поэма о глупости

Она вышла этим утром в Париж.

Нажала на железную кнопку, немножко противную. Столько разных пальцев давят эту кнопку, целыми сутками, ей всегда слегка неприятно было это осознавать.  Нажала, толкнула важно запищавшую дверь, и вышла из своего подъезда, из московской многоэтажки – в Париж.

Солнечное тепло лаской тронуло лоб и щеки, а горьковатый воздух наполнил легкие, мокрый, свежий, пахнущий скошенной травой. Чуть поодаль жужжала косилка, и высокий парень в спецовке и желтоватых пластиковых очках, закрывающих половину лица, сосредоточенно водил визжащими зубьями пилы по зеленой траве. Но пахло не противным дымом, как обычно.

Пахло мокрой травой. Она остановилась и втянула этот запах. А перед ней, впереди, был мокрый черный асфальт с подсветкой из косых утренних лучей, и на нем – мозаика крошечных белых лепестков.

И ноздри заполнил травяной зеленый сок, потому что пахло влажной травой. Влажной, ночью был дождь. Даже ливень, после двенадцати часов. В первый раз она проснулась перед полночью. А потом еще. Не сама проснулась, ее разбудили…  а может быть, и нет, это она… разбудила.

В высшей степени рациональная и практичная, иногда она могла сделаться до смешного мечтательной и романтической особой. Так, по тени ассоциации или просто капризу, она вышла в Париж лишь потому, что на асфальте белела филигранная вязь из лепестков черемухи. Ей даже почудилась мелодия… дежа вю, а может, просто настроение. Любой компьютер может дать сбой, почему она должна быть исключением?

* * * *

Вот приедет на работу, и будет рациональная. Деревце черемухи во дворе. Посадил его кто-то из жильцов или оно входило в проект благоустройства, интересно. Она не знает… когда они въезжали в новую квартиру на седьмом этаже шестнадцатиэтажки, она не интересовалась ничем, поскольку была занята по горлышко. Двухлетняя дочка и двухмесячный сын, вполне достаточно для того, чтобы погрузиться в быт с головой. Андрей работал тогда сутками, ставил на ноги фирму. Внутренние дворы многоэтажной застройки радуют сиренью и каштанами. Любят и яблони, и рябину… черемуху, наверное, тоже любят. На сегодняшнем совещании в числе прочих будут рассматривать один из проектов, он имеет отношение к озеленению Москвы, причем это будет озеленение вертикальное, до чего интересно.

Неспешные мысли, утро города, и вот она – пробка. Все стабильно.

Если сегодня что-нибудь и может испортить ей настроение, то это точно не пробка. Тем более, что понемногу все-таки двигаемся, и уже видно, что впереди… ДТП там, вот что. С микроавтобусом? Крошечный котенок на пружинке… включим-ка музыку. Люксембургский сад, вот это ретро!

Память – хитрющая субстанция, вещь в себе. Она может так поиздеваться, собственная память, любой садист позавидует. А спусковым крючком может стать что угодно. Цвет и цветок, запах и вкус, звук и имя… да и нет не говорить, черного и белого не называть. Самое больное – было имя. Такое распространенное, всеми любимое, да просто культовое, черт бы его побрал. Она не сдавалась, шутила сама над собой, что половину мальчишек во дворе родители назвали назло, причем именно ей. Андрей, Андрюша, Андрейка – домой, быстро!

Когда, в какой момент она поняла, что больше не боится своей памяти, что они подруги, и могут при желании посекретничать, о своем о девичьем… когда?

* * * *

Подобное лечится подобным. Безумие – ударом по голове.

Если бы не тот удар, что было бы с ней… так и ходила бы с мутными очами под толстыми стеклами, наверное. И раздевалась догола только в своей ванной, чтобы помыться. Не глядя на себя в зеркало. Рассматривать себя в зеркале обнаженной, в этом есть что-то больное, неправильное… так она думала.
Никто и никогда не говорил ей – ты красива. Ни один мужчина не посмотрел взглядом собственника – ты только моя. Как это бывает, она не знала, а чего не знаешь, того и не хочешь. Вроде бы.

* * * *

Давно, много лет назад. Один сон преследовал ее, долго, мучительно однообразный, цвета серого тумана. Тот мужчина, которого она любила так, что не жаль было себя, своей жизни, своих родных… он уходил.  Она шла по ниточке его шагов, как над пропастью. Она не стремилась догнать его, вовсе нет, но он все ускорял шаги, а затем бежал от нее, не оглядываясь. Он знал, что она идет за ним по ниточке шагов, но не оборачивался даже для того, чтобы посмотреть, как она срывается и летит в пропасть…

Ее первая любовь. До чего же роскошный мужчина, и роскошно одетый. Или правильней будет сказать – шикарно? А зачем так усложнять, все равно ей понятнее и ближе другие эпитеты, количественные. Дорогой и дорого одетый, обутый и пахнущий. Экономия не входила в сферу его понятий. И такие же дорогие у него были все, все вокруг, без исключения, родители, невеста, верный оруженосец-подхалим.

Со стороны все происходящее выглядело очень мило, немножко чистой воды под грязью. Он был галантен и внимателен к женщинам, и по всей видимости, ласков с ними, если уж даже с ней повел себя так нежненько.  Как с пушистым безобидным зверьком. Но по сути – он просто ходил по женским головам, поплевывая сверху. На ее голове он не споткнулся, конечно же, нет.  И не задержался. Все было так…шаблонно. Единственное отличие состояло в том, что ее голова была не гламурной головкой красотки, а компьютером. А вычислительному устройству не обязательно быть приятным для глаз, достаточно просто функционировать.  Да, и спасибо, господа, что кружки с пивом на голову не ставили.

* * * *

Десять лет назад.

