Предупреждение: все возможные и невозможные случайные фик-параллели, совпадения, аналогии, коллизии, аллюзии и тому подобное – случайны. Честно-честно.
Не бойтесь - это все неправда! Правда намного страшнее.
юмор дурного вкуса
1.
Она рыдала, слезы текли ручьем. Очки были разбиты и валялись под столом, но они сегодня и не были нужны. Сегодня она видела нормально. Почему… а, да. Она не была близорукой, сегодняшние очки были простыми стеклами, для легенды из серии - секретарша-дурнушка. Ей было плохо. Она опять была беременна, уже третий раз за последнюю неделю.
- Сами бы попробовали рожать каждый месяц, да еще то двойню, а то и-и-и… тройню мама дорогая… то в шестнадцать…
Рыдала, запустив пальцы в довольно густые сегодня и даже вьющиеся пряди своих волос, что не радовало совершенно. Не сейчас… на этой неделе опять рожать, и вряд ли в санитарных условиях даже городского роддома времен перестройки. Что на этот раз – джунгли, берег северного моря… подвал, где они с Андреем прячутся от злобных инопланетян…
Так было не всегда.
Всегда – временное определение, а здесь времени в обычном понимании быть не могло. Определение временное - но оно в данном случае подходит. Поскольку она, Катя Пушкарева, как и все те, кого она когда-либо знала, видела, неважно, в какой степени близости происходило данное общение – телесно, или на страницах интернета, или прессы, или экрана… все они были неизменны, постоянны счастливейшей определенностью, прекрасной, как застывший янтарь. Они были счастливы, эти мушки в янтаре, не сознавая себя и наслаждаясь этим не-сознанием, этой сладчайшей из нирван… счастливы. Или им это только казалось?
Андрею Жданову тоже было плохо. Он только что очнулся после автомобильной аварии. Бинтов было чересчур много, и перевязки сделаны странно. Зачем шею-то в бинты? Видимо, за него взялся фикрайтер, далекий от реалий травматологии. В лучшем случае. В худшем – очередной киберпанк, самый его нелюбимый жанр. Он более тяготел к классике, в этом они с Ромкой Малиновским сходились. С Ромкой, да, сходились, а с Сашкой наоборот. Сашке киберпанк как раз пришелся по вкусу.
Так, что он помнит, лежа в бинтах в палате, не похожей ни на что?
Он помнил только то, что Зималетто в опасности, а жестокая Пушкарева практически пустила их с Кирой, детишками и старенькими родителями по миру. Как выглядят его старенькие родители и точное число детишек он не помнил, а может, и не знал. Значит, это было и неважно.
Так, что дальше?
Что на сей раз. В чьи пакостливые ручонки он, Андрей Жданов, попал на этот раз, что будет, амнезия? У его явно не смертного, к огромному сожалению, одра, соберутся и будут или драться за него, или лицемерно брататься на пороге огромного всех примиряющего горя – кто, Катя, Кира? Наденька? Юлиана – вряд ли. А неплохо бы, минимум а-реальности сейчас бы освежил.
Миры а-реальные не менее реальны, чем физические. Возможно, они еще более реальны для тех, кто в них проявлен. Не имеет ни малейшего значения тот факт, что в а-реальных мирах другая структура материи, поскольку для данного континуума время-пространство-материя она, эта структура, и задана. Так чему удивляться? Частям тела? Представлены для восприятия только те, которые проявлены фик-сайдом, и ничего странного в этом нет. С идеями – вопрос посложнее.
Гадство. Только этого не хватало – женщина с двумя детьми. Старше его на сколько – пять, семь лет? Извращение.
