3

- Опаздывает, что ли?
Катя не просто вздрогнула от прозвучавшего вопроса – дернулась так, что смела локтем письменный прибор со стола. До этого она сидела, зажмурившись, в наушниках, уперев подбородок в ладони, и слушала песенку:
- Я заметила однажды, что зимой кусты сирени расцвели, как будто в мае. Ты мне веришь или нет?..
Расслаблялась и отдыхала таким образом. Устала очень, и глаза болели. Так славны и отрадны были тихие, незатейливые мелодия и слова:
- Ты мне веришь или нет? Веришь мне или нет?..
И вдруг – резкий голос Жданова чуть ли не над ухом. Шагов совсем не слышала. Дернувшись, уронила прибор. Занервничала, потянулась к мышке, чтобы выключить аудиоплейер, в результате еще одного резкого движения проводок от наушников выскочил из гнезда, и полилось уже во всеуслышание:
- А недавно я видала, как луна в сосновых ветках заблудилась и уснула. Ты мне веришь или нет?..
- Неа, не верю, - Андрей усмехнулся, отвечая вроде бы Наташе Королевой и Тарзану. – Кого дурить вздумали? Где луна, а где ветки. Или физику с астрономией в школе не изучали?
Закусив губу, Катя всё же сумела щелкнуть мышкой в подрагивающих пальцах на кнопке «стоп». Песня захлебнулась, смолкла.
- Вы… А что, показ уже закончился?
- Я первый спросил. Опаздывает, что ли?
- Кто опаздывает? О ком вы?
- Жених ваш. Всё не едет и не едет. А вы всё ждете и ждете. Ай-яй-яй. Все мужики – сволочи неблагодарные. Правда же?
Катя открыла было рот, но готовый ответ вдруг не пошел дальше горла. Горячий протест, горечь и черт знает еще что побороли честную фразу о том, что никого она не ждет, а собиралась вызвать такси.
Господи, она столько часов провела здесь, сгорбившись над отчетом. А этот… предатель… стоит и надсмехается, задает вопросы, которые не имеет права задавать!
Какой-то он… очень страшный, черный. Не грязный и не пьяный, как вчера, наоборот – наглаженный-начищенный, аж сверкает. Но жуть берет от него… студеная.
Чтобы не выдать страха, надо говорить в его стиле – так же насмешливо. Боже, дай сил.
- Зачем же обобщать, Андрей Палыч? – она деловито заправила за ухо выбившуюся прядь волос. - Коля не сволочь, он просто очень занят. У него дела.
- Да что вы? – Жданов присел на край стола, щелчком сбив с него мешающий ему блокнот. – Переговоры, наверное, затянулись?
- Именно. Переговоры.
- Катенька, это такая древняя отмазка, что мне даже как-то неловко за вас. Переговоры в одиннадцатом часу вечера. Ну как вы могли поверить? Всё равно что в луну, которая в ветках заблудилась. Да еще и уснула там. Недоразумение космического масштаба... Вам в голову не приходит, что жених вас обманывает?
Какое счастье, что руки у нее не тряслись, когда складывала листы в папку, хотя внутри всё ходуном ходило от негодования и ожесточения.
- Велика беда – обманывает. Дело житейское, Андрей Палыч. Вам ли не знать. Лучше верить, чем посуду бить об его голову. Жалко ведь. Голова – умная, посуда – фамильная.
- Что я слышу? Благоразумно ли это, Катюша? А вдруг заразу какую в дом притащит?   
- Тут вы правы – вопросы гигиены важны, - только бы не подвел голос, только бы не подвел! – У нас с этим строго – визиты к врачу, медсправки и всё такое прочее. Не волнуйтесь.
Катя встала, быстро-быстро запихивая в сумку свои вещи. Блокнот с пола, который этот  (так мысленно и назвала!) щелчком в полет отправил, расческу, ручку…
…Ни словом не обмолвлюсь об отчете – перебьется. Завтра брошу ему на стол… Пусть решает, что ему делать, как жить… Дура, старалась… Ненавижу… себя и его…
…Плохо, что такси вызвать не успела. Теперь поздно – ждать тут, с этим наедине – да повеситься лучше. Попутку поймаю…
- Как вы прогрессивны, оказывается, Катенька, в этом вопросе, - продолжил меж тем Жданов, не спуская с нее тяжелого взгляда-прожектора. - Не знал. Представьте – даже не догадывался, что вы так… по-современному мыслите. По-деловому. Нет, то, что вы девушка деловая, это ни для кого не секрет. Но что буквально во всём…
- Так я ж не в пустыне живу и не в джунглях среди обезьян, Андрей Палыч. Приходится приспосабливаться к окружающим – а что делать. Главное – не усложнять и не заморачиваться. Я пойду?
И рассердилась на себя – чего это она спрашивает? Отпрашивается, что ли?!
- Я пойду. До свидания.
Жданов вскочил и перегородил ей путь.
- Куда вы пойдете? За вами же еще не приехали.
- Подожду на улице. Воздухом подышу.
- На улице холодно. Я не могу вас отпустить. Ваша простуда будет на моей совести.
…Молчал бы уж про совесть… Молчал бы!..
- Контракт об ответственности за мое здоровье ваша совесть не подписывала. Пустите меня.
- Погодите. Еще одну минуточку. Последний вопрос – только чтобы уточнить. Без усложнений, без заморочек – из чистого любопытства. Вы мне изменяли – с ним, или ему – со мной?
Она бы расплакалась сейчас непременно, но злость была сильнее. Злость делала глаза сухими до песка в уголках, а слова – безжалостными, как тумаки.
- Смешной вы, Андрей Палыч, - всё об иерархиях беспокоитесь. Ну какая разница? Считайте, что ему – с вами, если это звучит для вас почетнее. 
- И он, наверное, философски к этому отнесся? Тоже – по-современному?
- О да, Колька – он философ. Он психолог. Он вообще – семи пядей во лбу!
- Не сомневаюсь. И в остальном – тоже гигант?
- Стесняюсь спросить… о чем это вы?
- О сексе, Катенька. Что ж вы, как ребенок, не улавливаете, такая прогрессивная.
- Что-то я не припомню, чтобы вы в подобном ключе обсуждали со мной достоинства и недостатки Киры Юрьевны. Давайте ограничимся богатым воображением, ведь фантазировать никто никому не запрещает.
- Простите, я не очень верно сформулировал. Вам хорошо с ним? Вам – с ним – хорошо?
- Новая формулировка мне тоже не понравилась. Это абсолютно не ваше дело!
- Ну что же мы – и поделиться друг с другом не можем? Разве мы чужие, Катя?
- Нет, мы не чужие. Мы не чужие – у нас общая производственная тайна. И тайный производственный роман!
Катю вдруг замутило. Она ужаснулась – от собственных слов, от интонаций. От этого душного, спертого воздуха, от разлитой в нем колючей, беспощадной агрессии. Что она делает? Она же прекратила игру, она кляла себя за нее – и опять ведется, опять отвечает в той тональности и тем лексиконом, который этот ей навязывает?..  Зачем, кстати, навязывает, ну ЗАЧЕМ, если даже на отчет плюнул – ни слова о нем, ни полсловечка? Тупо мстит? Издевается? Самолюбие попранное реанимирует? Большой, черный… пугающий… прочь от него!
Катя рванула из каморки, сорвав на бегу с вешалки пальто, так стремительно, что Андрей среагировал не сразу. Он догнал ее уже в кабинете, и сковал стальной хваткой, и развернул к себе лицом, обжег молниями глаз и дыханием… абсолютно чистым, без примеси виски дыханием, и от этого стало почему-то еще страшнее. Стократ.
- Производственный роман, Катенька?
- Пустите!
- Производственный роман?
- Руки… уберите… - она застонала от боли, которую причинила сама себе, яростно пытаясь вырваться из  наглухо захлопнутого капкана.
- Про-из-вод-ствен-ный ро-ман? – Жданов осадил ее трепыханье еще более тугим кольцом и наклонил ее к столу, вместе с пальто и сумкой, и сам таким образом навис над ней. – Так вот как это называется, господи боже мой, а я-то, дурак, бестолочь… Производственный роман! И он, я так понимаю, закончен – да, Кать? Так что же вы… Что же вы мне сразу об этом не сказали, ведь я месяц – месяц! – вас об этом спрашивал, в лоб спрашивал! «Катя, я воспринимаю ваш отказ как разрыв наших отношений». – «Что вы, Андрей Палыч! Всё по-прежнему, Андрей Палыч! Зорькин? Так он для отвода глаз – Зорькин! Чтобы бабы по углам не шушукались! Чтобы никто не догадался!» Вы же мне, глядя в глаза… всё это говорили… с милыми улыбками! Производственный роман! Красивый и законченный! Только обидно, что мы даже не попрощались!
Катя замерла. Она была почти парализована исходящей от Андрея энергетикой полноценного безумия. Того самого, которое искажает знакомые черты лица и делает его неузнаваемым… вот таким. Будто художник затер кистью и резкими мазками намалевал заново, и не лицо, а какую-то вытянутую морду, похожую на крысиную. Надо было срочно, немедленно что-то ему сказать, успокоить, погасить вспыхнувшее пламя – словом, одним словом – ИНСТРУКЦИЯ! Но было трудно дышать и собраться с силами, в горле хрипело и клекотало нечто бессвязное, когда Жданов следующим быстрым движением окончательно уложил ее спиной на стол.

…Когда он вошел в каморку, Катя сидела, зажмурившись и прижав ладошками надетые на голову наушники, и чуть шевелила губами, явно повторяя слова какой-то песни. И даже головой тихонько в такт покачивала.
В первую секунду его, как и накануне, опалило дикое, нелепое желание сползти к ее ногам. Уткнуться лицом в это сине-серое платьице в рюшечках. Зарыдать или завопить от бессилия и непонимания во всю глотку. И было как-то всё равно, что кругом притворство и кукольный театр для взрослых, что все друг другу врут и прячут за спинами ножи. Пусть делают что хотят, пусть весь мир, там, за стенами, от жадности при дележе разнесут на куски. Пусть. Катя-то – здесь, и стены-то – крепкие, не впустят ничего чужого, ничего враждебного…
Морок накатил и схлынул, едва Андрей сосредоточился на кончиках ее трепещущих ресниц и на легкой улыбке на бледном лице. Куда она перенеслась в мыслях? О ком грезила, кому улыбалась?..
Определенно – не ему. Его она едва терпит в последнее время, как будто и не было никогда солнечной нежности в ее глазах… никогда не было, всё померещилось, всё приснилось.
Коленька на сердце? Всегда был, есть и будет? Близкий-родной-надежный?
А с ним, со Ждановым, тогда что было – что?
Наглючило? Галлюциногенами он питался по утрам вместо яичницы и овсянки?!
Разочаровалась? Поняла, что ошиблась? Наваждение пришло и ушло? Жалок стал в ее глазах – свадьбу так и не отменил, канючил-выпрашивал липовый отчет?..
Стоял столбом и был невыносим самому себе – до отвращения. А она так и сидела, полузакрыв глаза, и улыбалась образу другого человека.
- Опаздывает, что ли?
Вопрос выдрался из тьмы глубокого черного отчаяния и прозвучал, вопреки этому отчаянию, с холодной насмешливостью.
Она испугалась так, словно к ней в светлую обитель эльфа заглянул косматый Бармалей. Засуетилась, стала ронять какие-то предметы, дернула за провод наушников…
Ты мне веришь или нет? Веришь мне или нет?..
Неа, не верил. Ни себе, ни ей. Он врал, она врала.
Дальше фразы полетели одна за другой, как волейбольный мяч через сетку, удар – ответ, счет равный, мучение и горечь (аж во рту ощущалась) росли в геометрической прогрессии.
А потом она сказала: производственный роман.
И в его вскипевшей вмиг голове почему-то перво-наперво сработала рифма: роман – обман.
А следом ассоциация: роман – Ромка Малиновский. Его хлопанье рукой по плечу и доверительно-приглушенный голос: «А от тебя не убудет».
Чего это, интересно, имелось в виду, от него не убудет? Того самого, простите, вещества, которое благодаря тестостерону лихо и быстро восстанавливается? А то, что из нутра, из места за грудиной что-то вытекло до капли, и пусто там сейчас, и холодно, как в склепе, только эхо гуляет – это ты, Дмитрич, не учел…
И еще одно звено в ассоциативном ряду: производственный роман – производство… Привиделся швейный цех, машинки стрекочут, как саранча на лугу, иглы пронзают ткань – бесперебойная сексуальная оргия…
А Катя уже убегала от него. Прочь – с ожесточенной, темной, холодной влагой под круглыми стеклами.
И вот тут что-то выщелкнулось из его головы напрочь. Всяческие логические цепочки, пошаговая, адекватная оценка событий. Когда он схватил норовящую исчезнуть девушку и его лицо стало совсем близко к ее выбившимся из валика золотящимся волосинкам, почему-то вспомнился вчерашний парок ее дыхания на зимнем ветру. А еще жестокий, ледяной снег в ботинках, поселивший в теле жгучий озноб, от которого, кажется, потряхивало до сих пор. Или он переместился туда, во вчерашний антарктический ад, оседлав машину времени.
«А я вас – нет. Почему этого не может быть? Мне что – полагается вас любить по должностной инструкции?»
…Он выкрикивал слова в ее огромные, без света и без блеска, как будто наждаком вытертые глаза, с которых съехали очки. Острая боль, обида, ярость в его сердце и крови перетекали в огненную лихорадку. А Катя была вся перед ним, спиной – на столе. А потом он перестал кричать и заговорил тихо, проникновенно, горячим шепотом. И это опять было страшнее. Намного страшнее.

- Производственный роман, Катюша. А вы правы. Вы тысячу раз правы. Вы правы всегда и во всём – пора бы мне уже к этому привыкнуть. Вы замечательно всё систематизируете и классифицируете. Романы – они тоже поддаются классификации, как и финансовые сводки. Бывают домашние, бывают производственные. Курортные. Командировочные. Дорожные. Дорожные в свою очередь подразделяются на купейные, автомобильные, каютные… Еще какие?..
Она только помотала головой со слабым стоном. Ее речь абсолютно парализовало. А он ни в каких ответах и не нуждался.
- Всё верно, Катенька. Надо называть вещи своими именами – чтобы без иллюзий. Иллюзии в нашем с вами деле ни к чему – только запутают, уведут в сторону. Не надо ничего усложнять. Производственный роман – это тот, который без отрыва от производства. Говорим о производстве – занимаемся любовью. Занимаемся любовью – говорим о производстве. Потом встаем и расходимся. Вы – к Зорькину, я…
«Я – к Кире», - собирался закончить он и не смог. Мучительная обида опять накрыла волной, жгутом сдавила горло. Потому что ни к какой Кире он не возвращался. Максимум, на что был способен, - обвалиться в кресло и мертвым голосом попросить у невесты льда для виски. Всё. Как проклятый. Как прокаженный. А эта… которая смотрит сейчас на него сквозь мутную пленку зрачков… могла!
- Всё просто, Кать, всё в этом мире – проще некуда… да? Нам ведь было хорошо, обоим… правда же?.. Может, напоследок?.. На посошок?.. И – побежим по своим… а?..
Снова ему захотелось рыдать и выть по-волчьи. А губы меж тем скользнули по ее щеке и впились в почти прозрачную шелковую кожу на шее.

Несмотря на грубую, жесткую придавленность к поверхности стола, к Кате вернулась способность говорить. И вместе с этой способностью ненависть окончательно залила ее, как бурное море, разбуженное цунами.
Эта ненависть, вернее ее сила и неистовство, уже не позволили ей бросить в это красивое лицо, обернувшееся крысиной мордой, слово «инструкция». Нет. О нет. Поздно.
Поздно! – сказал ей ставший странно спокойным, почти механическим мозг.
Услышав слово «инструкция», этот будет сражен стыдом. И крахом своих планов. Но такого эффекта уже мало, мало! – кричала затопившая в ней всё и вся ненависть. Он поймет, что ее поведение – следствие инструкции. А значит, его мужское эго – ни при чем. Оно по-прежнему на коне. Потому что Катя Пушкарева, получается, всего лишь мстила за инструкцию, за план соблазнения. Обиженная дурнушка мстила обидевшему ее красавцу. Нееет. Мелко. Не масштабно.
- Напоследок, - тихо повторила она. – На посошок.
И улыбнулась.
Андрей оторвался от ее шеи и ошеломленно посмотрел на эту вызывающую улыбку. Потом – в глаза, с которых она медленно убрала съехавшие очки. От расширенных зрачков к карему обрамлению разливался вернувшийся блеск, почти сияние.
Затем она сняла и с него очки тоже, небрежно бросила их на стол вслед за своими.
Всё это могло означать только призыв к действию.
Но это казалось слишком невероятным, чтобы немедленно и оголтело принять за правду. Слабый, неуверенный сигнал «Стоп» в сознании Жданова взывал тотчас же отстраниться от нее, вылить себе на голову графин холодной воды и  потребовать разъяснений.
Ее пальцы взялись расстегивать пуговицы на его рубашке.
Он сглотнул горячую, клейкую слюну и облизнул пересохшие губы.
- Кать…
Она приказала ему замолчать одним быстрым взмахом ресниц. А потом еще раз повторила, как утвердила, как печатью пришлепнула:
- Напоследок. На посошок.
Два ярких пятна пылали на ее скулах. Пальцы, расстегивающие рубашку, добрались до упругого живота и уперлись в ремень на брюках.

Сигнал «Стоп» погас – заработала кровь. Пылающая, упрямая, жестокая. Ей было наплевать на игры разума, на горечь и ощущение неправильности происходящего – она требовала своего от сильного организма молодого здорового мужчины, засушившего свое естество на долгий месяц, растянувшийся в год. Всё пространство, казалось, окрасилось в красный цвет, когда со стола полетели папки, канцпринадлежности, одежда, а следом и монитор. Он упал на Катино пальто, и потому остался цел. Разбился только стакан, ударившийся об пол, и звук от брызнувших осколков только подстегнул в Андрее пламя.
Он чувствовал в себе зверя, но уже не способен был этому ужаснуться.
Изголодавшийся волк рычал в нем и рвал плоть – свою и ее.
Животный голод заставлял насыщаться, целуя, облизывая, покусывая теплую кожу, соски, ложбинки, складочки, мягкий живот, полоски ребер, мочки ушей.
Ее запах, с легкой миндальной горчинкой, сводил с ума. Он думал, что навсегда потерял этот запах, единственный и неповторимый, среди всех прочих, то сладких, то пряных – но всё равно пресных, чужеродных, набивающих оскомину и вызывающих отторжение, как перекисшая капуста.
И это размытое бледное личико, мечущееся из стороны в сторону – также думал, что потерял, его заслонили и затерли раскрашенные маски из кукольного театра для взрослых.
И собственные недобрые насмешливые слова утонули, как будто не он их произносил, а кто-то другой – голос из хрипящего приемника, радиоспектакль, постановка.
Он был – как дорвавшийся до источника, к которому его долго не пускали, и бешенство от длительного запрета диктовало жесткий напор движениям, блокировало способность соизмерять свою силу с готовностью эту силу принять.
Он слышал, как она вскрикнула, но возможности оценить, что этот крик означает, не было тоже…
- Не надо… - взмолилась вдруг она в ужасе, в раскаянье, хрипло, еле слышимым полустоном. – Не надо… пожалуйста…
…Не дошло. Пропустил. Звуки утонули в кипящем вулкане.
В какой-то миг боковым зрением он увидел себя в черном оконном стекле – огромную тень, коршуна, терзающего распластанного под ним цыпленка. Страшное видение не остановило – стало подступать высвобождение накопившейся в размере тонны энергии. Оно было острым и сладостным, вулкан дрожал в нетерпеливом, бурлящем желании сбросить измучившую его лаву. Параллельно с этим подкрадывающимся потоком вспыхнула и разлилась по венам благодарная нежность – стал лихорадочно искать Катины губы, чтобы слиться и в этом слитом состоянии встретить пик блаженства. Но губы ее невесть как ускользнули, и он припал опять к шее, и застонав, чуть прикусил тонкую кожицу, и вобрал ее в себя глубоко… И вал обрушился, обернувшись вожделенными судорогами.

…Ей было больно. Размятое тело горело от поцелуев-укусов. Но слава богу, болевое ощущение, возникшее от слишком яростного напора, помогло погасить предательское возбуждение. Помогло вспомнить, что всё это – виртуозная игра на виолончели. Помогло измученно обрадоваться тому, что игра эта – последняя, и именно она, Катя Пушкарева, ее вела и выиграла. Хотя в какой-то момент, ужаснувшись, безуспешно пыталась ее остановить.
Ей больше некого любить «каждой клеточкой». Тот, кого она боготворила, рассыпался в песок. Надо только стряхнуть его с себя. А самое главное – не дать ему произнести первое слово. Она видела, чувствовала по его рваному дыханию, что он уже готов что-то сказать, какую-то очередную ложь. Нет уж. Это ее виолончель и ее симфония.
- Не то, - проговорила Катя с очевидным сожалением в голосе.
- Что – не то? – сдавленно откликнулся он через пару секунд осмысливания ее коротенького заявления.
- Всё не то, Андрей. Прости. Я не могу больше притворяться.
Жданов продолжал тяжело дышать, нависнув над ней очень близко. Затем медленно приподнял себя на руках.
Ее «не то»  вызвало жгучее раскаяние – он был слишком быстр и жёсток с ней в этот раз. Как несущееся в гонке машина, потерявшая управление. Он будет просить о прощении, будет умолять, он…
«Я не могу больше притворяться».
Мольбы заглохли, не только не сорвавшись с языка – толком не родившись.
- Прости, - смиренно повторила Катя.
Она просила прощения – не он. И это было ужасно. Потому что слишком походило на правду.
- Ты притворялась… раньше? Зачем?
- Такой мужчина, - она правдоподобно отвела взгляд, - внимание обратил. Лестно. Понимаешь?
…Понимал, но не принимал. Широким жестом стер пот ладонью с лица.
- Тебе было плохо со мной?
Она опустила ресницы.
- Мне было никак...
И опять:
- Прости.
И контрольным выстрелом:
- Ты – чужой.
Жданов оторвался от стола, выпрямился. Катя тоже поднялась. Обнаженные оба, как первые люди на Земле, изгнанные из рая.  Только, в отличие от Адама и Евы, приговоренные идти в разные стороны.
- Лживая дрянь, - произнес Андрей.
Вернее, у него получилось только выдавить. С дребезжанием заржавевшего речевого аппарата.
- Ага, - согласилась Катя и беззвучно засмеялась.
Она смеялась, собирая с пола одежду и натягивая ее на себя криво-косо, как попало. Подняла монитор, освободив из плена свое пальто, - и смеялась. Молния на сапоге не поддавалась, заела – смеялась. Уходила из кабинета – смеялась, и только когда бежала по коридору, смех превратился в отчаянный плач.
Проносясь мимо обители Потапкина, она была вынуждена вцепиться зубами себе в ладонь, чтобы заглушить рвущийся из груди уже практически крик. К счастью, охранник спал счастливым алкогольным сном. Нынче он пил на законном основании. С разрешения начальства.

4.   

- Мам, я не хочу ужинать.
- Как же так? А чай? С абрикосовым вареньем? Тетя Нюра прислала с оказией. Совершенно удивительный рецепт – там…
- Я не хочу чаю.
Лживая дрянь.
- Что у тебя за вид, дочь? За тобой гнался, что ли, кто?
- Никто не гнался, пап.
Лживая дрянь.
- Ты заболела?
- Я просто устала.
Лживая дрянь.
- Ну-ну – устала. Вот и ЦСКА нынче устал – ползали по полю, как грузчики на вокзале после ночной смены…
- Спокойной ночи, мам, пап.

Почему дверь ее комнаты не запирается?.. Если сюда сейчас проникнет какой-то звук, какие-то слова, имена и определения, абрикосовое варенье, ЦСКА, тетя Нюра – она просто умрет.
Одиночество. Отрадное и вожделенное. Ничьих голосов. И ничьих глаз.
Но глаза были – на плакатах. Джон Леннон смотрел с грустью. Эйнштейн показывал язык.
Язык она содрала первым, ленноновскую грусть – второй. Смяла в комки бумагу, зашвырнула в угол. Не надо. Ничего не надо. Все эти фоточки-безделушечки – собрать бы в большой мешок, и на помойку. Самой этой комнаты, где живут ее наивные девичьи мечты, - не надо. Но сейчас ночь – сейчас деваться некуда.
Лживая дрянь.
Как жить, если именно такой дрянью себя и ощущаешь?
Андрей Жданов рассыпался в песок, и она этот песок стряхнула. А куда девать саму себя, столь же ненавистную?..
Хотелось в кровь расцарапать кожу. Излупить себя до синяков. Сломать руку или ногу. Обе руки и обе ноги. Все кости переломать. Чтобы заковали в один большой гипс, как в кокон. Мумия вместо человека. С отмершими нервными окончаниями.
Катя тихо повалилась на тахту и опять испытала отвращение. Эту тахту она тоже ненавидела. Подушка и плед имели запах всё тех же радужных мечтаний, будь они прокляты.
Вот к чему приводят жестокие игры, в которые играют люди.
Можно сдохнуть, выпив пузырек каких-нибудь таблеток. Но это причинит горе ее родителям. Раз она не способна доставить им такую боль – значит, что-то живое и хорошее в ней еще осталось…
Надо за это хорошее уцепиться. Надо осилить самое сложное, самое тяжелое – попытаться простить саму себя.
Сейчас это казалось невыполнимым. Как над пропастью проползти по тонкой леске. Как в горящий дом войти. И выжить там, среди рушащихся огненных балок.
Скоро она уедет – из города, из страны, слава богу. Вот только когда? Юлиана не называла точных сроков. Хорошо бы – прямо завтра.
Пожалуйста, завтра. Чудо, случись. Господи, дай мне шанс.
Смешно обращаться к потолку, прося о чуде.
Чудеса чудесами, а завтрашнего совета директоров всё равно не избежать.
Представила – и затошнило. А что, если…
План, пришедший в голову, показался вполне реальным.

А потом она собирала чемодан. На всякий случай. Всё с той же слабенькой надеждой на чудо. Положила, не разбирая, платьица, пару кофт, книги. Подержала в руках дневник. Приткнула его к книгам. Подумала, вынула из чемодана, сунула в стол. Тоже не понравилось. Принесла из кухни большую кастрюлю и спички, соорудила «очаг», добавив к дневнику скомканные и рваные плакаты.
Леннон и Эйнштейн горели на костре, как Джордано Бруно. Тонкая бумага заполыхала, и следом нехотя занялась тетрадка в твердой обложке. Дым был едким, горьким. Раздирающим глаза.
Катя смотрела на танец огня равнодушно – было не жалко. Вот кастрюлю – немножко жалко. Испортила хорошую вещь…

* * *

Жданов пил – холодно было нынче во Вселенной. Он ведь сам сообщил об этом Потапкину.
Бар был незнакомым и неуютным – какая-то компания юнцов в углу ржала беспрерывно, звенела рюмками, пускала сизый сигаретный дым.
Хотелось подойти и перевернуть им стол. Эффектно и с грохотом.  За это его хорошенько отметелили бы, а такой роскоши он позволить себе не мог – завтра совет директоров.
Странно – он помнил о совете, хотя пил и жестоко, тяжело хмелел. Видел, как плавают картины на стенах, как искажается, размывается, будто акварельные краски под напором воды, лицо бармена. Чувствовал, что теряет контроль над телом, что уже и бокал норовит проскользнуть мимо стойки, и табурет кренится то вправо, то влево.
- Моя девушка… - неожиданно сказал он бармену с расплывающимся лицом. – Она…
И замолчал. Заглох звук.
Молодой человек посмотрел на Жданова с глубочайшим сочувствием и пробормотал:
- Примите мои соболезнования.
«Интересно, что же такое у меня в глазах, что он безоговорочно решил, что девушка умерла?» – блекло удивился Андрей, но ничего больше не произнес – только кивком принял соболезнования. 
А потом, с новыми порциями, вроде как и совсем боли не стало. Осталась пустота и тягучие, как густое повидло в чане, мысли о завтрашнем собрании.
Смешно – он к этому собранию готов. Отчет есть – реальный, изученный вдоль и поперек, а больше ничего и не надо. Будет отвечать перед акционерами – уж такой, какой есть, с тем багажом, который наработал. Пусть судят. Никакой приговор не страшен, смешно вообще говорить о страхе.
Он не боится. Ничего и никого. Ему всё равно.
Пил, чтобы занять себя чем-то и уснуть потом безоглядно, без мыслей, без ворочанья сбоку набок в ледяной постели.
На Ромкины звонки не отвечал, а Кире ответил. Она спрашивала, куда это он исчез с показа. Судя по голосу, тоже была пьяна, и это позабавило – совпали.
- Кира, ты там пьешь, что ли?
- Пью, - хихиканье в трубке. – А ты не пьешь?
- И я пью.
- С радости или с горести?
- Ни с того ни с другого. Просто – пью.
- Ооо… Жданов, питье без причины – это алкоголизм. Я выхожу замуж за алкоголика! – она засмеялась и, икнув, тут же оборвала смех. – Или уже не выхожу?
- Мы поговорим об этом завтра.
Кира помолчала и, угаснув, выдохнула в трубку, прежде чем отсоединиться:
- Знаю я, что ты мне скажешь завтра…
…Это очень хорошо, что ты знаешь, Кирюш. Я не женюсь на тебе. Никогда.
Андрей бросил деньги на стойку и вышел – всё в ту же осточертевшую ему холодную снежную ночь. Попытался непослушными пальцами застегнуть пальто и первую же пуговицу вырвал с мясом. Наверное, она болталась на честном слове. Хотя – какая честность. Ее от людей не дождешься, не то что от пуговицы. Всё – ложь. Кукольный театр для взрослых.
Плюнул на дурацкий, никчемный процесс застегивания. Какая разница. Пошел так. Пуговица осталась лежать на снегу.
…Я не женюсь. Я вообще никогда ни на ком не женюсь. Единственное, чего хочу – это одиночества. Причем глобального.  Как у Робинзона. Только чтобы никакой Пятница не являлся.
Надо подумать о далеких необитаемых островах. Самое время – ведь завтра он наверняка будет снят с поста президента.
Уехать. От этой стылой промозглости. От вечного озноба и простудной ломоты в суставах. Туда, где светло и тепло. А Катя пусть остается при новом руководстве. Она и дальше будет приносить пользу компании.
О  Кате подумалось как-то странно, совсем без эмоций, как будто он не знает, кто это. Вернее, знает  на уровне анкетных данных – его сотрудница. Толковая девушка. Экономическое образование, стажировка в Германии, работа в престижном банке и всё такое прочее. Черно-белое фото, три на четыре, в личном деле. И это вся информация, которой он располагает.
Ничего не было. Вообще – ничего. Воспаленный бред. Уснул – и привиделось.
За поворотом поскользнулся на наледи, упал. Стало смешно. Вчера падал, сегодня падает. Эта зима его отторгает. Она воюет с ним и постоянно выигрывает.
Собрался встать, но вместо этого сел и посмотрел в черное небо. Ни звездочки. Наверное, и звезды – обман. Искусственная подсветка. Просто сегодня кто-то поленился включить иллюминацию сверху.
Мысль остаться сидеть на снегу была отрадна. Пьяницы по зиме замерзают на улицах насмерть, и их потом свозят в морг, скрюченных. Они замерзают – как засыпают, и, может быть, видят напоследок цветные, радужные сны про другую, счастливую жизнь.
Но вспомнил о родителях и стал подниматься, с трудом шевеля деревянными конечностями. Всё-таки для мамы с папой легче разочароваться в сыне как в президенте, чем потерять его физически.
Бродячий пес непрезентабельного вида, поджавший хвост от холода, подошел и понюхал ботинок Андрея. И вздохнул горестно, совсем по-человечьи.