А что тогда случилось? Если вспоминать без лишних эмоций и девичьих розовых грез. Пора бы уж, наконец. Она не знала, что над ней смеются. Они же не в лицо это делали, а за спиной. А когда она узнала обо всем, что она могла сделать… подлость – их оружие. Их способ существования, а бороться с ними их оружием не стоило и начинать, они им лучше владеют. Ее отчаянная попытка была обречена. Нашлась революционерка, куда там. Немножко помахала флажком, и в результате поимела еще худший стыд, еще больше слез. Самое лучшее было бы уйти оттуда сразу же после того, как она случайно услышала их…конструктивный диалог, о себе. Она и не подозревала, что ее внешность и физиологические особенности могут вызвать настолько живой интерес, да еще у таких видавших виды знатоков женского пола. Самое лучшее было тогда – это немедленно бежать от них сломя голову, пытаться сохранить хотя бы часть себя. А она решила мстить… кому… неопознанным гуманоидам.  Наверное, у нее тогда крыша съехала от шока, иначе ее порыв не объяснить.

* * * *

Намахнулась – так бей. А она нюни распустила.

Она струсила в последний момент. А может, пожалела. Но жалеть ее не собирался никто.

Она верила ему беспредельно. Душой и телом, каждой клеточкой, верность до гроба. Именно такие слова она писала в свой дневник, и такими словами думала, а доведись – смогла бы и сказать, не побоясь насмешек. Осмеять простые вещи и слова легче, чем сломать ветку черемухи. Надо просто знать, как ломать. Один плевок – и всем смешно, а ты герой.

Как только боль начала стихать, уже не рвала нервы и не останавливала сердце, она приступила к анализу. Но анализ проводила уже сломавшаяся, распластанная, как лягушка на асфальте. Поэтому свой служебный роман и его последствия она разрезала на тоненькие пластиночки, препарировала, как патологоанатом. Главное было – понять, что было в основе, неужели одна только горячка в крови могла вызвать это помутнение ее рассудка, заставила делать вещи, за которые, возможно, ей придется расплачиваться всю жизнь? Одна мысль о взгляде отца, если он узнает обо всем, куском льда давила в груди, прерывала дыхание. А мамочка, она будет плакать и тянуться к ней руками, обнять, утешить…

А тогда, в горячке, все казалось таким правильным. Сердце внутри стало большим, в груди не осталось ничего, кроме сердца - он попросил о содействии, он нуждался в ней. Она согласилась не раздумывая. Ей нужно зарегистрировать на себя фирму, он выделяет средства, которые станут уставным капиталом. Именно фирму с уставным капиталом и правом выдавать кредит, индивидуальное предпринимательство тут ни при чем. Она поняла все с полуслова, и помочь согласилась с радостью, о себе она даже не подумала. Он рядом и ей не нужен воздух, не нужен никто и ничто не нужно, да кто бы в таких условиях думал, да еще – о себе?

Как она потом тряслась в ознобе, уговаривая себя… папа не знает, и не узнает. Еще пара месяцев, и злосчастную Никамоду – под ликвидацию. Плевое дело, мотивация – им некогда заниматься предпринимательской деятельностью. Взносы и налоги уплачены, долгов нет и быть не может, поскольку ни одного контрагента. Смешно. Ее вызовут к юристу, последние формальности. Даже с налоговой сами решат, от нее, от Кати – только подписи. И свобода, навсегда.  И не смей, не смей надеяться увидеть его там, он не придет. Будет юрист, и один из этих…   крестных отцов.

* * * *

Ее прогноз оказался правильным, все так и произошло. А потом она взяла себя в руки, она боролась. И верила в хорошее, назло всему этому чужому злобному миру и этим гаденьким людишкам.

Как странно, везде одно и то же. Банк ЛЭНД-ИНВЕСТ, далеко от дома, две пересадки. Спасибо, мы перезвоним. Затем, тоже в двух пересадках от дома, но еще дальше, Абсолют Банк. Там ей отказали сразу. Она даже не сразу поверила. Просто – извините, Вы нам не подходите, а не «мы Вам перезвоним». Она не испугалась, рано было делать мрачные выводы. Но уже тогда в горле слегка зажгло, а язык на мгновение стал твердым, как доска. Она вышла на улицу, еще раз недоуменно посмотрела на табличку. Странно немножко. Мелкий коммерческий банк. Не инвестиционный. Она отправила им резюме, на должность младшего кредитного аналитика, и ее попросили подъехать, прямо сейчас. Зачем, чтобы сразу отказать?

Дома рассказала маме. На кухне пар выходил в открытую форточку, и пахло жареной капустой, а еще яблоками, с медом. Мама всегда делала для пирожков три начинки, причем одну обязательно сладкую, варенье, курагу или яблоки. Для ребенка.

- Катенька, солнышко, да хорошо, что отказали!  Ну что ты выдумала, три часа добираться до этой работы. Ты бы устала через месяц, намучилась, эти часы пик, что творится…

Пришел с продуктами с рынка папа, теперь тоже безработный, как и Катя, но неунывающий. Масло, мука, консервы, соль и спички. Стратегический запас, мать, живем дальше!

Крутой трейдер Колька страдал неизмеримо больше. Целый месяц ходил как в воду опущенный.

* * * *

Ах, Коля, мне бы твои проблемы…

Она была живая только с виду. Для папы и мамы, их было жалко, очень. Одно из немногочисленных оставшихся чувств. Вот для них и улыбалась, а внутри умерла. Все эти глупости, книжки с хорошим концом, кинокомедии про романтическую любовь, она их и раньше ни во что не ставила. Еще детективы куда ни шло.  Жестокий гений Достоевского стал до боли понятен и близок, будто он был ее братом, старшим. А раньше она не любила его, потому-что боялась. Правда вещь жестокая и страшная, и, по сути, никому не нужная. Все только и мечтают о красивом вранье. Боль – сильное человеческое. Когда отступают все чувства, она остается. Боль надо любить, ее надо лелеять, потому-что она не предаст. Она единственное, что будет всегда.

