо, утомленно свернулась на правом боку калачиком, и Жданов – так же рядом. Пальцы рук сплели и молчали, потрясенные.
Пока Катя не спросила:
- Какой сегодня день?..
Действительно – забыла. И он не сразу вспомнил:
- Воскресенье. Выходной.
- А Динке – без разницы. Даже если сегодня воскресенье самого Христа. Уже проснулась, наверное. Надо идти.
- Там же твои родители.
- Вот именно…
- Пойдем вместе.
- Нет-нет. Я сама. Ты приходи позже. К завтраку.
- Думаешь, меня сегодня угостят завтраком? Скорее, поварешкой по голове…
…Поварешки, конечно, не было, но Катя потом рассказывала – когда вошла в свою квартиру, Валерий Сергеевич стоял посреди прихожей, скрестив руки на груди, и взгляд у него был – только бежать от такого со всех ног. Но в то утро у нее не было сил не то что бежать – бодро проскользнуть в свою комнату. Прислонилась к стене возле вешалки и вздохнула:
- Доброе утро, пап.
- Ключ относила? – сурово осведомился он. – Мать про ключ что-то говорила.
- Ага. Ключ…

- Колюня, - произнес Пушкарев, - ткни этого мечтателя локтем в бок, верни с облаков на землю.
- Извините, - очнулся Андрей и отвернулся от окна, за которым сыпал первый снег. – Задумался.
- Задумался он. С ним говорят, а он задумался.
- Я вас слушаю. Вы поругать меня хотели.
- Я много чего хотел, - Валерий постукивал, хмурясь, ложкой по краю стакана. – По шее, например, дать.
- Отец, - Елена посмотрела укоризненно.
- «Отец», «отец». Что вот у них всё не как у людей, а? Ребенку год исполнился, а эти – живут на две квартиры и на свиданки друг к другу бегают. Это нормально вообще? Это правильно?
- Неправильно, - признал Жданов. – Вы всё верно говорите. Мы неправильные. Вы нас простите, пожалуйста.
Пушкарев набрал было воздуху в легкие для какой-то явно длинной и назидательной тирады, но помешала Катя. Она заглянула в кухню, полностью одетая, с Динкой на руках, которая в своей белой куртке с большим капюшоном была похожа на мужичка-снеговичка.
- Андрей, такси пришло. Возьми ее, а то у меня еще пакет с подарком.
- Ага.
Он поднялся и вышел следом за Катериной. Валерий махнул рукой.
- Колюня, доставай наливку. Дернем по одной. Имеем право. Раз отопление не дают…
…Катя усадила дочку в такси и сообщила:
- Мы быстро, буквально на час. Данилу поздравим и вернемся.
- Хорошо. Лике привет. Я бы и сам мог отвезти, чего ты?..
- Да ну, - она засмеялась, - у тебя завтра показ, отдохни лучше. Выпей с папой. А то он замерз. И лекцию еще одну послушай. Про то, что все – как люди, а мы – как не люди. Очень познавательно.
- Да легко. Буду кивать и соглашаться.
- Скажи ему, что мы еще не люди, но старательно учимся.
- Точно. Вот уже и первый класс заканчиваем…
- Нек, - напомнила о себе Динка, высунувшись в дверцу. И лукаво сморщила нос.
- Снег, - перевела Катя.

Андрей стоял в накинутом на плечи пальто и провожал такси взглядом. Снег сыпал и сыпал, метель пошла вразнос, забыв, что еще не зима. Что еще самое начало.
Фонарь над подъездом освещал в темноте путь домой. Он погаснет только утром, за ненадобностью, уступив пространство солнечным лучам.

КОНЕЦ.

+1

20

Анечка спасибо!!! Читала года два назад была под большим впечатлением если другие перечитывала то этот нет очень много эмоций вызвал  теперь перечитаю пришло время! :cool:

0


Вы здесь » Архив Фан-арта » Амалия » Пора гасить фонарь