6

Месяц спустя

- Юлианочка, да ты загорела! – Кира изобразила обязательный чмок в щеку Виноградовой и села напротив нее за столик в кафе «Корица». – Никак в солярий стала ходить? Не замечала раньше за тобой.
- Это еще египетский загар держится, - смеясь, сообщила Юлиана. – Я заказала капучино и йогуртовые пирожные с вишней. Угадала?
- Как всегда, моя золотая. Ты была в Египте? Отдыхала?
- Милая моя, такие трудоголики, как я, отдохнут, видимо, только на том свете. Работала на конкурсе «Самая красивая».
- Да ты что! Я видела его по телевизору, но никак не предполагала, что ты всем этим заправляешь.
- Ну, так я ведь, как обычно -  боец невидимого фронта, а не медийное лицо… Хорошо выглядишь, Кирочка. Прическа новая. Тебе идут вьющиеся волосы.
- Да уж, для брошенной женщины я выгляжу сногсшибательно, - Кира неторопливо отхлебнула кофе. – Ты в курсе, конечно?
- Ох… Ты же знаешь, вариться в клубке сплетен – это не мое. Но когда об этом бубнит вся московская тусовка… Ну, ты как вообще? Держишься вроде молодцом.
- Неделю проревела, - усмехнулась Воропаева. – Потом посмотрела на себя в зеркало и испугалась – краше в гроб кладут. Теперь я даже благодарна Андрею, что он отрубил не по кускам, а одним махом. Как бесчувственная свинья. Но иногда, наверное, надо быть бесчувственной свиньей. Это бывает гуманнее, чем жалостливые вздохи милосердного самаритянина… Жалею только об одном – что не сделала этого сама. Видела же, шкурой ощущала, к чему всё катится. Сейчас у меня одна тактика в поведении: всем улыбаться, а хищникам от прессы на их жадные расспросы отвечать только одной фразой: «Без комментариев». Всё с той же очаровательной и загадочной улыбкой. Уже скулы, знаешь, устали.
- Кирочка, не знаю, вправе ли я спрашивать…
- Да всё что хочешь, - она махнула рукой. – Не стесняйся.
- У Андрея появилась другая женщина?
- А когда у него их не было?
- «Их» - это всё равно что никого. Я спрашиваю про одну. Понимаешь разницу?
- Серьезные отношения? – Воропаева задумчиво покачала головой. – Не похоже. Он весь в работе. В компании кризис, Андрей остался на посту президента только чтобы исправить собственные ошибки. Потом будут перевыборы, и он, знаешь, совершено не жаждет в них участвовать. Наплевать ему на Зималетто.
- Да неужели? – изумилась Юлиана. – А как же семейный бизнес? Я думала, это цель его жизни…
- Я тоже так думала. А оно – видишь как. Зималетто – не его компания, я – не его женщина. Это вообще… вообще другой человек. Я его не узнаЮ. И никто не узнаёт. Может, поэтому мне и легче, чем ожидалось, сталкиваться с ним ежедневно. Как будто мой Андрей умер, а этот… с этим я незнакома.
- Переоценка ценностей? – неуверенно предположила Виноградова. – Так бывает…
- Мне всё равно, - Кира нахмурилась. – Пусть уходит. Саша будет хорошим президентом, я уверена. И я окончательно успокоюсь. С глаз долой… ну, ты знаешь. Да бог с ним совсем. Расскажи лучше про Египет.
- А то ты в Египте не была, - улыбнулась Юлиана.
- Была, но я ж не про природу-погоду тебя спрашиваю и не про достопримечательности. С кем из знаменитостей тусовалась?
- Ой, да со многими. С Оксаной Федоровой, например. Где-то у меня фотка была… - она порылась в сумочке. – Вот.
- Ух ты… - Воропаева залюбовалась. – Шикарная яхта! Это вы что-то празднуете?
- Вечеринка как раз в честь Оксаны.
- А что за девушка рядом с тобой?
- Не узнаёшь? – хмыкнула Виноградова. – А если вглядеться?
- Я ее не знаю, - Кира пожала плечами, изучая снимок. – Может, и видела когда-то, но не запомнила.
- Видела, видела. Это Катя Пушкарева.
Воропаева подавилась очередным глотком капучино. Закашлялась, взяла салфетку. Глаза нехорошо блеснули.
- Пушкарева?!
- Угу. Она была моей помощницей на конкурсе.
- Господи… Нет, море и солнце, конечно, творят чудеса, но…
- Да никаких чудес – работа хорошего стилиста. Если есть данные…
- Вот именно, - Кира буквально приклеилась взглядом к фотографии, нахмурившись. – Вот именно – если есть данные! Откуда эти данные у нее взялись?!
- Не взялись, - Виноградова сухо рассмеялась, - а были. Их только надо было выявить и подчеркнуть.
- Твоя идея?
- Нет. Представь – ее собственная инициатива. Заявила, что хочет соответствовать обстановке, а я только свела с нужными людьми. Я ее там абсолютно не водила за ручку – Катя держалась самостоятельно и независимо.
- И в подруги к тебе не набивалась?
- Нет, Кир. Качество ее деятельности меня более чем устраивало, и я предложила Кате постоянную работу у меня в агентстве. Но она отказалась.
- Скажите пожалуйста!
- В общем-то, неудивительно. Ей поступило куда более солидное предложение. Ее пригласил на должность главного финансиста сам Шевелькович. Он там, на конкурсе, весьма успешно пиарил новую коллекцию браслетов и колье.
- Шевелькович?.. Сеть ювелирных магазинов «Яхонт»?.. 
- Он самый. Золото, бриллианты, сапфиры, изумруды. И прочее, и прочее.
- В свете драгоценностей, значит, теперь. Серая мышь решила заблистать. С чего бы это?
- Ты ее недолюбливаешь?
- Я от нее в восторге, - Кира разжала пальцы, и фотография упала на столик. – Серый кардинал, по совместительству – черная королева. Можешь считать, что у меня паранойя, но именно с появлением в Зималетто этой ведьмы всё стало катиться к чертям. Туда, собственно, и скатилось. Ты не приглядывалась – она вообще тень-то отбрасывает?.. Извини, - правильно прочитав ответный мягко-укоризненный взгляд Виноградовой, тут же сбавила она обороты. – Я понимаю – ты ценишь ее как специалиста и всё такое…
Юлиана промолчала. Ей не хотелось продолжать эту тему, поскольку открытым разговор получиться всё равно не мог. Кира ведь не созерцала слитых в грубовато-страстном объятии президента Зималетто и его тогда еще помощницу у стола в кабинете…

…Она пыталась поговорить с Катей об этом. Когда только прилетели в Шарм-эль-Шейх и наблюдали на пляже за фотосессией Федоровой. Пыталась ненавязчиво – очень осторожно, тонко, исподволь. Но Пушкарева оказалась гранитной скалой. Ни на какие откровения не шла, скупо и вежливо улыбалась и мастерски делала вид, что вообще не понимает намеков. И отпускала мирные реплики типа «Какой красивый парусник вдали – вон, видите?» и «Оксане идет белый цвет, правда?..»   
…После, когда Юлиана заглянула к Пушкаревой в номер, та сидела на кровати перед раскрытым чемоданом и перебирала рюшечки на бежевой кофте с какой-то брезгливой насмешливостью. Живо оглянулась на пиарщицу, блеснув стеклами очков, и выпалила: «Юлиана, я тут подумала… Это всё не годится. Денег у меня мало, но… может, на что-то хватит? Вы мне подскажете, что к чему?» Предложение взять взаймы и расплачиваться частями не отвергла. Даже ломаться не стала. С искренней радостью поблагодарила.
…Она менялась, внимательно и жадно прислушиваясь к советам. И при этом сохраняла упорную, незыблемую дистанцию. В редкие свободные минуты уходила гулять одна, шла босая на стыке песка и моря, садилась и смотрела вдаль, щурясь и придерживая ладонью пряди волос, с которыми играл ветер.
…Преображаясь, притягивала окружающих налетом отдаленности и таинственности, но знаки внимания принимала с вежливым равнодушием, замыкалась. Оживилась только во время разговора с толстеньким Шевельковичем – он блистательно умел из смешливого флиртующего обаяшки в секунду превращаться в акулу бизнеса, жабрами чующего выгоду. Виноградова с изумлением наблюдала со стороны, как почти взахлеб Пушкарева и Шевелькович обсуждали какую-то статью из свежего номера экономического журнала, что-то о последних веяниях на мировом рынке драгоценных камней, колебаниях цен на золото и платину и перспективе сотрудничества с восточными магнатами. Сияющий Шевелькович к флирту уже не вернулся, предпочтя деловой тон, и, кажется, именно этим расположил к себе Катерину. Они пили на равных коньяк; Катя, не задумываясь, взяла из предложенного ей портсигара сигарету и позволила поднести к ее кончику огонек роскошной зажигалки в форме шахматного ферзя. А Юлиана размышляла о том, что за такими кардинальными метаморфозами, наверное, скрыто какое-то сильное потрясение. Либо счастливое и лучезарное, либо темное и страшное.
«Катюша, ты разве куришь?» - спросила она девушку чуть погодя. «Нет, - та смотрела на Виноградову ясными карими, с невесть откуда взявшейся золотистой поволокой глазами. – Но это забавно…». «Смотри – втянешься, - мягко пожурила ее Юлиана. – Знаешь, сколько я мучаюсь? Никак до конца не брошу». – «Я не буду мучиться…»
Странно так прозвучало – не «Я не буду втягиваться», а «Я не буду мучиться». Если порассуждать над смыслом фразы: что бы ни случилось отныне с Екатериной Пушкаревой, чем бы она ни занималась и что бы ни вытворяла – мучиться не будет. Ни за что. Еще подходит слово «отмучилась», но у того уж совсем мрачный оттенок…

- О чем задумалась? – заставила Виноградову отвлечься от мыслей Кира и снова взяла фотографию – неприязненно, двумя пальцами. – О своей подопечной?
- Кирюш, я же сказала. Катя не моя подопечная, я ее не опекала. Она просто работала на меня пару недель.
- Не скромничай. Ты ее в свет вывела.
- Я выполнила ее просьбу. Всего лишь. В планы мои это не входило.
- Ну-ну, - Воропаева откинула со щеки вьющийся локон, движение получилось довольно резким.
- Ну, что ты так? – Юлиана улыбнулась краешком губ. – Если она тебя настолько раздражала, то ты радоваться должна – в Зималетто ее больше нет, и с фирмой «Яхонт» ваша компания никак не пересекается.
- А это кто такой? – пропустив реплику Виноградовой, Кира ткнула наманикюренным ногтем в левый край снимка. – Весь  из себя лучезарно-лазоревый?
- Михаил Борщев, начинающий ресторатор. Я буду заниматься его проектом. Весьма положительный молодой человек…
Юлиана умолкла, сомневаясь, стоит ли продолжать дальше, но всё же добавила:
- Катя ему очень понравилась. Пытался за ней ухаживать.
- И как? – ресницы Киры стремительно взлетели вверх. – Успешно?
- Лёд, - кратко ответила Виноградова.
- Лёд? В каком смысле?
- Катя – лёд. Непробиваемый.
- Правильнее – нерастапливаемый.
- Сути не меняет.
- Ну да, - Воропаева всё вглядывалась и вглядывалась в фотографию, как будто на ней могло проступить что-то скрытое, доселе непроявленное. – Верная невеста. Жених-то ее, Зорькин, все дела Никамоды теперь ведет. В одиночку. Андрей с ним почему-то никаких контактов не имеет. Всё, что связано с Никамодой, - в ведении нашего  нового финдиректора…

* * *

- Пушкарева! – закричал Зорькин и затарабанил кулаком по двери ванной, откуда раздавался плеск воды. – Ты там что, с утра в крови девственниц плаваешь, как царица Клеопатра? Выходи!
- Коль, ты страх потерял? – прозвучал сквозь шум льющейся струи глуховатый Катин голос. – Сейчас папа тебе растолкует устав гарнизона. Сначала, скажет, женись, а потом в ванную долбись…
- Дядя Валера с тетей Леной в магазин ушли. А я в налоговую опаздываю!
- Да иди на здоровье в свою налоговую. Я тебя держу, что ли?
- А на документы ты перед моим уходом взглянуть не хочешь? Тебе совсем по фигу?
…Что-то звякнуло по ту сторону двери, напор воды, судя по умерившемуся шуму, стал послабее, и голос Катерины прозвучал отчетливее:
- Зорькин, я тебя не понимаю. Ты хотел стать директором компании? Ты им стал. Пусть не на бумаге, но по существу. Ты кладешь передо мной документ – я его подписываю. Не глядя! Ты самостоятельно ведешь дела, принимаешь все решения. Я тебе полностью доверяю и прошу только об одном – не говори мне о Зималетто ни слова. Я так много прошу? Что тебя не устраивает? Всё еще надзор нужен? А я думала, ты вырос…
- Ну конечно, - обиженно прошипел Николай в узкую щель между дверью и косяком. – Куда мне, ростом за тобой угнаться! Мне до тебя, яхонтовая моя, еще расти и расти!
- Коль. Совсем не обязательно ёрничать по поводу названия фирмы, в которой я работаю. Несолидно – тебе, директору…
- Блин, Пушкарева! Какой я директор? Ну какой я директор?! Я козел отпущения, а не директор! Сначала ты подписываешь доверенность на Жданова. Потом Жданов через адвокатов заявляет, что делами Никамоды заниматься не собирается – мол, получите обратно. Ты компанию сваливаешь на меня – кидаешь, как кость псу, с барского плеча. Завтра чьей эта несчастная Никамода окажется?
- Колька, успокойся. Идет выплата долгов, всё по плану. Скоро Никамода развяжется с Зималетто и уйдет в свободное плавание. Ты станешь директором не только по факту, но и по бумагам. Что ты нервничаешь? У меня нет возможности тебе помогать, да и какая необходимость? Ты прекрасно со всем справляешься. Перестань бухтеть и отойди, наконец, от двери. Совсем не совестно?
- А че мне совеститься, - проворчал Зорькин, - я ж не вижу ничего. Ты собираешься оттуда выбираться или нет? Я реально опаздываю. Ну хоть одним глазком на цифры взгляни, по старой дружбе… а?
Ответа из ванной не последовало. Коля выждал несколько секунд и снова окликнул:
- Кааать?.. У тебя там всё в поядке?..

…Катя сидела на кафельном полу, на полотенце, поджав колени к подбородку. Короткий махровый халат задрался, обнажив ноги. Снизу тянуло холодом, и они стали стыть, несмотря на то что облако горячего пара заполнило маленькое помещение, а круглое зеркало над раковиной полностью запотело. Холод вытеснял тепло, кожу покалывало вызывающими озноб иглами.
Это ночной кошмар, это фильм ужасов. Там с девушками, мирно плещущимися в ванной, обязательно что-нибудь жуткое случается. Например, протирают они ладонью запотевшее зеркало, и в нем отражается зловещая, отвратительная рожа опасного маньяка. Или сквозь решетку под потолком начинает просачиваться ядовитый сизый дым, а дверь оказывается заклиненной, и никто не приходит на помощь, кричи не кричи, и спасения – никакого…
Какой же детский сад – все эти страшилки с подвываниями, сопровождаемые мрачной музыкой. На уровне ночных сказок из пионерлагеря: «В черной-черной комнате…»
Настоящий, реальный кошмар – такой обыденный. Беззвучный. Не сопровождаемый искусственными эффектами. Просто-напросто – медленно проступающие две тонкие красные черточки на узенькой полоске картона.
Полоска лежала на Катиной дрожащей ладони – насмешливая и неотвратимая.
Не может быть!
Можно зажмуриться и досчитать до десяти. Расфокусированное зрение сфокусируется, и две черточки превратятся в одну. И будет славный хеппи-энд. И она вылетит из ванной и задушит Кольку в объятиях со счастливым визгом. И пусть он думает, что хочет…
Но зрение метаморфоз не демонстрировало. Вслед за руками затряслась вся нижняя часть тела.
Только не это! Господи, нееет!!!
Катя сглотнула что-то отвратительно горькое, густое, клейкое, скопившееся во рту. Смяла полоску и больно-пребольно вонзилась ногтями себе в ладонь.
Вот так тебе, идиотка безмозглая! Вот так тебе!..

- Пушкарева! – перепуганный Зорькин вновь тарабанил в дверь. – Ты чего молчишь? Я замок сейчас сломаю!
- Коля, я ванну принимаю. С ромашкой. У меня маска на лице. Хватит долбиться, тебе в налоговую пора.
- Маска у нее, - буркнул, выдохнув с облегчением, что подруга наконец отозвалась, Николай. – Еще красивше собралась стать? Нет предела совершенству, да? Ладно, яхонтовая, наслаждайся жизнью, раз на старого друга и соратника тебе начихать. Ухожу, в печали и одиночестве. Передаю пламенный привет твоей совести.
Зорькин потоптался еще у ванной, прислушался, ожидая хоть какого-нибудь ответа на свою тираду. Не дождался и поплелся напяливать ботинки.

Катя слышала, как хлопнула входная дверь, но не пошевелилась. Из каменного состояния ее вывел только раздавшийся вскоре настойчивый трезвон городского телефона. В квартире никого – ответить некому.
Она медленно поднялась, с трудом разогнув затекшие и застывшие ноги. Еле отперла омертвевшими пальцами замок.
Телефонный аппарат на тумбочке разрывался резкими, бойкими трелями.
- Квартира Пушкаревых.
- Доброе утро, Катюша! Шевелькович на проводе.
- Здравствуйте, Эдуард Евгеньевич.
- Я звонил на мобильный…
-  Простите, я была далеко от него, я…
- Ничего-ничего! Это вы простите, что так рано беспокою, совещание-то я на двенадцать назначил. Звоню – просто не смог удержаться! Посмотрел ваш бизнес-план. Ка-тень-ка! Мне вас Бог послал, да?.. Он на самом деле существует, да?.. Не сердитесь на глупые вопросы! – президент «Яхонта» захохотал, как всегда, открыто, «на ширину души». – Это я так восторг выражаю. Как вы в такие короткие сроки умудрились всё систематизировать? Уму непостижимо! Вы ж с рынком драгметалла раньше не работали?..
- Принципы экономики… - она осипла, глотком прогнала противную слизь, застрявшую в горле. - …универсальны. Надо было только вникнуть в нюансы.
- В нюансы! – радостно всхрюкнул Шевелькович. – А я столько лет с бардаком воевал, и никак у меня все эти нюансы в один четкий пасьянс не укладывались! Катюуууша! Я вас нашел, и я вас, простите за наглость, никому не отдам. Жду к двенадцати, мы всё подробно обсудим. Вы не заболели, надеюсь? Голос у вас…
- Я здорова.
- Чудненько! До скорой встречи!
До скорой…
Катя положила трубку на рычаг, тяжелую, как чугунный утюг. Или это в руке сил совсем не осталось.

…Я не здорова. Я беременна. Лучше бы я умерла.   

7

Малиновский осторожно заглянул в кабинет президента. Осторожно – потому что ему послышалось, что там, за дверями, идет оживленная беседа и звучит чей-то чужой голос. Но оказалось, что Жданов один, разговаривает по телефону, причем по-английски. Да так резво болтает!
- Ит уоз май плэже ту кам ту ноу ю …
Послушал, что ему говорят в ответ, улыбаясь и кивая, как будто собеседник мог его видеть.
- Ай хоуп фо гуд копэрэшен. Ай хоуп ту си ю сун!
Произнося фразы, Андрей просто-таки лучился энергией и обаянием. Рома невольно подумал, что с кем бы его друг сейчас ни любезничал – там, на другом конце провода, кто-то определенно от него без ума.
Наконец тот распрощался всё так же лучезарно и повесил трубку.
Роман присел в кресло напротив президентского стола, скрестив руки на груди. Выразительно помолчал несколько секунд и многозначительно изрек:
- Ну-ну.
- Что? – невозмутимо откликнулся Жданов, помечая что-то размашистым почерком в своем органайзере.
- Ничего. У моего друга открылся третий глаз. Он шпрехает по-аглицки, как будто только вчера прибыл самолетом из Оксфорда. Я даже голоса твоего не узнал.
- Шпрехают по-немецки, Ромка.
- Да я в курсе. Это я так съехидничал. Видимо, неудачно. Палыч, ты что, ночами на английский налегаешь?
- Зачем ночами? Вечерами. Ночами я сплю. Знаешь, как убитый.
- Ах, вот оно что. Ну, теперь я хоть понимаю, чем ты занят по вечерам и почему тебя зазвать никуда нельзя. А что это за лингвистический штурм? Решил с лондонскими партнерами на новый уровень общения выйти?
- Да причем тут лондонские партнеры? – Жданов отодвинул блокнот, вскочил и прошелся от одной стены до другой, разминая мышцы. – Я говорил с американцами. Молодая компания из Сан-Франциско, они только раскручиваются. Но как раскручиваются, с каким размахом! Просто молодцы.
- Американцы – воротилы в модном бизнесе? – Малиновский с сомнением покачал головой. – С каких это пор? В нашем деле старушка Европа рулила и рулит…
- У тебя заплесневелые взгляды, дружище. Прости. Надо лучше изучать мировые тенденции. Европейцы со своей консервативностью знаешь у меня где? Правильно – в печенках. Да что тебе говорить – папин стиль работы ты знаешь. Как и то, что стиль этот я попытался изменить и что из этого вышло. Не снимаю ни своей вины, ни ошибок. Но если объективно, Ром… Что мы могли реально сделать на такой базе, при таком подходе, при таких тормозящих обстоятельствах? Скажешь – не надо было гнать в хвост и в гриву? Надо было медленно и печально… тьфу, постепенно? А конкуренция? А упущенное время? Всё меняется – ежечасно, ежесекундно. Никто не станет ждать, когда мы проснемся, растормошимся и впрыгнем в уходящий поезд!
- Я так понимаю – ты нашел жеребцов, которые скачут в авангарде этой гонки? – Малиновский внимательно следил за энергичными перемещениями друга по кабинету. – В славном городе Сан-Франциско? И как ты на них вышел? Или они на тебя?
- Да какая разница, - Андрей остановился и широким жестом пятерни возбужденно взъерошил волосы. – Я ж не в чаще глухой сижу и не последний человек нашем бизнесе…
- Великая сила Интернета?
- И это тоже.
- Так мы будем с ними плотно сотрудничать? Ты с отцом советовался?
Жданов посмотрел с насмешливым сожалением.
- Ну вот, - хмыкнул он. – И ты туда же. Мне теперь без папы и шажка не сделать. Ну, еще бы. Он же меня осчастливил – на посту оставил, позволил ошибки исправить. Под жестким родительским контролем.
- Ты считаешь, этого мало? – искренне изумился Роман. – После того, что мы тут наворотили? После того, как обманывали акционеров? Да я, если честно, не ожидал такого кредита доверия от Павла Олеговича…
- Во-во, - жестко усмехнулся Андрей. – Под флагом этого кредита доверия мне каждую удобную минуту указывают, что стОю я на земле этой грешной – полкопейки за килограмм. Что мое дело – молчать в тряпочку, пахать строго по антикризисному плану и всякий раз спрашивать разрешения выйти в туалет или попить кофе.
- Мощно преувеличиваешь, Андрюх. И знаешь это. Никто не имеет в виду, что ты всю жизнь будешь ходить с клеймом нашкодившего котенка. Понятно, что твой отец настороженно себя держит, но вот выйдем из кризиса…
- Пустые слова, - Жданов вернулся на свое место, сел и вытянул ноги. – Здесь перспектив для меня нет. Отдам долги – и адьес. Пусть Сашка забирает это кресло и рулит на нем – хоть прямиком в райские кущи.
Повисла пауза. Андрей переменил позу, подъехал на кресельных колесиках поближе к столу и взялся за впечатывание цифр в эксельную таблицу. Малиновский зондировал его пристальным взглядом из-под прищуренных ресниц.
- Палыч.
- А?
- Я правильно тебя понял? Эти американцы – вовсе не потенциальные партнеры Зималетто? Ты намерен работать на их фирму? Уехать в Сан-Франциско?
- Ты гигант мысли, Малина. Я горжусь дружбой с тобой. Ты всё правильно понял. Кроме одного маленького нюанса. Не работать на их фирму, а быть полноправным партнером. Управленцем. Сам себе головой. Без папы за плечами. Без истеричащего Милко. Без выматывающей борьбы с косностью и рутиной. Без этой тошнотной московской тусовки, следящей за каждым шагом. В конце концов, без этой склизко-грязной зимы, которая мне осточертела.
- Зима закончилась, Андрюха…
Жданов не ответил. Сосредоточенно барабанил пальцами по клавишам.
Малиновский посидел еще немного в безмолвии, под щелканье клавиатуры, встал, подошел к окну и отодвинул жалюзи. Как будто хотел убедиться в правдивости своих слов – что зима закончилась. Что Москва пропитана весенней влагой, дышит ею, дворники сметают прошлогоднюю листву к бордюрам, а освободившийся от гнета асфальт блестит, чернеет и жаждет просохнуть под солнечными лучами.     
- То есть вот так, да? – неспешно проговорил Роман. – Забавно. Не так давно ты грозно из меня вытрясал, не намерен ли я линять отсюда. А линять-то как раз ты собрался.
- Не путай божий дар с яичницей, - спокойно возразил ему Андрей. – Зималетто скоро расплатится с долгами. Твоему положению ничего не угрожает. И я не стану вынимать все свои акции из активов. Большой бреши не пробью. Возьму часть – для старта мне хватит. В конце концов, мои знания и мой опыт ничего не стоят только тут. А там… там меня ждут. И такое бывает. И еще, Ром… Ты можешь поехать со мной. Не трогая своих здешних капиталов. Поработаешь на новом месте. Глотнешь свежего воздуха…
- Поработаю на тебя?
- А что такое? Здесь тебя это не смущало.
- Здесь я – акционер.
- Ну и оставайся им на здоровье. А там – новые люди, новая жизнь. Совсем дугой размах. И круглый год – солнце. Дивные острова неподалеку.
- Заманчиво, конечно, - Роман отошел от окна, но к креслу не вернулся. Постоял на месте и медленно направился к выходу. У двери обернулся и добавил: - А хочешь, смешную вещь скажу?
- Ну, попробуй насмеши.
- Я не хочу уезжать. Я люблю Зималетто. А ты, видно, уже нет.
- Рооом, - протянул, чуть поморщившись, Жданов. – Ну что за детский сад? Люби себе, пожалуйста. Издалека оно даже крепче любится. Что с тобой? Ты же авантюрист по натуре, ты же легкий на подъем… всегда был. Что с твоей сорви-головой? Приварилась к шее намертво? Эй. Тебе сколько годков-то стукнуло? Я пропустил твой семидесятилетний юбилей?
- Хочешь убедить меня, что это я изменился? – Малиновский смотрел на него без улыбки. – Или – себя в этом убедить? Да, я авантюрист, я сорви-голова. Я легкий на подъем. Но это не значит, что я готов бросить и забыть то, что мне дорого. Во что столько сил вложено. Вокруг чего столько планов строилось, столько споров было до хрипоты. Один раз оступились, сорвались – и всё насмарку?  Отдать в чужие руки, в Сашкины руки! – компанию, как чемодан с надоевшим барахлом? Это с тобой – что случилось, Андрей? С тобой – что?.. Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю.
- Что ты знаешь, Знайка? – Жданов заметно рассердился, напрягся, потемнел глазами и лицом. - Что ты себе нафантазировал?
- Зачем мне фантазировать – я пока еще не ослеп. Для тебя здесь до сих пор кое-чей образ витает. Ты этот образ ненавидишь, и вместе с ним – всё Зималетто. Ты в дни, когда сюда Зорькин является, из кабинета носа не высовываешь. Пока он сидит там, у Игнатова, над документами…
- Ну ты дурак, - вопреки ожиданиям, Андрей не разъярился, а рассмеялся сухим, колким смехом. – Плевать мне на этого недомерка. К тому же он последние недели сюда дохаживает, скоро развеется по ветру, как нечисть при первом петушином крике. Зорькин тут абсолютно ни при чем. И Пушкарева тоже – ты ведь на нее намекал.  Не ищи смысла там, где он отсутствует, Ром. Эта история – закончена. И я совсем не поэтому…
Жданов оборвал сам себя, дернул головой и деловито осведомился:
- Короче, ты не едешь? Или подумаешь? Время пока терпит. Это ж не в рабство на галеры – всегда сможешь вернуться, если не понравится. А вдруг найдешь там то, чего здесь – и в помине…
- Всё здесь есть, Палыч, - перебил его Малиновский, приоткрыв дверь, чтобы выйти. – Всё есть. Тебя только нету.
Оставшись один, Андрей пожал плечами и вернулся пальцами к клавиатуре, а глазами к экрану.
«Ты теряешь друга» - надпись словно горела над таблицей крупными буквами.
Померещилось...

* * *

Бар в офисе «Яхонта» занимал отдельное, весьма внушительное помещение и имел не просто презентабельный, а роскошный вид. Не то чтобы господин Шевелькович поощрял длительные кофепития сотрудников или стремление заскочить и пропустить рюмочку-другую в рабочее время. Но таково было его пристрастие – вести переговоры с партнерами в непринужденной, комфортной обстановке, располагающей к быстрому возникновению взаимопонимания.
После совещания, на котором был представлен бизнес-план, акционеры «Яхонта» переместились в бар на легкий фуршет. Туда же были приглашены Катя Пушкарева и Лариса Солнцева, замдиректора по маркетингу.
Ларисе было немного за тридцать. Высокая, стройная, подвижная, хорошенькая, рыжеволосая. Бойкая и острая на язык, слегка грубоватая, но это придавало ей особый шарм. Шла на контакт с людьми легко, прытко и порой бесцеремонно, но при этом обладала даром вызывать позитив и улыбки даже у чопорных и консервативно-респектабельных особ.
- Пошли к стойке, дернем краснодарского красного, - запросто шепнула она Кате на ухо. – Оно тут отменное. Мой знакомый поставщик снабжает.
- Пошли, - не задумываясь, согласилась Катерина.
Лариса ей нравилась. Как-то сразу вспыхнула между ними взаимная симпатия. Солнцева мгновенно взяла над новым финдиректором шефство, и, похоже, роль эта приводила ее в восторг.
- Уфф, - получив в руки бокал, Лариса вобрала ноздрями аромат рубинового напитка, и ее белокожее лицо выразило состояние полнейшего блаженства. – Нектар и амброзия – помои по сравнению с этим чудом. Ты пробуй, пробуй!
Катя сделала глоток. Потом второй. Потом третий.
- А? – Солнцева жадно следила за ней. – А? Ну что – разве я вру?
- Не врешь. Вкусно.
- «Вкусно»! Не просто вкусно – ум отопьешь. Слушай, ты молодец. Такое хорошее впечатление на всех произвела! Я-то поначалу думала – что за цыпочку с египетского пляжа шеф приволок?.. Не обижайся!
- Я не обижаюсь, ты что, - Катя скупо улыбнулась и осушила бокал. Как-то незаметно и быстро это у нее получилось. Легкое, приятное кружение в голове понравилось.
- Оценила? – довольно захихикала Лариса и подмигнула бармену: - Повтори, Виталик. Что ты тормозишь? Не видишь – дегустация на «ура» проходит…
Катя не возражала.
- Ты куришь? – Солнцева деловито достала из сумочки зеленую пачку сигарет с ментолом.
- Не знаю.
- Как в анекдоте – «могу копать, могу не копать»? – она рассмеялась. – Будешь?
- Буду.
Собственно, Катерина просто выпускала дым, подержав его во рту – вдыхать не получалось, попытки неизменно заканчивались кашлем. Но сам процесс успокаивал. Делал течение мыслей более плавным. Размеренным.
- Шевелькович – нормальный мужик, - Лариса почти не умолкала. – Бабник, конечно, а кто не бабник? Но, знаешь, если он женщину уважает – нипочем липнуть не будет. Тут у него четко – или, или. Порядок знает. Потому и держит в кулаке крепко такой нервный бизнес... Нервный, нервный, ты убедишься. Так всегда, когда большие бабки потоком идут. Но ты вроде не из пугливых. Замужем? Кольца вижу, что нет, но мало ли…
- Не замужем.
- Ну и правильно. Я тоже. И не рвусь. И так неплохо кормят. Бойфренд?
- Нету.
- А, - Солнцева беспечно махнула рукой, - дело наживное. У тебя карьера сейчас прет. Это поважнее. А мужики! И без них прожить прекрасно можно. Не, встречаться для здоровья и тонуса полезно. А жить – ну, на фиг! Я вот замечательно живу. У меня есть Кефир и Ломтик.
- Кто?!
- Кефир – Кешка, мой сын, пять лет. У него такая кликуха, потому что это первое слово, которое он сказал. Не «мама», не «баба», а «кефир». С растяжкой так: «Кефииииил». «Р» поначалу, естественно, не выговаривал. А Ломтик – это кот, полосатый пройдоха. Хитрюга и ворюга. Ломтики колбасы со стола таскал – вот и получил имечко. Знаешь, как мы весело живем? Я тебя в гости позову. Посмотришь…
Катя глотнула еще вина, машинально затянулась дымом, и вдруг он легко ушел вглубь горла. И кашля не возникло. Голова еще сильнее закружилась.
- А я беременная, - произнесла она.
В головокружении ли было дело, что так легко сорвалось с языка?.. Или Ларисина теплая, доверительная болтовня так подействовала?.. Или элементарно – невыносимо держать в себе и знать, что родным, близким – не скажет, ни за что, ни за что, ни за что!.. 
- Ни фига себе, - Солнцева вытаращила глаза, забыв, что поднесла к губам бокал и собиралась из него отпить. – Заявочки… Серьезно, что ли?
- Угу.
- Ну вообще… А на вино с сигаретами чего тогда налегаешь?
- Я не буду рожать.
На мгновение Кате стало страшно – вот ведь, говорит убийственные вещи так легко и буднично. Как тяжело нести саму себя. Как ненавистно… Но еще мучительнее – воскрешать в памяти тот уже погребенный постыдный акт, вследствие которого просто не могла зародиться жизнь. Какая-то ошибка. Нонсенс. Сбой. Мутация.
Катя, зажмурившись, выпила еще тягучего рубинового напитка. Сделала еще одну затяжку. Так вот в чем кайф курения…
- Так, - Лариса отставила бокал. – Пошли-ка прогуляемся, погодка замечательная. А то здесь как-то душновато.
- Не могу, - сообщила Катя и кивнула в сторону бурно что-то перетирающих в сторонке акционеров во главе с Шевельковичем. – Эдуард Евгеньевич собирался обсудить со мной кое-что.
- О, не переживай, - фыркнула Солнцева. – Это бла-бла-бла у них еще минут на сорок, не меньше. Давай на воздух выйдем. Чай, в благодатном месте работаем – парк в двух шагах!
- Булка, - Катерина смотрела на бармена захмелевшими глазами, - есть у вас булка?
- Зачем тебе булка? – удивилась Лариса.
- В парке-то – голуби…
- Ох ты господи. Вот уж действительно – о голубях самое время побеспокоиться…

…В парке и впрямь были голуби. Ходили с солидной неторопливостью, переваливаясь и поблескивая серо-розово-зелеными перьями. Катя прислонилась спиной к раскидистому дубу и честно созналась:
- По-моему, я пьяная.
- Велика беда, - Лариса вздохнула. – Пьяный проспится, дурак – никогда. Знаешь такую пословицу?
- И дура – тоже, - кивнула Катя. – Ты меня зачем позвала? На путь истинный наставлять? Зря. Я не передумаю.
- Еще чего. Тоже мне, нашла мать Терезу! Я сама в жизни столько всего наворотила. И попробовал бы кто ко мне с мудрыми советами подлезть! Дохлый номер. Чужой опыт еще никому не пригодился… У тебя какой срок?
- Маленький. Четыре недели.
- На мини успеваешь. Больше шансов, что без последствий. Говорят…   
Катерина отвернулась, тускло посмотрела вдоль аллеи и без всяких эмоций откликнулась:
- Мне всё равно.
- Что, вообще детей заводить не планируешь?
- Каждому – своё.
- Слушай… Я к тебе в душу лезть не собираюсь. И так понятно – твой козел на конкурсе козлов первое место занял. Хотя мой, папаша Кефира, надо быть справедливой, составлял твоему грозную конкуренцию, - Солнцева ухватилась перчаткой за ветку, поднесла ее к лицу, понюхала. – Ах, как весной пахнет… О чем это я? Да. Козлы пусть пасутся на своем лугу, а ты вот что – приезжай ко мне вечером. Я пирог сделаю с грибами и рисом. Ум отъешь. Устроим камерную вечериночку. Посидим, какую-нибудь комедию забойную посмотрим... А?
- Я сейчас не слишком веселый компаньон для вечеринок, Ларис.
- Да ладно, не наговаривай на себя. Мы с Кефиром тебя встряхнем. Гарантирую...

10

Все – чужие. Не к кому припасть.
Катя лежала на своей тахтишке под одеялом и сверху пледом – и мерзла. Хотя батареи шпарили как ненормальные, не отключили еще.
Почему близкие, родные стали вдруг чужими?
Ну ладно отец, Колька – они мужчины, с ними запросто не поговоришь про такое.
Но мама-то, мамочка! Почему?..
Маме она когда-то без утайки поведала историю с Денисом. Хлюпала, как ребенок, носом ей в плечо. А сейчас что?
…Наверное, тогда мне было прежде всего больно. А сейчас мне прежде всего стыдно.
Ну вот, теперь она отгородилась этим стыдом от всех. Родители больше не беспокоят. Не пристают, не тормошат. И им так тяжело – там, за стеной. И ей тяжело. И не бросишься туда, в двери, к самым-самым родным людям – как гири на руках и ногах.
Даже Леннон с Эйнштейном не глядят больше с портретов, не сочувствуют – сожжены, превращены в пепел.
Одна.
«Я же решила, что это как раз то, что надо», - вспомнила Катя и крепко уснула – как провалилась. Измотанное сознание теперь с такой радостью цеплялось за сон как за самую легкую и доступную форму небытия.
Однако в забытье на этот раз прокрались сновидения. Снилось гинекологическое кресло и врачиха-«мышь», которая подкручивала на нем какие-то колесики, шурупчики и двигала рычажки. И всё это скрипело, лязгало и скрежетало. А потом «мышь» нажала на какую-то кнопку, и кресло стало подпрыгивать и вибрировать. Катя стояла перед ним, голая по пояс снизу, и не понимала, как она будет забираться на это трясущееся уродливое сооружение. Врачиха злилась и нетерпеливо подталкивала ее к ходящему ходуном сиденью. Было холодно, ноги совсем заледенели, а еще сквозь распахнутое настежь окно рвался влажный ветер и раздувал шторы, как паруса. Катя еще удивилась, что шторы – совсем как в ее комнате, рисунок точь-в-точь… И тут же пространство окончательно стало ее комнатой, только из прошлого, потому что Леннон и Эйнштейн оказались на своих местах. В двери вошла мама с желтым Катиным халатиком в руках. Мама сказала жалостливо: «Катенька, оденься, простудишься».
С этим она и проснулась, холодная под одеялом, как скульптурка из льда. Горячими были только слезы, залившие всю носоглотку.
Будильник показывал половину седьмого.
На подоконнике в самом углу притулилась сумка, в которой лежало направление на аборт.