Какое счастье, что родители ни о чем не узнали, и, похоже, даже не догадывались. Папу бы удар хватил. Она уволилась с работы с жутким скандалом. Все на фирме узнали о ее пошлом служебном романе с начальником, и о том, по какой причине президент снизошел до этого романчика. Шептались за спиной, а в глаза заглядывали быстренько, с нездоровым липким интересом. Приклеивались к спине глазами-липучками. Слетались на свежую кровь. Страстишки разгорелись, прямо как в бразильском кино, которое мама по вечерам смотрит под папины смешки. Обо всем узнала невеста начальника и его родители. По глупой случайности, из-за ее собственной небрежности. Она не выбросила открытки, которые ей писали, так нелепо вышло. Ну что ей стоило выбросить этот мусор… Ведь уже знала, что вранье, что он даже не сам их писал. Писал его шестерка-заместитель, воображающий себя другом. Как будто у таких могут быть друзья.

Папа ничего не узнает. Они обещали, что негативных отзывов о ней давать не будут, и не будут ей препятствовать в новом трудоустройстве, в благодарность за прошлые заслуги перед фирмой. Главное – родители уверены, что она порядочная девушка. А Колька – могила.

* * * *

И с ним так уютно поплакать. Как над могилой, где похоронила убитые иллюзии.

- Коля, черные списки работодателей пополнились. Меня не взяли даже ассистентом менеджера в Абсолют Банк, младшим кредитным аналитиком, Коля!

- Да ладно! Можно подумать, ты такая важная персона. Просто цепочка совпадений, Катька, статистический кульбит!

Может быть, это был кульбит. Она действительно никто и ничто, чтобы утруждаться для того, чтобы ей насолить. Да про нее уже забыли, у них своих проблем выше головы. С нее тогда взяли обещание не выезжать из Москвы до полной ликвидации подставной фирмы. Последний разговор был весьма напряженный, хотя ей и не угрожали открытым текстом. Но понять дали - они защищены так, как она и предположить не может. И пусть спасибо скажет, что легко отделалась. Они найдут средства, задачка сохранить и упрочить свой бизнес далеко не нова, и в прошлом решалась ими неоднократно. Шутки в сторону, за дело взялись главные учредители и крестные отцы.

Взялись они умеючи, и вот уже полмесяца, как она свободна. Ей позвонили, она приехала в контору к юристу. Они были втроем, она, юрист и держатель доверенности. С ней держались лаконично и предупредительно на грани оскорбления. Полчаса, и – все. Свобода. Сердце, которое чуть не выпрыгнуло у нее из горла при звуке голоса… это был не он. Голоса у отцов и сыновей похожи…

И вот она третий месяц не может устроиться на работу, ее тупо никуда не берут. Пожалуй, резюме надо переделать. В любую организацию, она пойдет на любую работу. Колька – и тот уже устроился, в транспортную фирму, в отдел логистики, сосед помог. Просто привел туда потеющего и трясущегося, как обычно, финансового гения, и гения взяли с продленным испытательным сроком. Уже аванс давали, и Коля гордо обещал Кате помощь и поддержку. Везет же некоторым.

* * * *

Нет, это не кульбит и не цепочка совпадений. Даже имея на руках ИП без деятельности, ни в один банк проситься на работу нет смысла. А на ней в недавнем прошлом числилась фирма с немаленьким уставным капиталом. Все дело в этом, и она это знала, вот – проверила.

У папы кредит, но у них чистая история. И у семьи история – чистая. Когда она устраивалась работать в Московский банк после международной стажировки, еще до всей этой истории, все прошло незаметно. Служба безопасности проверяет три рабочих дня, а ей уже через два дня тогда перезвонили – пожалуйста на работу! Как же она жалеет, что ушла оттуда… карьерного роста захотела? Обиделась, что повысили хорошенькую ассистентку менеджера, а не ее, с ее красным дипломом и заслугами перед банком? Да.

А сейчас… да не проверяла ее СБ! Ее отправляли до всех проверок. Сразу. Вот странно, давали отклик на резюме, как будто посмотреть хотели, что же она из себя представляет? И – радостно отказать. Нет, это уже походит на манию преследования. Как она устала от всего этого…

Колька не спорил больше. Проверила, да. И хорош биться, как муха о стекло. Катя, ищи форточку.

- Да, Кать, база черного списка у всех банков одна, ты же знаешь.  И в консалтинговую компанию ты не пройдешь. Извини за черный юмор. Пробуй в мелкие фирмы, в планово - экономический, да хоть в отдел кадров!

А лучше вообще не лезь в производственную сферу, Кать. Может, годиков через пять…

Помолчали… Колька чувствовал себя виноватым. И за то, что неплохо устроился, а Катя все мучается без работы, и потому, что видел, насколько ей плохо, а помочь не мог. Она была погасшая и неживая, а ему ничего не рассказала, видимо, не смогла. Кольке было плохо от бессилия помочь, и он выпалил, не подумав…

- Америка, встречай!  Катька Колумбовна приплыла. Это банкирам можно иметь ООО и ипэшки. А ты при найме подписываешь им док, что не будешь заниматься предпринимательством. Ты открывала на себя счета, проводила операции, ты кредиты выдавала, дорогая ты моя. Я тебе что-то новое сказал? Страшное слово инсайд я не произносил, щадя твои девичьи нервы. Забудь про банки, Кать, ищи форточку!

Она молчала. Крыть было нечем. Катька Колумбовна круто приплыла.

- Кать, про банки – я тебе бы раньше сказал.

Да ты ж упертая, пока голову себе не разобьешь – не дойдет до тебя!

Накаркал.

* * * *

Она застыла у журнального киоска.

Журнал слишком дорогой, а нужно экономить. Это была первая мысль, вторая – у нее не хватит денег в кошельке, там осталось только на проезд. И остаток на ее банковской карте послушно и ехидно высветился в ее голове, как на экранчике банкомата. Она помнит все цифры, даже те, что помнить уже совершенно не нужно.

А покупать журнал тоже не нужно, то, отчего она прикипела к асфальту, прекрасно видно сквозь толстое стекло витрины. Стой и любуйся хоть до посинения. Режущий глаза глянец, невозможно красивое и дорогое лицо, рука на обнаженном плече очаровательно улыбающейся светловолосой девушки. До чего же они красивы, оба… и так счастливы на этом журнальном развороте, сверкающем остро, до слез.