…Город только просыпался, когда Катя вышла из дома. Эдакое замедленное черно-белое кино с зыбкими огнями. Можно было не спешить, идти очень-очень тихо, свернуть в парк. Или посидеть на качелях. Или в метро выбрать какую-нибудь ветку и покататься по ней…
Постояв в нерешительности, она в конце концов просто пошла по тротуару вдоль дороги. Пролетавшие мимо авто говорили ей одинаковое равнодушное «вжжжж».
Шла и удивлялась, какой обычный сегодня день. Он даже обещал быть теплым и солнечным. Никаких признаков того, что небо обрушится на землю. Веселая и бойкая весна жадно набирала обороты.
Катя притормозила у пешеходного перехода и подумала о том, что у каждого человека – свои времена года и они так часто не совпадают с природными. А еще о том, что, как это ни чудовищно, сегодня тоже наступит вечер, и школьники после второй смены будут мчаться по домам стайками, перекрикиваясь шумно и радостно, как галчата.
А еще – что купит вечером маме цветы. Просто так. То есть – вопреки.
- Деточка… - прошелестело справа.
Катя повернула голову и увидела старушку в круглой шляпе и длинном пальто, сидевшем мешковато на сухонькой фигурке. Она была похожа на похудевшую черепаху Тортиллу.
Вид у старушки был обескураженный. Как будто она плыла, плыла на своем плотике по старому тихому пруду и вдруг неведомо как оказалась в центре шумного, грохочущего мегаполиса. В одной руке у «Тортиллы» была палочка-«клюка», в другой – выцветшая матерчатая сумка. На ногах – резиновые галоши, абсолютно не сочетающиеся со  шляпой.
- Деточка, - растерянно и ласково повторила она, - Я правильно иду? Мне нужна улица… улица… Запамятовала. Сейчас…
Старушка полезла в карман пальто. Засуетившись, стала терпеть катастрофу за катастрофой. Сначала выронила сумку – та глухо стукнулась об асфальт, в ней явно было что-то металлическое или алюминиевое. Ойкнув, божий одуванчик потянулся за сумкой, и палочка выскользнула из руки тоже, брякнулась рядом под горестное бабушкино восклицание.
- Да вы не торопитесь, - Катя опередила ее, нагнулась и подняла палку и сумку.
- Спасибо, спасибо, - отдуваясь, старушка чуть пригнулась – поклонилась по-старинному. – Сейчас я, сейчас…
Трясущимися крючковатыми пальцами она наконец выудила из кармана смятую бумажку.
- Вот, деточка, вот адрес…
Катерина взяла бумажку из ее рук, вгляделась в каракули.
- А, понятно. Вам через дорогу, там один квартал – и направо, - пояснила она. – Можно дворами пройти, так короче.
- Дворами… - вздохнула «Тортилла». – Дворами, боюсь, заплутаю. По прямой пойду. Спасибо тебе, деточка, дай Бог счастья в жизни.
Улыбаясь смущенно и опять нелепо подкланиваясь, старушка принялась запихивать бумажку обратно в карман, и всё повторилась по кругу – бумс сумка, бряк палка, ойканье, Катино нагибание за тем и за другим.
- Старая, никуда не годная стала, - констатировала «Тортилла» и неожиданно мягко рассмеялась, словно сказала что-то радостное и оптимистичное.
- Давайте я вас провожу, - предложила Катерина. – Дворами. Так гораздо быстрее.
- Неудобно, - ахнула старушка, - неудобно, деточка!
- Всё удобно. Давайте сумку.
Сумка внушительно тянула по весу.
- Неудобно, - продолжала волноваться и колыхаться по этому поводу бабуля. – Не надо тебе беспокоиться, деточка, что ты, у тебя свои дела…
- Подождут дела. Пойдемте через дорогу.
«Тортилла» от решительного голоса притихла и покорно пошла вслед за Катей, усердно постукивая палочкой об асфальт.
Когда они пересекли улицу и свернули в арку между домов, старушка возобновила смущенный поток благодарностей с частым пересыпанием словом «деточка». И даже вновь пыталась подкланиваться, прямо на ходу.
- Тяжелая у вас сумка, - заметила Катя, чтобы перевести бабушку с «благодарственной» колеи в другое русло. – Гостинцы кому-то несете?
- Котлетки паровые, - с готовностью ответила «Тортилла». – Салат свекольный с яблоком, пирог с изюмом, картошка печеная и… что еще? Ничего не помню, что положила-то, голова с дырой…
- Целый пир, - невольно улыбнулась Катя. – С утра пораньше.
- С утра, с утра, - закивала старушка. – Отцу Вадиму. Отец Вадим больной лежит, не встает, некому за ним и приглядеть. А пораньше – мне ж в церковь еще успеть надо потом, к службе. Отец Вадим лежит – а служба идет, службу не отменишь.
- А, так вы про священника говорите?
- Про него, про него. Хороший священник – отец Вадим! Заболел вот только…
- Понятно, - пробормотала Катерина, не зная, что  еще добавить.
А «Тортилла», быстро оседлав нового конька, продолжила, вся светясь мелкими радостными лучиками:
- Такой душевный человек – отец Вадим!  Всегда поговорит, всегда успокоит, слово верное найдет. Сам немолодой, одинокий, хворый – а ты погляди в его глаза. Молодые глаза! Великое дело – с верой в душе жить, деточка. Упадешь – и может так случиться, что никто не поднимет. А вера поднимет.
- Если веришь, - вырвалось у Кати. И она тут же прикусила губу.
- А как же, - удивилась старушка. – Как же иначе!
- По-всякому бывает.
- Да бывает-то оно, знамо дело, по-всякому, - тихо рассмеялась «Тортилла». – Да только иные верят, даже не догадываясь, что они верят. Не зная, как Бог их любит, но чувствуя это.
- Что, прямо всех любит?
- Конечно, всех.
- Убийц, насильников?
- И их. Скорбит только очень…
…Скорей бы уже дойти, тягостно думала Катерина. Религиозных бесед только не хватало. Для полного комплекта…
- Добрая ты, деточка, - не унималась меж тем бабуля, - а от кого у тебя доброта? От Него доброта. Всё хорошее, всё светлое – от Него.
- А плохое – от кого? – не выдержала Катя и тут же на себя рассердилась. Вот зачем в дискуссию вступает? Болтал сам с собой божий одуванчик – и пусть бы себе болтал.
- Лукавый искушает, - погрустнела старушка. – Но свет твой – сильнее, намного сильнее, деточка.
- Откуда вы знаете?
«Тортилла» посмотрела на нее очень внимательно, с улыбкой. Этот взгляд заставил Катю сжаться ёжиком: выработанная в последнее время непроизвольная самозащита – не только и не столько от нападения, сколько от попыток посочувствовать и «наставить на путь истинный».
- Откуда вы можете знать? – она даже голос слегка повысила. - Если человек мило улыбается – он обязательно светлый? Я – светлая, только потому что помогла вам найти дорогу? Да человек… человек может до небес вознести, такое счастье подарить, которое и не снилось! Он может защитить… от злых языков, от оскорблений, может драться и рисковать жизнью – за другого. Спасти от одиночества. А потом убить. И не просто убить – раз и нету, а убивать. Медленно и очень больно. Он – тоже светлый?.. Или играть… вести игру, как будто имеешь дело с шахматной доской и с бесчувственными деревяшками. Свалить хитрым ходом ферзя – и радоваться, а ведь это то же, что убить, то же самое! И это – свет?! Ой…
Катя провела ладонью по пылающим покрасневшим щекам. Выдавила удрученно:
- Простите, что-то я… понесло. Сложно у меня всё. С верой. Вот дом, который вам нужен. Мы пришли.
Старушка остановилась, опершись на палочку. Покачивала головой в задумчивости, глядела печально и ласково.
- Деточка, - проговорила она нараспев, - пойдем к отцу Вадиму. Пойдем, ты поговоришь с ним, это такой человек, такой…
- Спасибо, - Катя уже пятилась от нее, по крохотному шажку. – Спасибо, я не могу. Мне надо идти.
- Деточка… деточка…
- Всего хорошего. До свиданья.
Она повернулась и почти побежала прочь из незнакомого двора. А «Тортилла» за ее спиной всё топталась на месте, всё бормотала свою «деточку» и, кажется, судя по стуку, опять уронила сумку. Но Катя уже не оглянулась.

Она была не то что сердита, а растревожена, взбудоражена, когда шла, ускоряя шаг, по каким-то уже совсем незнакомым улицам. Будто нес ее сильный порывистый ветер, которого на самом деле не было – полное затишье. Нес, нес – и вынес на пустынную, безлюдную аллейку. Только скамейки, голуби и деревья. Много деревьев. Они источали запах леса, отрешенности и отдаленности.
Катя прижалась лицом к одному из стволов, глубоко вдохнула его аромат. Где-то там, в глубине, медленно-медленно тек сок жизни.
Она уже привычно ощущала себя одной-одинешенькой на берегу. Добровольная изгнанница. А на берегу противоположном – другие люди. Мама, папа, Колька. Лариса Солнцева и маленький Кефир с рыжими вихрами. И даже старушка в шляпе и галошах – там, под руку с неведомым отцом Вадимом. И все жалели Катю, махали руками, звали к себе, говорили наперебой какие-то правильные слова. Все хотели ей только добра. Она их не слышала, отказывалась слышать, она внимала только тонам своего сердца. А оно глухо выстукивало одно: «Я не могу полюбить этого ребенка».
Катя заплакала прямо «в жилетку» жесткого ствола, именно потому, что он молчал, никаких слов не говорил, просто вбирал в себя ее слезы.
Бедная кроха, зачатая в аду лжи и предательства. Наверное, над ней нет ангела, никто не хранит маленького с высоты. «Тортилла» наверняка возразила бы на это, что Бог любит всех детей и у всех есть ангелы. Почему же тогда Катя ощущает темноту и пустоту?.. Может, это какой-нибудь очень слабый ангел, ущербный, с подбитыми крыльями?..
…Какой бред лезет в голову.
…Она стояла у дерева, и было прочное ощущение, что будет стоять здесь вечно. Не сдвинется с места. Врастет в ствол и тихо потечет по его недрам вместе с соком.
Потому что элементарно не может туда пойти. Теперь, когда это подступило вплотную, ножом к горлу. Не может забраться на то страшное кресло, поскольку чудится – с этого кресла она уже не сползет. Вернее, сползет – но это уже будет кто-то другой. Что-то другое. И наверняка это что-то станет вести вполне благополучную, успешную жизнь. Но где в это время будет она, Катя Пушкарева?..
Тупик.
Лицо опухло от слез, и за грудиной горело.
…Андрей. Если бы я знала, что наша сказка закончится вот так. В рыданиях у этого дерева. В пяти шагах от убийства нашего несчастного ребенка.
Она подумала о Жданове впервые за долгие дни. И даже постаралась мысленно разглядеть его лицо среди прочих – на противоположном берегу. Но образ не вырисовывался. Ни глаз, ни губ, ни волос, ни рук – только смутный, расплывчатый остов. Он ускользал, рассеивался, из бледного становился прозрачным, а потом – полностью невидимкой.
…Тебя нет. Я тебя придумала.
Повернувшись и привалившись спиной к стволу, Катя закрыла глаза на добрую минуту, а потом открыла. У ее ног стоял задумчивый голубь с красивым сиреневым оперением. Может, он ждал семечек или хлебных крошек?.. А что у нее есть в сумке?..
Катя расстегнула молнию, забралась ладонью внутрь сначала одного отделения, потом второго. Нащупала мятую пачку сигарет, достала ее с сожалением.
- Прости, дружочек, - сказала она голубю. - Это совсем не то, что тебе нужно. Это для меня.
Зажигалка тоже отыскалась на дне сумки. Пальцы подрагивали, опять не получалось зажечь огонек. Во рту набралась горько-кислая слюна, слегка затошнило. Катерина замерла, глядя на сигарету в одной руке и зажигалку – в другой.
Она подумала о том, что, наверное, элементарно не заслужила новой страницы жизни, полностью очищенной от ошибок прошлого. И принадлежать только самой себе, чего очень хотела – страстно и отчаянно, полной свободы и одиночества! – не имеет права.
Ей было невыносимо муторно и страшно. Господи – с отчаянием повторяла она про себя. Господи, что же это будет?..
…Неизвестно, сколько времени прошло. Катя очнулась, посмотрела по сторонам. Нашла глазами урну. Подошла и выбросила зажигалку и сигарету. Следом полетела вся пачка.
Ощутив дикую усталость и слабость, она села на скамейку.
«Казнь» сигаретной пачки символизировала то, что выбор сделан. И сделала его сама Катерина Пушкарева – те, на противоположном берегу, не имели к этому никакого отношения.
По закону жанра, на нее должна была сейчас снизойти если не радость, то покой и умиротворение. Но ничего подобного не снизошло. Всё та же пугающая пустота. Разве что холодный призрак смерти больше не леденил кровь.
«Я буду жалеть тебя, - подумала она измученно, положив ладонь на живот, - буду очень-очень жалеть. Это ведь тоже неплохо, правда?.. Лучше, чем ничего?..»
…Голубь с сиреневым оперением всё топтался у ее ног. Всё ждал крошек или семечек.

…Где-то через час позвонила Лариса Солнцева.
- Кать. Можешь говорить?
- Могу.
- Ты где? В больнице или дома?
- На скамейке.
- На… на какой еще скамейке?
- На обычной, в аллее.
- Хм. А… голос чего такой? Невнятный…
- Я жую, Ларис. Булку. У нас поздний завтрак.
- У кого – у нас?
- У меня и у голубя. Представляешь, я пошла в магазин за булкой, а он меня дождался…
- Кать! Ну, то, что ты, булка и голуби – это поэма, я уже поняла. Ты мне главное скажи – была в больнице?
- Нет. И не пойду. Только, ради бога, - тут же опередила она реакцию, - не надо про то, какая я молодец и как правильно поступила. А то меня стошнит. На самом деле мне очень плохо. И придется делать хорошую мину при бездарной игре, бодро улыбаться родителям и с показательным оптимизмом смотреть в будущее.
- Уговорила – не буду тебя хвалить, - засмеялась Солнцева. – И правда, наград высшей пробы ты пока не заслужила. Разве что медаль от Гринписа – за спасение голодающих голубей. На работе-то тебя ждать сегодня?
- Да, после обеда. Ты только Шевельковичу ничего не говори. Пусть, сколько возможно, пробудет в счастливом неведении, что его новый главный финансист, едва устроившись, в декрет собрался…
- Ой, я тебя умоляю! Шевелькович от своего нового главного финансиста в таком пламенном восторге, что дождется его из командировки на Марс, а не то что из декрета…

Вечером Катя принесла маме белые розы, отцу – новый футляр для очков (старый накануне распался пополам), Кольке – солидную кожаную визитницу, атрибут делового человека.
- У нас будет ребенок, - нейтрально, без радости и без трагизма, сообщила она. – Скакать от счастья – неуместно, биться головой о стену – глупо. Просто – живем дальше.
А потом всё-таки добавила едва различимым шепотом, поникнув головой:
- Простите меня. Пожалуйста…

11

Три месяца спустя

Андрей Жданов покидал Зималетто. Он прощался со всеми бодро и оживленно, в том числе крепко пожал руку Воропаеву.
- Дерзай, Сашенька. Твой звездный час настал. Компания выплатила долги, судебное дело закрыто. Ты получаешь фирму, уверенно стоящую на ногах.
- Правильная тактика, Андрюша - делать вид, что передаешь мне знамя добровольно, - снисходительно разулыбался Александр. – Действительно, зачем ждать собрания акционеров, заранее обреченного для тебя на провал.
- Тебя греет эта мысль? – вызывающе сверкая глазами, спросил Андрей. – Я рад доставить тебе удовольствие. А сейчас я произнесу коронную фразу, которую прежде слышал от тебя: надеюсь, свои выплаты по акциям я буду получать своевременно?
- Я даже премии тебе буду выплачивать, милый. В благодарность за то, что ты отбыл так далеко – аж за океан. Арифметика простая – чем дальше ты отсюда, тем выше премиальные и тем больше шансов у моей сестры наладить свою личную жизнь.
- Ты замечательный брат, Сашенька. Только, мне кажется, Кира и без тебя прекрасно справляется.
- Ничего. С моей подстраховкой оно вернее будет.
Разговор происходил вполголоса возле лифта, весь на вежливо-язвительных улыбках. Жданов  стоял с кейсом в одной руке и с большим пакетом в другой – с забранными из президентского кабинета личными вещами.
- Мейд ин Ю Эс Эй? – Воропаев скользнул насмешливым взглядом по легкой, стильной куртке-ветровке Андрея. – Подготовился, я гляжу – полностью американизировался. В теннисе навыки подтянул, бейсбол, гольф освоил? У них там пунктик на этом.
- Не волнуйся. Чести не посрамлю.
- Ну тогда бывай, - Александр похлопал его плечу. – Пойду гляну на свой будущий кабинет. Прикину план переобустройства.
- Удачи.
Саша удалился легкой походкой, посмеиваясь.
У ресепшена всхлипывал женсовет. На лицах дамочек застыло неизбывное горе. Жданов вздохнул.
- Милые леди. Я еще живой. Что ж вы меня оплакиваете?
- Живой, - уныло согласилась Тропинкина, шумно сморкаясь в платок. – Только вы живой будете – там, а не здесь. Это неправильнооо…
- Маша, - укоризненно покачал головой Андрей, - «всё что ни делается – к лучшему», знаешь такую поговорку?
- Знаюуу…
- Ну и чего ревешь?
- Я этой поговорке не верюууу…
- Напрасно. В поговорках отражена народная мудрость.
- Да что нам эта мудрость, - Светлана, в отличие от Тропинкиной, промокала слезы аккуратно, краешком платка. – Нас никакая мудрость не спасет… с Александром Юрьевичем в качестве президента!
- Поедом съест! – подвыла Татьяна.
- Косточек не оставит! – усугубила Шурочка.
- Андрей Палыч, - Амура смотрела огромными распахнутыми темными глазами ведуньи, - я карты раскидывала. Вам дорога – пиковая выпадает! Нельзя вам уезжать!
- Андрей Палыыыч! – целый хор из слезных голосов.
- Так. Вижу один способ прекратить этот водопад, - Жданов шутливо поднял руки вместе с пакетом и кейсом. – Поскорее сесть в лифт. Улыбайтесь, леди. И ждите открыток к праздникам.
Он повернулся и увидел у дверц Малиновского.
- Я вызвал, - сообщил тот, имея в виду кабину.
- Спасибо, друг. Проводишь?
- Само собой.
…На улице полыхал жаркий июль. Он был невыносим по части зноя в этом году. Горела трава, горели листья на деревьях, трескался асфальт. Москва изнывала, а дождь не баловал.
- Не жарко в куртке? – спросил Роман, когда они вышли из здания.
- Она легкая, хэбэшная. Наоборот, спасает от солнца.
- Ну да. Мейд ин Ю Эс Эй.
- И ты туда же, - засмеялся Андрей.
- Давай прощаться, - Малиновский смеха не поддержал, протянул ладонь.
- Погоди. Поедем посидим где-нибудь. Выпьем.
- В такую жару? Самоубийство.
- Ром. Ну, кваса выпьем, минералки. Разве в алкоголе суть?
- А в чем? – Роман не спеша выудил из пачки неизменную свою сигарету. – В чем суть?
- Ты обижаешься на меня? – Жданов посерьезнел, поиграл желваками. – Всё еще?
- Нет, - помедлив, вполне искренне ответил Малиновский. – Решил так решил. А я уж здесь как-нибудь.
- Послушай. Я говорил и с отцом, и с Сашкой. Тебя тут гнобить не станут. Будешь работать с поставщиками, как раньше.
- Окей, - неопределенным тоном отозвался Рома.
- Ну, и сам понимаешь… всё, что я предлагал – в силе. Захочешь ко мне присоединиться – только дай знать. 
Малиновский не ответил. Глубоко затянулся табачным дымом.
- Эй, - присмотревшись к нему, окликнул Жданов. – Ты чего в глаза мне не смотришь?
- Палыч, - напрягся Роман. – Мы не подружки на девичнике, не замуж тебя провожаем. Давай садись уже в машину. Обойдемся без сантиментов. Не люблю долгих прощаний.
- Хорошо.
Андрей отошел к джипу, Малиновский, бросив недокуренную сигарету, направился к вертушке. Нетерпеливо подтолкнул вращающуюся дверь и исчез внутри. Не оглянулся.
Жданов поднял голову. Огромное уходящее в небо здание слепило окнами, отражая лучи июльского солнца.
На секунду подкрались ужас и недоумение.
Это же всё – его. Это же всё – в крови.
Стоп. Без сантиментов так без сантиментов.
Мотор завелся, и одновременно на крыльцо выскочил где-то замешкавшийся Потапкин. Он тоже рьяно жаждал выразить свою печаль от расставания и пожелать бывшему начальнику счастливого пути. Но не довелось – машина тронулась с места, круто взяла в поворот и смешалась с другими автомобилями.
Андрей ехал, не оглядываясь, что вполне объяснимо – за дорогой же надо следить. Думал о том, что всё сделал правильно, ушел – красиво и покидает этот город без сожаления. Как Мюнхгаузен – улетает налегке. У него никого и ничего нет, чемодан с пустотой. Если бы еще можно было вынуть память и выбросить ее в ближайшую урну.
…Андрей Палыч, а для других я теперь буду вашей помощницей?
Катя сидела рядом, задав свой наивный вопрос, и, смущаясь, ждала ответа. Чтобы, получив его, разрыдаться от избытка чувств. У нее, конечно же, не окажется с собой носового платка…
Притормозить бы у тротуара и высадить призрак. Вместе со слезами и с рыженькой салфеткой, в которую плакала.
Но нельзя сказать «уйди» тому, кого нет. И поэтому та, которой нет, осталась сидеть рядом.
…Я каждый день смотрюсь в зеркало. Я знаю, какие женщины вам нравятся. Вы перепутали.
Как это у нее получалось? Сказала про других женщин – и уничтожила их, как колдунья. Их вскоре не стало – никаких женщин, ни одной. То есть были – ходили, говорили, смеялись, кокетничали. Не объемные, а плоские – в стороне, на экране. Движущиеся картинки.
…«Ты мне приснишься?» - «Обязательно». – «Тогда я поскорее побежала…»
Прижимала его ладонь к своей щеке. Ладонь была больше. Гораздо. Щека в ней утонула.
Что толку выгонять призрак? Он никуда не денется – будет медленно идти перед движущейся машиной, как будто он самый бесстрашный в мире.
…Я бросаю из-за тебя родную компанию, город, страну. Пока я здесь, петляю по этим улицам, ты будешь открывать дверцу и садиться без спроса рядом. Маячить неспешной походкой в лобовом стекле. А вот в самолет – уже не проникнешь. Мы с тобой никогда не летали вместе на самолетах.
Сегодня грустный и светлый день последнего прощания. Оттого и нахлынуло. Ни обиды уже, ни ненависти, только просьба. Оставь меня.
Дорога вела к дому. Взять вещи, сдать консьержке ключи. Рейс – через три часа.

* * *

- Коля, - слабым голосом попросила Катя, - открой окно.
- Да толку. Оттуда только жаром полыхнет – и всё. Говорил – кондиционер надо установить.
- Ну и установил бы. Это, между прочим, твой офис.
- А еще, Пушкарева, это твоя комната. Ладно, раз настаиваешь, поставлю кондиционер сам.
- Молодец. А пока открой окно. Пусть хоть звуки долетают. А то как в склепе…
Поняв, что спор бесполезен, Зорькин приоткрыл фрамугу. Поморщился:
- Ну и духота. Может, на реку махнем?
- Не осилю…
Катя лежала на тахте с влажным полотенцем на лбу. Она сильно похудела, была бледной до прозрачности, из-за впавших щек глаза казались огромными.
- Тебе надо встряхнуться, - за нарочитой бодростью голоса Николай скрывал острую тревогу за подругу. – Залеживаться вредно.
- Имей совесть, негодяй. Я только что прошлась по жаре до консультации и обратно. Еще как встряхнулась. Хорошо, что Шевелькович меня щадит – дома иногда работать разрешает.
- Угу, честь ему и хвала. Что, кстати, в консультации сказали?
- Всё нормально, - она неподвижно смотрела в потолок.
- А поподробнее?

…Поподробнее. Тамара Сергеевна, консультирующий врач, была Катей недовольна.
- Катя, беременность – это не болезнь. Это, если хотите, лучшее время для женщины!
- Правда? – вежливо откликнулась Катерина, чтобы поддержать разговор – не молчать же тупо в ответ.
- Конечно! У вас есть роскошная возможность подумать о себе. Потом будет не до того. Балуйте себя! Позволяйте себе всё что угодно! В рамках разумного, конечно. А самое главное – позитив. Ребенок должен чувствовать через вас радость. Полноту жизни!
При таких речах Кате хотелось закрыть глаза и оглохнуть.
Тамара Сергеевна правильно оценила выражение лица пациентки. Вздохнула, стала листать медицинскую карточку.
- Анализы у вас не очень. Гемоглобин аховый, недостаток белка. Питаетесь хорошо?
- Как обычно.
- Забудьте про «как обычно»! «Как обычно» - это у вас чаще всего «на бегу»! Полноценное, сбалансированное питание. Обязательно – мясо, овощи. Побольше свежего воздуха!
- Туго в Москве со свежим воздухом…
- Верно подмечено! – энергично кивнула врач. – Возьмите отпуск, поезжайте за город, на дачу, в дом отдыха.
- Не могу. Я недавно устроилась на работу. У меня ответственная должность.
- Ох! – возмущенно выдохнула Тамара Сергеевна. – Ох уж мне эти «ответственные»! У вас главная ответственность – перед будущим ребенком. Всё прочее должно отодвинуться на второй план! В офисе у вас, поди, бывает накурено…
- Нет. У нас в офисе не курят. Только я сама.
- Что? – у женщины чуть очки не съехали с носа.
- В первый месяц, - подтвердила Катя, честно глядя ей в глаза. – Сигарет пять или шесть. И вино пила. И коньяк.
- Уфф. Ну, это бывает. Еще не знали о беременности…
- Знала.
- Ну, это, я вам скажу… - врач порозовела лицом, задвигалась, негодующе зашелестела бумагами. – Вы вообще думаете о ребенке или нет?
- Думаю. Я же бросила.
- Спасибо и на том. Но лучше бы не начинали!
- Лучше бы, - терпеливо согласилась Катя. – Но так случилось.
- Ладно. Случилось и случилось, что теперь. Вам сейчас надо… очнуться, что ли. А то ходите – как спите наяву. Куда это годится?
- Хорошо, - Катя мысленно молила о скорейшем окончании «сеанса промыва мозгов». – Я поняла. Я исправлюсь. Возьмусь за ум.
- Уж постарайтесь. А то в стационар положу, - пригрозила врач и придвинула к ней бумажку с направлением. – Идите на УЗИ.
В кабинет ультразвукового исследования сидели в очереди три женщины с уже внушительными животами. Беременные трещали друг с другом взахлеб как сороки. Как шевелится, сколько раз в день шевелится. Изжога и отрыжка – ужас, ужас. Надо грызть морковку, надо пить молоко. «А на курсы по подготовке к родам ходите?» - «Ходим, ходим! Муж настоял». – «А мой вообще со мной рожать собрался. Я над ним ржу – говорю, в обморок грохнешься». – «Я своего точно не пущу. На фиг надо – на орущую жену глядеть, с ногами на раскоряку!» - «Ой, зря вы. Всё-таки родной человек рядом…»
Катя, тоскуя, заняла очередь и отошла к окну. Стояла и смотрела на дворняжку, которая  лежала, томясь от зноя, на газоне, вывалив язык.
Узист оказался маленьким, кругленьким, толстеньким мужичком – настоящим Колобком, мурлыкающим под нос песенки.
- У любви как у пташки крылья, - пел он игриво, вглядываясь в экран, - ее нельзя никак поймать…
Катя вторично пожалела, что не умеет глохнуть по желанию.
- Пол определить не могу, - заявил «Колобок», - рано.
Про пол его, собственно, Катерина и не спрашивала. Вообще ничего не произнесла, кроме «здравствуйте».
- Позвоночник, сердце, почки… - бормотал узист. – Немного отстаете.
- В каком смысле?
- Я про несоответствие размеров сроку. Но ничего, не пугайтесь, доберете. Должны добрать. Кушаете хорошо?
Опять двадцать пять…
- Нормально.
- Про кальций не забывайте. Кальций – основа основ! Гипотрофию вам пока не ставлю, погляжу через месяц.
У кабинета, из которого вышла Катя, опять собралась очередь, лица другие, разговоры те же: «А вы бандаж разве не носите? Очень удобно!» - «Сегодня не надела – жарко. А вообще мне такой классный бандаж муж купил – в нем летаешь…»
…Выбралась наконец из поликлиники, но вздохнуть с облегчением помешали палящие солнечные лучи и всё та же горькая скопившаяся у горла тоска.

- Пушкарева, ну расскажи. Чего партизанишь-то? «Нормально», «нормально»… Одно слово из нее клешнями вытянул, вот и весь разговор.
- Нечего рассказывать. Обычный осмотр.
Зорькин вздохнул и вернулся к компьютеру. Катя сглотнула и перевернулась на другой бок, лицом к стене.
…Всё не так, всё неправильно. Не повезло тебе с мамой, малыш. Видишь, какая она у тебя. Очнуться не может. Получается только на работе – когда на первый план выходит знакомый и привычный язык цифр и расчетов. А всё, что вне – вводит в оцепенение, в анабиоз. Радость, полнота жизни… Как культивировать их искусственно? Позитив… Я включала хорошую музыку, песни. Может, ты слышал их, маленький?.. Или ты чувствовал, что в меня саму не проникает эта музыка, не проникают песни с добрыми словами?.. Каждое утро я просыпаюсь и стараюсь улыбаться – родителям, Кольке, коллегам, просто прохожим на улице. И они, наверно, думают, что это правда. Но тебя-то, тебя, связанного со мной пуповиной, с нашей общей кровяной системой – как я могу обмануть?..
Вот и диагноз «гипотрофия» повис над нами со знаком вопроса. А я ведь ем. Ем как нанятая. У меня почти нет токсикоза, только слабость, ломота в мышцах и всё время хочется спать. А ты, оказывается, отстаешь в размерах. Ты растешь так медленно, словно вовсе не хочешь расти…
Горячим слезам было тесно в ресницах. Поползли наружу. Она стала отвратительно слезливой и злилась на себя за это. Злилась на то, что остро жалеет своего ребенка и ничего, кроме этой мучительной жалости, дать ему не может.
- Ребятки, - в комнату заглянула Елена, - обед готов. Катенька, борщ. Твой любимый. И тефтели такие удачные получились.
…Ох, мама, мамочка. Ты носишься со мной, как с изнеженной королевской особой. Отец тоже… Присмирел, не шумит, только ссутулился как-то. Поглядывает растерянно и ласково. А мне только хуже от всего этого…
- Спасибо, мам. Мы сейчас.
Вытерев с лица влагу, поднялась с трудом, будто панцирь на ней из сплава чугуна и бетона. Зорькин вынимал из принтера теплые листы и складывал их в стопку.
- Слушай, Кать, - с энтузиазмом проговорил он. – Насчет офиса. Надо снять наконец нормальное помещение для Никамоды. Деньги есть.
- Уже и секретаршу присмотрел, да?
- Да ладно тебе, не в секретарше дело. Несолидно получается. С такими нехилыми оборотами – и у тебя в комнате ютиться. Да и вообще, скоро… сама понимаешь – ребенок, кроватка и всё такое.
- Коль, надо – значит снимай. Ты теперь директор, тебе и флаг в руки. Направление дальнейшей деятельности фирмы продумал?
- Еще думаю. Больше всего мне нравится вариант с агентством. Посмотришь набросок плана?
- Посмотрю. После обеда.
- Ладно, - Коля подхватил свежеотпечатанную стопку листов и победно ею потряс. – Вот! Последний отчет для банка по платежам. Больше Зималетто нам ничего не должно. Разошлись пути-дорожки.
- Замечательно, - ответила Катя одними губами. – Пойдем есть.
- Пойдем. Где мои тапки? Запинались куда-то…
Зорькин, сопя, полез под диван, а Катерина подошла к столу, на котором лежал новенький отчет. Потрогала, взяла в руки еще теплые листы, не понимая, зачем. Полная бессмыслица в действиях.
- Коль.
- Что?
- Что это значит? Финансовый директор – В.Игнатов, президент – А.Воропаев?
- То и значит, - ответил из-под дивана Зорькин, всё еще занимаясь выуживанием тапка, - что финансовый директор у них – Владислав Игнатов, а президент – Александр Воропаев. Ну, в смысле… Совета еще не было, официально не утвержден, но и так коню понятно. Других-то кандидатур нет. А…
До Николая дошло. Он сел, красный, всклокоченный, на полу. Смущенно добавил:
- А, ты же не в курсе…
И тут же перешел в атаку:
- А откуда тебе быть в курсе? Ты мне сама запретила говорить про Зималетто. Сколько я к тебе подкатывал, чтобы ты сводки посмотрела – ты меня куда с этим отправляла? На три веселых буквы. И вдруг заинтересовалась?
- Я не заинтересовалась, - Катя положила обратно стопку. – Просто увидела.
- Ну да. Ты же гордая, вопросов не задаешь. Но я скажу на всякий случай, чтоб претензий ко мне не было. Ждановское президентство ясно, что обречено было, с тех пор как на совете он реальный отчет представил. Понятно, что время на исправление ошибок дали, а к дальнейшему руководству – кто ж его подпустит…
- Как… реальный? Я же…
Она запнулась. Замолчала.
- А. Ты ж и этого не знаешь, - пробормотал Зорькин. – Ты ж в Египет… это…ту-ту. Я тебе рассказать потом хотел, а ты… ты мне заткнуться велела… Короче, Жданов ушел из Зималетто. Куда – не знаю…
Дверь приоткрылась, заглянул Валерий.
- Молодежь! Вас сколько дожидаться можно? Николай! Ты чего задом ковер протираешь?
- Я, дядь Валер, тапок искал…
- Тапок он искал, искатель!
- Мы идем уже, дядь Валер, идем…
- Коля… - выдавила Катя, когда отец вышел. – Я же ему все показатели сгладила и причесала, всё, как он хотел… Почему?..
Зорькин почесал затылок и предположил:
- Совесть сильнее оказалась?
- Или ненависть ко мне.
Катя отвернулась к окну, на секунду машинально прижала ладонь к животу.
…И эта ненависть – тоже рикошетом в тебя, бедный ты мой.

Отредактировано Амалия (2016-04-01 20:41:23)

* * *

Катя смотрела на Киру-невесту на обложке журнала всего несколько секунд – дверь распахнулась, и нарисовалась Лика Лизанец с подносом.
- Каша гречневая и сардельки! – объявила она с восторгом. – Сардельки - на завтрак! Больница – супер! Я тоже тут, с тобой, поем... Ой, ты чего?
Последним вопросом она среагировала на то, как поспешно ее соседка по палате бросила журнал обратно на кровать.
- Ты чего? – весело повторила Лика. – Я же сказала – бери, читай, не стесняйся! Свежий номер, купила в киоске по дороге. Мне обложка понравилась, платьице – супер! Тут дизайнер указан – Милко Вуканович. Имечко – засада! А девушка ничего, красивая такая. Только кто – не поняла. Вроде не актриса – не видела. Модель, наверное… Хотя написано – «невеста месяца». Значит, и впрямь – невеста, а не просто платье рекламирует. Богатая, должно быть. Ой, вот везет же некоторым! А я – ни кожи ни рожи, и потолки сама белю. За две недели до родов!
Лика легко расхохоталась – по всему видно, она шла по жизни, обладая замечательным даром посмеиваться над собой. Набив рот кашей и с удовольствием вгрызаясь в сочную сардельку, «беременная пионерка» продолжила трещать по-сорочьему:
- Я почему сама потолки-то белю – мой парень на стройке работает. Так уматывается, ему эти потолки уже в страшных снах снятся! А комната – съемная, нам ее одна бабка сдала с условием, что ремонт сделаем. С нами еще мой брат живет, я его от отца-пьяницы и мачехи такой же забрала. Зато у меня бесплатная нянька будет! Всё лучше, чем во дворе гонять без толку. Тесно, конечно, но ничего, как-нибудь устроимся… Я, когда из дома родительского уходила, отец шары залил и кричал вслед: «Шалава!» Вот умора. Это, типа, что я с парнем своим нерасписанная живу. Можно подумать – он расписанный! С мачехой на пару водку кушают без всякого штампа в паспорте – и ниче, в горле колом не становится!.. Надо будет – распишемся. Че нам, свадьбу, что ли, играть, деньги на ветер выкидывать?.. Вон, пусть эти играют, - она кивком указала на журнал «Стиль и дизайн». – А парень у меня хороший, работящий, не пьет. И ребеночка уже любит. На пузе пятку его ищет - и чешет. Такой прикол!..
Катя слушала, улыбалась машинально и тоже жевала сардельку. Что-то вскипало в ее существе, мысли, чувства, ощущения – разобрать не могла, такой странный подъем температуры. Как вода в чайнике постепенно нагревается, и пузырьки поднимают ее вверх.
С этим «вскипанием» она и позавтракала, и легла на кровать. Книжку достала для вида – ни строки не прочла. Держала перед собой, как ширму, а тягучие мысли крутились в голове, как шестеренки.

После обеда пришла врач Светлана Александровна. Лет сорока, стройная, чопорная, гладко причесанная – волосинка к волосинке. То ли она была чем-то раздражена, то ли озабочена. Хмуро полистала Катину карточку.
- Давление нестабильное. Таблетки принимаете?
- Да.
- Хм. Кардиограмма ребенка не очень. КТГ сегодня делали?
- Вчера.
- Завтра повторим. Что беспокоит?
- Боли в спине. И живот тоже – немного.
- Мышцы тянут, - скупо определила врач. – Двигайтесь, не залеживайтесь. Что еще?
- Тело – как чужое. Тяжелое, еле ворочается. И тревога, - Катя с трудом подбирала слова – все казались не теми, не отражающими суть. – Будто что-то случится. Страшно…
- Это всё у вас в голове, - бесстрастно заключила Светлана Александровна. – Пустырник, валериану – на ночь. Побольше позитивных мыслей. Что читаете? – она глянула на обложку книги. Не одобрила: - Достоевский? Зря. Еще удивляетесь – откуда депрессия.
- Но это «Братья Карамазовы». Там много светлого…
- И темного - тоже. Такого понамешано. Попроще надо что-то, полегче. Без философствования. И всё будет в порядке. Причин для опасений не вижу.
- Вы уверены?
- Ну, разумеется!
Врач перешла к Лике, та сразу бойко с ней зачирикала, пересыпая речь словечком «супер».
Катя отвернулась к стене, спрятав книгу под подушку. Эх, Федор Михалыч, Федор Михалыч. Это ты, оказывается, во всем виноват...
…Говорила по телефону с родителями – очень ласково, ободряюще. Просила их сегодня не приходить.
- Такая промозглость на улице. Не надо, не приезжайте. И Кольке скажите – не надо. У меня всё есть. Я сонная, всё время спать хочу. Придете – а я сплю. Лучше завтра. Пожалуйста…
Она очень опасалась, что вот это, непонятное и вскипающее, чему не нашла пока определения, каким-то образом вырвется наружу, станет заметным и огорчит ее близких.

Лика крепко уснула почти сразу после ужина, прямо под работающий музыкальный канал, активно набодрствовавшись за день (всё время куда-то бегала, болтала по мобильнику, перезнакомилась с женщинами из соседних палат и напоследок от души напилась чаю с пряниками).
Катя выключила телевизор и свет и вышла в коридор. Там никого не было – все разбрелись по палатам, тихое царство. В том числе и подоконник был свободен – удобный, широкий.
Она забралась на него по детской привычке, как делала в своей комнате. Огни мерцали в темноте, и жизнь там, за окном, казалась такой далекой. Как будто смотрела с одной планеты на другую в гигантский телескоп.
Болело всё тело целиком. Ребенок слабо повозился в животе и затих. А в груди, близко к горлу, застряла какая-то густая пробка, под которой булькало всё то же горячее варево.
Ну что ее так задело?.. Кира в свадебном платье?.. Идиотизм. Давно похороненный и ни с того ни с сего выбравшийся из могилы. Не знала она, что ли, что всё равно они поженятся, рано или поздно?.. Знала. Знала! Теперь-то почему это обожгло, когда всё кончено, всё растоптано и развеяно по ветру?..
Вспомнила себя – давнюю-предавнюю. «Вы женитесь, Андрей Палыч?». – «Женюсь, Кать. Женюсь…». А потом – про то, что всё непросто. Про то, как запутался. Бла-бла-бла.
Да просто всё. Всегда было просто – для тех, кто не слепнет и не глохнет от любви. Не хватается за каждое «может быть», как за дурацкую надежду.
Сейчас-то – нет никаких «может быть». Ни одной иллюзии – осколки от нее давно сметены в мусорное ведро. А поди ж ты – дрожит, ходит ходуном в груди болючая комковая субстанция. Дежавю, что ли?..
Шмыгнув носом, Катя обняла тугой, горячий живот. Подспудно подумав – и вся она какая-то горячая. «Варево» так нагрело?..
«Не смей!» - очередной приказ самой себе.
…Не смей, Пушкарева. Сидишь тут, носом хлюпаешь, думы глупые в голове перекатываешь. Да что за ерунда! Кира – там, в белом сиянии, в ароматах цветов, в свадебном марше Мендельсона, с жизнерадостной улыбкой во весь объектив… Ну и пусть! Пусть!  Пусть у каждого будет свое. Ты что, на ее место, что ли, хочешь?.. Вот уж точно, из всех предположений это – самое нелепое, самое смехотворное. Ну так и Господь с ними обоими! Пусть будут счастливы. И ты тоже – будешь!
Она с тихим вызовом засмеялась в черноту окна, а залившие лицо слезы вытерла воротником халата.
Аутотренинг вроде бы помог, только голова гудела как чугунок. Катя вернулась в палату, забралась под одеяло. Ее знобило, подумала – наверное, из-за того что холодом веяло от окна. Слишком долго там просидела.
Достала из сумки пуховый платок – мама ей положила. Укуталась в него и уснула, несмотря на боль, к которой уже привыкла.
Под утро проснулась на горячей и влажной подушке. И от пояса к ногам была мокрой.
У нее отошли воды.

14

Андрей Жданов прилетел в Москву  в утренний час, когда рассвет только-только вступил в свои права. На него сразу обрушились все «прелести» поздней осени – промозглость, резкий сырой ветер, съежившиеся, втоптанные в грязь листья под ногами. Снега еще не было, но его запах витал в воздухе, и, судя по сгустившимся тучам, хлопья могли повалить на землю в любой момент.
- Нежарко, - поделился таксист, в машину которого Жданов сел. – Беда нынче с погодой – совсем мало хорошими деньками побаловала. А вы, я смотрю, оттуда, где тепло и солнечно?
- Угу, оттуда.
- Плащик не по сезону, - заметил таксист, поправив кепку. Но глянул при этом с уважением.
Еще бы – клиент был шикарен. Не по отдельности – дорогая, изысканная одежда, внушительная стать, красивое, породистое лицо - а обликом в целом, «в комплекте». Он излучал какую-то другую жизнь, был пропитан солнцем и успехом, его будто сопровождал взятый в дорогу беззаботный шум морского прибоя.
- Куда едем?
Андрей назвал домашний адрес и стал обдумывать план дальнейших действий. Родители ждут его на ужин в семь часов, они сами прибыли из Лондона ночью и сейчас, конечно, отдыхают. В Зималетто ехать незачем, совет директоров – завтра, а одного визита туда – сугубо делового – вполне достаточно. Надо как-то убить время до вечера, поскольку спать совсем не хочется – выспался в самолете. И к ностальгическим прогулкам по улицам тоже абсолютно не расположен, особенно в такую погоду.
«Ромка», - вспомнил Жданов и полез в карман за мобильником.
Малиновский долго не откликался – дрых, что ли? Ах, ну да. Он же теперь, черт побери, птица вольная.
- Хай, - прозвучал наконец глуховатый голос в трубке.
- Я пришел к тебе с приветом, - посмеиваясь, сказал Андрей, - рассказать, что солнце встало.
- Это у тебя оно встало, - хмуро отозвался Роман. – А здесь серятина беспросветная.
- Вообще-то я в Москве. Еду из аэропорта.
- Как?.. Уже?.. А который час?..
- Спасибо, что не спросил, какой сегодня день. Малиновский, ты по-прежнему в запое?
- А вы почему интересуетесь? Вы не мой классный руководитель, случайно?
- Хамим, значит, - Жданов не рассердился – был непрошибаем и… смутно рад слышать Ромкин голос.
- Не хамим, а уточняем. Ты меня в угол решил поставить или ограничишься краткой нотацией?
- Ром. Правда, что ли, пьешь?
- Нет, - нехотя сознался тот. Как будто сожалел, что не пьет. – Но ход твоих мыслей мне нравится.
- Может, подъедешь тогда ко мне?
Воцарилась пауза, только неопределенное сопение в мобильнике.
- Ау, - поторопил Андрей. – Ты там завис?
- Подъеду, - соизволил ответить Малиновский. – Через два часа.
Как-то обреченно это от него прозвучало…

…Квартира имела нежилой вид и запах. Тут остановилось время. Какие-то вещи остались лежать в стопках, а один носок смешно свешивался с кровати.
А вот пламя в камине занялось послушно и мгновенно.
Жданов принял душ, натянул старый халат и сел на диван напротив огня. Прислушался к ощущениям.
Чувства особых признаков жизни не подавали. То есть было что-то – свербящее и не очень приятное. Словно он построил новый дом, большой и светлый, а потом заглянул в старый, маленький и тусклый, чтобы проверить, всё ли нужное отсюда вынес. И обнаружил в нем угасший пульс жизни. Усыпальницу из брошенных предметов. Даже стены – пригорюнившиеся и безликие.
Неодушевленная субстанция умеет обижаться?..
Дурацкие какие-то мысли.
Пока ехал, на улицы в окно такси почти не смотрел. Не смотрелось. А может, не хотелось пробуждения эмоций. Ни к чему. Он тут гость, с вынужденным визитом. Здесь неуютно и холодно. Солнце, а не зябкая хмарь, его стихия. С некоторых пор.
Шевельнувшееся желание налить себе виски категорически не понравилось. Этого только не хватало. Пошел на кухню сделать чаю. И заварка нашлась в шкафчике, славно пахла ягодной смесью.  Не так уж всё и уныло.

Малиновский припозднился – не уложился в обещанные сроки. Ввалился лохматый (ветер поиграл с волосами или вообще не расчесывался?), в распахнутой куртке, с пакетами в руках.
- Хай! – провозгласил он с порога.
- Что ты мне сегодня – всё «хай» да «хай»?
- Как что? Твоему американскому статусу соответствую.
- В переводе – едко иронизируешь по этому поводу?
- Неа. Я слишком трезв для иронии. Иногда быть трезвым – это так мерзко.
- Решил это исправить? – Жданов зацепился взглядом за торчащее из пакета горлышко коньячной бутылки.
- А ты, Палыч, меня не бойся. Я тебе сока купил. Грейпфрутового. Тут еще салями, сыр, лимоны и киви. Я молодец?
Они стояли друг напротив друга, и между ними были шуршащие пакеты. Которые исключали возможность пожатия рук и объятий. Кажется, обоих в данный момент это устраивало. Ощущение неловкости было не из приятных.
Роман улыбался. Правда, улыбку эту нельзя было назвать теплой и радостной. Скорее, призванной скрыть какое-то совсем иное чувство.
- Отлично выглядишь, - сказал он. – Бронзовый Аполлон. Халат – мейд ин Ю Эс Эй?
- Обалдел? Это мой старый халат.
- Прости, не признал. Нарежешь закуску? Или ножи в этом доме затупились-запылились?
- Думаю, с ножами всё в порядке.
Андрей унес пакеты на кухню, а когда вернулся в гостиную с подносом, уставленным блюдцами с вкусностями, обнаружил Малиновского копающимся в книжной полке.
- Что ты там ищешь?
- Гляжу – туго у тебя с поэзией, Палыч. Всё проза, проза.
- Тебя на стихи потянуло?
- А что? Камин располагает. «Огонь, пылающий в камине, и луч прощальный на равнине…» - чье это, не помнишь?
- Нет, не помню. Садись уже давай. Бокалы только достань из бара.
- Слушаюсь, мон женераль. Ты коньяк, конечно, не будешь?
- Не буду.
- Ну, мне больше достанется. Выгодный ты стал собутыльник. Чокнись со мной хоть соком. Я уж как-нибудь переживу это унижение.
Бокалы сошлись с глухим стуком.
- Ну, за твой приезд? – Роман уже без улыбки впервые за время встречи посмотрел ему прямо в глаза, цепко и пристально. – Или за первый снег?
- А что, уже снег?
- Глянь за окно. Родина встречает тебя с подобающими почестями.
…Снег и впрямь валил – густо-густо, крупный и влажный. Хлопья скользили по стеклу и в скольжении отчасти таяли.
Несколько минут говорили ни о чем. О ценах на бензин. О футболе. О росте курса евро. О новом модном курорте, о котором все талдычат.
- Расскажи, что у тебя стряслось в Зималетто, - попросил наконец Жданов.
- Да ну, - отмел Малиновский, цедя коньяк. – Нечего рассказывать.
- Как это – нечего? Ты из-за этого алкоголем который день заливаешься – и нечего?
- Во-первых, не заливаюсь, - Рома помрачнел. – Во-вторых…
Похоже, что «во-вторых», он и сам не знал. Или не придумал. С досадой мотнул головой.
- Уволился и уволился. Воропаев достал. Все наши проекты завернул, свои раскручивает. Не скажу, что бездарно – нет. Компания на плаву. Но как-то всё серенько, тихонько, без блеска, без размаха, без вдохновения. Милко через день изображает предынфарктное состояние и кричит, что компания из оазиса превратилась в «тухлятИну». Обрыдло.
- Может, ты всё же погорячился? Хочешь, я с Сашкой поговорю, с отцом?
- Не надо.
- Хм. Ну и чем собираешься заниматься?
- Не решил еще. Только не зови в свою Америку. Исключено.
- Хотя бы внятно объясни – почему? Почему отказываешься даже попробовать?
Малиновский не ответил, неспешно достал из кармана пачку сигарет.
- Курить у тебя можно?
- Что ты спрашиваешь? Ты же раньше тут курил.
- Мало ли что было раньше, Андрюха.
Фраза эта Жданова странно напрягла. По большей части – тоном, которым была произнесена.
- Ром, что случилось? Те твои эсэмэски… Они не с увольнением, что ли, связаны?..
Роман резко выдохнул табачный дым, снова взялся за коньяк. Сделал пару крупных глотков. Андрею всё больше становилось не по себе. Потянуло холодом. Словно зябкая позднеосенняя вьюга просочилась в комнату через закрытое окно.
- Ром?..
- Я не знаю, надо ли говорить, Палыч. Честно – не знаю.
- Говорить о чем?
- Давай я тебе назову тему, - Малиновский медленно поднял на друга глаза. – А ты мне скажешь – стоит ее продолжать или нет.
- Ну, назови мне тему, - недоуменно согласился Жданов.
- Катя Пушкарева.
Повисла сковывающая тишина. Слышно было, как брякает где-то вдалеке гонимая ветром железяка по асфальту. Навроде пустой банки из-под пива.
Андрей приклеился взглядом к блюдцу с колбасой и сыром. Долго молчал в полной неподвижности.
- Ну? – в конце концов отозвался он.
- «Ну» - это в смысле продолжать?
- Если только это действительно важно.
- А я не знаю, важно или нет. Что для тебя теперь является важным, а что не является. История закончилась – ты сам сказал. Я не реаниматор по профессии. Не доктор Франкенштейн. Мне в этом статусе ой как неуютно.
- Говори, - Жданов, сделав над собой усилие, посмотрел на него прямо и спокойно. – А я уж разберусь. Насчет важности-неважности.
- Окей, как сказали бы твои братья-американцы, - Малиновский загасил окурок. – Катя прочитала мою инструкцию. В тот же день, в который я ее написал.

* * *

- Что сказали? Она спустится? – теребя узелок платка на голове, Елена сквозь влагу тревожно смотрела на мужа. В последнее время у нее стали слезиться глаза.
- Она спустится, - Валерий держался уверенней, только мял в руках кепку.
- Тебе так и сказали – спустится?
- Так и сказали! Что ты переспрашиваешь?
- Лучше бы нам – к ней… Почему нельзя туда, к ней?
- Нельзя - значит нельзя. Режим, Лена!
- Но врач говорил… тот, другой, что, может быть…
- Тот говорил – что может быть, а этот – что не может быть. Наверное, сегодня не положено. Перестань дергаться и меня дергать. Платок этот твой… Зачем ты надела этот старушечий платок?
- Платок? – беспомощно повторила она.
- Платок. Ты не носишь ведь так – по-старушечьи! А надела…
До Елены никак не доходило, о чем он говорит. Какой-то платок... Она совсем не помнила, почему его надела. Да и  мужу ее, похоже, абсолютно не было дела ни до какого платка. Он нервничал и пытался это скрыть, переводя стрелки на какие-то сущие пустяки.
В вестибюле было полно народу, стоял оживленный галдеж. Входили-выходили женщины в халатах. Тех, кто входил, расцеловывали родственники и друзья. Совали им в руки пакеты и свертки.
У Елены в руках тоже был пакет. Там, завернутая в полотенце, лежала маленькая кастрюлька с домашними тефтелями. Фрукты в мешочке. Пирожки в плотной бумаге. И даже бульон в баночке. Свеженький. Варила с утра и всё боялась, что слезы упадут в булькающую воду.
Валерий не сводил глаз со стеклянной двери, но появлялись всё не те. Минуты текли мучительно медленно.
- Сходи еще раз спроси, - жалобно произнесла Елена. – Может, не передали. Может, что-то напутали…
- Ничего не напутали. Народу много, не успевают. Неужели не ясно?
- Лишний раз поинтересоваться – что в этом страшного?
- Смотри – толпа у окошка. Пока я туда…
Он замолчал, потому что увидел Катю.
Она шла, зябко кутаясь в мамин платок поверх халата. Бледная, осунувшаяся, скулы выпирали. Без очков. Почему без очков?..
- Почему ты без очков? – вырвалось у Пушкарева вслух. Как будто это было самым важным. Важнее всего прочего. Но, конечно же – спросил от растерянности. Ком сдавил горло.
- Катенька… - прошептала Елена. – Какая ты худая, девочка моя…             
Катя приблизилась и прислонилась к ним обоим сразу. Словно одной опоры ей было мало. Она пахла молоком и чем-то горьковатым. Каким-то лекарством.
Отец гладил дочь по волосам слегка дрожащей ладонью. Мама – держала за руку, с жалостью разглядывая обозначившиеся косточки. Еще дома она поклялась себе и мужу не плакать, не причитать и вообще не разговаривать грустным голосом. И бодро попыталась это осуществить:
- А Колю мы не взяли с собой, Катюша. Чтобы нам по очереди ездить, правильно же? Сегодня мы, завтра он. Сидит сейчас у тебя в комнате, работает, серьезный такой. В офисе-то у него – ремонт идет. Ремонт затеял…
- Ага, прямо бизнесмен – куда деваться, - со старательным энтузиазмом подхватил Валерий в тон жене. – Всё считает, подсчитывает, цифры, цифры у него – целые таблицы цифр! Я ему говорю: «Давай задание, я у тебя бухгалтер или кто?» А он мне: «Погодите, вот основной план составлю…»
- Пап, - перебила его Катя, - мам. Вы говорили с врачом?
- Говорили, - Пушкарев неуверенно улыбнулся непослушными губами. – Конечно, дочка, обо всем говорили, подробно выспросили. Тебя скоро выпишут. А… - он запнулся, подыскивая слова.
- Всё  будет хорошо, миленькая, - быстро, ласково и нараспев добавила Елена. – Вот посмотришь – всё будет хорошо! Ты только не нервничай. Кушай хорошо, обязательно. Вот я тебе тут принесла…
- Мамочка, я же просила – не надо ничего. Тут кормят на убой.
- Ну и что же, что на убой, - расстроилась та, - у них на убой, а у меня же домашнее всё, свежее, своё…
- Ладно, - торопливо кивнула Катя и взяла пакет. – Я пойду.
- Погоди, - заволновался отец. – Ты ж не рассказала еще ничего. Как чувствуешь себя, как…
- Со мной всё нормально.
- Соседки хорошие? – робко спросила мама.
- Хорошие. Лика Лизанец опять со мной в одной палате. Родила мальчика вчера.
- Это та девочка, которая…
- Да, она.
- Чудесный человечек! Передавай ей привет. А кто-нибудь приходил к тебе, навещал?
- Лариса Солнцева.
- Лариса! – заулыбалась Елена. – Тоже – такая замечательная! Видишь, доченька, и люди хорошие все вокруг, а это добрый знак, вот поверь мне – добрый! А из бывших, из Зималетто, кто-нибудь…
- Мам, - остановила ее Катя. – Пап. Я пойду, ладно? Стоять устала.
- Конечно! – встрепенулись оба чуть ли не хором, и Пушкарев добавил:
- Заговорили мы тебя. Конечно, иди отдыхай.
- Красавица наша, - пробормотала дрогнувшим голосом Елена и расцеловала дочь в бледные щеки…

Катя поднялась к себе в палату, оставила пакет, посмотрела в окно. Там сыпал и кружился первый снежок.
Все три ее соседки отсутствовали – ушли в столовую. У Лики на кровати, конечно же, полный кавардак, опять журналы, новые, парень ее принес. А еще клубок шерсти со спицами, коробка с шашками, мешок с бигуди, еще что-то в пестром пакете, и еще, и еще… В своем репертуаре, в общем.
Катя невольно слабо улыбнулась, вспомнив, какой переполох подняла маленькая Лика, когда Катерина со стоном сползла с кровати, мокрая, с адской болью в животе. Как со спринтерской скоростью носилась по коридорам, будила крепко спавшую дежурную медсестру, как кричала на где-то замешкавшегося врача, что всё тут сейчас разнесет, если они не будут пошевеливаться… Воистину боец. И родила легко, как чихнула, и уже опять бегает от палаты к палате, суя повсюду свой вездесущий носик. Счастливая натура.

А Катя запомнила роды смутно, одним черным болевым туннелем, по которому неслась. Запомнила свой полузадушенный утробный крик (раньше думала, что так могут выть только волки в лесу, никак не люди). Голоса доктора и акушерки, отрывисто требовавшие тужиться, и мокрое холодное полотенце на лице, которым ее обтирала медсестра. Какие-то кусочки жутковатых фраз: «Застрял в путях, не хочет выходить…», «Много времени, много!.. Задохнется…» И снова: «Тужься! Да тужься же!»
…Она тужилась изо всех сил, которых, по сути, уже и в помине не было, и больше всего боялась потерять сознание до того момента, как ребенок покинет ее чрево. Предпосылки к этому были – окружающее начинало уплывать, отодвигаться, и голоса звучали, как со дна глубокого кратера – издалека-издалека. Последний накат боли был таким сильным и раздирающим, что краешком сознания она успела решить, что это конец, смертельный порог. Однако тут же ощутила, как словно кроится, лопается кожа и что-то горячее, тугое выходит из нее, отделяется. Потом – пауза, шлепки, тишина. И наконец – слабенькое вяканье. Звук не был похож на человеческий. Полумяуканье-полуписк.
- Девочка, - сказал врач.
Катя, уже пребывая в полубреду, невнятно произнесла задушенным голосом:
- Закутайте ее. Пожалуйста, закутайте. Ей холодно…
Облизнула высохшие до тресканья губы и отключилась.

…Воспоминания вызвали озноб. Она крепче закуталась в платок и вышла из палаты. Добрела до конца коридора, и там – по лестнице вверх, на последний этаж. В отделение – филиал детской городской больницы, где лежали в кувезах недоношенные младенцы.
Дежурная медсестра Варя узнала ее, посмотрела с сочувствием.
- Всё бродишь? Лежала бы больше, отдыхала.
- Рано еще ложиться…
- Так ты и по ночам бродишь. Чего себя накручиваешь? Молоко пропадет.
- Не пропадет.
- Самоуверенная… Сцеживаешься нормально?
- Да.
- Ну ладно. Иди глянь. Только недолго.
- Спасибо.
Катя подошла к стеклу и нашарила в кармане очки. Надевала их только здесь, а так – как-то приспособилась без них, ничего особо не надо было разглядывать. Книг не читала, телевизор не смотрела.
Стекло было холодным, и ладони, которые к нему прислонила, - такими же.
Ее девочка лежала близко, с краю. Ее обогревало искусственное солнце, поддерживало нужную температуру. Крохотная, сморщенная, лысенькая малышка не двигалась. И было совсем незаметно, как дышит.
Она будто медленно плыла на маленькой, отдельной от всех лодочке, покачивалась на слабых волнах. Миниатюрные кукольные пальцы были сжаты в кулачки. Как будто для защиты от внешнего враждебного мира. Словно могла что-то ему противопоставить – она, росточек в бурьяне, в котором, казалось, жизнь едва теплилась. Маленький фонарик с мерцающей свечой на свирепом ветру.
…Сидит ли на краешке кувеза тихий незримый ангел – тот самый, ущербный, с подбитыми крыльями?.. Хоть какой-нибудь – сидит?..
Этот глупый сентиментальный вопрос Катя себе прощала. Пусть приходит, пусть тревожит, и обязательно с положительным ответом, лишь бы от этого становилось хоть на каплю светлее.
Врачи объясняли опасность родоразрешения в восемь месяцев. Термины называли медицинские. Повторяли осторожную фразу: «Серьезных патологий нет. Но мы всё равно не можем дать вам гарантий».
У ее девочки почти отсутствовал сосательный рефлекс, она получала питание через зонд. Перечислялись еще и еще диагнозы, пугающие замысловатостью наименований.
«Время покажет. Надейтесь», - говорили Кате. И разводили руками.
Холодное стекло запотело от ее дыхания. Она понимала, что нельзя плакать. Что надо держаться. И когда, при малейшей слабине, начинали дрожать губы и горячие озерца заливали глазные раковины вместе с ресницами, Катя делала глубокий вдох и улыбалась на выдохе – туда, через стекло, посылая и улыбку, и невесть откуда взявшуюся, как с молоком прибывшую, силу. Глаза начинали сиять сквозь влагу, как самые счастливые глаза на свете. 
…И я, наивная слепая дурочка, еще полагала, что знаю, что такое любовь.

17

Зималеттовский женсовет обрушил на Жданова свое пламенное ликование. Так обрушиваться умел только женсовет – оглушая, ослепляя и придавливая глыбой.
- Андрей Палыыыч!!!
Вопль звенел эхом во всех уголках, а Андрей стоял в кольце жадно обнимающих его рук, терпеливо пережидая лавину. Что-либо отвечать на восклицания не было никакой возможности и смысла – дамы в этом не нуждались, дамы изливали скопившуюся энергию. Задавали вопросы, перебивая друг друга, и тут же сами на них отвечали. Система по-прежнему была самоорганизующейся и самодостаточной.
- Он еще жив? – Милко появился со стороны мастерской в каком-то невероятном ярко-малиновом шелковом шарфе и с сантиметром через плечо. – ДевОчки, я вас переоцЕнил. Я думал, вы его уже разОрвали и разОбрали на трофеи.
Самое забавное, что маэстро, кажется, тоже был искренне рад. Даже оттеснил со своего пути Тропинкину, чтобы пробиться к Андрею и пожать ему руку.
- Меня здесь не любят, - пожаловался он театрально, - меня здесь гнОбят. Я уже написал завЕщанье и теперь могу с чистой душой утОпиться в ванной.
- Ничего не изменилось, - подытожил Андрей, силясь удержать на лице приветливую улыбку.
Узнанный запах, обстановка, голоса. Всё это вызвало болевые ощущения и сосущую, раздражающую тоску. Всё это было так далеко от его новой жизни, что казалось фантастическим перетеканием из реальности в реальность. А еще напоминало погружение в царствие подводное, где плавают в сине-зеленой субстанции, обтекая со всех сторон, призраки прошлого.
- Акционеры на месте, собрание начинается, - сухо объявил проходящий мимо с Александр (финдиректор Игнатов и секретарша Марина семенили следом за ним). – Прошу всех в конференц-зал.
В зале заседаний царил шумный треп. В центре внимания была Кира. Она выглядела восхитительно в серебристом с перламутровыми пуговицами платье и крупными серьгами в тон – вся серебряная, глаза загадочные, с поволокой. Улыбнулась Жданову издали, как старинному закадычному другу:
- Андрюша! Великолепно выглядишь!
- Ты украла мою фразу, - он спокойно подошел, наклонился, чмокнул ее в щеку. – Просто сняла с языка. Свадьба послезавтра? Думаю, акционеры охотно извинили бы тебя, если б ты попустила это совещание.
- Да что ты, как я могу. Это же совет по итогам года, - напомнила Воропаева о значимости мероприятия. – Я компанию не покидала – это мой дом родной. Я консерватор – надеюсь, ты не забыл.
«Ты не забыл» прозвучало многозначительно. Взгляд Киры был полон торжества – и при этом крепко закамуфлированного волнения. В отличие от взгляда Андрея. Тот ничего не выражал, кроме вежливого внимания.
Наблюдая за ними, Маргарита Рудольфовна украдкой промокнула глаза платочком. Наверное, это был последний всплеск печали из-за того, что такая замечательная пара распалась.
Малиновский сидел с видом, отражающим емкое определение «Мне всё фиолетово». Чертил что-то в блокноте,  искоса поглядывая на друга.
Воропаев попросил тишины и произнес коротенькую речь, состоящую из общих фраз. Упомянул про Кристину, задержавшуюся из-за нелетной погоды, добавив, что к свадьбе сестры она всенепременно успеет, и передал слово Игнатову. Тот встал и начал вещать о цифрах и показателях. Вещал четко, последовательно, но скучно. И долго.
- Вопросы есть? – спросил он наконец.
Все сразу оживились, задвигались. Павел Олегович медлил, листая отчет.
- Есть, - подал голос Андрей.
В течение всего доклада малообъяснимая, удушливая волна протеста подпирала его изнутри.
- Слушаю, - щупленький Игнатов стянул очки с носа.
- Вопрос к Александру Юрьевичу. Почему свернуты договоры с поляками и чехами? Над ними работали полгода, прайс-листы согласованы и утверждены. Подсчитана приблизительная прибыль – весьма весомая. Что изменилось?
Воропаев широко, насмешливо улыбнулся.
- Руководство изменилось, Андрей Палыч. Я делаю упор на внутренний рынок – это надежнее.
- Да? И разница в ценах, Александр Юрьевич, вас не смущает?
- Перестаньте, - Кира нахмурилась. – С каких пор вы друг другу «выкаете»? Старая песня на новый лад?
- Извини, сестренка, это не я начал, - хмыкнул Саша. – Я не гонюсь за сверхприбылью, чтобы не свалить компанию в яму. Кажется, мы там уже побывали. Кто-нибудь желает еще раз?
- Рвать даже с проверенными партнерами из боязни оступиться? – Андрей упрямо сжал губы. – Топтаться на внутреннем рынке и радоваться плюсику в ноль целых пять десятых процента? Это твоя политика, Сашенька?
- Потише, пожалуйста, - спокойно попросил Павел. – Я не считаю, что осторожность в нашем теперешнем случае – это плохо. Но кое с чем из сказанного Андреем согласен. Не уверен насчет поляков, но чехи… Связи с Прагой наработаны годами. Партнеры – постоянные, магазины наши там знают и любят. Не думаю, что продолжение сотрудничества с ними влечет для нас какой-то риск.
- А я думаю, - не отступил, дернув плечом, Александр. – Там поменялись люди, там поменялась политика. Цены возросли на аренду!
- Вот сенсация, - усмехнулся Жданов. – Цены во всём мире растут – и что теперь? Дальше собственного носа не высовываться?
- У нас носы – в разных местах, Андрюша, - Воропаев холодно сощурился. – Тебе не кажется, что свой нос тебе далеко тянуть – аж за океан?
- Хватит, - Павел рассердился. – Так цивилизованному разговору и не научились?
Но Андрей уже сам прекратил спор, досадуя на себя. Молча придвинул к себе чашку с кофе.
Объявили перерыв перед ланчем, и Роман увлек друга в коридор, к окну, покурить.
- Я тебе говорил – тут болото густое и непроходимое, - он поднес огонек к сигарете. – Тоска зеленая и пупырчатая, потому что кругом лягушки. Но Сашке ты неслабо вломил.
- Да ну, - отмахнулся Жданов. – Зря я. Бессмысленно.
- Ну и пусть. Щелчок по лбу – лучше, чем ничего. И отец тебя поддержал.
- Всё равно – это уже не мое…
Предательский взгляд всё время скользил в сторону двери в приемную. Там, за ней – его бывший кабинет. А из кабинета, в дальнем его конце – еще одна дверь…
Он не пойдет туда, ни за что. Даже не заглянет. Пересидит ланч, чтобы не обижать родителей, - и хватит с него этой тяжкой «ностальжи».
- Андрей, - Кира приблизилась неожиданно, просто возникла рядом, сияя серебристым платьем, как чешуей королевской рыбы, - а ты, оказывается, не во всём изменился. Всё тот же словесный обмен пощечинами с моим братом – прямо как в старые добрые времена.
- Был не прав, - Жданов склонил перед ней голову. – Вспылил.
- Да что ты, не извиняйся. Верность традициям… - она неспешно поправила воротник на его рубашке. - …хорошее качество.
Малиновский закашлялся дымом, выдавил:
- Вспомнил. Мне позвонить срочно надо. Прошу прощения.
И ретировался со скоростью вспугнутого хищником оленя.
Воропаева, улыбаясь, смотрела на бывшего жениха, изящно склонив голову.
- Как живешь, Андрюша?
- Этот светский ритуал из любезностей обязателен, Кир?
- Ну а что мы, и поговорить не можем?
- О чем?.. О твоем свадебном путешествии?.. Давай. Куда едете?
- В Грецию.
- Странный выбор.
- Почему? – она рассмеялась. – «В Греции всё есть». Это цитата из классика. Надо же проверить – правду он писал или нет… Ты мне не ответил – как живешь.
- Надеешься, что плохо?
- Зачем ты так? – Кира обиженно поджала нижнюю губу. – Я тебе зла не желаю. Счастливый человек не может желать зла, он излучает только добро.
- Кирочка, - терпеливо проговорил Жданов. - Я уже понял, что ты счастлива. Я приду на свадьбу и порадуюсь за тебя. Абсолютно искренне. Так что, может, побережешь свое добро, будешь излучать его экономно, чтобы хватило на торжественный день?..
Она переменилась в лице, но ответить не успела – заверещал мобильник в кармане Андрея. Он достал аппарат, сумрачно глянул на дисплей – незнакомый номер. Воропаева состроила понимающую гримаску:
- Иветта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта?.. Хотя – нет, конечно. Джессика, Джозефина, Даниэла, Джеральдина…
- Алло, - спокойно произнес Андрей в трубку.
- Здравствуйте, Андрей Палыч. Это Катя Пушкарева.
Он выронил телефон. Не потому что рука вдруг ослабела, а потому что от неожиданности и ошеломления слишком резко отвернулся от Киры, стремясь отгородиться. Суетливое, неловкое движение – и аппарат не удержался между ухом и пальцами, выскользнул и шмякнулся – к счастью, не на голый пол, а на ковровое покрытие, постеленное возле диванного уголка. Упал рядом с Кириной белой туфелькой на шпильке. Жданов стремительно за ним нагнулся, но Воропаева, невесть почему решив пошалить, со смехом накрыла аппарат ножкой:
- Оп-ля! – пропела она. – Скажи волшебное слово – тогда отдам!
- Пусти.
Кира испугалась. До того испугалась, что побледнела и мурашки побежали по коже. Она никогда не видела у Андрея таких глаз. С чем-то безумным – из глубины. Торопливо отступила.
Он схватил мобильник.
- Алло, Катя. Катя, вы слышите меня?
- Да, слышу.
- Уф. Цел аппарат. Я уронил его случайно. Понимаете, я его уронил…
Зачем он всё это произносил, эту чушь,  полную белиберду, эту ненужную ересь?.. Стало так стыдно – до жара в лице.
- Простите, Катя. Секундочку. Одну секундочку…
Он быстро двигался по коридору. Уходил – от Киры, от всех, от любого, кто мог вольно или невольно попасть в его пространство, в его личную орбиту – дальше, дальше, лихорадочно отыскивая укромный уголок, почти бежал, сворачивал за углы и наконец остановился в маленьком закутке, огороженном кадкой с разлапистым растением.
- Катя.
- Да, Андрей Палыч. Мне передали вашу визитку.
- Визитку, - глупо повторил он. – Визитку, да. Мне сказали – вы в командировке. Правда, сроки странные – всё время менялись. То две недели, то одна, то пять дней… Так вы уже… Вы приехали? Вы в Москве?
- Я в Москве.
Ее голос леденил кровь. Не холодностью – она была бы естественной и не удивляла. Обыкновенностью. Деловитостью. Словно время отмотало по своей воле на год назад, и у них через полчаса летучка по продажам. Надо только уточнить последние сводки из восточных областей России…
- Катя, мне надо увидеться с вами.
Он хотел сказать «с тобой», чтобы как-то надломить деловитость и обыкновенность. Но не смог.
- А по телефону нельзя?
- Нет, по телефону нельзя.
- Вы уверены?
- Я уверен.
Катя помолчала в явном затруднении. Вздохнула:
- Ну, хорошо. Тогда, может, через два часа? У меня будет немного времени.
- Через два часа. Где?
Она назвала место. Очень странное место, какой-то парк. Жданов несколько раз уточнил, где это, как проехать, какие известные ориентиры рядом. Катя терпеливо объясняла, и когда убедилась, что он наконец определил для себя «пункт назначения», попрощалась и отсоединилась.
Андрей с изумлением смотрел на выдававший ровные, равнодушные гудки мобильник. Всё получилось так просто. Слишком просто. Собственно, это, наверное, хорошо – без долгих просьб, без уговоров, без преодоления сопротивления. Но почему-то тревожно.  До паники. До малодушного страха.
…В конференц-зале уже был накрыт стол. Запахи витали восхитительные – баранина под острым соусом, нарезки нескольких сортов, фруктовый салат, что-то еще. Жданова замутило. Еда? Он думать не мог о еде, не то что участвовать в процессе. Он вообще не мог здесь больше оставаться. Ни минуты.
- Прошу прощения у всех. Мне срочно надо уехать.
Кира пила свое любимое шампанское. Даже головы в сторону бывшего жениха не повернула.
- Как же так? – расстроилась Маргарита.
- О, я понимаю, - не преминул навесить на лицо одну из своих излюбленных улыбочек Воропаев. – Желудок привык к иной пище. А тут «в салате по-милански не хватает трюфелей».
- Именно, - не остался в долгу Андрей. – С трюфелями у тебя промашка вышла. Как и с чешскими контрактами. Всем приятного аппетита, увидимся на свадьбе.
- Можешь, кстати, прийти не один, - Кира внимательно изучала пузырьки в бокале на просвет. – А вместе с Катей.
- С какой Катей? – пробормотал Малиновский и уставился на друга.
- Да он сейчас по телефону болтал с какой-то Катей, - мило сообщила Воропаева. – Вот я и говорю – пусть пригласит девушку, если хочет.
- Спасибо, Кирюш, - Жданов глянул на нее с сожалением. – За великодушие.
- Ничего не поняла, - призналась Маргарита, когда он покинул конференц-зал. – Что за Катя?..
- Самое забавное,- Кира засмеялась и влила в себя порядочную порцию игристого напитка, - что среди тьмы Светочек, Наташечек, Лерочек и Анжелочек Катю я у него знаю только одну. Которая сейчас – золото, бриллианты, сапфиры и гламурный вид. Я так полагаю, мы ее проглядели. Все. Дружно.