Слезы действительно выступили, и откуда только берутся в таком количестве. Она ведь уже наревелась полчаса назад, присев на лавочку в крошечном скверике за многоэтажным зданием длиной в половину улицы, в первом этаже которого уместилась тьма-тьмущая всяческих офисов. Из одного из них она вышла очень спокойная и равнодушная ко всему на свете. Филиал предприятия малого бизнеса, торговля. Им нужен экономист, да. А с чего она взяла, что ее приглашали?

- Но мне позвонили. Назначили собеседование с заместителем генерального директора, на десять утра.

- Так сразу и с заместителем. Девушка, у нас еще пятнадцать соискателей на эту должность.

Ну и что. Бывают в жизни неудачи, а грубая секретарша – это не всегда анекдот. Посмеяться и забыть, у нее еще назначено собеседование на два часа дня, в другом конце Москвы. Вместо смеха победили слезы, и наступила короткая полоса везения. Она началась с того, что поплакала Катя на удобной лавочке, под теплым ласкающим ветерком. На этом полоса везения решила закончится, хорошенького понемножку.

* * * *

В два часа на другом конце Москвы все повторилось. Да, вам назначали. Но вакансия уже занята. Вам стоило перезвонить и уточнить самой, если вы не цените свое время, при чем тут наш менеджер. Всего хорошего.

Она решила на сегодня закончить, определенно не ее день.  И просто шла по весеннему городу, и опять вспоминала, и анализировала, с минимальными болевыми ощущениями.

Бедный, как же давила его вся эта ситуация, эта ответственность, слишком тяжело. Конечно, он хотел быть уверен в ней, он пытался стать ей ближе, сделать ее частью себя. Так, как он это понимал. Да, он пошел на связь с ней, чтобы держать ее под контролем. Она влюбилась в него еще сильнее за это, хотя сильнее – уже трудно было представить. Да, он хотел ее присвоить, чтобы быть уверенным в ней и в ее верности. Да ради Бога!

Не это было ужасно, и сломало ее вовсе не это. И не это стало причиной ее помешательства. А месть – это было следствие именно временного помешательства и стечения обстоятельств. Если бы очередной совет был назначен на день позже, у нее было бы время остыть, подумать… и простить. Но она не успела.

На совет она принесла и раздала директорам папки с реальной информацией о предбанкротном состоянии фирмы и недостаточностью всех принятых мер, включая реструктуризацию долгов. Она отдавала себе отчет, в какую ярость придут директора после краткого шока. Террариум конвульсивно свивался в кольца и шипел даже на фоне полного благополучия, а уж когда откроется такое…

Она раздала папки, они их открыли. А она смотрела, не отрывая глаз, только на одного, только на его лицо. И уже знала…

- Катя, это…

Он подскочил с президентского места, как болванчик на пружинке. Бросился собирать со стола треклятые папки, отнимать их у членов совета, дрожащими руками, бледный и смешной. Что она натворила…

- Вы перепутали, Катя! Где настоящий отчет!

Она извинилась за ошибку, она принесла другой, хороший отчет. Но было поздно. Скандал состоялся, и был намного зрелищнее, фееричнее и грандиознее, чем в самых смелых мечтах о страшной мести. Да, она сделала ему больно.  Но отчаянно больнее – себе.  Sweet is revenge, вот влетела так влетела!

* * * *

Она влетела в этот микроавтобус с красной полосой на боку, или он влетел в нее? Она выбежала на зебру и запоздало сообразила, что на светофоре уже не желтый. Потом все было очень медленно и тихо… автобус все снижал скорость, все тише, тише… она видела красную полосу на его белом боку, хотя они с автобусом находились лицом к лицу. Ей не было больно.

Очнулась от воя, ее везли куда-то, и голова была как булыжник. Но не болела. Просто очень хотелось закрыть глаза и спать.

Потом как-то сразу белый потолок и мамина рука. Когда они успели приехать? А, у нее же все документы в сумочке.  Им позвонили сразу, и они примчались, бледные и перепуганные, а папа совсем забыл, как надо ругаться.

Без сознания она была четыре минуты. Чистое везение, за ними недалеко была машина скорой помощи, они ехали на станцию. Все будет в порядке, ей просто нужно отдыхать. Полный покой. Книги не привезли. Читать – ни в коем случае. Вот, приемничек, очень тихую музыку, врач разрешил. Не трогай, это катетер, капельницу сняли, но скоро еще поставят, потерпи, детка.

Странно, но ее депрессия последних дней ушла. Тихо свалила сама, когда мозг наплевал на то, что его грызут, или ее вышибло автобусом с красной полосой? Ах, да, удар об автобус сильным не был, она ударилась головой об асфальт, при падении. Улица с односторонним движением, пробка, наверно, была огромная, из-за нее. Там был светофор, в серединке желтый глаз. Желтые тягучие нотки пренебрежения в голосе офис-менеджера, красивой коротко подстриженной девушки с бейджиком на лацкане, красивые улыбающиеся лица на остро сверкающем глянце журнального разворота, красивая плюшевая собачка на поводке, злое лицо собачкиной владелицы, когда Катя, плохо видя от слез, зацепила сумкой шлейку поводка. Злые слова – очки надела и не видит, куда идет…

Она очень любит животных, прости, собачка, ты такая миленькая. Просто отойти в сторону, убежать от них поскорее, от всех… на желтый вполне можно перебежать.

Ей не нужно было переходить через улицу, до станции метро было недалеко, и в прямом направлении. А она вдруг решила перейти через дорогу.
Катя не хотела об этом думать, потому-что все это уже не имело никакого значения. Ей надо отвлечься. А как, если нельзя читать? Нельзя читать, страшнее этого нету ничего. И зажгло слезами глаза, как обычно.

И сразу пришла она. Головная боль.

* * * *

Звон алюминия и танец ложки на мокрой кафельной плитке… больничная столовка, четыре столика. Сюда выгребаются все ходячие и те, кому еще охота ходить. Противно пахнет больничным рассольником и слышен радостный степ костылей из коридора.  Опять эта загипсованная гоп-компашка и их дебильные шуточки. Ладно, на больных не обижаются.