* * *

Катя тоже задумчиво смотрела на умолкший мобильный телефон. Прислушивалась к себе. Сердце не трепыхалось, его вообще не было слышно. То ли есть, то ли нет. Голос Жданова был прежним, из прошлой жизни. Только звучал как-то резковато, с напором. Или он нервничал, потому что находился там где-то среди людей. Кирин голосок тоже прорывался, и смех, журчащий такой, грудной.
Может, она вообще в брачную опочивальню позвонила?..
Смешно. Катя убрала мобильник в карман. Ну что ж, она не виновата. Она не навязывалась, а выполняла просьбу. Это не ей что-то надо, а от нее. А что именно надо – даже не очень интересно.
Сегодня она сцеживала молоко для своей девочки, и молоко шло плохо, туго. Врач сказал – она недостаточно старается. А как же недостаточно, когда руки так болят, будто пшеницу по старинке в снопы вязала. Советовали пользоваться грудоотсосом, а ей с ним как раз неудобно, еще хуже получается.
В раздумьях обо всем этом Катя неспешно одевалась, натягивала юбку, свитерок. Уплетающая на своей койке дыню Лика Лизанец оживилась:
- Ты что, на прогулку собралась?
- Ага.
- Супер! Ну наконец-то! Это ж рехнуться можно – столько в четырех стенах сидеть. Давай я тебе прическу сделаю. Я умею! У меня подружка – парикмахер, я у нее многому научилась.
- Зачем прическу? – не поняла Катя. – У меня заколка есть. Заколкой заколю.
- Да ну, заколка! Давай я тебе косичку французскую заплету. Обожаю французские косички! Жаль у меня три волосины в шесть рядов.
- Лик, не надо. Спасибо, конечно, но незачем.
- Уф, упрямая! Ну дай хоть расчешу. Обожаю!
- Ну расчеши, - Катерина невольно улыбнулась. – Детство у тебя еще не кончилось, а кукол уже нету, да?
- В точку! – весело согласилась Лика. – Детство – это супер! Я, наверное, до старости ребенком буду. А че – клево! Быть взрослым – скука смертная…

На улице было прохладно и солнечно. Первый лихорадочно прорвавшийся в осень снег почти совсем растаял. От интенсивного притока кислорода голова слегка закружилась.
Катя шла и думала, что она, наверное, и есть тот взрослый со «смертной скукой». Что-то исчезло в ней – жадность и распахнутость цветущей юности. Солнце и воздух. Вместо них – земля, вросшие в нее корни. Влага, которая эту землю питает. Кровь и плоть. Она смотрит себе под ноги, а не в высокое пронзительное небо, как раньше.
Раньше, раньше. Много чего было раньше. Она научилась закрывать страницы и сжигать мосты. Она идет на встречу с человеком, который сгорел в большой старой кастрюле вместе с дневником, Ленноном и Эйнштейном. Но идет, поскольку рассудила просто и разумно – лучше сразу разрешить и снять вопрос, каким бы он ни был, чем повесить его крючковатым сгорбленным знаком, чтобы он торчал, вызывая недоумение и раздражая неопределенностью.
У самого входа в парк Катя еще раз с удивлением и даже некоторой грустью отметила: «Надо же. Я совсем не волнуюсь. Ни капельки. А ведь должна же?..»
На дорожке, конечно же, толпились толстенькие и не очень толстенькие голуби разнообразных расцветок. Один из них, фантастического окраса – розово-синий, поковылял прямо к Кате. Как будто знал – эта девушка имеет привычку ходить в магазин за булками. Для голубей. По птичьему радио передали…

Жданов ждал уже сорок минут. То садился на скамейку, то вставал и прохаживался. Лихорадка сменилась оцепенением, стойким ощущением – это всё не с ним, этого всего не может быть. Ну не может он так обыденно топтаться тут в ожидании женщины, из-за которой его жизнь больно и страшно разорвалась на две половины. И этого будничного осеннего пейзажа вокруг, меланхоличного и полудремного – быть не может, и солнышка этого миролюбивого с небес – тоже. И голубей, важно расхаживающих туда-сюда в поисках чего-нибудь съедобного…
Но всё это было, окружало, дышало покоем и равнодушием.
Как странно.
Руки были ледяными, но это если поднести их к щекам. А так – холода не чувствовалось. С чувствами вообще творилось что-то неведомое – вот они только что были, жгли, покалывали, потряхивали, и вот их не стало. Впали в паралич. Как будто сработали по закону инстинкта самосохранения – если оживут, очухаются, то спалят изнутри дотла.
А потом вдали на дорожке показалась Катя.
Она возникла, когда Андрей в очередной раз поднялся со скамейки и сделал пару шагов по направлению к центру аллеи.
Девушка была в старом коричневом пальтишке, руки – глубоко в карманах, волосы гладко причесаны. Почему-то без очков – большие, ничем не заслоненные спокойные глаза на похудевшем бледном лице. Из-под воротника выглядывала желто-бежевая косынка. Она неплотно прилегала к коже, и часть шеи оставалась незащищенной.
Впрочем, ветра не было. Ни единого дуновения. Не от чего защищаться.

18

Немота длилась с полминуты. Не молчание, а именно немота. В малолюдном парке раздавался только один громкий звук – мимо прошла женщина с коляской-сиденьем, и в ней ребенок оглушительно свистел в свистульку. Монотонно, длинными трелями. Сначала пронзительно, а потом всё тише, тише. По мере удаления.
Жданов понимал, что должен заговорить первым. Катя молчит совершенно справедливо. Молчит, смотрит ясными, без определенного выражения, глазами и теребит двумя пальцами краешек косынки.
Именно он, вызвавший, оторвавший ее от какой-то новой неведомой жизни, и должен победить немоту, это естественно.
Вот только худо совсем было со способностью привести речь в действие.
Будто кожу с него сняли, плотную, загорелую, бронзовую оболочку, надежно защищавшую  от любой боли.
Стоял, как освежеванный, и смотрел на Катю.
Да она ли это?..
При минимуме внешних изменений – всё изменилось.
Цвет – темное, матовое, без малейшего блеска, золото. Густое, наполненное, со свечением изнутри.
Запах. Что-то сладко-горькое. Очень насыщенное.
Фигурка. Скрыта под пальто. Но угадываемый рельеф тоже новый и тоже весь на несоответствиях и противоречиях – округлость, перетекающая в угловатость. На запястьях  выпирают обтянутые кожей косточки, и скулки тоже обозначены, а на уровне груди – объемность, мягкость, пуговица туго застегнута, рвется из петли.
Она и раньше не отличалась «правильностью» и «соответствием». Всё в ней выбивалось и выпадало из стандартов. Никогда и ни с кем ее было не перепутать. Кто хотел смеяться – тот смеялся, кто впадал в изумление – тот изумлялся, а кто-то просто пожимал плечами, крутил пальцем у виска и проходил мимо.
А один несчастный – взял и полюбил.
И даже момент пропустил, когда это нещадное с ним стряслось. После только – спохватившись, хватал ртом воздух. Когда уже было поздно.
Андрей снял очки, сунул их в карман. Они вдруг тоже показались ненужными, бесполезно царапающими переносицу. И всё в мире было бесполезным и ненужным. Только сердце потрясенно рвалось куда-то из грудной клетки, как из склепа, слепо тыкалось, замурованное, в поисках выхода.
- Простите, что потревожил вас, Катя.
Ну вот, получилось произнести первую фразу, вполне ничего себе, достойно. И она ответила на уровне:
- Не страшно. Давайте сядем.
- Да, давайте.
А сесть вдвоем на одну лавочку – это означало, что боком дуг к другу и взглядами – в пространство. А так говорить совсем невозможно. Жданов опустился на окрашенную в светло-зеленый цвет ребристую поверхность скамейки и сразу развернулся полубоком, чтобы всё-таки не терять Катиных глаз. Она поняла и сделала так же, повернулась всем корпусом, посмотрела выжидающе, не собираясь демонстрировать гордый скульптурный профиль. Только на часы быстро глянула.
Торопится?..
- Я вас с работы сорвал? – спросил Андрей и тут же подумал: если с работы – то странное место для встречи. Офис «Яхонта» - черт-те где, на порядочном отсюда расстоянии.
- Всё в порядке, - кивнула Катя, заменив общей фразой ответ на прямой вопрос. – Что вы хотели мне сказать?
- Я хотел попросить у вас прощения.
Голос сдал, конечно, сорвался, как мутирующий – у подростка. Но ничего, кашлянул и выправил.
Катя явственно удивилась, насторожилась. Но взгляда не отвела, лишь ресницы потрепетали немного в замешательстве.
- Вы об этом и хотели поговорить?
- Да. Вам это странно?
- Но… - она быстро сглотнула, повела плечами. – Столько времени…
- Срок давности еще не прошел, - он вымучил на лице улыбку.
- С юридической точки зрения? – она улыбнулась в ответ, слабо и как-то устало. – Ну, тогда… вы тоже меня простите. Это ведь я всё устроила. Спровоцировала вас. Мне очень жаль, правда. Я ужасно себя вела, я… - запнулась, рассеянно провела рукой  по лбу. – В общем, мне очень стыдно.
- Катя, вы не поняли. Я говорю не о том вечере в кабинете. То есть и о нем, конечно, тоже… Но он – результат, следствие, - Жданов взял крохотную паузу, хватило пары глубоких вдохов-выдохов, и решился: - Я говорю об инструкции Малиновского, которую вы прочитали.
- А… понятно.
Она чуть содрогнулась, сморщилась, скользнула отчужденным взглядом вдоль аллейки, вздохнула:
- Вы догадались?
- Нет, Кать. Я тупой. Не догадался. Роман узнал, через Шуру. Но вы на нее не обижайтесь, она…
- Да что вы, - перебила Катя, - я не могу на нее обижаться, это она вправе на меня обижаться. Я и перед ней виновата. Андрей Палыч, я, честно, не уверена, что разговор этот сейчас нужен. Что было, то было. Зачем ворошить?.. Уже всё по-другому. И у вас, и у меня. Мы оба натворили дел, и надо просто простить друг друга. Я – готова. А вы?
Она посмотрела на него мирно, терпеливо, отстраненно. Слегка отодвинулась, на дюйм увеличив между ними расстояние – так, чтобы рукава пальто даже случайно не соприкасались.
Жданов это движение прочитал правильно. Его разрывало от горя. От потери, которую мазохистски переживал заново. Как прокручивал один и тот же кадр в фильме про Чапая, каждый раз надеясь, вопреки здравому смыслу, на другой исход. А главный герой на определенной секунде всё равно тонул. И опять тонул. И опять…
- Кать. Ты в тот вечер… в тот ужасный вечер… сказала неправду? Ты любила меня?
Он зря задал этот вопрос. Он не хотел его задавать. Совсем о другом хотел! Но отчаяние подтолкнуло – и озвучило. И напрасно. Она оцепенела, замкнулась. Даже края пальто у ворота сдвинула, словно хотела склеить их намертво. Чтобы ни взглядов, ни дыхания – ничего извне не просачивалось. Решительно и отторгающе покачала головой:
- Андрей Палыч, я не вижу смысла…
- Да, да, - торопливо перебил он. – Ты не видишь смысла, я знаю, прости. Но я вижу смысл, и… ответь, пожалуйста. Если можешь.
- Я сказала неправду. Я любила вас, - просто сообщила Катя. Чудовищно просто. Обыденно.
- Я… - превозмогая приступ боли, заговорил после тягостной паузы Жданов. – Я тоже хочу сказать. Та инструкция – мерзкая ложь, от начала и до конца. Мне вечности не хватит объяснить, как и с чего всё начиналось и почему я вел себя так, как вел, что я чувствовал и что со мной происходило, - ты столько не станешь меня слушать. Но я любил тебя. Я хотел тебя. Я ревновал тебя. Я с ума по тебе сходил, Катя, и весь кошмар того вечера в кабинете случился – из-за этого!
…Он говорил еще. Говорил взахлеб, обрывая одни фразы и начиная другие. Умолкал. Возобновлял поток слов. Голос то становился громким, с напором, то падал, сникая, почти до шепота.
Его корежило от мелодраматичности и избитости собственных признаний. Только других – не изобрел. Наконец, опустошенно добавил:
- Мне очень важно, чтобы ты это знала. Чтобы ты поверила мне.
Катя так и сидела – не шевелясь, зажав руками ворот. Казалось, малейшая крохотная подача к ней – и она сорвется прочь. И голуби, столпившиеся у лавочки, шуганутся, вспугнутые, в разные стороны.
- Кать.
Он не смел пошевелиться. Посмел только имя ее произнести. Ждал хоть чего-нибудь. Не слова – так поворота головы. Крохотного касания взглядом. Слышимого, осязаемого дыхания. Но она как будто и вовсе не дышала. Ушла в неподвижность.
- Кать, ты не веришь?..

…Почему-то, как только она увидела его издалека, в центре аллеи, ее охватило невнятное и невесть на чем основанное ощущение – он скажет нечто, к чему она абсолютно не готова.  И по мере того как приближалась и с каждым шагом расшатывалось так прочно установленное по отношению к этому человеку равновесие, это ощущение только усиливалось.
А ведь он был совсем чужой. Или так изменился, или она забыла его лицо.
Смуглый, возмужавший, красивый. Настолько красивый, что можно было задохнуться, если б у нее было прежнее сердце.
Нет, то, что ее охватило, не было ни волнением, ни трепетом, ни неприязнью. Скорее – дискомфортом и стремлением защититься от слишком сильной и пока непонятной энергетики, стреноженной, но рвущейся от его существа.
Они сели на скамейку, и он попросил прощения.
Катя растерялась. Она такого не ждала – нет. Но теперь и предположение о том, что Андрей пришел к ней посоветоваться по финансовому вопросу, показалось диким и фантасмагорическим. Как она его вообще допустить могла, о чем думала?.. Почему даже и не изумилась особо факту, что он объявился, не выискивала других объяснений?..
Может, потому что не хотела выискивать?.. Потому что сердце и мысли уже слишком не с ним?.. Она их отдала, в безраздельное владение, другому человечку.
Ей захотелось уйти, а он сказал, что любил ее.
После короткого шока уйти захотелось еще сильнее. Не уйти, а убежать стемглав, зажав руками уши. Может, сказать что-нибудь напоследок. Спросить, думал ли он, вызывая ее на встречу, уместны ли хоть на грамм эти поздние признания сейчас, здесь, в этом чужом унылом парке?..
А потом подумала, что это, конечно, спорный вопрос – насчет уместности. Встать на похоронах и поздравить покойника с днем рождения – с одной стороны, кощунственно. А с другой – почему нет? Человек родился, прожил жизнь, его любили. Почему бы и не поздравить, не поблагодарить за то, что он был.
Наверное, Андрею действительно важно было сбросить этот груз невысказанного.
- Кать, ты не веришь?..
Странно, но она, через изумление, почти верила. Что-то очень правдивое, хотя и горькое, царило сейчас между ними. Горечь шла ароматом и от пожухлых последних листьев, убитых первым снегом. А «почти» - потому что сердце не отозвалось.
Что должен почувствовать человек, узнав о том, что его любили?.. Через трусость, обман, предательство – любили, как могли на тот момент?.. Обрадоваться?.. Ощутить, как ползет вверх самооценка, подобно столбику ртути на термометре?..
Смешно даже. Ничего такого не чувствовалось. Грусть и сожаление.
- Я, наверное, верю, Андрей, хотя это так странно. И мне очень жаль, что всё так случилось.
- Мне тоже.
И замолчали оба. В тишину вернулся монотонный свист – сначала едва-едва, издалека, а потом всё ближе. Видимо, мать катала ребенка в коляске по кругу, а тот самозабвенно и неутомимо дул в свою свистульку.
- Ну ничего, - нарушила паузу Катя. – Всё наладится. Уже налаживается. У тебя другая жизнь.
- Другая, - эхом согласился Жданов. – И у тебя.
- И у меня. Я тебя поздравляю, - она выпрямилась и еще чуть отодвинулась – это было движением-предпосылкой к окончательному вставанию.
- С чем? С новой жизнью?
- Да, конечно.
- Ну, тогда и я тебя поздравляю.
- Спасибо. Мне пора, - Катя поднялась, глянув на часы.
- Я провожу, - Андрей встал тоже.
- Не нужно. Мне недалеко.
- Куда – недалеко?
Он ударился о ее взгляд-преграду. Вмиг потемневшие, строгие глаза.
- Я же сказала. Провожать не надо.
- Почему? Куда ты идешь? Что это за место вообще?
Понимал – дурацкое, неуместное упрямство, вопросы, которые он задавать не имеет права. Мальчишеское какое-то отчаяние, что она сейчас уйдет. А он останется в этом куцем парке без названия навечно, лавочкой или деревом – неважно. Потому что двигаться куда-то – немыслимо, освежеванному. Одинокому, утопленному воспоминаниями и страшным словом «поздно». Всё поздно.
- Андрей, - Катя заговорила мягко, вразумляющим тоном. – Мы всё сказали друг другу. Разве нет? Разве не этого ты хотел?
- Я просто провожу. Просто буду идти рядом. Могу – молча. Что в этом такого? Или это какое-то секретное направление?..
Теперь он смотрел настороженно, пристально.
- Нет, - заторопилась она и отступила. – Но это ни к чему.
Жданов выдохнул и резко, досадливо провел ладонью по лицу – узнанный жест из прошлого. Кольца на безымянном пальце не было.
- Когда свадьба? – спросила Катя.
Не из любопытства. Вопрос, призванный внушить ему неуместность этого внезапного глупого упорства с провожаниями.
- Что? – не понял он, не переключившись толком с какой-то другой мысли.
- Твоя свадьба – когда?
- Какая свадьба?
- С Кирой, - растерялась она. – Я ее фото видела, на обложке…
- Ах, фото. И ты решила, что я – жених? Замечательно.
Кажется, он рассердился. Или очень сильно расстроился. Посмотрел сумрачно, с укором, из-под бровей.
- Ты решила, что я исповедоваться вздумал перед свадьбой? С чистой совестью – в загс? Я бы тогда в церковь отправился, Катя. К святому отцу. Я не из-за себя пришел сюда – из-за тебя. Чтобы никогда-никогда ты не допускала мысли, что в той инструкции было хоть слово правды. Знала, что если в этой жизни можно осмелиться полюбить и потерять голову – то только из-за такой женщины, как ты. Я хотел, чтобы ты не сомневалась в том, что ты прекрасна.
- Перестань, - попросила она, испугавшись. Не столько слов, сколько непрогнозируемого смятения, которое они вызвали. – Я вела себя отвратительно. Надо было мне сразу…
- Надо было, - не возражал он. – Но ты защищалась. Как могла на тот момент. И, наверное, еще верила в меня. Верила до последнего.
- Ага. Верила…
- Вот. Видишь. А я не оправдал.
Он подошел к ней совсем близко. Она инстинктивно качнулась в сторону, но ног от асфальта не оторвала. И глаз не поднимала, только чувствовала его печальную улыбку.
- Женила меня, значит. На Кире. Ох, Катя, Катя.
- Даже не сомневалась, - пробормотала она. – Не так уж много прошло времени, поэтому…
- Ну да. Поэтому счастливый новобрачный – естественно, я. Недооцениваешь ты Кирин энтузиазм под лозунгом «Я рождена, чтоб сказку сделать былью». Это коней на переправе не меняют, а женихов – еще как… Я живу и работаю в Америке, Кать. Сюда приехал на совет директоров. И на свадьбу, кстати, тоже. В качестве гостя.
- В Америке?..
- В Сан-Франциско. Абсолютно один. Меня уже за гея принимать начали. Хорошо – Милко не знает. У него, поди, в запасниках до сих пор то жуткое красное платье висит, затаилось - меня поджидает.
Катя непроизвольно улыбнулась.
- Ну а у тебя как? – Жданов всё искал мучительно ее взгляд. – Как вообще жизнь?..
Она неуверенно пожала плечами, будто затруднялась с ответом.
- Мне Коля открыл дверь. С твоим халатом на плече. У вас с ним… как?.. - решился Андрей. А что, собственно, терять. Терять нечего.
- С халатом?
- Смешно, Кать. С Колей.
Она заслонила ладонью глаза и часть лица, словно заплакать хотела, а на деле – коротко нервно рассмеялась.
- Дежавю какое-то. «Что у вас с Колей?». Наверное, это сакраментальный вопрос всей моей жизни, он будет преследовать меня до гробовой доски.
- То есть, ты хочешь сказать, что и ответ не изменился? Друг детства – и только?
- Сколько бы я этот ответ ни произносила – ты ему не верил. Стоит ли повторяться?..
- Да ты много чего произносила, Катя.
- Ну да… много. Но мы вроде всё выяснили, нет?
- Да. То есть нет. Почему мне нельзя тебя проводить? Или я, как в том анекдоте, умный мальчик и должен придумать причину сам?
- Неплохая идея. Придумай. У тебя всегда было хорошо с воображением.
- У тебя с кем-то еще встреча?..
- Точно. У меня сегодня несколько встреч в разных парках с разными людьми. Они все пришли в очередной раз спросить, что у меня с Колей. Старая добрая традиция.
…Откуда он взялся, этот смех? Не полноценный, свободный и открытый смех – а его легкий звенящий фантом, неуверенный, немного нервический, осторожный и вроде как неуместный – Жданов хмыкнул, разулыбался, Катя фыркнула следом. В глаза друг другу не смотрели – под ноги да по сторонам, а мимо опять ехал пацаненок в коляске и наяривал в свою свистульку – разрабатывал легкие по полной. И вроде как потеплело в прозрачном ноябрьском воздухе, и солнца стало больше – забавная иллюзия. А группка голубей неподалеку обнаружила кусок засохшей булки на газоне и устроила вокруг нее возню с потасовками и попутным выяснением отношений с воробьями, которые считали, что трофей принадлежит им, это их пир и вообще – именно они короли на этом празднике жизни. Весь этот мирный, почти пасторальный пейзаж, звуки и краски сквозили чем-то очень хрупким, неустойчивым и добрым, и длилось это несколько секунд.
Катя ощутила, как намок на упругой груди лифчик и струйка молока побежала по животу. И сразу сковали неловкость, стыд, смущение и наконец самый настоящий ужас – что она делает?.. Что она тут делает?.. Этот разговор, этот треп, эти тары-бары – это что такое?.. Милая встреча старых друзей?! Они могут вот так стоять, и болтать, и даже хихикать, как будто не совершили убийственного, жуткого – не измотали, не исковеркали, не искалечили друг друга?..
…Она будто увидела, как монитор падает со стола на ее пальто. Услышала, как стакан разбивается об пол. Ощутила вторжение в свою плоть, задавливающее, затирающее последние судороги надежды на то, что всё не может закончиться так страшно и так пошло. Вмиг стало настолько холодно, будто зима резко и мощно обрушилась на землю, отринув постепенный захват позиций.
Что же мы натворили?!
- Мне пора, - Катя медленно попятилась. – Мне надо идти.
…Ей надо сцедить молоко. Ей надо к ребенку.
Это и его ребенок.
- Катя, подожди…
- Я не могу. Я опаздываю.
Это и его ребенок. Слабенький совсем. Тоже в каком-то смысле – искалеченный!
- Да не беги же ты, - растерянный Жданов наступал, она отступала. – Я хотел…
- Что?
Он не знал – что. И чувствовал себя жалким в своей неспособности сказать хоть что-то вразумительное.
- Катя, я улетаю. Через несколько дней…
- Хорошо. Удачного перелета.
- Может быть, мы…
- Что?
Панику в ее глазах он принял за отторжение. Но всё же спросил, сорвалось:
- Может, я еще позвоню?..
- Глупо, Андрей.
Вторая теплая струйка потекла по Катиному животу.
Это и его ребенок – тоже, но не укладывается. Ни в голове, ни в сердце. Я не могу, не могу!
Она повернулась и пошла уже в полную силу к выходу из парка. Почти побежала, увеличивая между ними расстояние.

21

…Я люблю ее.
Жданов смотрел на пляшущее в камине пламя и вспоминал какой-то старый фантастический фильм, где человека ради научного эксперимента на год заморозили в капсуле. А потом разморозили, и он после долгой отключки пришел  в себя стал кричать от боли. И смотрел на всех с ужасом и непониманием. Возвращение было мучительным. Как любое рождение – хоть впервые, хоть заново.
…Я опять ее люблю.
Это так странно случилось. Так, наверное, не бывает, не должно быть. Она сказала: «Растяпа», и в ту же секунду ледяная капсула треснула и хлынул горячий ливень. А это ведь глупо. Какое-то слово – всего лишь…
Или ни при чем слово? Вообще все слова в мире – ни при чем?.. Пришла та самая секунда – и он выдрался из чужого измерения, где, кстати, было весьма комфортно, и оказался голым на ветру. Босыми ногами – на асфальте. Толпа окружила со всех сторон, показывала пальцами и гоготала.
Нет, не то. Подступало – постепенно, шаг за шагом, а сегодня всего лишь осыпался последний тонкий слой намерзшей корки. С того момента, как Ромка сказал про инструкцию, и включился механизм медленной разморозки.
…Ему ведь было так удобно – погрузиться сначала в ненависть, а потом в равнодушие. Собственные грехи, собственная подлость сразу обмельчали. Роль жертвы – куда благороднее, чем роль палача.
Как он мог поверить, что Катя, его Катя, притворялась, когда всхлипывала в край покрывала, смотрела в пространство широко открытыми горькими глазами и произносила: «Самое ужасное, что всё это было – из-за денег. Ну неужели они дороже чести, порядочности?..»
Как он мог поверить, что она играла с ним в любовь, потому что это лестно… господи! Ослеп он, что ли, оглох тогда, потерял разум, потерял память, чтобы проглотить это как правду?!
…А может, ему опять же… удобно было в это поверить?!
Он тер бессмысленно ладонями глаза, а они всё болели – от огня, наверно. Но не от огня из камина – жгло изнутри. И звук – как стон. Сначала подумал, что стонет вслух – взрослый дядька, как слезливый пацаненок, у которого зуб разболелся. А потом понял, что это рыдает где-то в области сердца, на высокой ноте, поднимающейся вверх, к барабанным перепонкам.
…Возьми себя в руки, Жданов. Ты ведь остался не для того, чтобы слушать в бессилии этот безнадежный глубинный вой?..
Ты остался, чтобы вернуть невозвратное.
Всего лишь.
Все злые демоны мира сейчас, наверно, расхохотались…
Резкие трели мобильного телефона оглушили. Аппарат оказался во внутреннем кармане пиджака.
- Палыч! – обрушился недоуменно-раздосадованный голос Малиновского. – Ты где?..
- Черт… - дошло до Андрея. – Черт, Ром, прости. Ты в аэропорту, да?
- Разумеется! Твой рейс уже объявили! Ты со мной в прятки играешь, что ли?.. И за какой стойкой мне тебя искать?..
- Извини, вылетело из головы. Забыл тебя предупредить. Про всё на свете забыл…
- О чем предупредить?
- Я не лечу. Я дома.
- Не понял?..
- Я остался. Пока – остался. Что непонятного?
- Действительно! – захохотал после выразительной паузы Роман. – Он остался – что тут может быть непонятного! У него яиц еще в холодильнике – целый десяток, пока не стрескает – никуда не полетит, ежу ясно, не пропадать же добру… Блин, ты можешь толком объяснить?!
- Ром, не кричи. Ну прости еще раз. Давай потом поговорим, у меня мозг лопнет сейчас…
- Уф, - изрек, поразмыслив, Малиновский. – А я, кажется, догадываюсь, чего это тебя к старому московскому дивану пришпилило.
- Очень хорошо, что догадываешься. Только догадывайся покамест молча, ладно?
- Ладно, - с достоинством согласился тот. – Молча так молча. Уразумел. Заткнулся. Пошел в бар – продолжать провожать.
- Кого провожать?.. Ау, Ром. Меня там нету.
- А ты, Жданчик, не единственный улетающий. Ты, как выяснилось, вообще не улетающий. Тут, оказывается, молодожены в Грецию отбывают – Кира с Никитой. У них рейс отложили, вот мы и грузимся чудненько шампанским за столиком. Так что я не в накладе. Кстати, Кира про тебя спрашивала. Чего это ты запаздываешь. И на шампанское как-то очень активно налегает.
- Это уже нонсенс какой-то, - нахмурился Андрей. – Может, она желает, чтобы я к ним присоединился?.. Как Хоботов из «Покровских ворот»?..
- Точно – Хоботов! - покатился Рома. – Вот умора! Слушай, мне уже жаль молодого мужа.  Ему-то зачем нужна была эта скоропалительная свадьба?..
- Любит, наверное, -  без всякой усмешки предположил Жданов.
Он больше не умел не сочувствовать любви. Горькой, нелепой, слепой, невзаимной, парадоксальной, потерянной... любой.
- Пока, Ром.
Отбросил телефон, взъерошил волосы.
Несмотря на то что Малиновского часто хочется прибить за его проделки, иногда он поневоле умеет встряхивать от оцепенения, снижать насмешливым оптимизмом тяжесть ситуации.
В конце концов, это у мертвого – глухие деревянные стены со всех сторон, и больше ничего нету. А у живого всегда есть надежда. 

* * *

- Назови Надеждой, - предложила дежурная медсестра Варя, обмахиваясь карточкой с историей болезни – в отделении всегда было жарковато.
- Что? – Катя не отрывала ладони от стекла и не сразу сообразила, о чем ей говорят – вся ушла в созерцание.
- Я говорю – Надеждой назови дочку. Так часто недоношенных, слабых и пограничных называют. Надеждой или Верой. Типа – родные надеются и верят, что всё будет хорошо. Логично же?..
- Логично, - задумчиво согласилась Катерина. – Только у меня как-то не складываются отношения. Ни с верой, ни с надеждой.
- В смысле? – медсестра от непонимания погрузилась в недоуменный ступор, даже обмахиваться перестала.
- Да это я так. Не обращай внимания.
- А! – усиленно поразмышляв, расшифровала для себя Варя. – Типа – чего надеяться и верить, жить и действовать надо, а не вздыхать, так, что ли?
- Примерно так.
- Ну, тогда Любовью назови. Любовь – это ж такое чувство, самое замечательное! И конкретное. Или… с любовью у тебя тоже… того? Не складывается?
- Не складывается.
- Вот ведь… Но дочку, дочку-то – любишь?
- Это гораздо больше, чем любовь.
Медсестричка усиленно переваривала услышанное, а Катя смотрела на девочку, едва дыша и захлебываясь волнением.
У малышки золотился пушок на голове, и из-под щелочек век проблескивал густо-кофейный, тоже с золотом, цвет. Левый кулачок она прижимала к животу, а правую ручку отставила и чуть-чуть шевелила крохотными пальцами. Будто перебирала в воздухе какую-то мелодию. По невидимому фортепьяно или ксилофону. Динь-дон.
- Динка, - сказала Катя.
- Чего-чего? – оживилась Варя.
- Она – Динка. Посмотри.
Заинтригованная девушка подскочила к стеклу и уставилась на ребенка. Озадаченно поправила медицинскую шапочку.
- А почему – Динка?
- Не знаю. Я вижу.
- Обалдеть. Че, прямо по ней видишь?
- Прямо по ней вижу.
- Ну и что мы тут «прямо по ней» видим? – прозвучал за их спинами чей-то тенорок.
Это был врач, Алексей Семенович, худой пышноусый и пышноволосый мужчина с доброжелательным взглядом и мягким голосом. Он улыбнулся Кате и продолжил:
- Видим, что динамика идет стабильно, без регресса? Правильно видим. Но рефлексы пока слабоваты, кожные покровы уязвимы, да и дыхание нестабильное. Так что как минимум еще неделю барышня проведет в этом безопасном гнездышке, а там – будем смотреть по состоянию. Ну что вы, мамочка, топчетесь? Халат надевайте, дезинфекцию рук, маску на лицо – и вперед.
- Куда – вперед? – не поняла от неожиданности Катя.
- Здрасьте – «куда», - проворчал доктор. – На руки ребенка взять не хотите, что ли?
- Правда?.. Можно?..
- Правда, правда. Такая у меня профессия – правду людям говорить, хотя не всегда это легко. К счастью, сейчас – не тот случай…   

…Динка была теплой, бледно-прозрачной и такой легкой и эфемерной, что Катины слезы остановились в миллиметре от стыка с ресницами, не смея пролиться наружу. Она едва позволяла себе дышать и только чувствовала, как всё ее существо пропитывается жизненным соком, брожением, цветением – всеми мыслимыми созидательными и животворными процессами, на которые способна природа земная.
Личико дочки было подвижным – веки смыкались и размыкались, то приоткрывая раковинки с золотисто-кофейным наполнением, то вновь их пряча; она смешно и слабенько сопела и пожевывала аккуратные, изогнутой формы, губки. А потом их поджимала – и как застывала вся, как замыкалась в строгой кукольной скорби.
Кате хотелось ее поцеловать, хотелось шепнуть в маленькое ушко какую-нибудь нежную, покаянную глупость и что-нибудь еще – очень оптимистичное. Но лицо сковывала маска, а сердце – дикий страх причинить крохе нечаянный вред. Оставалось держать, тихо покачивать и отдавать ладонями ребенку тепло и энергию – как можно больше энергии и тепла. Всё бы ей отдала – всё, до последней капли, если б только могла.
Несколько минут длилось дозволенное «свидание», и Катя покинула отделение, переполненная потрясением, с по-прежнему непролитыми, ушедшими в глубину слезами, с пылающей кожей, счастливая и растревоженная. И окунулась, вот такая, в холодный, колючий ноябрьский вечер, и шла к метро, и спускалась по эскалатору вниз, в гул и суету, и ощущала себя сосудом, который надо нести с особой осторожностью, укрывать и беречь, ведь в нем – жизнь, источник жизни. Для Динки.

Поезд, грохоча, вошел в тоннель, и Катя уткнулась распахнутыми и растерянными глазами в черноту окна.
«Я люблю тебя», - вновь сказал ей оттуда, из черноты, Андрей Жданов.
И снова захотелось немедленно и крепко зажмуриться и как можно плотнее запахнуть на себе пальто.
Он сумасшедший?..
Или просто – одинокий человек, поддавшийся чарам прошлого?.. У него нет опоры, кроме внешнего благополучия и лоска. Если бы у нее, у Кати, не было Динки, может, она тоже отчаянно потянулась бы к потерянной любви?..
Трудно, невозможно это представить, потому что нельзя представить, что Динки нет. Немыслимо.
…Когда там, у отеля «Мариотт», Жданов стоял перед Катей с белыми розами и взглядом заблудившегося пса, ей было его отчаянно жалко. И остро засвербила, будто мучимая крапивницей, совесть: она не вправе молчать про ребенка, не вправе, не вправе. Раз так случилось, раз Андрей сам опять возник в ее жизни – надо сказать, чтобы не совершить еще одной ошибки, которую потом поздно будет исправлять. Это нечестно – продолжать скрывать, и ни при чем тут ее чувства, ее упрямое сопротивление. Никто не обещал, что будет легко, она просто отметала этот щекотливый момент как неактуальный, несущественный («нет человека – нет проблемы»). А момент взял и без спросу подступил вплотную – так хватит трусить и цепляться за свое детское «не хочу»…
Мысли слепо метались параллельно их разговору, и Катя медленно подходила в своих выводах к  неуютной, тревожной неизбежности – надо сказать.
«Я люблю тебя».
Три коротких слова выбили ее разумное решение напрочь.
Это были слова, которым она не давала разрешения на реанимацию.
Это были слова из той жизни, где можно было спросить губами в губы: «Честно-честно?», получить ответ: «Честно-честно» - и безоглядно этому ответу поверить. Из той жизни, где счастье умещалось в серебристое сердце, сложенное из тоненьких долек шоколада. Из жизни, которой больше нет и быть не может.
Это были слова, не имеющие никакого отношения к теперешней трудной правде – у них общий ребенок, и с этим придется как-то жить.
И эти три слова волной отнесли Катю на другой берег. Наверное, если бы не прибыло такси, она бы пошла пешком, побежала бы – куда глаза глядят.
Конечно – всего лишь эмоции. Они перехлестнули, и момент был упущен.
Андрей, наверное, сейчас в аэропорту, ждет рейса. Или уже в самолете. Как Лариса сказала?.. Америка – не Проксима Центавра?.. Это как посмотреть. В каком-то смысле – очень даже Проксима…
А может, всё к лучшему. Жданов уедет, вернется к своей жизни, успокоится. Поймет, что наваждение – это всего лишь наваждение, причуды жестокой памяти. А она напишет ему такое же спокойное, обдуманное письмо. Постарается объяснить, как трудно преодолевала свой «обет молчания». А дальше… Что-нибудь будет дальше. Загадывать ни к чему.
Лишь бы Динка не останавливалась в своей такой медленной, но стабильной динамике.
Катя почти уговорила, почти «умиротворила» себя, что всё в конце концов как-то наладится, образумится и рассудится, не надо никуда спешить, сегодня не последний день на Земле. В таком тщательно выстроенном в душе равновесии и подошла к подъезду своего дома. И даже улыбалась, подумав, что вот сейчас объявит родителям, что их Динку зовут Динкой.
А еще вдруг вспомнила, что официальное имя Динки Арсеньевой из ее книжного детства было – Надежда.
А белая роза притулилась в стандартном пакете из супермаркета. Между бутылкой молока и пачкой чая.

* * *

Умение стремительно находить выход из, казалось бы, безнадежных ситуаций – это то, за что Андрея Жданова ценили его американские коллеги. А еще – за дар убеждения. Правда, там он не делал глупостей и никогда ничего не произносил, тщательно не обдумав.
А тут – произнес. Тут слово неслось сразу за мыслью, за импульсом и порывом, вперегонки. И иногда даже опережало.
«Я люблю тебя».
Катя посмотрела на него так, как будто во время исполнения торжественной и печальной Блокадной симфонии Шостаковича он встал и затянул «Калинку-малинку». Совершенно естественной была ее реакция. Какая любовь? Любовь она похоронила. И если он вознамерился разобрать могилу-склеп голыми руками, то начинать надо не с любви. Забудем о ней. Долой ее.
Начнем с доверия.
Начнем с того, с чего у них всё и начиналось. С работы.
Жданову казалось, что это гениальный ход. Работа! Вот что их когда-то сблизило, настроило на общую волну, научило понимать друг друга с полуслова.
Конечно, работают они теперь в разных сферах, но уж не настолько принципиально разных. Вот если бы Катя пошла валяльщицей на фабрику, а он – бурильщиком на нефтескважину, тогда было бы потруднее.
Кровь бурлила от нетерпения, от упрямого азарта. Не прошло и пяти минут, как Андрей выяснил по старым каналам нужный ему телефон и набрал номер.
- Добрый вечер, Эдуард Евгеньевич! С вами говорит Андрей Павлович Жданов, акционер компании Зималетто и бывший ее президент.
Шевелькович с недоумением в голосе поздоровался в ответ и, разумеется, тут же спросил, чем обязан вниманию.
И Жданова прорвало. Кажется, еще никогда в жизни он не говорил с таким вдохновенным пылом.
- Эдуард Евгеньевич! Я сейчас тружусь в основном за океаном, но я по-прежнему в совете директоров Зималетто, это компания, основанная моими родителями, и она мне очень дорога. Естественно, меня очень волнует ее положение на рынке, и я, как акционер, имею право и возможность на него влиять. Вы, конечно, понимаете, что в любом бизнесе время от времени необходим прорыв, что из стоячей воды ничего не вытечет. Я подумал – что сделает женщину на подиуме в совершенном наряде еще более совершенной? Драгоценности! Вы, я слышал, недавно презентовали новую ювелирную коллекцию. Так почему бы нам не объединить усилия?..
- Э… - осторожно протянул Шевелькович. – Подобные предложения нам поступали. В частности, от «Фонтаны». Но, знаете, очень трудно было договориться, потому что абсолютно разные демонстрационные подходы к товару. Подиум – в отдалении от зрителей, над ними, женщина рассматривается отстраненно, целиком. А ювелирные украшения – это камерность, это оценка вблизи.
- Совершенно верно! И что нам мешает продемонстрировать наряд на  подиуме, а драгоценности спустить потом в массы?
- Не понял?
- Подиум, Эдуард Евгеньевич, - это первый этап. С него модели плавно спускаются в зал – и наступает праздник драгоценностей для публики.
- Ммм… Неплохо, но всё равно неравноценно. Подиум – это подиум, на нем концентрируется внимание. А в зале оно неизбежно рассеется. Там уже – разговоры, коктейли, разброд и шатание.
- Во-первых, разброд и шатание тоже можно организовать и возглавить – придумать свою программу для зала. А во-вторых – экран.
- Экран?..
- Огромный экран – прямо над подиумом. А можно несколько экранов – с разных сторон. И на нем – лица моделей крупным планом. Их запястья, их пальцы. Соответственно – серьги, колье, браслеты, кольца.
- Впечатляюще, - задумчиво произнес Шевелькович. – Но ведь затратно, Андрей Павлович.
- Так не вложившись – и прибыли не получишь. Объединенные усилия – это не мной придумано. Примитивный пример – миллион поклонников фанатеет по режиссеру Икс, еще миллион – по актрисе Игрек. Значит, если режиссер Икс снимет актрису Игрек в своем фильме, количество поклонников у обоих удвоится как минимум.
- Я вас понял, - Жданов мог поклясться, что Шевелькович улыбнулся в трубку. – И мне импонирует ваш энтузиазм. Давайте так – вы сделаете свои расчеты, набросаете план, а я посоветуюсь со своим финансистом. И встретимся для беседы уже в очном порядке.
- Договорились. Спасибо за понимание!
«Посоветуюсь со своим финансистом». Андрей ликовал от одной этой фразы, прекрасно осознавая, что он полный безумец.
Ведь придется пробивать непробиваемого Воропаева. Плюс к этому – ревнивого Милко, который немедленно изобразит инфаркт от мысли, что его модели будут представлять что-то еще, кроме его моделей.
Но это всё – такая ерунда. Идея на самом деле, объективно – блеск, есть ради чего горы сворачивать. «Яхонт»-то закупает товар за границей, преимущественно на Востоке, а это неизбежно – новый виток выхода на зарубежных партнеров, новые связи! И вообще – в Восток сейчас влюблен весь мир!..
…И они с Катей снова будут работать вместе. Хотя бы на уровне финансовых расчетов и бизнес-плана.
Какая волшебная музыка – эти слова. Как будто он собрался создать бизнес-план на самого себя, и от этого плана зависит, жить ему дальше на белом свете или существовать.
Радостная лихорадка не проходила.
А вот он поедет сейчас к Кате домой и всё ей расскажет.
Позднее время?.. Совсем не позднее, просто – вечер.
Он ведь – по делу. По безотлагательному. Пока там Шевелькович, даром что такая фамилия, расшевелится!
Он по делу – то есть поделиться. Обсудить. Он из-за этой грандиозной идеи даже отъезд в Штаты отложил, отпуск взял. Да, именно из-за этой идеи! Почему нет? Очень убедительно! У него каждая минута на счету. Надо ковать железо, пока оно горячо! Разве Катя не поймет?.. Обязательно поймет! Всё, что касается работы, а особенно интересных и выгодных проектов, она всегда понимала сходу, на раз!
Как легко было убеждать самого себя. Как легко было самому себе верить…
И улица, на которую он выскочил, показалась торжественной, праздничной, как будто огням фонарей добавили радужности, многоцветья и блеска.

Ничего больше не боясь, закусив удила, весь собранный, звенящий, искрящийся, Жданов звонил в дверь квартиры Пушкаревых.
…Давай, Зорькин, отпирай замок. Можно – с Катиным халатом на плече. Да хоть с бюстгальтером, раз уж у вас такая дружба. Всё равно.
Открыла Елена Александровна. Уютная, в фартуке. На руках – следы муки. Охнула.
- Андрей… Палыч?..
- Я. Извините за поздний визит.
- Кто там? – из кухни показался Валерий Сергеевич. Очки на кончике носа, под мышкой газета, рубаха байковая в клетку. С точно таким же изумлением уставился на гостя, пробормотал:
- Это че ж такое?.. Снова-здорово – Зималетто?..
Жданов улыбался им обоим. Его аж покачивало от нежности. От приятных воспоминаний.
- Проходите, - растерянно предложила Елена. – Правда, Катюши еще нет, ждем как раз. Я подумала – это она звонит, ключи забыла.
- Я подожду, можно? – спросил Андрей.
- Конечно, - оживился Пушкарев. – Пожалуйте на командный пункт, то бишь на кухню. У нас кухня волшебная – на ней всегда найдется всё, необходимое для ожидания. Ну, вы помните.
И подмигнул, щелкнув пальцами по кадыку.
- Спасибо, - Жданов пребывал в полнейшем головокружительном счастье, расстегивая пальто. И счел долгом объяснить: - У меня дело к Кате, очень срочное и важное. Поэтому позволил себе вторгнуться, уж простите. Я знаю, у нее презентация сегодня, но вроде бы давно закончилась…
- Давно, давно, - подтвердила Елена, вытирая руки фартуком и устремляясь к Катиной комнате. – Так ведь еще в больницу, пока туда, пока обратно, концы немаленькие. Ну ничего, скоро придет, а мы пока за стол сядем, у меня всё готово. Коля! – позвала она.
- В больницу? – переспросил Андрей.
- Коооль! Ужинать! – Елена вопрос пропустила. – Коля!..  Опять в наушниках сидит, ничего не слышит… Николай!
Она распахнула дверь. Открылась Катина комнатка – светлая, отремонтированная, сияющая.
Справа от спины Зорькина, уткнувшегося в экран монитора, стояла детская кроватка цвета только что выклюнувшихся из зелени одуванчиков.

23

Он назло шел против ветра, хотя вполне мог сменить направление. Если до метро – так к ближайшей станции идти было как раз в обратную сторону. А проще всего было поднять руку и поймать машину, в которой – вообще никакого ветра.
Но нет, двигался навстречу потокам, швыряющим в него горстями ледяные, мелкие хлесткие шарики. И смеялся почти в голос, и даже подмывало спросить у разгулявшейся стихии с вызовом: «И это всё, на что ты способна?..» Расстегнул пальто, потому что ему было жарко в этой забавно грозящей и подступающей к нему зиме, жарко, как в Африке, и полы его развевались где-то за спиной, как черные полуподбитые крылья.
Телефон в кармане пел голосами бессмертной ливерпульской четверки. Раз звучит «Битлз» - значит, звонит кто-то из родителей. Наверное, мама.
Не ошибся – она.
- Сынок! – взволнованный голос Маргариты в трубке. – Что произошло, сынок? Почему ты не улетел?.. Ты опоздал на рейс?.. Ты нездоров?..
- Ма, а откуда у тебя известие, что я не улетел?
- Так Кирочка мне позвонила из аэропорта.
- Ах, ну как же я сам не догадался. Кирочка позвонила. Ма, а она сама-то здорова? У нее медовый месяц, а она почему-то беспокоится о моем местонахождении. Может, перепутала, за кого вышла замуж?..
- Андрей, ну что тут странного? Ты ей что – совсем посторонний человек? А если что-то с тобой случилось?
- Кира прекрасно знает, что всё со мной в порядке. Там Ромка в аэропорту ошивался, я говорил с ним.
- Ну, наверное, он ничего ей толком не объяснил, вот она и…
- Угу, вот она и решила поднять переполох. Маленький мальчик Андрюша Жданов заблудился в переплетении автострад. Бред какой-то!
- Что ж ты так сердишься?
- Ма, я не сержусь. Я немного не в себе, но это пройдет.
- Да что пройдет-то? Что с тобой стряслось? Это как-то связано с Катей?..
Жданов аж остановился от изумления.
- Господи. А эти сведения откуда?
- Ну что – «откуда»… С совета сорвался сам не свой, поговорив с какой-то Катей…  Вчера на свадьбе – опять сам не свой, теперь вот не уехал… А Катя - только одна на ум приходит, так Кирочка говорит…
- Опять Кирочка!
Андрей уже смеялся нервически. Даже слезы выступили.
- Ну, я же тоже переживаю! Не понимаю ничего! – вконец расстроилась Маргарита.
- Не надо переживать. Я взял отпуск. Завтра-послезавтра к вам заеду, всё объясню. Очень надеюсь, что не застану у вас Кирочку, бросившую мужа на греческих островах, чтобы примчаться сюда и выяснить, что же, черт побери, меня в Москве задержало!
- Ох, да не злись ты так!
- Не злюсь, мамуля. Спокойной ночи.
Трубка еще взволнованно колыхалась в его руке, что-то восклицала голосом матери, но он еще раз миролюбиво и твердо попрощался и нажал на отбой.
А ветер меж тем усилился. Похоже, затеял-таки свое упрямое сражение, раскочегариваясь от негодования, что ни фига его не боятся и ни фига от него не укрываются, а идут навстречу и смеются. Не прячут лица, не прячут глаз, вон уже и наледь на ресницах, и щеки мокрые, и шея – а хоть бы хны…
А телефон в кармане снова выдавал звуки. На этот раз – дурашливую мелодию из «Деревни дураков» из цикла «Маски-шоу». Даже если и забудешь – так тут же и догадаешься, на кого мелодийка настроена.
- Палыч, - голосом чревовещателя произнес Малиновский. – Спорим, ты сейчас хочешь выпить?
- Нет, не хочу.
- Что, уже пьяный?
- Как стекло.
- То есть – остекленевший?
- Да не пил я!
- Хм. А чего вообще делаешь?
- Иду.
- Куда?
- Никуда. Просто иду. Тут, знаешь, ветер. И снег. Прямо в лицо.
- Да я в курсе. У меня «дворники» в машине работают, я из аэропорта еду. Что за ноябрь нынче, настоящая зима, злая да ранняя…  Так, стоп, - дошло до него. - Палыч. Что значит – ты никуда не идешь, а просто – идешь? Не пугай. Ты, когда вот так «никуда не идешь» и при этом идешь, это обычно плохо заканчивается.
Андрей негромко рассмеялся в трубку. У него вслед за ресницами обледенели губы – едва двигались. И дышать ровно не получалось – ветер сбивал дыхание на выдохе.
- Ром, у меня есть дочь.
Малиновский издал неопределенный звук, похожий на ругательство, но нечленораздельное, оборванное.
- Блин, Жданов! Я же за рулем как-никак!
- Извини.
- Ты точно не пил?.. И травкой не баловался?..
- «Меркуцио, ты пустомеля»! Катя родила дочь, мою дочь. Я узнал случайно. Случайно, Ромка. Понимаешь?..
- А-бал-деть, - после приличной паузы потрясенным голосом обозначил свое впечатление от услышанного Роман. – Так. Где ты идешь? Можешь улицу внятно назвать? Что-нибудь приметное возле себя узнаёшь?
- Неа. Сплошное черное пространство. И ветер.
- Андрюха, я серьезно. Приглядись к табличкам на домах и сориентируй меня. Я тебя подхвачу. А то ты так идешь, идешь и… далеко уйдешь. Я тебя знаю…

Малиновский таки отыскал Жданова в лабиринтах московских улиц и привез его к себе домой. В место, где тоже застыло время – всё тот же небрежный холостяцкий порядок, фривольные картины и маски на стенах и бледно-сиреневое покрывало на полукруглой кровати. К ней Андрей и прошел сразу. Упал на спину, раскинул руки и закрыл глаза. Весь промерзший, до сих пор не согревшийся.
- Что я наделал, Ромка, - произнес он опустошенно. – Что – я – наделал?..
Роман торчал в дверном проеме с бутылкой виски в руках. Почесал ее горлышком затылок. Пробормотал:
- Если я правильно въехал в ситуацию, то не в одиночку ты наделал-то. А кое с кем в паре.
- Я – мужик. Я за всё отвечаю.
- Ой-ёй-ёй. Отсталые речи для нашего феминистического века. А можно спросить?.. Только не бей. Ты сейчас… эээ… на месте преступления лежишь?.. Ну, в смысле, там, где «дело» и… состоялось?
- Нет, - не обиделся, только еще больше помрачнел Жданов. – Если бы. Если бы здесь… Всё случилось гораздо позже. И гораздо страшнее. Но больше ничего не расскажу. Не проси.
- Эх, - вздохнул Малиновский, присел на край кровати и отвинтил крышку на бутылке. - А я уж возгордиться хотел. Хотя – я же оптимист, всегда найду повод для гордости. Так или иначе – но я поспособствовал улучшению демографии в стране. За это и выпью. Ну и за твое отцовство, конечно. Будешь?
- Не буду.
- Зря. Уж больно повод нетривиальный. Дочь – это реально круто. Почти так же круто, как сын. Да что я говорю! В наш феминистический век это гораздо круче сына…
- Малиновский! – Андрей рывком сел на кровати. – Скотчем бы тебе хозяйственным рот залепить!
- Андрюх, - примирительно сказал Рома, хлебнув из бутылки, - я ж пытаюсь тебя на позитивную волну настроить. Понятно, что ты в шоке. Вот я тебя из него и вывожу. Ну что такого уж страшного стряслось?.. Катя тебе судом грозит? Или драконовскими алиментами?.. И вот не надо так смотреть! Ты ж меня в нюансы не посвящаешь. Что я должен думать?
- Ничем она мне не грозит. Раз уж я узнал – что со мной поделать. Наверное, я теперь буду допущен к дому. К ее дому. Там свито очаровательное гнездышко при активном участии Зорькина. Моего там ничего нету…
- Кроме одного сперматозоида, - ввернул Малиновский и прикрылся рукой от обрушившейся на него подушки.
- Дурак. Я ведь люблю ее. Я люблю Катю. А она меня едва выносит. Теперь – просто вынуждена будет выносить. Вот такие у меня дела.
Роман посерьезнел, сочувственно вздохнул.
- Не отпустило, значит, тебя. А ведь сидел в своей Америке – и в ус не дул. Наслаждался жизнью.
- Какой жизнью, Ром. Не было это жизнью. Жизнью была Катя.
Замолчали. Гулко и отдаленно подвывал за окном ветер, тоскливо, как отбившийся от стаи волчонок.
Малиновский в задумчивости приложился еще к бутылке.
- Ну а дочку-то видел?
- Она в больнице еще. Родилась недоношенной.
- Ёлки. А давай туда сходим.
- Угу. Причем прямо сейчас.
- Ну, если я эту емкость уговорю – то могу и среди ночи пойти поорать под окнами. Но лучше обойтись без экстрима – пойдем завтра с утра. Ты – отец. Имеешь полное право.
- А ты?
- А я – друг отца. Я тебе еще друг, Палыч?..
- Да куда ты денешься…
…Этой тяжелой ночью потрясений и осмысления произошедшего не было у него действительно никого, кроме Ромки.
Андрей вспомнил, как уютно сидели Пушкаревы за столом (включая Николая, он – тоже по сути Пушкарев, хотя и Зорькин) , слитые общим теплом. И какой он был во всём этом чужой и неловкий. И как сгоряча подставил Катю, выдав тоном обиженного пацана свое отцовство. Глупый поступок – еще одна его глупость в череде других. Катя, наверное, расстроилась и рассердилась. Хотя – куда еще больше ей расстраиваться и сердиться на него?..
Нелепо всё. Всё не так, как надо. Пущено под откос.
- Мне нужно поспать, - измученно сказал Жданов. – Отключиться. А завтра я встану сильным и спокойным. И буду решать проблемы.
- Спи тут, - предложил Роман.
- А ты?
- За меня не волнуйся. У меня есть виски.
Андрей слишком устал, чтобы возражать. Разделся и лег, собрав возле головы подушки и завернувшись в сиреневое покрывало. Это место было для него теплым, согретым любовью. Здесь жили тихие стоны, шепот, ласковые слова. Сюда впитались запахи прошлого – тех самых сокровенных, тревожных, как сигналы набата, минут, в которые он четко осознал: она умрёт, если узнает.
Она и умерла. А дочь – родилась. По закону компенсации…
А потом мысли ушли, поскольку и у них сил функционировать больше не было, и воцарился целительный сон.
А Малиновский сидел на кухне над своим бокалом и думал о том, что надо с этим завязывать. Что надоело ему бессмысленно болтаться, как гуано в проруби, тем более – когда совсем рядом происходит нечто ему неведомое и неподвластное. Говорящее о высокой подлинности, глубине и горечи чувств, которых он никогда не испытывал.

* * *

Роман уснул под утро на диване в гостиной и был безжалостно разбужен голосом Жданова над ухом:
- Ты действительно идешь со мной или я один?
- Ммм… - простонал Малиновский, разлепляя ресницы. – Садист…
- Ясно. Значит, я один.
- Да погоди. Чего в такую рань?
- Никакая не рань, на часы взгляни. Я кофе сварил.
- Кофе – это хорошо. Кофе – это то, что нужно. Сейчас я приму вертикальное положение.
- Давай, жду тебя на кухне.
Продолжая додремывать на ходу, Рома встал и добрался до ванной. Взбодрился прохладным душем и на кухню явился уже свеженьким, потирая полотенцем мокрые волосы.
Андрей был собран, замкнут, немного хмур. Пил кофе, поглядывая в окно. Там, за ним, скупо проблескивало солнце.
- Палыч, - решил поддразнить друга Малиновский, - а ты без меня боишься идти, да? Иначе слинял бы по-тихому, пока я дрых.
- Нет, - Жданова его замечание нисколько не задело, - но у тебя есть одно бесценное качество.
- Всего одно? Какое?
- Своей неизменно легкой и местами циничной оценкой событий ты помогаешь не свихнуться. Даже когда кажется, что мир перевернулся.
- Сейчас как обижусь. Я, может, только-только о жизни задумался, приняв позу «Мыслителя» Родена…
- Пей кофе, мыслитель. И поехали.
- А нас пустят?
- Пусть попробуют не пустить.
- А куда ехать-то, ты знаешь?
- Посмотрел по карте. Мы с Катей разговаривали в парке, роддом – в пяти минутах. Там же – отделение для недоношенных.
- Может, позвонить туда, уточнить всё же, мало ли?..
- Позвонил, уточнил, - Андрей помрачнел. – И не ошибся. Она там. По фамилии – Пушкарева. 
     
- Вы родственник? – дежурная на проходной смотрела внимательно из-под очков бледно-голубыми слегка выпуклыми глазами.
- Я отец.
- Что-то я вас раньше не видела, - женщина, явно пребывающая в дурном настроении, поджала губы. – Эдак каждый с улицы зайдет и скажет, что он отец.
- Ну, тогда свяжите меня и отведите под конвоем, - стараясь сдерживаться, вежливо предложил Жданов.
- Молодой человек, вы тут не умничайте!
- Девушка, - вмешался Роман, включив улыбку, обозначенную в классификации как «чарующая», - маньяк, похищающий младенцев из роддомов, - это не он. Я знаю, я майор милиции. А он – полярник, только что с Северного полюса. Хочет на дочь взглянуть – святое ж дело.
- Шутники, - чуть дрогнула от напора сокрушительного обаяния голубоглазая. – А мать где, почему не предупредила?
- Так это Пушкарева? – сообразила тоненькая медсестра, перебирающая тут же, согнувшись над столом, бланки. – Она же здесь, минут двадцать как приехала. С подругой.
- Приехала?
- Угу. Ты выходила как раз, чайник налить.
- Ну, раз мать там, пусть идут...

- Палыч, может, я лишний? – засомневался Малиновский, когда они двигались в белых халатах по коридору. – От жилетки рукава?.. Там же Катя…
- С подругой. Она с подругой, ну а я – с другом.
- Суровый у тебя голос, Жданчик. Но я всё понял. Подругу беру на себя.
…Катю увидели издалека, она разговаривала с врачом. Активное участие в беседе принимала и яркая рыжеволосая девушка. Андрей ее сразу узнал – Лариса Солнцева, стойкий оловянный солдатик, профессионально вешавший ему на уши лапшу.
- Вы к кому? – первым заметил двух мужчин худощавый врач. – Кто вас пропустил?
Катя обернулась. Не выказала ни удивления, ни растерянности. Выглядела спокойной, слегка озабоченной.
- Всё в порядке, Алексей Семенович. Это отец ребенка.
- Да? – заинтересовался тот. – Который из них?
И посмотрел почему-то на Малиновского.
- Он, - поспешно указал Роман.
- Здрасьте, - слегка насмешливо поприветствовала их Лариса.
- Ну ладно, - пожал плечами доктор, - тогда я вас оставлю.
Он удалился, и повисла нелегкая пауза. Нарушила ее Катя.
- Она спит, - сказала она, глядя на Жданова. – Хочешь посмотреть?
- А зачем я, по-твоему, сюда пришел? – откликнулся он.
Оба были скованными и как будто отчужденными.
- А мне можно? – бодро спросил Малиновский.
- Можно, - нейтрально, без тени негатива к его персоне, ответила Катя.
Все четверо подошли к стеклу.
…Малышка спала, кулачками частично заслонив личико. Во сне чуть-чуть двигала губами и легонько морщилась. От черных ресниц на нижних веках лежали крохотные полукружия теней.
Она была вопиюще маленькой даже для кувеза.
Все молчали, объятые каким-то непостижимым оцепенением и таинством. Первым очнулся Роман.
- Я чувствую себя кротом, - задумчиво произнес он.
- Почему? – полюбопытствовала стоящая рядом с ним Солнцева.
- Сказку про Дюймовочку вспомнил. Она – крохотная, воздушная, светлая, из цветка. А крот… эх. Большой, черный, грешный – и из земли.
- Печально быть кротом? – хмыкнула Лариса.
- Глупо кроту печалиться, что он крот. Раз уж таким уродился – неси гордо свою кротиную сущность.
- Да вы философ.
- А то.
Они обменивались репликами вполголоса, а Катя и Андрей молчали, будто застыли.
- Может, отойдем? – шепнула наконец Солнцева Роме.
- Точно, - спохватился он. – Я же сам собирался это предложить.
Отошли к столику дежурной медсестры, которая куда-то выскочила, оставив раскрытой книжку с чувственной картинкой на обложке и исчерпывающим названием «Боль любви». Прочтя его вслух, Малиновский прокомментировал:
- До чего же я испорченный. У меня такое словосочетание вызывает одну ассоциацию – лишение невинности в первую брачную ночь.
- Какой же вы испорченный? Вы романтик, - усмехнулась Лариса. – Кто в наше время лишается невинности только в первую брачную ночь?..
Роман посмотрел на нее очень внимательно и с большим удовольствием. Девушка была не просто миловидной и сексуальной, но и очень умной. «Павлиньи песни» с такими не проходят. Но от этого и интереснее.
- Мы не представлены. Меня зовут Роман.
- Ну вот, и имя у вас вполне романтичное. А я – Лариса.
- Лариса – в переводе с греческого «чайка». Тоже романтично звучит.
- Да что вы, - ее изумрудные глаза залучились насмешливым весельем. – Чайка – хищница. Рыбу на лету из воды выдергивает. Какая уж тут романтика.
- Вы приятно удивляете нетривиальностью мышления, - сделал он комплимент.
- Я занимаюсь маркетингом. Профессия у меня такая – приятно удивлять клиентов. Может, выйдем на улицу? Очень хочется курить.
- Ну надо же. И тут совпали…

- Что ты молчишь? – тихо спросила наконец Катя.
…Что он мог ответить? Что больше всего сейчас ему хочется удариться головой в это стекло?.. Что глядя на крошечного человечка «по ту сторону», он не может не думать о кошмаре, сопровождавшем его зачатие?.. Что миниатюрность и мраморная бледность девочки вызывают в нем панику и жгучую жалость, а скорбно присобранные чуть шевелящиеся губки – мучительное ощущение вины?.. Что со всем этим варящимся, булькающим и разрывающим клубком чувств он просто не знает, что делать?..
Но он поклялся себе быть сильным и спокойным. Поэтому сказал:
- Она очень красивая. И обязательно поправится. Что говорит врач?
Голос прозвучал неестественно, скрежещуще. Как будто произнес дежурную фразу через силу.
Катя вздохнула.
- Врач говорит то же самое.
- Значит, всё хорошо.
- Да. Всё хорошо.
- Кать. Ты прости меня за вчерашнее. Глупо получилось.
- Ничего страшного. Я понимаю, как неприятно тебе было слушать. Папу понесло не к месту.
- Досталось тебе потом от родителей?
- Всё в порядке. Они же меня любят.
- Но в шоке, конечно, были?
- Удивились, да. Как тут не удивиться.
- Поедем сейчас к ним. Я должен объясниться.
- Никому ты ничего не должен, Андрей. Разве что ей. Динке.
Он не сразу сообразил.
- Динке?..
- Ее зовут Динка. Мы ей должны. Оба.
Жданов сглотнул что-то тугое и горькое. Катины глаза смотрели на него умиротворенно и немного грустно.
- Давай пройдемся и поговорим, - предложила она.
И к руке его прикоснулась подушечками пальцев. Запросто. И первой двинулась к выходу из отделения. Спина ее была ровной, плечи – распрямленными.
И он пошел за ней.
На эшафот?.. На свободу?.. Или в реанимацию?..