Катя уронила ложку и тупо смотрела на пол и на то, как злосчастная ложка там валяется. Обедать все равно не хотелось. Думая о своем, наклонилась и вздрогнула, когда ложка убежала у нее из-под пальцев.

Один из гипсовых бросил половую ложку на поднос и протянул ей другую, чистую.

- Красивых девушек беречь надо.

Она вежливо, не глядя, поблагодарила. Краем глаза отметила, что загипсованный отпрыгнул не просто, а с низким поклоном. Шлагбаум. Удивительно, что у него только одна нога в гипсе, а не все конечности.

Уселся за столик и громко сообщил -

- Все, мужики. Я выписываться отказываюсь.

- Выпрут, Андрюха! Тут как в армии, все по команде.

- Как в армии. Ложку йода с сахаром, вот и вся команда.

- Переведут в инфекцию. Выдадут горшок, и вперед!

Это было самое веселое отделение в корпусе. Просто некоторые считали, что тут нет больных, а все здоровые. Основания в общем были. В основном молодые, да еще озабоченные. В том числе весной, начинающейся жарой и бездельем. Тонут хорошие пловцы, ломают кости верхолазы – надо бы написать на дверях палаты, да санитарочка ругаться будет.

Мужское и женское отделения разделялись общей столовкой и рекреацией.

* * * *

У нее все время болела голова. Нудно и тупо. Боль, казалось, поселилась навсегда. Она пожаловалась врачу, попросила таблетку. Не разрешил, все в комплексной терапии. Сотрясение средней тяжести, что хотите, девушка. Покой, и читать не вздумай, еще раз увижу, оставлю без сладкого, и опять под капельницу. Хороший врач, внимательный, шутит с ней. А ей плакать охота, все время, а сладостей мама два пакета принесла, на всю палату из шести человек хватит.

Есть она не хотела, а спать хотела очень, но не могла. Всю ночь лежала, глядя в белый больничный потолок. Темно не было, оставляли включенным один угловой плафон, только прикрывали его журналом. В двенадцать заходила медсестра, приносила лоточек с таблетками в стаканчиках, раздавала. И тогда уже гасили свет - отбой. Лежала и смотрела в темноту, и думала, думала… вспоминала.

А утром ждет тяжелое вставанье, мерзкие таблетки, болючий укол. Что ей, витаминов не хватает, ее нашпиговать ими надо?  Головная боль, невкусный завтрак.  И в четыре придут родители, и надо будет улыбаться.

Почему все так мерзко в этой жизни.

Утром был не только болючий укол, а еще один, брали кровь на анализ. И перед невкусным завтраком посетитель, парень в черном свитере и джинсах, но с выправкой, как у папы примерно. Не совсем, но похоже. Он пришел вместе с лечащим врачом к ним в палату. И прямо к ней, всего несколько вопросов. Вы лежите, садиться не надо. Я вас не побеспокою, ничего особенного, просто формальность.

Вопросы были странные. Как случилось, что она пошла на красный свет? Она задумалась. А раньше ей случалось так задумываться на проезжей части? Нет. В первый раз. Была немного не в своей тарелке, расстроилась из-за отказа в приеме на работу. Была в очках, конечно.

Не нужно волноваться, всего лишь вопрос. Что бы она ни ответила, ее никто ни в чем не обвинит, волноваться незачем. Она не вышла на проезжую часть, когда загорелся красный, а выбежала. Почему?

* * * *

Час от часу не легче. Этому что надо от нее?

Ягодица болела от всаженного укола. Читать нельзя. Настроение было ниже плинтуса. Она, опустив голову и шаркая растоптанными тапочками, шла через общую рекреацию, из процедурной к себе в палату, когда ее окликнули. Опять этот шлагбаум веселится. Сидит на подоконнике, загипсованную ногу тоже на подоконник пристроил, а костыли валяются на полу.

- Эй, подожди! Тебя Катя зовут?

Она остановилась в недоумении. Ну и чему так радоваться? Улыбка до ушей у парня. Больница и перелом ноги – лучший повод для веселья! Шизик. Но ответила вежливо.

- Да. Екатерина.

- Я Андрей. На выписку послезавтра. Да я б сейчас упрыгал, но практичней дождаться понедельника. Рентген сделают, да скажут, когда гипс снимать.

Она ничего не слышала из того, что он болтал. Андрей. За что. Когда это кончится, не дают забыть. Весь мир ополчился против нее.

- Чем занимаешься, Екатерина? Дом, дети, кухня? Или работаешь? 

- Я экономист. Работала в банке, коммерческом. И буду… работать в банке.

- Экономист? А я подумал, регулировщица уличного движения. Ты как умудрилась с автобусом?

Она вспыхнула, просто почувствовала, как щеки наливаются жаром. Идиот. Все вокруг - или подлецы, или идиоты! А шлагбаум продолжает!

- Я уверен, такая красотка от несчастной любви на автобус не бросится. Тут что-то другое. Мы тут спорили про тебя, в палате. Так некоторые, они подумали…
Она застыла на месте, слюна во рту стала густой, а язык деревянным. Вот оно. Мамины испуганные глаза, и непонятная бледность отца, и эти странные вопросы утром… она поняла. Дошло неожиданно и стало страшно, так страшно, будто могильным холодом повеяло, и это в летнюю жару! Неправда. Она не хотела! Не дождетесь!

И сама не поняла, отчего ее так затрясло, от обиды или от ужаса неожиданного осознания, не поняла, а уже кричала, и злилась почему-то не на тех, других, а на этого веселящегося нахала -

- Я знаю, что они подумали! Что вы все думаете! Но это неправда! Ты слышишь, неправда! Не смей… не смей так думать!

Она всегда гордилась своей сдержанностью. Не ожидала от себя… не предполагала никогда, что может вот так, вдруг, развернуться и…
И ничего не предполагая, просто налетела на этого, сидящего на подоконнике, и ударила стиснутыми кулачками в грудь, захлебываясь словами и сухими рыданиями, ей вдруг стало отчаянно важно, чтобы до этого длинного дошло, чтобы понял, какие они идиоты, все! не смейте сочинять обо мне гадости… сколько же можно, почему везде одно и то же, всегда…

Она не сразу поняла, что происходит. Просто губы ее смяты, во рту горячо и чужой терпкий вкус, голова запрокинута на большую мужскую ладонь. Он влепил ей этот поцелуй прямо в раскрытый в крике рот, жестко и грубо. И держал слишком цепко, ей больно было затылок и плечи.

Оторвался от ее рта, только чтобы успокоить -

- Вот теперь верю. Что неправда.

Как будто это что-то объясняло! Она успела вдохнуть только один раз. По-видимому, этого считалось вполне достаточным, чтобы она не задохнулась.

И так и стояла, прильнув к незнакомому мужику, с которым и двумя предложениями не обменялась, стояла ошалевшая. Косточки в теле расплавились. И не отстранялась, позволяла все, целовать себя еще и еще, рот, шею, плечо, везде, куда он мог добраться через этот отвратительный больничный халат. Она просто растерялась от нереальности происходящего. Да, просто растерялась, это единственное объяснение.

- Ты просто нахал.

Она высказала свое отношение, стоя у подоконника рядом с брошенными костылями. Мужские руки держали ее за талию, упакованную в толстый халат мутно-синего цвета. Не так уж и крепко держали, вполне можно было вырваться, но она продолжала стоять, потому-что надо же ей было как-то выразить свое отношение к его поступку. Отрицательное, конечно!

А нахал уставился на нее смеющимися темными глазами, с довольным выражением. Смотрел на ее дрожащие губы и на щеки. Ее лицо разгоралось еще больше от этого взгляда, она чувствовала, как кровь пульсирует в губах. А он все разглядывал ее с жадным интересом. Поразглядывал, прищурился, тряхнул русой вихрастой башкой и выдал в том же стиле, что и все предыдущее -

- Ах, простите, извините, шампанского не оказалось под рукой. И букета розочек. Вот так вот. С минимальным романтизьмом.  И засос на шейке у вас, барышня, кожа у вас слишком нежная.

Она выдохнула, вылетела из столбняка и наконец убежала, зажав уши, чтобы не слышать отвратительный самодовольный смех.  А затем в пахнущем хлоркой туалете, стоя на мокрой плитке перед белесым зеркалом, зажав в руке свое маленькое зеркальце, долго выворачивала шею так и сяк, и, кипя от злости, искала позорный засос. Не нашла, но разозлилась почему-то еще больше.

Ей уже не было больно. И скучно тоже не было. И за последние два дня она ни разу не вспомнила...

В палате сразу нырнула под одеяло, с головой, как любила делать дома.

Теперь она знает точно. То, о чем боялась думать, не позволяла себе даже мысли, до спазма в висках и ломоты в затылке, запрещая себе сомневаться. Она больше не сомневается, она знает точно.

Она не хотела умереть под этим автобусом. Это был просто случай, несчастный случай.

Она сказала себе это, и поняла, что изменилось.  Исчезла тупая боль в голове, как будто оттуда вытащили ржавый гвоздь, и ничего больше не болело. И сразу пришел сон, навалился пуховым одеялом, теплый, сладкий. Впервые за последние трое суток, до чего же сладкий сон…

* * * *

- Виктор Иваныч, на минуту. Только один вопрос! – опять этот баламут. Выписать к чертовой матери, с понедельника.

Дежурный врач не должен ничему удивляться. Он как раз ничего не делал, расслабился на пару минут. Через полчаса обойти отделение, писанины минут на сорок, и может, повезет поспать. Дежурство было спокойным, до этой минуты.

Выразительно взглянул на стенные часы. Белый круг с аляпистыми золотыми завитушками, дешевое творение кустарных умельцев, подарок благодарных пациентов. Или на новый год от администрации? Половина первого ночи. В чем дело? Хотел спросить строго, но получилось не очень.

Этот пациент тоже быстро глянул на часы, сумрачными темными глазами из-под насупленных бровей. И почему-то заговорил как со своим, знакомым в доску, на ты. И сразу, с ходу, быка за рога.

- Иваныч, та, тихонькая в очках, что позавчера поступила, она, часом, не сама на дорогу кинулась? Под автобус?

Виктор Иваныч возмущенно посмотрел на пациента. Тот стоял перед ординаторским столом на одной ноге, костыли держал так, для блезира, в одной руке. Еще под мышку бы засунул, циркач. Нарушитель, мать его.  И время подходящее для таких вопросов, ночное дежурство.

- Сотрясение мозга. Выскочила на дорогу. Зрение у нее минус шесть. – монотонно, доходчиво и терпеливо пояснил рабочую версию. Ту, что в истории записал. 

- Это я знаю. Сама рассказала, слово в слово. Странная она. Почему выскочила? Близорукая, но не слепая же.

- Ну вся информация только родственникам. Ты ж понимать должен.

Тот только отмахнулся. Бросил поджарый зад на стул, подчеркнуто аккуратно поставил рядом костыли. Помрачнел еще больше.

- Будь человеком, Иваныч, а? Я ж тебя как человека спрашиваю.

Лицо у парня каменно-зеленоватое. И скулы с желваками, психует. Зацепило, видать… бывает.

Виктор Иваныч помолчал. Врачебная тайна, ешкин кот. Он не любил важничать, а уж корчить из себя Гиппократа считал позорным делом. А чего не сказать?

- Да не знаю я! Ты думаешь, раз я ее лечащий врач, так мысли ее читаю? А вот хрен. Я читаю только ее анализы. Этих баб и что у них на уме сам черт не разберет. Сколько работаю в этой больнице, столько и не знаю, что у них в головах, хоть медсестра, хоть пациентка, без разницы.  Ну был бы я психиатр… да нет, тогда б точно не знал.

Помолчали, сидя по разные стороны стола, накрытого толстым исцарапанным пластиком. Молчали не как врач и пациент-нарушитель больничного режима, а как два мужика. Помолчали, затем Иваныч слегка откашлялся. Как будто не хотел говорить. Но все-таки сказал.