24

Всё тот же парк, и обманчивое ноябрьское солнце гуляло по аллеям вместе с голубями. Ребенка в коляске со свистулькой не было. Тишина и безлюдье.
Катя говорила, а Жданов слушал.
- Андрей, ты живешь и работаешь в Америке. Ты будешь приезжать, конечно, по возможности, и в моем доме тебе всегда будут рады. Это я тебе обещаю. Родители у меня золотые, они могут пошуметь-попереживать, но в конечном счете всегда будут на моей стороне. А значит, и на твоей. Ведь мы же… мы будем с тобой на одной стороне, правда? Придем к согласию?
…Он хотел сказать, что эта речь напоминает ему заседание суда, на котором истцу и ответчику предлагают решить вопрос мирным путем. Только вместо этого просто кивнул. Не рискнул что-либо начать произносить, пока Катя не высказалась до конца. Боялся, что что-то дрожащее, густое и клокочущее внутри вырвется наружу, как вырвалось вчера.
- Если ты хочешь дать девочке свою фамилию… - продолжила она и примолкла на секунду. – Если тебе это важно, то я возражать не буду. А если нет… в общем, для меня это не принципиально. Еще, Андрей. Насчет финансов. Глупо было бы с моей стороны заявлять, что ничего мне не нужно от тебя. Особенно сейчас, когда я не работаю. Давай так – в любой разумной форме, как сам определишь. Помня о том, что декрет мой не будет долгим, а должность и оклад – вполне солидные. То есть – помощь, но без фанатизма. Понимаешь?..
Жданов заставил себя еще раз кивнуть. Уже с большим трудом. Упрямое кипение в грудной клетке никак не желало снижать обороты и градус. Наоборот.
Он посмотрел вдоль аллеи и увидел, что солнце разгорается и лучи окружили сиянием голые ветки, как крохотные нимбы. Что зима прекратила свое раннее наступление, объявила передышку и признала за осенью право еще немного поправить балом. Снег опять подтаял, и стаи листьев, хоть и лежали поверженными, но всё еще демонстрировали свое поблекшее разноцветье.
- Ты меня слушаешь? – мягко спросила Катя.
Он перевел взгляд на ее лицо. Серьезное. Светлое и близкое. На ресницах ее тоже уютно устроились солнечные лучи.
- Почему ты больше не носишь очки? – спросил Андрей.
- Что? – не сразу переключилась она. – Очки?.. Я не знаю. Я в них работать привыкла. У меня работа – сам знаешь, цифры, цифры, таблицы. А сейчас – так как-то обхожусь…
- А телевизор?
- Телевизор? – Катя улыбнулась. – Я не смотрю телевизор.
- Книжки?
- И не до книжек сейчас. Что поделать. Я поглупела, интеллектуальный уровень скатился до позорного уровня.
- Да брось ты.
- Так и есть. Но это, видимо, закономерно.
- Да я не верю. Чему равен квадрат гипотенузы?
- Гипотенузы? – она наморщила лоб. – А, ну, это я помню. Два тангенса умножить на три котангенса.
…Она шутила. У нее это легко, без напряга, получалось. Правда, тут же покачала головой и констатировала:
- Ты меня не слушаешь. Ну ладно, можем поговорить потом.
- Я слушаю, Кать, - выдохнул он, огорченный ее быстро промелькнувшей и исчезнувшей улыбкой. – Но мой мозг не просто на нуле, он в минусе.
- Почему? Я как-то непонятно изъясняюсь?
- Ты изъясняешься, - Жданов честно жал на невидимый тормоз, но педаль пробуксовывала и старательно удерживаемые слова так и рвались наружу, - ты замечательно изъясняешься! Но мне это невыносимо, я не верю… что можно вот так… идти и говорить, как чужие!
- Мы не чужие, - ее голос упал, стал настороженней и строже. – Разве мы чужие? Я ведь об этом и толкую…
- Господи, Кать…
Он перегородил ей путь, резко остановил эту неспешную, «чинную» прогулку. Уже совсем не получалось удерживать ровность дыхания и клекот в горле.
- Я знаю, я сейчас должен… То есть не должен, а так правильно – обсудить сейчас… все эти моменты. Финансы, фамилию. Что еще?.. Это действительно важно. Но ты пойми меня. Постарайся понять, хоть чуть-чуть. Еще вчера днем у меня не было никакой дочери…
- Я понимаю! – быстро и вроде как даже с облегчением, что он – об этом, перебила она. – Конечно же, я понимаю, Андрей! В тебе такое, наверное, творится. Всё это должно улечься в голове. Мы можем вернуться к этому разговору позже, нас никто не торопит. Когда ты будешь готов, тогда и…
- Ты не понимаешь, Катя.
Он качнулся к ней и взял воротник ее пальто в две широкие горсти – жест, украденный у прошлого. А она в этой «краже» решительно никакого участия принимать не хотела.
- Пусти, - попыталась освободить воротник.
- Я пущу.
- Андрей.
- Я пущу, Кать. Я пущу сейчас, пущу. Погоди.
- Ну что ты? – чуть дрогнула от умоляющих его ноток, оставила, смирившись, воротник в его руках. – Ну что ты, а? Ну зачем?..
…Она смотрела на него хоть и сердито, но успокаивающе, ласково. Убивающе ласково, как на раскапризничавшегося ребенка. У нее один там, за стеклом, слабенький, лежит в кувезе… и еще второй ей на голову?.. Большой, неуклюжий, тоже ослабленный, но уже – на всю «крышу»?.. Который вот так вцепился и всё просит чего-то?..
Разум Жданова погибал от стыда и досады, а сердце заставляло мять ладонями плотный драп воротника и дышать с перебоями в легкую прядь, перекрывающую висок, не прикасаясь к ней.
Разум и сердце боролись в смертельной схватке, и Андрей приказал разуму победить. Он ведь только ему мог приказывать.
- Я пущу, Кать, пущу. Я только скажу… Я скажу, можно?.. Я всё сделаю, всё, что от меня потребуется, и чего ты не потребуешь – тоже сделаю. И обсуждать это ни к чему – это данность. Я о другом… Между нами пропасть. Я отдаю себе отчет, что если бы не дочка – ты бы не стояла тут со мной. Не приняла бы в своем доме. Не вела бы никаких переговоров. Ты – вынуждена это делать. У тебя как бы нет выбора – ты думаешь не о себе. Ты поставлена в такие условия – я тебя в них поставил. Тем, что появился. А ты этого не ждала. Я это осознаю. И мне чертовски от этого скверно, и ты это, конечно, чувствуешь. Чувствуешь?..
- Да, - поникнув, созналась она.
- Так вот – я хочу, чтобы ты знала. Я это своё «скверно» задавлю, и всё будет хорошо, слышишь? Я не буду таким напористым идиотом, это пройдет – вместе с шоком, пройдет. Ну должен же от меня когда-нибудь быть спокойный позитив, просто – спокойный позитив! Ведь именно он тебе нужен?..
- Да… - на Катино лицо медленно возвращалась неуверенная улыбка, расшифровываемая как «Неужели? Ну, слава богу».
- Ну вот. Видишь. Я это принимаю. Тебе не надо меня бояться, не надо напрягаться. Ты сказала – мы другие. Да, мы другие – и мы будем этими другими. Я… немного еще растерян, но это же временно. Я стану адекватным, очень адекватным, Кать. И я… я привыкну, что у меня есть дочь, и буду ее любить, правда… А пока я как пришибленный и мне ее жалко так… но это ведь только пока! И это честно…
Катя вздохнула. Он мог поклясться – что с облегчением.
- Я знаю, Андрей. Спасибо за честность. Если бы ты сказал, что уже ее обожаешь и готов скакать от счастья, что она родилась – я бы тебе не поверила. Я ведь тоже ее жалела. Долго-долго – просто жалела…
- Ну вот. Всё будет хорошо, - повторял он как заклинание. – Всё будет хорошо, просто время…
- Да, нужно время, - соглашалась она терпеливо, умиротворенная его уверенным, рассудительным голосом. И как-то даже уже пропускала, не обращала внимания, что он продолжает терзать ее воротник, и дыхание его горячее, интенсивное, опаливает ее висок и щеку. Ведь главным было не это – главным было то, что говорил он правильные вещи – именно те, что она и хотела услышать. И ничего другого.
А потом Катя спохватилась и всё-таки мягко убрала его руки от своего воротника. И медленно пошла дальше по аллее, и Жданов тоже пошел – сначала следом, позади, а потом поравнялся. И откуда-то в доселе безлюдном пространстве взялись люди и возникли звуки – старик прошел с авоськой из семидесятых годов (как только сохранилась?..), в которой болтался тетрапак с кефиром; подросток промчался на велосипеде; две бойкие девушки, взявшись под руки и звонко хихикая, процокали на шпильках…
Катя сказала, что нынче в Москве очень ранние холода, а Жданов ответил, что в Сан-Франциско круглый год лето и что это с одной стороны благодать, а с другой – не хватает новизны и обновления.
Затем она вспомнила, что они совсем позабыли про Ларису и Романа – куда те вообще подевались, возле больницы их не было. А он предположил, что этим двоим наверняка нашлось о чем поболтать, и вообще, «рыжий рыжего всегда поймет». На Катино замечание о том, что  «Роман Дмитрич вроде не совсем рыжий. То есть совсем не рыжий», Жданов с улыбкой возразил: «Может, с виду и не рыжий, но в душе…»
…Они даже смеялись. Скуповато, правда, не без смущения. Но вполне искренне.
А потом у Кати зазвонил мобильник, и она говорила с какой-то Ликой – оживленно так. По отдельным фразам («По ночам спать дает?»; «Купаться полюбил? Да ты что?»; «Чего-чего? Так это здорово, что песни разучиваешь. Подумаешь, слуха нет!») стало понятно, что разговор идет тоже с молодой мамой, и Катины глаза блестели, а щеки – розовели, она произносила слова нараспев, прижав телефон раскрытой ладонью к уху, и не шла – а плыла в своей родной, уютной стихии.
…А потом парк закончился. Близился проспект, по которому неслись по своим делам стремительные автомобили.
- Ну всё, - Катя повернулась к Андрею лицом, вся во власти мирных «мамочкиных» проблем, которые только что обсуждала. – Я заеду еще к Лике на часик, она меня позвала. Лика Лизанец – мы с ней в роддоме вместе…
- Да, я понял.
- Тут прямая ветка на метро, ты меня не провожай.
- Хорошо. Но с твоими, Кать, я всё равно хочу объясниться.
- Ладно, - легко согласилась она. – Давай завтра. Я позвоню. Пока.
И ладошкой ему помахала. И пошла, облегченная, распрямленная еще больше, ускоряя шаг. Уже не убегала от него (ведь он не удерживал, не окликал и не догонял), а просто шла, торопясь туда, где ей стопроцентно будет хорошо и комфортно.
А Жданов остался на краю аллеи. Так и не покинул парк, к которому, похоже, пригвожден. К этому живому «залу переговоров».
Повернулся и двинул обратно. Сошел с ровной, вычищенной дворником дорожки - к рыхлым горкам листьев, к мелким, грязным снежным «бляхам». К деревьям – голым, приготовившимся к зиме, равнодушным, величаво-неподвижным.
К одному из стволов и прислонился. Прямо лицом. С которого стекло, как капли с вертикальной поверхности, смиренно-оптимистичное выражение, вылепленное для Кати. Для ее спокойствия.
На стволе, рядом со щекой, сидела мелкая, мерзлая, полудохлая букашка. Вяло шевелила лапками. Всё еще сопротивлялась неизбежному.
…Твоё новое существование, Жданов.
…Я смогу - твердо решил он, вдыхая источаемый корой запах осенней горечи. Я всё смогу.
И улыбнулся, вспомнив, как Катя назвала Малиновского «не совсем рыжим».
А еще подумал – правильно, что Катя не осталась с ним, а поехала болтать с подружкой, тетешкаться с ее ребенком и пить какой-нибудь чай с печенюшками. Представил, как играют смешливые огоньки под ее ресницами, и ощущение печального счастья, раздувшись, не помещалось в сердце.
…И я, наивный напыщенный дуралей, еще полагал, что знаю, что такое любовь.

26

Полгода спустя

У Киры и Маргариты был свой любимый ресторанчик под открытым небом. В разгаре мая, когда цветение деревьев кружило ароматами голову, они по традиции открывали в нем летний сезон. И всегда заказывали много овощей, белое вино, свежевыжатые соки и морепродукты, ведь лето – это легкость, непременная легкость во всем – в пище, в одежде, в движениях, в мыслях.
Но на этот раз – складка озабоченности на лбу Маргариты и опущенные уголки губ у Киры.
- Всё не так, моя дорогая, - вздохнула Жданова и изучила бокал на просвет. Как будто сожалела, что на аперитив у нее не что-то покрепче, не текила и не абсент. – Я вся на нервах.
- Вам нельзя нервничать. Жизнь, как известно, прекрасна, - откликнулась Минаева далеким от убедительного голосом. Она была бледна и как-то тускло, наспех одета, что совсем на нее не походило.
- Прекрасна, конечно, - со вздохом согласилась Марго. – Так я, собственно, сама себе и твержу.
- Что-то случилось?
- Да ничего нового. Вот именно – ничего нового.
- Андрей?..
- Андрей, - Маргарита сделала глоток. – Мой бедный ребенок. Пусть надо мной смеются, но для меня – всё равно ребенок! И на что он себя обрек?..
- Простите меня, - Кира поджала губы, - но ведь он сам организовал свое нынешнее существование.
- Да я ж не спорю. Но мне от этого легче, что ли?.. Он живет… в убогой квартирке, один, как сыч, и бегает к Пушкаревым. На подхвате он у них. И что это за квартира! Перевалочный пункт какой-то, не обустроено ничего толком. Зачем, говорит. Всё ждет чего-то… Чего?.. Машину купил и возит – то Катю с дочкой в поликлинику, то мать ее – на рынок. Картошку с базара... Сам вызывается, хотя там у отца – тоже машина. Катя в декрете, так ее на работу периодически привлекать стали – ну прямо никак без нее не обойдутся. И этот мой дурачок… ждет ее в сквере с коляской. Сидит на лавочке – и ждет. Кирочка...
- Не горячитесь, - Минаева подавила горькую усмешку всё тем же поджатием губ. – «Ваш дурачок» уже давно не ваш дурачок. Обычная жизнь среднестатистического российского зятя.
- Да какой он зять! В том-то и дело, что не зять, а не понять кто. Соседский папа. Ходит в джинсах и свитере, вид какой-то всклокоченный, как будто расчесаться некогда и незачем. Милая моя! У мужчины должно быть постоянное дело. Работа! Карьера! А у женщины – дом, хозяйство. А не всё наоборот! Семья должна быть, а не квохтанье над общим ребенком по расписанию, до одиннадцати ноль-ноль, как в советские времена в гостиницах. Он вбил в себе в голову, что обязан отвечать за свои ошибки… Но ведь не так же! И почему он один?..
- Ох, - вырвался у Киры невеселый смешок. – Тут не соглашусь. Каждый получает по трудам своим. Вон, Пушкарева как потрудилась, чтобы заполучить то, что имеет. На всё пошла. А Андрей просто дался ей в руки. Сам. Добровольно.
Маргарита помолчала в задумчивости. В сомнении покачала головой и тихо возразила:
- А что она имеет? Она сама теперь - вон какая незаменимая. Без отрыва от ребенка. И сын мой ей не нужен. Так только. Подай-принеси. Ну и с дочкой повозись. Раз уж ты папа. Ох как мне больно от этого…
- По-моему, вы драматизируете, - Кира терзала вилкой сдобренный соусом папоротник на тарелке. – Андрей и Роман теперь – шибко деятельные акционеры. На добровольных началах расширяют клиентуру, бойко ведут переговоры с иностранными партнерами. С «Яхонтом» завязались, провели совместную презентацию. Павел Олегович их начинания поддержал – вот они и развернулись. А это, между прочим, бьет по Сашиной репутации. Он президент, и все масштабные проекты должны проходить под его началом.
- Да ты что, Кирочка, - изумилась Жданова. – Как это может бить по репутации, если деятельность, да еще и на общественных началах – на пользу фирмы? Саше никто не мешает осуществлять собственные начинания…
- Думаете, я не в курсе, - Минаева медленно подняла глаза от тарелки, - что Павел Олегович недоволен Сашей?..
У Марго заалели щеки. Несколько суетливо она взялась за бокал.
- Кирочка. У Паши нет особых претензий к Александру.
- Угу. Это называется – формально не к чему придраться. Но и размах не тот, что был у Андрея, верно?.. Вот ведь парадокс. Саша не рискует, держит компанию на плаву. А все скучают по смелому безрассудству Андрея Жданова. Воистину – «безумству храбрых поем мы песню».
Маргарита в смущении промолчала. Кира была права.
Что-то ушло из Зималетто с уходом Андрея с поста президента. Триста раз виноватый, он признал вину, удалился и как будто унес с собой установленную вертикаль, высокую планку, до которой стремился дотянуться и остальных к ней тянул. Фирма встала на свои прочные три кита. Но полета больше не было.
- В июне будет совет, перевыборы, - добавила Кира, упорно кромсая папоротник, - и если Андрей выставит свою кандидатуру, он победит. Павел будет голосовать за него, однозначно.
- Но я совсем не уверена, - пробормотала Маргарита, - что Андрей решит выдвигаться. Он ничего такого не говорил…
- А что ему делать, раз он остался в Москве, у ног своей Пушкаревой?..
- Ну, мало ли. Он может захотеть открыть свою фирму.
- Вряд ли. Зималетто – его любовь, его страсть. Зималетто – и Пушкарева. Неужели не ясно?
Маргарита растерянно заморгала, а Кира заплакала.
…Неожиданно для нее самой это получилось – она давно не плакала. Давно привыкла держать идеальное лицо идеально счастливой женщины, у которой – всё хорошо и лучше не бывает. Заботливый любящий муж, светские вечеринки, путешествия, все блага у ног, а главное – стабильность, отсутствие того, что прежде отравляло жизнь и сводило с ума – предательство, ревность, муки бесплодного ожидания. Но это то же самое, что с Сашкиным президентством – всё есть, а полета нету. Остроты нету. Не замирает душа, и пульс – от шестидесяти до семидесяти. Выше не прыгает. Исчезло страдание. Но и восторг - исчез тоже. Она существует – намного лучше, чем многие. Но она – существует.
- Кирочка, ну что ты, - суетилась вокруг нее перепуганная Маргарита, подсовывая салфетки. – Ну, что ты, хорошая моя, что случилось?
- Ничего, - Минаева промокала глаза, - ничего. С утра как-то день не задался. Гардероб перебрала – всё обрыдло. Надо заняться шопингом... Господи! – тут же оборвала она себя. – Что я корчу из себя. Кого я обманываю…
- Ты что, несчастлива? – ужаснулась Марго.
Минаева успокоилась так же внезапно, как и разрыдалась. Полезла в сумочку за зеркальцем и тушью и усмехнулась:
- Счастье? А что это такое? Есть мгновения, которые ты никогда не забудешь. И есть серая масса остальных дней.
- О боже мой. Кирочка! А ты не думала родить ребенка?
- Думала. Но пока не получается. Это у Андрея - всё быстро, как у кота. И не со мной. Простите…
Маргарита простила, конечно. Но холодок печали и отчуждения проник под кожу. Тонкая прозрачная стена – между ней и дочерью погибших друзей, которую давно считала своей дочкой.
Она не могла, например, признаться Кире в том, что полюбила свою внучку горячей и грустной любовью. Конечно, это неправильно и, может, даже ужасно, но… перед Кирой за эту любовь ей было немножко стыдно. Как будто это чувство – капля предательства в их крепкой многолетней материнско-дочерней дружбе, в союзе двух единомышленниц, которые всегда были заодно.
Но что поделать с сердцем?..

Несколько раз Марго была у Пушкаревых, скованная вымученными вежливыми разговорами и честными попытками найти общий язык, общий тон, которые не очень-то удавались, хотя – старалась как могла. Чаще сын привозил малышку к ней – и уже ничто не мешало ей погрузиться в эту удивительную любовь – соприкосновение с теплой крохой, кровинкой с глазами-бусинами из темного янтаря. Тискала, зацеловывала. Изумлялась и умилялась величавой ясности ее взгляда – девочка была задумчивым созерцателем мира, на сюсюканье зевала и засыпала, а заговори с ней серьезно и по-взрослому – смотрела и слушала с превеликим любопытством, будто что-то понимала.
Андрей рассказывал, что в первый месяц Динка была несносной по части крика – всех свела с ума, но Марго этого не застала, они с Павлом находились тогда в Лондоне. Ей выпало общаться с уже очень спокойным ребенком, который откричал свое и впал в философское осмысление жизни. «Женская реинкарнация Сократа», - говорил про нее Паша.
«Сократ» был отдельным существом во Вселенной. Находились в личике черты Андрея, черты Кати – фрагментами. А в целом они выстроились в облик «похожести на саму себя». Динка засыпала, упрямо прижимая к щекам кулачки. Выставляла заслон. И когда просыпалась, выглядывала из-под этого заслона внимательным янтарным глазом. Словно фотографировала зорким объективом окружающее ее пространство и лица, склонившиеся над ней.
Теперь она была молчуньей, каждый произнесенный слог – маленькое событие. Погремушки рассматривала сосредоточенно, гремела ими, прислушивалась, морщила нос и изрекала: «Фух». Иногда эдак с растяжкой: «Фуууух».  Этим «фухом» погремушке выносился приговор – пустяковая, в общем-то, штуковина. Глупая. Девочка любила неигровые вещицы. Например, футляр для очков Валерия Сергеевича – полный восторг. Баночка из-под крема. Катин будильник разглядывала с самозабвением. По циферблату двигалась тонкая секундная стрелка – и янтарные глаза следили за ней, как за проводником в неведомые и прекрасные дали.
Она была непостижимой, она сидела принцессой на своем троне, в центре невидимого, одной ей принадлежащего королевства. Всё вертелось и крутилось вокруг нее, пока Динка не смыкала ресницы и не уплывала в сон. Кулачки – к щекам, и – «спокойной ночи, непонятные взрослые. Дальше – сами-сами-сами».
И все расходились на цыпочках, каждый – в свою жизнь.

Маргарита взгрустнула над своим бокалом. Ей было жалко всех, сплетенных в единый клубок этой истории чередой поступков, событий, ошибок, удач и неудач. Всем желалось, естественно, полноценного, всеобъемлющего счастья. Но были только его отголоски, светлые лучи, заглядывающие время от времени в окна.
…А Кира держала в одной руке помаду, которой собиралась подкрасить губы, в другой – мобильник, прижимая его к уху. Позвонил Никита, проговорил мягким, как всегда, голосом:
- Я еду со встречи. Пообедаем вместе?
- Я уже пообедала.
- Ну ладно. Ты помнишь, что Забелины ждут нас вечером?
- Я не хочу к Забелиным.
- А куда ты хочешь?
- Никуда. Хочу сидеть дома в старой кофте и объедаться яблочным зефиром под какой-нибудь глупый фильм про бессмертную любовь. И пусть все идут к чертям.
- Отлично. Тогда за мной – яблочный зефир.
Никиту невозможно было вывести из себя. А еще - он ее любил. Как же она ему завидовала…

* * *

Жданов вбежал в подъезд и поднялся на четвертый этаж ничуть не менее резво, чем скоростной лифт. Даже задохнулся. Переводил дыхание, нажимая на звонок.
Открыла Катя. В одной туфле, косынка свесилась с плеча. Волосы тщательно уложены.
- Я опоздал? Прости.
- Ничего страшного, - она изогнулась, балансируя на правой ноге и вставляя обувную ложку в левую туфлю. – Подождут, раз я им так нужна. Вообще непонятно – почему нельзя без меня договориться с этим Старановым! У Шевельковича на нем бзик. Последний раз иду у него на поводу!
- Ты надолго?
- Не думаю, что дольше двух часов. Папа с мамой вернутся вечерней электричкой.
- А чего – электричкой?
- Так машина опять не завелась, а уже настроились. Тоже бзик – непременно снять дачу и непременно на всё лето. «Ребенку постоянно нужен свежий воздух»! Я не спорю, что нужен, но она же маленькая еще. И мне туда мотаться  каждый день да через день?.. Да и тебе тоже.
- Кать, это пока разговоры да поиски. Ну хотят дачу – пусть будет дача. Извернемся как-нибудь.
- Ну да, - Катя выпрямилась, сдула со лба выбившуюся из валика прядку. – С папой спорят только самоубийцы.
- Угу. И камикадзе. Или это одно и то же?
- Загляни в словарь.
- Не, лучше останусь неучем. Динка спит?
- Спит, но скоро должна проснуться.
Он подал ей плащ, она ловко вдела руки в рукава.
- Всё, я побежала. Дождя не намечается?
- Вроде нет.
- Значит, зонт не беру. Пока.
- Пока.
…Как супруги со стажем. Только без дежурного чмоканья в щеку.
В этом абсурде Андрей жил уже полгода. Впрочем, это только поначалу казалось абсурдом – постепенно он превращался в сознании в вариант нормы. В конце концов, норму каждый  устанавливает для себя. Сам. Или вынужденно. И Жданов был готов резко осадить любого, кто посмел бы намекнуть на некую… ненормальность его нынешнего бытия.
Как бы он ни сетовал в минуты слабости на свою жизнь, другой ему было не надо.
Динка спала крепко, как маленький богатырь, совершивший с утра пораньше сто ратных подвигов.
Андрей постоял, поглядел на нее с рассеянной улыбкой на лице. Незнакомка из неведомого созвездия. Спрятала во сне под веками и ресницами большущие глазищи и улетела навестить свою далекую планетку.
Иногда она смотрела на него долго-долго, очень серьезно, и произносила: «Ку». «Что – «ку», Кин-Дза-Дза моя? - смеясь, спрашивал Жданов. – Будь добра, поясни свою мысль». И она поясняла: «Ку. Тя». – «Кутя? И что такое у нас – кутя?» Динка хмурилась, сучила ножками и выдавала: «Тя. Ку». – «Ну вот, уже – тяку. Перевертыш получился. И я всё равно ничего не понял». Дочка надувала щеки и прочно замолкала – сколько ни тормоши. Не дождешься от нее долгих разговоров. Уходила в созерцание.
Изредка таинственно улыбалась куда-то в пространство. И у Андрея обмирало сердце, накатывала волнительная оторопь. Чувствовал себя богачом на сундуках с золотом.
…А сейчас он очень устал. С утра мотался, с таким клиентом мосты навел! Пришлось долго обрабатывать и убалтывать, ведь полномочий у него теперь мало - всего лишь акционер. Но важно было – заинтересовать. Сашку опять взбесит, что в который раз – в обход него, но Жданову было плевать. Он ощущал свою силу, свое влияние на людей, видел пользу от того, что делает – удивительно, но это стало главным. Ему даже понравилось быть «бойцом невидимого фронта», чье имя и фото не мелькают на страницах светской хроники.

…Присел, а потом и прилег на Катину тахту. Полуприщуренными глазами наблюдал за спящей дочкой сквозь вертикальные рейки на кроватке. Вспомнил ее первое появление в этой комнате. Как, лежа на спине и глядя в потолок, она попыхтела, посопела, гневно чихнула, делая ручками в воздухе боксерские движения, налилась свекольным цветом и закричала.
Она кричала день и ночь, доводя всех до полуобморока. Еще случилось так, что Елену Александровну срочно положили в больницу на обследование, и они остались «наедине» с Динкиным ором и со всем хозяйством втроем – Валерий, Катя и Андрей. Еще был Зорькин, у которого попер бизнес, - он забегал только по вечерам по дороге из офиса и с порога попадал под пронзительный рев, как под горячий душ.
«Ничем она не больна, - монотонно отвечал на встревоженные расспросы участковый врач. – Нелегкая беременность, недоношенность – чего вы хотите? У вас просто-напросто нервный ребенок».
«Просто-напросто нервный ребенок» продолжал вопить, заглушая рассудительные фразы врача.
Катя валилась с ног и не могла от огорчения и измученности заснуть, даже когда у нее принимали «вахту». Динку носили по очереди на руках и укачивали, это длилось часами. И когда она наконец замолкала, измотанная собственным криком, и впадала в недолгий сон, то следом за ней падали все, как подкошенные. Жданов едва добирался до своей квартиры. Благо – два лестничных пролета вниз.
А однажды так и не добрался. Уснул рядом с Катей, с краю тахты, почти свешиваясь над полом. Чуть не рухнул, пришлось отодвинуться – и задел при этом Катину руку. Она приоткрыла туманные непонимающие глаза, пробормотала: «Спит?» «Ага», - ответил он, еле ворочая языком. И провалились оба часа на два. Вот было счастье.
…Самое смешное – что, проснувшись почти одновременно со Ждановым, Катя приподнялась на локте и заговорила про контракт Зималетто с «Яхонтом». Вспомнила мысль, которую днем некогда было донести: «Ты зря не позвал Милко на совместное совещание. Он же такой мнительный! Толку бы от него не было, но когда он преисполнен своей значимости – это на пользу дела. Будто ты его не знаешь!» «Я-то знаю. А Шевелькович? – не согласился Андрей. – Он с истериками Милко еще не сталкивался. Не дай бог, гений полез бы со своими неуместными капризными замечаниями. Мертвого ведь довести способен. И послал бы нас твой Шевелькович в глухую тайгу к лешему…»
Проспорили азартным шепотом минут пять, пока не зашевелилась в кроватке маленькая орунья…
…Новый год встречали  - и смех и грех. Очумевшие все и полусонные. Елена Александровна – слабенькая после больницы. Коля за столом в маске сидел – подхватил ОРВИ, боялся заразить ребенка. Со вздохом подсовывал под марлю вилку с ломтиком колбасы или огурца. Валерий Сергеевич пел под патефон с Динкой на руках про счастье, которое «вдруг в тишине постучалось в двери». Она таращилась на деда в изумлении, посасывая свой кулачок. Даже кричать забывала…
А Катя была уставшей, похудевшей, красивой, улыбчивой. Андрей старался смотреть на нее хотя бы не каждую секунду. Пребывая в состоянии страха спугнуть ее не то что словом неосторожным – участившимся дыханием.
В этом состоянии он и жил. 

От воспоминаний и раздумий отвлекла Динка. Завозилась в своей постельке, покряхтела и сказала недовольно:
- Кюх.
- Вас понял, мадемуазель, - откликнулся Жданов, выпрямляясь. – Кюх – это, конечно, серьезно.
Поменял дочке подгузник, покормил. Она поела послушно, шлепая ладошкой по подлокотнику своего детского стульчика.
Всё никак он не привыкнет, что теперь она такая тихая.
Посадил ее на тахту, обложив подушками, предложил для развлечения пластмассового слоненка. Динка слоненка отринула, заинтересовалась книгой «Делопроизводство». Очень ей понравилось дергать за твердую зеленую обложку, проверяя на прочность – оторвется, не оторвется.
- Ай-яй-яй, - вздохнул Жданов. – Мамина любимая книжка.
- Бу, - спокойно отмела Динка всяческие к себе претензии.
И тут обрушились телефонные звонки. Сначала – голос Валерия Сергеевича, глуховатый, через помехи.
- Андрей! Мы на электричку опоздали. Приедем последней, одиннадцатичасовой.
- Понял. А дачу-то нашли?
- Да есть один вариант, сомневаемся. Вернее, супруга моя – шибко сомневающаяся! «Ой, дорого!» «Ой, дорого!» Все уши мне проойкала.
- Валерий Сергеевич, насчет денег – я же сказал…
- Ладно, ладно, - проворчал тот. - Обсудим еще. Было б за что деньги платить…
Следом позвонила Катя:
- Привет. Ты можешь еще посидеть?.. Никуда не спешишь?..
- Не спешу. А что случилось?..
- Да тут… - она замялась. – В общем, потом объясню.
- Хорошо.
Он чуть было не добавил, что она и не должна ему ничего объяснять. Но всё же сдержался.
Посмотрели с Динкой телевизор, но больше ей понравилось наблюдать мир из окна. Усердно сопя, рвалась из папиных рук, била ладошками в стекло. Молчала-молчала и выдала:
- Ииии… ють!
- Фонарики? – предположил Андрей. – Фонарики тебя заинтересовали, да?.. Темно стало, вот и зажглись фонарики. А будет светло – и их опять погасят. Зачем фонари, когда и так светло?..
Она слушала, потешно серьезная, сопела всё усерднее, и дыхание ее теплое смешно щекотало ему щеку. А потом заклевала носом, зазевала и была отправлена в кроватку.
Это уже, видимо, рефлекс – едва дочка засыпала, Жданова тоже неодолимо тянуло принять горизонтальное положение. Только соединился с тахтой – и тут же отъехал, да в такое радужное сновидение. Обрывистое, не связанное единым сюжетом, а из фрагментов неправильной цветовой гаммы: то желтые лебеди в пруду, то синие листья на деревьях, то стайка детей, бросающих огромный золотой шар. И во всем этом было такое веселье, такая распирающая нежность, что даже во сне думалось: до чего классный сон.
И в этом бесконечно мелькающем разноцветье вдруг возникла Катя.
Он ее не видел – ощущал. Слабый шорох, тонкий аромат кожи, смешанный с горьковатым запахом духов. Непонятно – то ли продолжение сна, то ли она действительно склонилась над ним?.. Жданов хотел открыть глаза, но не получалось, процесс пробуждения буксовал. Пока не прозвучал Катин голос, смеющийся, совсем близко:
- Андрей…

27

- Ау, Андрей…
- Я не сплю, - невнятно заверил Жданов.
И соврал. Он всё еще спал, не мог вырваться из плотной оболочки разноцветного тумана. Вернее, находился на грани между сном и бодрствованием, когда царство сновидений и мир реальный смешались, образовав некое третье измерение, где всего понемногу. Желтые лебеди, синие листья – и тут же, сквозь чуть-чуть разомкнувшиеся ресницы – Катино тонкое запястье, маленькие круглые часики на браслете. И опять – аромат. И опять – голос, журчащий ручейком:
- Динка тебя умотала? Капризничала?
…Нет – хотел ответить он. Нисколько она не капризничала. Она ведь у нас теперь – тихий ангел. Себе на уме. Только в янтарных глазках иногда прыгает что-то эдакое, заводное, хитрое. Где-то глубоко затаившееся. Будто что-то она такое знает… чего мы не знаем.
Но Андрей смог только отрицательно покачать головой. Зрение медленно прояснялось, а сознание – еще не очень. Катя. Он видел Катю – совсем близко, она сидела рядом, на краю тахты. А у нее над головой дети продолжали кидать большой золотой шар. Вот ведь фантасмагория. Надо сделать усилие и окончательно проснуться…
- Прости, я задержалась, - продолжила меж тем она полушепотом. – Там был цирк полнейший! Старанов, над которым Шевелькович так трясется, опоздал на встречу на полтора часа. Думаешь почему? Угодил в милицию! За кого-то его там приняли, кого давно разыскивают… Я подробностей не знаю – Лариска ездила в отделение, навела там шороху. Там главный в конце концов на колени был готов перед ней встать и самолично сорвать с себя погоны. А мы потом бедного натерпевшегося Старанова отпаивали. Сначала валерьянкой – не подействовало. Пришлось коньяком…
…Жданов слушал и мало что понимал. Вроде как он вырвался уже из цепких объятий сна, но туман рассеивался слишком медленно и слова не несли с собой определенного, четкого смысла. Видел, что Катя оживлена, улыбается, даже посмеивается тихонько, и еще не уразумев толком – над чем, ощутил теплые волны счастья.
- Потом еще Юлиану ждали, - добавила она. – Ей повезло – приехала, когда все мало-мало успокоились…
- Юлиану? – Андрей среагировал на знакомое имя. – А она – почему?..
- Так Старанов-то – и ее клиент! Шевелькович обычно со своими пиарщиками работает, а теперь и он мимо Юлианы не проскочит. Тебе, кстати, привет от нее. Спрашивала, как наши дела.
- Как наши дела, - медленно повторил он. – Верим ли мечтам?.. Носим майку с Че?..
- Что? – Катя фыркнула. – Да ты спишь еще!
- Нет… Это песня. Это из песни. Я не сплю, нет… И что ты ей ответила – как наши дела?
- Ответила, что всё хорошо. А что я могла еще ответить? Всё и правда хорошо. Юлиана сказала, что мы молодцы, потому что смогли… Ну, в общем, понятно, почему.
- Смогли переступить через темное прошлое, - озвучил Жданов недоговоренную мысль.
- Ага, - согласилась Катя.
- Ради Динки.
- Да. Ради Динки.
Очень светлым, ясным был ее взгляд. И у Андрея в голове всё стало предельно ясно. Остатки сна растаяли. Ни желтых лебедей, ни синих листьев, ни золотых шаров.
Он поднялся, спустил ноги с тахты. Катя подвинулась, давая ему место.
- Есть хочешь? – Жданов не поворачивал головы.
- Нет, что ты. Мы заказывали ужин в офис. Стресс заедали.
- А чаю?
- Чаю – да. Но ты не беспокойся, я сама…
- Тебе переодеться нужно. Я включу чайник, - глянул на часы. – Ух ты, времени-то. Твои вот-вот приедут.
Быстро вышел на кухню, резко надавил на рычажок на чайнике. Достал из шкафчика банку с заваркой. Минуты не прошло – Катя появилась в дверях. Прислонилась к косяку.
- Андрей.
Он глянул на нее мельком.
- Ты не переоделась? Почему?
- Да успею я переодеться. Что с тобой?
- Со мной? Всё в порядке.
- Нет, не всё. У тебя тон изменился. Я что-то не то сказала?
- Кать, да всё то. Я просто подумал… как всё-таки здорово, что Динка родилась.
- Ты про это подумал? – она неуверенно улыбнулась. – Вдруг мысль такая пришла?
- Пришла. Здорово, что есть Динка. Конечно, просто потому, что она есть. Но не только. Вот есть она – и я благодаря этому… стою тут и разговариваю с тобой. И кипячу для тебя воду. И знаю, где у вас на кухне находится заварка. А если бы Динки не было… разве б я когда-нибудь узнал, что заварка у вас – вот в этой жестяной банке. В шкафчике. На верхней полке.
- При чем тут заварка? – растерянно спросила Катя.
- Да заварка, ясен пень, тут совершенно ни при чем. Суть в том, что Динка свела нас вместе, в одну орбиту. Она – звезда, а мы вокруг нее вращаемся, как две планеты. В одной системе, но отдельные.
- Ты странно изъясняешься, - она заметно напряглась. – Не похоже на тебя.
- Да, я знаю, - Андрей расстроенно отложил ложку, которой насыпал чайные гранулы в заварник. Собственная взведенность ему не нравилась, и чего это, в самом деле, его пробило на язык Экзюпери?..
Наверное, было жалко цветного, дурашливого, счастливого сна, в котором показалось, что Катя, склонившаяся над ним, со своим теплом, ароматом, дыханием - пришла к нему.
- Ты хочешь об этом поговорить? – произнесла она мягко.
Ее мягкость еще больше задела.
- Кать, мы не в американском фильме.
- Почему ты сердишься?
- Господи, - вырвалось у него.
Надо было сразу уйти к себе, а не затеваться с чаем, о котором его и не просили. А теперь плотина внутри зашаталась и угрожающе затрещала. Хоть бы Катя ушла с кухни – так нет, стояла, да еще настойчиво старалась поймать взгляд.
- Андрей…
- Ну что? – не выдержал, развернулся от стола, посмотрел на нее в упор. – Что – «Андрей»?
И замолчал. Задохнулся. Он просто любил ее. А она этого не замечала. Или делала вид, что не замечает. Потому что так спокойней. Потому что так – точно без боли. Бывает, что человек проходит через такую боль, что будет готов на что угодно, только бы не приближаться больше к тому, кто был ее источником.
Ну тогда бы не глядела на него вот так – по-доброму, примирительно, чуть ли не ласково! Он к ней в братья – не записывался! В друзья – тоже! 
…Абсолютно неуместный, несвоевременный бунт, и кровь забурлила – тоже не к месту. Надо бы извиниться и заговорить о чем-нибудь пустяковом. Но извинения застряли где-то на пути к речевому аппарату, и о пустяковом не заговаривалось.
Катя вздохнула. Потерянно спросила:
- Попьешь со мной чаю?
- Чай – не водка, много не выпьешь, - Жданов отвернулся, взял банку с заваркой, поставил ее обратно в шкафчик.
- Водка есть, - оживилась она. – Папина, в холодильнике. Хочешь?.. Давай я колбаски порежу?
Это было уже слишком. Убиться головой с размаху о стену.
Она искренне старалась ему угодить!
У Андрея сорвалась рука, и дверца шкафчика захлопнулась с грохотом. Что-то там, внутри, упало от сотрясения, какая-то склянка.
- Кать, я всё понимаю, - он бросил попытки удерживать себя в рамках, стремительно подошел к косяку, к которому она приклеилась, навис над ней, одной рукой упершись в стену и перекрывая путь справа, а слева – загораживала дверь. – Всё-всё понимаю, мы с тобой вместе решили так жить, это наш общий выбор. И я от него не отказываюсь. Мне другого не надо. И плевать, что кто-то там считает меня блаженным, или мазохистом, или психом – пусть считают, мне всё равно. Лишь бы тебе было хорошо, Динке, твоим родителям. И мне – мне хорошо! Это правда. Только одно «но». Ты так трогательно мне сопереживаешь – ну, такое впечатление – что если у меня вдруг появится женщина, ты от души за меня порадуешься. А вот если у тебя – со временем – кто-нибудь появится, я умру. Вот и вся разница между нами. Ты – лучше меня. Добрее меня! Благороднее!
…Наверное, он произносил чудовищные глупости. Может быть, даже пошлые. Но уже несло, как булыжник со скалы в воду – неостановимо.
- Ты отпустила, Кать, отпустила плохое, но и хорошее – тоже. Так рак вырезают – здоровые ткани вместе с больными, чтоб уж наверняка! А я – так и не смог! И я…
Оборвал внезапно лихорадочную речь и обнял Катю. И даже хотел, чтобы она его оттолкнула. Сказала бы что-нибудь – тихое, понятное и отрезвляющее. Но она не отталкивала, у нее дрожали губы, а глаза были полны слез и… сочувствия?.. Опять сочувствия!
- Андрей, - этот ее невыносимо ласковый, виноватый голос, от которого только сдохнуть, - пожалуйста, успокойся… Пожалуйста…
Жданов чуть не заорал, что он спокоен, как пульс покойника, но вмиг устыдился этого порыва. Уткнулся молча в плечо Кати, а она гладила его – по волосам, по плечам, и что-то продолжала негромко говорить – из-за грохота в барабанных перепонках он не разбирал, что именно, какие утешения. Они были так близки и слиты сейчас, что он уже мучился от того, что сорвался, и хотел попросить прощенья, да свело параличом всё в гортани.
А потом заскрежетал ключ в замке.
Они отпрянули друг от друга, как школьники, которые собрались чинно делать вместе домашнее задание, а занимались вместо этого черт знает чем, и тут их застукали. Дверь в кухню по-прежнему оставалась полуоткрытой, обзор – по прямой, поэтому вошедшие Валерий и Елена «детей» сразу увидели и удивились.
- Тут, оказывается, жизнь кипит, свет повсюду врублен, - заметил Пушкарев. – Чего не отдыхаете, ночь-полночь?
- Динка здорова? – озаботилась Елена.
- Всё хорошо, - нашел в себе резервы ответить Андрей. – Вас ждали.
- А че нас ждать, - хохотнул Валерий, - как подростков с дискотеки. Тихо-мирно доехали, никуда налево не свернули. Ну ладно, коли не спите, пошли на кухню, дернем. У меня там припрятано! Про дачу расскажу…
- Вот придумал, - не выразила восторга от идеи его супруга. – На часы смотрел?
- Ну а че, если всё равно не спят?
- Да я как раз собирался, - Жданов попробовал улыбнуться, и у него почти получилось. – Собирался к себе пойти. Устал. Давайте вы завтра расскажете.
- Конечно, - растерянно согласилась Елена, приглядываясь к нему, к Кате, которая помалкивала за его спиной. – Утро вечера мудренее.
- Ох и любишь ты давить мой энтузиазм русскими народными пословицами, - проворчал Пушкарев. – А я есть хочу! Кто мне компанию составит? Катерина?
- Пап, я тоже устала.
- Слыхала, мать? Устали они. Я с утра по электричкам, по дачам мотаюсь – не устал, а лет мне сколько?.. А им?..
- Валера.
- Что – «Валера»?..
- Мне пора, - Андрей, понимая, что последние запасы прочности в нем подходят к концу, устремился к обувной тумбочке и принялся надевать ботинки. Никак не лезли в них ноги, будто выросли за несколько часов, и ложка соскальзывала, а шнурки вообще вели себя безобразно – путались, не попадали в дырочки, в узелки не завязывались.
Наконец, кое-как справился и, пробормотав «Спокойной ночи», выскочил за дверь.
Даже словоохотливый Пушкарев озадаченно примолк, а Елена с тревогой спросила:
- Катенька, всё в порядке?..
- Да, мам.
И в диссонанс собственному утверждению Катя быстро ушла в их с Динкой комнату, села у кроватки, где крепко спала, заслонившись кулачками, дочь, и дала волю беззвучным слезам.