- Не знаю и знать не могу. Так, чувство подсказывает, что не суицид. Не хотела. На подсознании у нее случилось, может минутное помрачение.

Парень напротив слегка расслабился. Виду не показал, но лицевые мышцы врача не обманут. И языком молоть начал, верный признак, что полегчало.

- Я думал, как отвлечь ее, развеселить немного, что ли. Тоже не верю, что хотела на тот свет. Не стыкуется как-то. Вчера к ней мать с отцом приходили, так надышаться не могли.  И она с ними как солнышко, а ушли – и погасла.

Врач молчал. Еще истории заполнять. Шел бы ты спать, пациент. Молчал, но зла не было, нормально было, хорошо.

- Ладно, я спать. Извини, Виктор Иваныч. И спасибо!

Подскочил в два шага к двери, оглянулся -

– Вот думаю, чего надо девке, молодая, красивая. Родители хорошие, порядочные. Чего как в воду опущенная…

Виктор Иваныч выдержал. Не хмыкнул многозначительно, хотя хотелось. Эх, молодость…

Чего надо.

Мужика ей хорошего. Вот ты и займись, парень. Эк тебя скрутило…

* * * *

Шлагбаум исчез. Его выписали. А сколько времени ходят в гипсе? Катя спросила женщин в палате, и ей дали исчерпывающую информацию. Минимум пять недель. А тот, о ком ты спрашиваешь, на вытяжке лежал два дня, а потом еще неделю тут прыгал, всех развлекал. Так что через три недельки жди в гости. Катя хотела возмутиться, но женщины уже отвлеклись на другие разговоры, тихонечко. Медсестра заглянула, проверила капельницу у старушки на кровати возле окна. Было грустно…

И откуда они все узнают? Кате на вечернем обходе сказали, что на выписку ее через три дня, и томография у нее нормальная. Она все это уже знала, с утра, от соседок по палате. Выписывали сразу четверых.

* * * *

В день выписки была погода уже совсем летняя, и на больничной аллее вовсю распускалась сирень. А черемуху Катя пропустила, она уже отцвела…

Чувствовала она себя вполне хорошо. Даже отлично, и домой хотела – очень. К своим книгам и диванчику. Она соскучилась даже по филеночному Альберту, а предатель Колька навещал ее в больнице всего один раз. Заработался, бедный.

Папа сиял, и дразнил мамочку, как обычно.  Дома был праздничный обед, все Катино любимое. Потом им удалось совместными усилиями отправить папу за квасом для окрошки, и Катя с мамой наслаждались на кухне, разговорами и новостями. До чего же непонятно все в этой жизни.

- Мамочка, я стала глупая. Разве я такая была раньше? Наверно, у них томограф сломался!

Мама сей же час воспользовалась Катиной меланхолией, чтобы подсунуть ей еще кусочек тортика, с жирной розочкой.

- Логично рассуждая, все стало еще хуже. Я не только безработная, но еще и головой ударенная, только выписанная из больницы. А радуюсь, как будто все наладилось!

Мама смотрела с любовью, мама ей улыбалась. Слова были не нужны, они обе чувствовали одно и то же – счастье быть рядом.

Катя душевно вздохнула, когда поняла, что все же немножко объелась. Маминым сметанным тортом. И неплохо будет пойти, и завалиться на свой диванчик, с легким чтением. Как же хорошо дома.

* * * *

Хорошо и чудесно было еще пару недель. А потом Катино везение закончилось.

Они с мамой лепили вареники, и болтали, а папа пошел по делам. А у Кати опять пошел кураж, она немножко переделала свое резюме. И уже был один отклик, правда, пришлось сразу отказаться. Командировки, ей не позволят, да и самой боязно.

Все хорошо, у папы завтра пенсия, и они поедут на выходные на дачу, а там все уже цветет, и поспевает клубничка, Катя ее даже с зеленым бочком ест. 
И в это чудное мгновенье, по закону подлости, все хорошее закончилось. Дверь прихожей открылась, и пришел папа, и не один.

Папа пришел, и в прихожей… знакомый голос. Нет, только не это! Катю просто подбросило с места, а мамочка радостно пошла выяснять, кого привел ее радостный папочка.

Единственное, что Катя смогла сделать, это возмущенно выдохнуть.

Вот бывают же люди бессовестные. Чего приперся? Как адрес узнал?

В ходе разговора все выяснилось. Элементарно просто – Москва же большая деревня. Случайно встретиться во дворе Катиного дома с Катиным папой, да кому он лапшу вешает! Вероятность данного события стремится к нулю, и этот факт не требует подтверждения расчетом. Просто наглости у факта чрезмерно. 

* * * *

Все у них как обычно, гость в дом – радость в дом. Оставалось только покорно наблюдать родительские лица, оживленные специфическим интересом.

Торчащие русые вихры исчезли. Стрижка была короткая, выражение лица как у дембеля, папа рассказывал, какое у них выражение на мордах. Джинсы, летняя рубашка с коротким рукавом.

Некрасивая живая и подвижная физиономия через пару минут рассмотрения некрасивой уже не казалась. Брови у этого шлагбаума жили своей отдельной жизнью, глаза и губы тоже. Эти губы могли что угодно, одним уголком выразить столько… совершенно не интересных ей эмоций! А когда действовали на пару со слишком прицельным взглядом – атас.  Да это бы еще не беда, хуже, что руки слишком длинные, и нахальства - ну очень много.

А хитрости – той оказалось немерено. Так просчитать ее папочку, за один короткий разговор, там, в больнице. Папа ведь только вид простодушный делает, а сам все сечет. Хорошо, хоть мама не такая ушлая.  Или скрывает… два сапога пара…

Катя злобно обдумывала верную линию поведения, сидя за столом между мамой и папой. Напротив этот длинномер вел с ее родителями разговоры. Не собирается она здесь сидеть, как тупорылая девка на выданье! Но при попытке выскочить из-за стола получила рявк от отца и смирилась. На время, конечно. Давайте, общайтесь. Ничего у вас не выйдет!

* * * *

Сами на нем и женитесь, все – хотелось ей шипеть и ворчать, по-детски обиженно   -  или замуж идите, как вам больше нравится. Она ворчала все это исключительно про себя, а то от папы недолго и подзатыльника схлопотать. Или по заднице, а рука у папочки тяжелая. Ну да, дочка же выздоровела, чтоб удирать в кино с Колькой, когда к папе гости приходят.

- А я не к тебе, а к Валерию Сергеичу.

Одно и то же. Первый вопрос был – где служил. Потом армейские байки в порядке очередности, а после третьей стопочки – по старшинству. То есть первый рассказывает папа, второй – тоже папа, третий и последующий без изменений. Пока мама не уведет спать. 

После первичного допроса шлагбаум зачастил к ним в гости, прямо как к старым знакомым, с которыми связывает счастливое детство. На нее он обращал очень мало внимания, он приходил, потому-что очень уважал ее отца. У них была масса общих тем, в основном на одну тему - про армию, и еще про проблемы молодежи – как так, косить от службы? Непорядок. Про внутреннюю политику и демографию в стране как следствие этой политики. Много еще о чем. Слушать противно было.

А на Катю коломенская верста со смешной фамилией Коровин глядел как на предмет кухонной обстановки. Приносил им с мамой зефир в шоколаде, вежливый такой. Вот кто ее мамочку за язык тянул – Катенька любит зефир!  А кроме зефира – ее в упор не видел. Здрасьте и досвидос, больше ни слова. А иногда и до свиданья ей сказать забывал, прощаясь в прихожей за руку с ее довольным папой.

Да и отлично. Она б его первая в игнор определила, не успела просто!

* * * *

Сначала она и слушать не хотела. Еще чего! Вот прицепился, каланча пожарная, хочет не мытьем, так катаньем… да просто не ее уровень. Бухгалтерия?

Им нужен главбух. Специализация узкая – отделочные работы, промальп. Объемы небольшие, и планово-экономический и финотдел практически совмещены с бухгалтерией. У них классная бабуля, собаку съела на бухгалтерии, цепкая, старый закаленный кадр. Но сколько можно, ей хорошо за шестьдесят. Сказала – все, давай мне мальчика либо девочку, отстажирую. И – с родимой дачи только в гроб. Да, так и сказала – сколько той жизни осталось, внучатки уже выросли, а я все в строю.

Дела в организации не ахти, выживают с трудом. Но выживают. Зарплату почти не задерживают. Сейчас лето – будут объекты, реставрация, мелкий ремонт. Да не время нос задирать, возьмут высотную мойку, баннеры монтировать, работы хватит.

Катя задумалась. А что она теряет, с трудоустройством еще проблемнее стало, после томографии. Ей на последнем собеседовании поведали в очереди, что сейчас и эту информацию стали отслеживать. Кризис, проще не брать на работу, чем разбираться, зачем томографию соискателю делали да с каким результатом. Или что судимость в семье единственная, причем у прадедушки, покойном уже десять лет, за хулиганство в юном возрасте.

Папа посмотрел на дочку – Ну что, Катюха, как, справишься?

Что? Да они обнаглели! Она – и с бухгалтерией не справится!

* * * *

В воскресенье у Кати был гость – Коля.  И ей не было никакого дела до папиных гостей.

О чем это они?

- Да, только это был виадук. Ерунда, четыре метра всего летел на страховке, и напарник сработал. Просто неудачно приземлился, там опора была с односторонним уширением. Да, не проверил протектор. Собственная глупость, черт попутал.

Второй год учу молодежь безопасным методам на высоте. У нас строго. Не спрашивай, Сергеич, я уже себя обругал.

- А безопасные – это до какой высоты?  - любознательный же ты, папочка. Катя никогда не подслушивает. Ну, почти никогда! Просто они ее достали.

- Метр тридцать. Нет, не шучу. Да, свыше считается работой на высоте, особый допуск. Нарушать технику безопасности есть дебилизм. Тоже кровью написана, как военный устав, Сергеич.

Опять бульканье и мамино ворчание. Катя отскочила от дверей кухни, еще не хватало, чтобы они вообразили, что ей может быть интересно. Вот ее настырный папа опять с вопросами, все-то ему надо.

- Системы канатного доступа? Не всегда.

Катя уже ушла к себе. Но зачем-то вернулась, на минутку. Зайти взять по пирожку, себе и Кольке? Нет уж, папочка пьяный, может и не выпустить. Когда она работала, она была человек, а сейчас…

- Больничный с производственной травмой, самому себе. Чтоб лицензии лишили. Обойдусь.

Папино вдумчивое хмыканье.

- Ну самому себя увольнять, это перебор, тут я согласен. Губа – для подчиненных.  А если твой работник такое нарушение сделает?

- Допуск завернем, и весь хрен. Нам живые и трусливые нужны, а не мертвые герои.

Буль-буль-буль и наглый смех. Давно не было.

- Да зажило как на собаке, лучшее лекарство было водка с пивом. Боевые товарищи не забыли, проносили в тетрапаках от кефира. А в палате двое непьющих, спортсмены. Удачный расклад. 

Из-за очередного гнусного смеха собутыльников Катя не услышала, как папа подошел к двери, и зашипела, треснувшись затылком о книжный шкаф. Слишком резко отскочила, и зря, папа не вышел, он подходил к шкафчику за очередной порцией зелья. Нашли друг друга, ну почему мамочка их не выгонит.

Из двух пар слов – главный инженер, он же начальник участка, ее взбесили первые два. Этот шлагбаум. Все, кому не лень, корчат из себя начальников! Два в одном!

Колька дрыгал ногами от смеху, валяясь на диване. Катька, ты б лучше на мерс напрыгнула, глядишь, и ухажер бы посолидней достался! И работка не в загибающейся мелкой строительной фирме, а глядишь – еще один Модный Дом!

Она молча швырнула подушкой в его смеющуюся физиономию. Попала!