29

Когда Катя открыла дверь в свою квартиру, Елена стояла посреди прихожей в незастегнутом халате поверх ночной рубашки и со своим недочищенным сапожком в руках. Испуганной не выглядела, изумленной тоже. Скорее, задумчивой.
- Мам… - Катерина смутилась, но быстро вернула голосу деловито-встревоженные интонации. – Ты что?.. Почему поднялась?.. Динка проснулась, да?..
- Нет, не проснулась. Это я проснулась. Рано легла, вот и выспалась, много ли мне надо. Заглянула к вам в комнату, а там… Было две девочки, осталась одна.
- Я не девочка, - не глядя на мать, она стянула с себя плащ, убрала в ящик оставленные на тумбочке сапожный крем и щетку.
- Для меня-то? – Елена вздохнула. – Для меня – всё та же девочка. Только чуть побольше ростом. И давно считающая себя взрослой.
- Мам, вот ты  совершенно неправильные выводы делаешь, - Катя нахмурилась.
- Да какие выводы? Упаси меня Бог.
- Я действительно была у Андрея.
- Да-да, я так и поняла.
- Мам. Он ключи забыл. Выронил вот тут, рядом с обувью. Я отнесла ему ключи. Не на лестнице же ночевать человеку!
- Тише, миленькая, тише, не закипай. Конечно, не на лестнице. Вот только Андрей-то ушел от нас примерно в полночь. А сейчас – пять утра…
- Ох, мама, - Катя не знала, к чему больше расположена – засмеяться или заплакать, - ну, я не сразу обнаружила ключ. Андрей не сразу пришел домой. В бар пошел, выпить. Я его ждала, чтобы не бегать с ключом туда-сюда. И дождалась. Всё, весь криминал!
- Я поняла, поняла, - торопливо заверила ее Елена. – Что ж ты так нервничаешь?
- Да потому что ты так смотришь… как будто не веришь!
- Я верю, - мама погрустнела. – Я всегда тебе верила. Даже когда ты говорила, что сидела со своим начальником в ресторане до закрытия, а потом каталась всю ночь на машине и говорила о делах в Зималетто… верила.
- Мамочка, прости, - сникла Катя и крепко ее обняла, - прости меня.
- Да за что же, - Елена неспешно, ласково гладила ее по голове, - за что же мне, миленькая, тебя прощать?
- Я врала тогда.
- Ну, а могла ли ты правду сказать? Берегла ведь. Меня же – и берегла…
- Зря ты, мам, оправдываешь ту мою ложь. Ложь – она ложь и есть, как ее ни припудривай. Я столько плохого сделала. Столько ошибок совершила. До сих пор всё наперекосяк.
- Да кто же, Катенька, без ошибок-то живет? Нет таких людей.
- Они разные бывают. Ошибки. Есть поправимые. А есть…
- Ой, Катюш, - Елена вздохнула. – По мне – только смерть непоправима. А всё остальное…
- Ты же ничего не знаешь. То есть – многого не знаешь.
- Так ты рассказала бы, - она с надеждой заглянула в глаза дочери. – А?..
- Может быть. Когда-нибудь. Не сейчас…
А подспудно понимала – всё равно всего сказать не сможет. Маме – нет. Никогда. А кому сможет?..
Катю пошатывало от усталости, от того, что с головой происходило что-то невообразимое. Ехала по кругу, как на дикой карусели, отказывалась мыслить напрочь. И сердце ныло. Не болело, а просто чувствовалось, что оно есть, тянет, бьется, эхом отдавая перестук в виски.
- Ложись, - встревожилась мама, приглядевшись к ней. – Давай-ка скоренько ложись и ни о чем не думай. А Динка проснется – я ее заберу. Покушаем, поиграем с ней.
- Спасибо, мамочка, - Катя поблагодарила ее слабой улыбкой.
Когда она была уже у двери в свою комнату, Елена не выдержала:
- Катенька, Андрей любит тебя, да?..
Катерина не оглянулась, только чуть повернула голову:
- Спокойной ночи, мам. И – доброе утро…             

…Легла и вмиг уснула так крепко, будто после тяжелой болезни, когда вместо сна долгое-предолгое время был только лихорадочный, выматывающий бред.
Снилась любовь. Не чья-то конкретная и не картинки из собственного прошлого – вообще никакого сюжета, только состояние. То давнее, забытое состояние сладкой тревоги, замирания и восторга. Вроде бы она бежала куда-то, только ноги в беге не участвовали. Но и не летела – перемещалась непонятным образом, каким-то скольжением, и мелькали обрывки улиц, парков, площадей. Деревья и газоны. Всё цвело и благоухало, и при этом сверху вдруг посыпался снег. Густой, как клочья кем-то разодранной ваты. Снег был неуместен совершенно, и она во сне подумала, что это, наверно, тополиный пух. Впрочем, ей не было дела до этого снега-пуха и не хотелось размышлять, откуда он взялся. Было просто весело, и было счастье.
Спала – как в другой мир провалилась, плотно закрыв за собой дверь и задвинув засов. Не слышала, как завозилась в кроватке Динка, постучала ладошкой по решетке и глубокомысленно изрекла: «Тику». Как вошедшая мама склонилась над внучкой с нежным воркованием и взяла ее на руки…
Ничего не слышала. Не ворочалась с боку на бок, не меняла позы, не шевелилась. Глубоководное погружение.
…Реальность стала возвращаться отдаленными звуками. Что-то где-то звякнуло, щелкнуло, грохнуло, бумкнуло. Потом – чей-то смех, восклицания. Оживленные переговоры. Звуки приближались, уже совсем рядом что-то опять стукнуло, глухо, как деревяшка о деревяшку.
«Дверь распахнулась и ударилась о стул», - родилась в глубине потревоженного сознания мысль, и глазам пришлось медленно и нехотя открыться. И убедиться, что никакой ошибки – именно дверь, и именно о стул. А в дверном проеме – лица. И голоса.
- Не, ну нормально, а? Катька! Суббота, полдень! Мы на сколько договаривались? – укоризненно-веселый голос Ларисы Солнцевой. – Уговор у нас дороже… чего?
- Денег! – радостно завопил скачущий возле ее ног Кешка Солнцев. – Теть Кать! Уговор не продается!
- Господи… - жмурясь, Катя улыбнулась сонно им обоим. – Какие же вы оба рыжие. Глазам больно…
- Точно, - энергично согласилась Лариса. – Мы – рыжие-бесстыжие! А ты у нас кто, спящая царевна?
- Рыжие-бесстыжие! – покатился от восторженного хохота Кефир. – Рыжие-бесстыжие! Рыжие-бесстыжие!
- Тихо, - осадила его мать. – Повторять по двести раз не обязательно. Катька, совесть есть?.. Договорились же – гулять идем, детей ведем. Вернее, кто-то ведет, а кто-то везет. Там Лика ждет в парке. Погодка – черноморский курорт!
- Ох, прости, - Катя заставила себя сесть на постели. – Я совсем забыла.
- Забыла она! А мы вот, нахальные, приперлись напомнить. А тут - царство сонное!
- И правда, Катюха, - Валерий, посмеиваясь, выглядывал из-за спины Солнцевой. – Что так разоспалась-то? Мы вчера вроде бы все рано угомонились…
- .Спала и спала, - вмешалась Елена, явно не поведавшая супругу о ночных бдениях дочери. – Чего накинулись на ребенка?
- Ребенок, ага, - хохотнул Пушкарев. – У этого ребенка у самого ребенок есть.
- И что теперь – лишний час поспать нельзя? – не отступила его жена от линии защиты.
- Не спорьте, - взмолилась Катя. – Я уже встаю. Дайте мне пять минут…
…Она собиралась и с осторожным удивлением к себе прислушивалась. От того ли, что ее сон прервали внезапно, шквалом извне, или по какой другой причине, но дурашливое, счастливое и при этом тревожное состояние скольжения не исчезло. Хотелось петь, кувыркаться и делать другие глупости.
Метаморфозы заметила даже Лариса. Когда Катя вышла из своей комнаты в джинсах, ветровке, с волосами, заплетенными в тугую косичку, подруга констатировала:
- Катька, у тебя вид шальной. Тебя, наверное, иногда полезно вот так неожиданно будить – очень умная твоя голова тогда не сразу включается.
- Гулять, гулять! – прыгал от нетерпения на месте Кефир. – Мы идем гулять и дуракавалять!
Последнее слово он выговорил по слогам и с глубочайшим самозабвением.
- Надо говорить – заниматься дуракавалянием, - смеясь, поправила его мать, на что мальчуган только пренебрежительно фыркнул. Что означало: если кому-то хочется «заниматься дуракавалянием», то на здоровье. А лично он собирается дуракавалять, и баста. А кто не видит разницы – тот ничегошеньки в жизни не понимает!
Валерий взялся помочь - вынести коляску. Спускались по лестнице шумным маленьким табором, со смехом и грохотом. Проходя мимо квартиры на третьем этаже, Катя коснулась двери, за которой стояла полнейшая тишина, коротким задумчивым взглядом.

А на улице и впрямь творилась теплая поздневесенняя вакханалия. Отогревшиеся после зимы люди выглядели ярко и празднично, и парк со всеми удовольствиями – качелями-каруселями-напитками-мороженым иже с ними - был забит народом.
Катя и Лика катили по аллее коляски, Кешка, в котором кто-то до упора завел моторчик, с гиканьем и улюлюканьем наматывал вокруг них круги, а Лариса шла налегке, с одним фотоаппаратом в руках, и ловила зорким зеленым глазом удачные кадры.
Толстощекий упитанный Ликин Данила радостно вертел головой, «гыгыкал» на своем сиденьице, активно размахивая руками. Динка, принцесса эльфов, со свойственным ей величавым достоинством, как обычно, созерцала мир, собрав губки в аккуратный бантик.
- Я обожаю май, - Лика блаженно жмурилась, ноздри ее трепетали, вбирая запахи. – Я и родилась в мае, я вся – майская. Май – это супер! Ой, хочу леденец на палочке! И мороженого!
- И я хочу леденец на палочке! И мороженого! – завопил Кефир, завершая очередной круг бойкой пробежки.
- Вы нашли друг друга, - хмыкнула Лариса. – Давайте дуйте к киоскам, мы тут, у лавочки подождем. Да, Кать? Вон, освободилась одна, пенсионеры преферанс, кажись, закончили.
- Ой, а Данилку возьмешь? – обрадовалась Лика. – Я хочу еще на карусели!
- И я хочу на карусели! – вторил ей как попугай восторженно Кешка. – Можно мне тоже на карусели?
- Вы из одной возрастной группы, дети мои, - засмеялась Солнцева. – Идите веселитесь, а я за бутузом пригляжу.
Кефир издал победный клич команчей и понесся впереди Лики. Катя и Лариса подкатили коляски к лавочке и уселись на нее, с удовольствием вытянув ноги.
- Как же хорошо, - заключила, щурясь на яркое солнышко, Лариса.
- Ага, - согласилась Катя.
- Ты, может, тоже на карусели да за леденцом хотела? А я тебя тормознула.
- Не, на карусели не хочу. На дерево залезть хочу.
- Чего?..
- И спрыгнуть.
- Мда. Этот затяжной сон, видимо, был неспроста. Ты чем ночью занималась, а?
- Ой, Лариса…
- Что – «ой»? Елен Санна не зря глаза-то прятала перед Валерием Сергеевичем. Ты, это… к соседу этажом ниже, что ли, спускалась?.. За солью?..
- Я тебя убью, - пообещала Катя.
- За что? – Солнцева рассмеялась. – За догадливость? Ну, утешает, что я не одна паду жертвой собственной прозорливости, а в череде великих мира сего. Имена перечислить?..
Катерина покосилась на подругу. На ее пышные рыжие волосы – порождение солнечных лучей – и такую же излучающую сияние улыбку.
- Кать, ну что так смотришь? Что тут такого? Это жизнь. Андрей – отец твоего ребенка. И он хороший человек. Ну, я не первый день на свете живу. Что бы там между вами в прошлом ни произошло…
- Произошло изнасилование.
Как легко сорвалось с губ то, в чем когда-то не призналась бы даже под пытками.
Лариса признаков близкого обморока не обнаружила. Даже не ахнула. Только нахмурилась. Слегка сощурила изумрудные глаза. Осмыслив, медленно покачала головой:
- Не может быть.
- Не в обычном понимании. Обоюдное было насилие. По всем фронтам.
- И так бывает?
- Бывает.
- Рассказывай. Пока старшие дети висят на своих каруселях и лопают мороженое, а младшие еще ничего не смыслят.
 
…Она впервые бесстрашно открыла двери в ту жуткую стылую зиму и пошла прямо по руинам, вглядывалась, не опуская ни головы, ни ресниц, в каждую деталь.
Увидела себя на полу в президентском кабинете с инструкцией в руках. Почувствовала ту самую клейкую горечь во рту, которую хотелось выплюнуть вместе со слюной, а она не выплевывалась. Потом всё время – так и была.
И дальше. Шаг за шагом. Не пропуская ни единой мелочи.
Голос Жданова. «Отчет, Катя». «Когда будет готов отчет?» «Вы еще не подготовили отчет?..»
Голос Киры - голос распорядительницы. Коробка с приглашениями на свадьбу – из рук в руки. Жесткий картон в ладонях.
Два поцелуя на лютом морозе. У «Лиссабона» - поцелуй-требование. У подъезда – поцелуй-ярость. Губы, когда-то ласкавшие, - терзали.
Гневно выкрикиваемое в лица друг другу вранье. Души – замерзали. Покрывались коркой.
Черный джип, хищно следовавший по пятам за своей жертвой.
Горячее алкогольное дыхание – прямо в лицо. «Я вас люблю». – «А я вас – нет…» Хлопанье дверцы машины – как звук пощечины.
Опять отчет. Цифры на экране. Расплывчатые от злых, скупых слез. Песня в наушниках. «Я увидела однажды, как зимой кусты сирени расцвели, как будто в мае. Ты мне веришь или нет?..»
Ответ на вопрос был однозначным - никто никому не верил.
«Опаздывает, что ли?..» Голос-яд. Голос-ненависть.
Неудавшееся бегство. Сильные руки. Капкан объятий.
«Посошок»…
Каждый порыв. Каждое движение. Каждый толчок. Каждое болевое ощущение.
«Ты – чужой». – «Лживая дрянь». Океан ненависти.
Какая сирень. Ничего не цвело той зимой. Всё умирало.

Катя плакала. Так же взахлеб, как спала этой ночью. Лариса крепко ее обняла и тихонько укачивала, и плач был заглушен воротником ее куртки. Прохожие не обращали на них никакого внимания. Динка задремала в коляске, не размыкая «губок-бантиков» и сцепив на животе ладошки. Данила весело надувал щеки и пускал пузыри.
- Он хотел поцеловать меня, - прошептала вдруг Катя. И рыдание свернулось в горле болезненным сгустком.
- Что?
- Тогда. После. Потянулся. Хотел поцеловать. Я отвернулась.
…Это было важно. Крохотный штришок, наглухо заблокированный в памяти и вдруг выплывший. Почему-то он был важен.
- Кать, - тихо сказала Лариса, - он соединиться хотел. С тобой.
- Да. Наверное. Бессознательно.
- Любил ведь…
Катя промолчала. Смотрела остановившимся взглядом на дочку, дремлющую на перинке в своем незримом звездном королевстве.
…Хотел соединиться – не вышло. Соединился как смог. Как получилось. В дочке.
- Катька, - Солнцева улыбнулась, - вы же выжили. Вон как выжили.
- Ага.
- Ну и почему бы вам теперь… Хотя… Советы тут... Ой, не мне давать.
- Ларис, у нас всё хорошо теперь. Мы Динку растим. Вместе.
- А…
- А на то, про что ты спросить собиралась, я не знаю, что ответить. Честно – не знаю. Очень страшно.
- Страшно – это понятно. А хочешь-то чего – знаешь?
- О, это – точно знаю. На дерево залезть. И спрыгнуть.           
- Ну, я сразу заметила, что ты сегодня шальная. И косичка маленько набекрень.
- Правда?
- Угу. Торчит воинственно. Как сабля. С кем воюете, Екатерина Валерьевна?..
…Смеялись. Непросохшими глазами Катя с улыбкой наблюдала за тем, как подруга достала сигарету и щелкнула зажигалкой. Выдохнула легкий беззаботный дымок.
- Ларис.
- Что?
- Ты такая красивая, сильная. Ребенка сама поднимаешь…
- Комплименты – зачетные. И дальше?..
- …и одна. Никто тебе не нужен.
- Ты параллели проводишь, что ли? – насмешливо спросила Солнцева. – Не вздумай сравнивать! Ты, несмотря ни на что, трепетной душой осталась, а я – веселый циник. Со мной по серьезу связываться – сумасшедших нету.
- А Малиновский?..
Лариса поперхнулась дымом и укоризненно воскликнула:
- Катька! Я же курю. Я ж подавиться могла! Малиновский… Что – Малиновский? В постели он великолепен. Тебя не коробит?..
- Нет.
- Ну, вот и всё ясно с Малиновским. Как дважды два – четыре.
- А мне показалось, он…
- Что?
- Переживает.
- Ох, - Солнцева вздохнула и ловким щелчком сбила пепел с кончика сигареты. – Катька, Катька. Умная голова, косичка набекрень. Я сказки люблю, но не признаю их наличия в реальной жизни. Рому цепляет тот факт, что пытаться меня укротить – бесполезно. И что мне всё по фигу. Как это так? А красивый антураж?.. А хотя бы иллюзия завоевания?.. А «Милый, я так по тебе скучаю, ты самый лучший»?.. Им же это надо, мужикам. Как игрушки – детям. А я в такие игры больше не играю. Отыгралась. Единственное, что я не учла… - вдруг легкая тень набежала на ее лицо. – Кажется, Кефир к нему привязался. Как-то я беспечно отпустила их в эту, типа, «мужскую» дружбу. Ребенку же не объяснишь, кто такой есть «дядя Роман». А вот это – уже ответственность. Моя ответственность перед сыном.
- А ты сама-то уверена, что поняла, кто такой «дядя Роман»? – Катя улыбнулась. – А я что знаю о человеке, от которого у меня дочка? Иногда мне кажется – ничего еще не знаю. Самую малость. И либо пускаться в этот путь… либо продолжать бояться.
Лариса промолчала. Или впервые не находила, что ответить, или просто задумалась. Столбик пепла на сигарете дорос почти до фильтра.
- Люди! – донесся до них ликующий Ликин голос. – Люди, вы супер! Я вас люблю!
Она бежала к лавочке с мороженым в руках, рядом – вприпрыжку – Кешка. И ее детски-наивное «Люди, я вас люблю» звучало как обращение к людям вообще, к представителям рода человеческого. То бездарно, то глупо, то варварски, и очень редко – умно и правильно обращающимся со своими жизнями.

* * *

В этот день Жданов проснулся поздно и с предельно ясной головой – ноль следов похмелья. Будто и не было куска ночи, в который он заливался алкоголем, а был только тот кусок, в котором – Катя. Ее тепло, ее рука, ее тихие слова. Невесомый поцелуй в губы. Даже если и приснился. Какая разница? Это ведь он подарил великолепное самочувствие, силу – мышцам и желание свернуть горы.
Чтобы прервать «день сурка», надо этот день сделать. Вместить в него пусть маленькую, но вселенную.
Андрей сбросил с себя одеяло и поднялся.

30

Павел и Маргарита улетали в Лондон. В кафе аэропорта за прозрачными стеклами, чуть в стороне от гудяще-бурлящего потока пассажиров, они спокойно пили кофе за час до рейса, когда появился их сын.
Маргарита увидела его сначала в окне – стоял по ту сторону стекла, махал рукой и улыбался, и было в нем что-то мальчишеское, студенческое. Даже сердце дрогнуло – давно он таким не был. Солнечный. Рубашка навыпуск белоснежная, белые брюки, белая ветровка. Темные волосы сияли, и налет седины на висках – незаметен. И Маргарита невесть почему как-то чрезмерно, как выдающемуся событию, обрадовалась и замахала в ответ. А Павел опустил газету и поглядел в окно с интересом. Улыбка не коснулась его губ, хотя явно просилась. Спросил задумчиво:
- Когда он нас в последний раз на самолет провожал?.. Или встречал?.. Не помнишь?
- Сто лет назад. Он это обычно поручал – проводить, встретить. Кире, - рассмеялась Марго без намека на какие-то обиды. Она была просто рада видеть своего ребенка. И про Киру упомянула легко, вскользь. Отпустила.
А Андрей показал жестами, сделав рукой круговое движение, что сейчас обогнет здание и войдет внутрь. И вскоре появился в помещении, похудевший – это стало заметно, подтянутый, как гелием наполненный – было в нем что-то такое, похожее на готовность к взлету.
- Ма, па.
Чмокнул маму в щеку, пожал отцу ладонь, лихим движением похитил свободный стул у соседнего столика, поставил его спинкой вперед и сел, уложив на нее руки.
- Удивительные дела, - сказал Павел. – Сын вспомнил о родителях. А ведь нам через час в воздух, и никакие природные катаклизмы в виде града, например, нежелательны.
Он шутил, конечно, - редкое явление, и всё-таки улыбнулся. Сдержанно, коротко, но морщинки успели симпатично собраться вокруг глаз. Тоже был рад. Есть ли смысл это скрывать.
- Никаких катаклизмов, па. Суббота, у небесной канцелярии выходной. Что они, не люди, что ли?.. Хм… То есть, конечно, не люди, но тоже имеют право. Отдохнуть.
- Что-то случилось? – осторожно спросила Маргарита.
- Ма, почему сразу случилось? Ничего не случилось. Пришел на вас поглядеть. Всё-таки не увидимся…
- …целых две недели, - Павел недоверчиво покачал головой, свернул и отложил газету. – Прежде и полугодовая разлука на тебя особого впечатления не производила.
- Паша, ну не занудствуй, - попросила его супруга. – Сын проводить пришел в кои веки! Вместо того чтобы радоваться…
- Я радуюсь, Марго. Но я так долго существую на свете, что жизнью давно научен – у всякого события, что у радостного, что у нерадостного, как правило, бывают вполне конкретные причины.
- Ты слышишь, сынок? – протяжно вздохнула она. – И с этим скучным неромантиком я живу бог знает сколько лет!
Андрей рассмеялся и объявил:
- Родители, я вас люблю. Па, а если я скажу, что пришел по делу, ты ощутишь себя в привычном течении событий?
- Безусловно. Я тут же пойму, что мир не перевернулся, всё на своих местах, - Павел смеялся тоже. Не открыто, конечно, открыто он редко смеялся. Глаза смеялись.
И Маргарита смеялась следом за ними. Ей было хорошо. Солнце щедрое за окном. Родные мужчины рядом. Отличный кофе. Иногда для счастья надо так мало.
- Ну? – вскинул наконец на сына внимательные глаза Жданов-старший. – Что за дело?
- Не то чтобы дело, но… Мы ведь увидимся теперь только на совете директоров, верно? Ну вот, я хочу, чтоб вы знали. Я буду претендовать на пост президента.
Маргарита тихонько охнула и расцвела, не скрывая радости, но всё же с беспокойством покосилась на мужа. Тот неспешно, без каких-либо эмоций на лице, допил кофе.
- Как акционер ты в последнее время много сделал на благо компании, - признал он спокойно. – Сколько и в президентском кресле не делал. Тебя перестало устраивать, что все сливки, как глава фирмы, получает Александр, а ты – в тени?
- Нет, па, меня не это перестало устраивать. Меня всё больше напрягает тот факт, что Зималетто руководит человек, которому на компанию по большому счету наплевать. Более того – он ею тяготится. Это не его стезя, ему скучно, амбиции удовлетворены, враг, то есть я, повержен – не к чему больше стремиться. Это же очевидно. Он топчется на месте. Па, так нельзя.
-  На твои слова Саша мог бы привести пусть один, но весомый аргумент, - не дрогнул Павел. – За время его правления не возникло ни единой кризисной ситуации. За время твоего правления компания оказалась в залоге и в огромных долгах.
- Это пожизненное клеймо?
- Нет. Я просто стараюсь быть объективным. У меня нет сомнений в том, что ты любишь Зималетто. Но одной любви – мало.
- Ты даже не представляешь, в какую точку попал, - Андрей не без грусти улыбнулся, - и как это для меня сейчас актуально. Насчет того, что одной любви – мало. Одна сплошная оголтелая любовь – это где-то даже преступление. Поэтому рвать на груди рубаху, не пригибать голову под пулями и кричать: «Глядите, какой я храбрый» я больше не стану. Ты мне веришь?
- Верю. Что ты искренен – верю. Но и этого – тоже мало.
- Я понимаю. Но без возможности что-то доказать я ничего не смогу. Ты дашь мне шанс?
- У этого шанса очень высокая цена, - заметил Павел. – Поэтому позволь мне воспользоваться правом на двухнедельное раздумье. Увидимся на совете.
Пряча ликование, Андрей кивнул. Он слишком хорошо знал отца, вот эту его маску сдержанности, за которой на этот раз, по всем признакам – растопленный лед. И доверие.
И Маргарита прекрасно знала своего супруга. Поэтому подмигнула сыну и произнесла вроде бы нейтральную фразу:
- Какая нынче удивительная весна.
И в этих простых, вроде бы ни о чем, словах, было так много наполненности.
       
По дороге из аэропорта Жданов набрал Катин номер. После долгих гудков в трубке щелкнуло, но вместо голоса – какие-то шумы, возня, шепот, писк, прысканье… и глухой стук обо что-то твердое – бумс.
- Алло? - недоумевая, позвал Андрей. – Кать?
Снова – шорох, отдаленный разговор, смешочки, и, наконец, ответное:
- Алло. Привет. Прости, я тут телефон уронила.
…Мда, когда-то он тоже ронял телефон от ее звонка. От ошалелости. А сейчас явно не тот случай – Катя, похоже, пребывает в центре каких-то веселых событий с участием большого количества народа.
И нисколько это не печалит. Ей весело, ей хорошо – это же счастье.
- Мы в парке, - продолжила она, - с Ларисой, Ликой и детьми. Кажется, мы переборщили с воздушными ваннами, ребятня перевозбудилась. Данилка ревет, Динка отгрызает ухо от своего слоненка, а Кефир вообще стоит на ушах и не желает переворачиваться на ноги. Полный дурдом.
- Ясно. Так приглашайте меня, - смеясь, сказал Андрей. – Я специалист по гашению перевозбуждения. Сейчас развезем зверят по загонам, я через полчаса буду.
- Я… минуточку, - кажется, Катя прикрыла трубку рукой и обращалась уже не к нему, но Жданов прекрасно слышал. – Андрей говорит, что приедет и развезет зверят по загонам.
Слышал и то, как в ответ завопил Кешка:
- Я не поймаюсь! Я не хочу в загон!
И как, хохоча, что-то добавила Лариса, про какой-то то ли праздник, то ли дату. О чем-то они там договаривались под непрерывные вопли Кефира и рев Данилы, а Динки, как всегда, слышно не было. Жданов представил, как дочка усердно терзает пластмассовую игрушку и изредка поглядывает на глупых взрослых и чересчур шумных детей серьезными янтарными глазами.
- Андрей, - Катя наконец вернулась к мобильнику, - Лариса предлагает к ней поехать. Маленьких спать уложить, а Кефира назначить главным по усыплению. Его ничто так не усмиряет, как полномочия начальника. А нам всем отметить праздник.
- Какой праздник?
- Говорит – День космонавтики. Это ближайший по календарю.
- А что, хорошая дата, - прорвался в трубку смеющийся голос Солнцевой. – К тому же, как справедливо заметил дядя Митя, День взятия Бастилии впустую прошел…
- Какой дядя Митя? – попытался понять Жданов и тут же бросил это бессмысленное занятие. Зачем что-то осмысливать и систематизировать, когда на девушек напало безудержное веселье? – Ладно, информация принята. Я еду. То есть какое «еду». Лечу. В День космонавтики это наиболее уместный способ передвижения.

Самые лучшие праздники – это спонтанные праздники. Андрей приехал в космонавтском шлеме на голове, чем насмешил до икоты Кефира, и с двумя пакетами всяких вкусностей, «пировальных причиндалов», как опять же выразился Кешка, для которого, собственно, предназначался шлем. Шумная компания двинула к Солнцевым. Лика из машины вызванивала  своего гражданского мужа, диктовала адрес и весело кричала:
- Несись быстрее ветра, а то у нас тут всего один мужчина – мы его порвем!
- А я хочу дядю Романа! – заявил Кефир.
- Я его тоже иногда хочу, - очень тихо шепнула Лариса Кате, так, чтобы сын не слышал, - и что теперь?
- Мам, позвони дяде Роману! – не унимался мальчуган.
- Дядя Роман занят.
- Чем занят?
- Чем желает, тем и занят. Дела у него, понимаешь? У взрослых дядей бывают взрослые дела, - терпеливо растолковывала ему мать.
- А ты позвони и узнай, какие дела.
- Нет. Человек не обязан отчитываться о своих делах.
- А просто рассказать не может?
- Может. Но не хочет!
- А почему? – Кешку было не своротить даже бульдозером.
- Откуда я знаю – почему? – начала терять терпение Лариса.
- Так ты позвони и узнай! – засиял Кефир.
- О господи, - Солнцева сдалась, - тебе надо – ты и узнавай.
- Йохууу! – возликовал мальчуган и схватил материн мобильник.
Через несколько секунд он уже вел бойкие переговоры с «дядей Романом».
- Мам, дядя Роман спрашивает – а лично ты его приглашаешь?
- Запрещенные приемы в ход пошли, - нахмурилась она, - передай: еще один глупый вопрос – и…
Пока Лариса придумывала наказание, Кешка добросовестно сообщил в трубку:
- Мама сказала: «Еще один глупый вопрос – и». И сделала сердитое лицо… Ага, ага. Понял. Пока! Ура! Дядя Роман приедет!
- Кто б сомневался, - хмыкнул Жданов. Он вел свой джип предельно аккуратно, позволяя себя обгонять всем ретивым автомобилистам, сигналящим сзади. В его машине были дети, были женщины, были хаос и кутерьма, а в лобовое стекло били слепящие лучи майского солнца.

…Спустя пару часов после начала стихийного праздника накормленные малыши крепко спали на одной большой кровати. Там же, свернувшись на краю калачиком, уплыл в царство Морфея Кефир в обнимку с космонавтским шлемом. Он блистательно справился с работой «усыпляльщика», усыпил на одного больше, чем планировал, - еще и самого себя.
Лика и ее муж Леша пели дуэтом под гитару. Юные родители походили друг на друга, как брат и сестра, и голоса у них звучали в одной тональности. Оба до безумия любили сладкое и бардовские песни с налетом костровой романтики – непобедимые светлые оптимисты.
Малиновский сидел в углу в кресле и выдувал мыльные пузыри. Делал он это с таким серьезным и увлеченным видом, словно изучал сложнейшее природное явление, по которому собирался писать диссертацию. Был подчеркнуто молчалив, сдержанно-ироничен, песни слушал с легкой скептической улыбкой. И только на одном куплете отвлекся от пузырей. Последний – огромный, радужный – царственно повисел в пространстве, медленно поплыл вниз и разбился о палас. Кот Ломтик, примостившийся за спиной Малиновского на спинке кресла, лениво пронаблюдал за полетом и гибелью сияющего прозрачного шара и смачно зевнул.
- Пойми, старик, ты безразличен ей давно, - пели Лика с Лешей. – Пойми, старик, она прощалась не с тобой. Пойми, старик, ей абсолютно всё равно, что шум приемника, что утренний прибой…
Романа передернуло. Он бросил на Ларису короткий взгляд человека, яростно кричащего о том, чтобы его оставили в покое. И при этом внутренне умоляющего, чтобы ни в коем случае не оставляли.
Лариса ответила на взгляд милым воздушным поцелуем. Она весело уплетала виноград и время от времени целилась в Ромку косточками. Забавлялась обстрелом. Беспечно улыбалась.
Катя была тихой. Периодически подходила к дверям спальни, смотрела на спящих детей. В ней чувствовалось хрупкое, осторожное умиротворение, сменившее лихорадочно-шальное настроение. Она почти не сидела за столом, бродила по комнате, выбиралась на балкон, вдыхала воздух улицы полной грудью. Когда в очередной раз стояла там, глядя поверх верхушек деревьев, к ней вышел Жданов.
Она обернулась и сказала только одно слово:
- Смеркается.
- Ага. Быстро день прошел.
- Быстро.
- Хороший день.
- Хороший…
- Кать.
- Что?
Всё же она напряглась. Чуть-чуть, но он ощутил.
- У меня просьба.
- Какая?
- Поедем сейчас в одно место.
- Сейчас?
- Да.
- А Динка?
- Динка спит. А если что, нянек тут – хоть отбавляй. Мы ненадолго.
Она колебалась.
- Андрей, а куда? Зачем?
- Просто доверься.
Просто довериться. Это-то и было самым сложным. Это было сложнее, чем шагнуть и прижаться. Сложнее, чем поцеловать в темноте, как минувшей ночью. Сложнее, чем простить, чем отпустить боль.
- Езжайте, - раздался за шелковой шторой голос Ларисы, и мелькнул в просвете ее задорный рыжий вихор. – Да-да, - добавила она преспокойно, - я знаю, я подслушивала. Как король из «Обыкновенного чуда». Езжайте. О Динке не беспокойтесь.