Андрей Жданов находился в квартире своего бухгалтера Локтевой. Он притащил ее деткам шоколадные конфеты в блестящих фантиках и синий паровоз, как полный кретин, слащавый тупой кретин, и в данный момент наводил с сопляками мосты, жадно косясь на поблекшие прелести их мамочки. Баба, откормившая парочку деток, и он – Жданов, да просто готовая канва для ужастика. Ну зачем, что, на Жданове у них свет клином сошелся, что ли, ведь есть же Воропаев… нет, ну это он увлекся. Скорее весь а-реал уйдет в противофазу, чем Сашка… ну ведь еще есть Малиновский, тому вообще пофигу, кого, где и сколько! Только корчит из себя эстетствующего селадона, а на самом деле и морскую свинку в клетке не откажется, для интересу и острых ощущений. А он, Жданов, ведь он же - настоящий эстет, без загона!
Эта великолепная, тонкая и ироничная женщина, изящная, обжигающе холодноватая при свете дня и пряная, жаркая в постельной ночи, в сбитых простынях – не нужно света… Света, Светочка… нужно! Две разных женщины в одной, и обе сводят его с ума… свели. Не ему она родила детей, не он был ее первой любовью, ее первым, что ж, ладно. Придется проглотить, ведь главное – их судьбы сжалились, они нашли друг друга… Но рожа этого мерзавца – ее бывшего, кровищей умоется сей же момент, как Жданов ее, рожу, увидит на пороге их со Светочкой дома! Он не предполагал, какое это счастье – быть с любимой женщиной… они теперь вместе всегда - дома и на работе… Главный Бухгалтер должен присутствовать на всех совещаниях, это не обсуждается, кому не нравится, пошли вон… прости, мама, это не тебе… а если Малиновский еще хоть раз прищурится вот так, искоса, на Светочкину грудь – Жданов вобьет переносицу лучшего друга в его же низкий лоб тупой гориллы, и друг об этом, похоже, уже догадывается, не дурак…
Творит воля, или творит воображенье? Вот вопрос… так или иначе, они были сотворены. Явлены чьей-то волей, любовью, страстью и фантазией. Неважно, какова была истинная цель тех, кто их проявил, возможно, кто-то любил свою работу, и при этом обладал талантом, великолепными внешними данными, крутым секс-эпилом и не менее крутым чувством юмора, а кому-то просто нужна была заработная плата. Последнее - достаточно веская причина для творчества, а возможно и самая веская. Результатом этого творчества был он - их прекрасный мир, мир бесконечных коридоров и светлых кабинетов Зималетто, и где-то еще были, конечно, поля, леса и реки, огороды и заборы с надписями и все остальное тоже было. Было – все и даже больше, чем все, ведь поле информации всеобъемлюще, а их эгрегор огромен и мощен, как же иначе! Ведь все, что создано творческим пламенем, каково бы ни было количество этого пламени, количество – здесь не категория, все, что им создано - явлено мощно и навеки. Ну, во всяком случае, до очередного сжатия вселенной время пока есть.
Это был их прекрасный стазис, звонкий и хрустальный. Они находились в своем стазисе, как в застывшем меду, в абсолютной сияющей точности, в справедливости, свершившейся до грани и за гранью их постмодернистского абсурда, и кто надо – стал счастлив во взаимной любви, а кто-то всерьез призадумался об истинных ценностях, а еще были такие, что получили по заслугам. Но и они были счастливы, ведь расплата уже свершилась, порка позади, измочаленные розги брошены в угол, нормалек!
Все было классно. Но недолго. Или очень долго, для кого как. Временные параллели, они ведь не параллельные. Они очень извилистые, практически спирали. И для кого-то счастливое время прошло быстро, да его и не было – времени… потому ... потому что произошло… Это.
Случилось. Началось. И завершило этап вне времени.
Никто из них такого не ожидал, не предполагал и в страшном сне не видел.
Началось все с того, что появился посторонний, но связанный фактор. А возможно, и порожденный именно их проявлением, примерно так, как от света появляются тени. Одной из теней появилось оно – или зародилось в просторах кинородины, или вползло из-за не-железного не-занавеса, но оно явилось – дикой смесью слезливого восторга и сарказма, рыданий и насмешек… оглянулось, подняло голову, обрадовалось простору и разрослось, как сорняк на благодатной ниве мирового паутинного искусственного искусства – оно… оно назвало себя само… пугающим драконьим шипением… оно осознало себя и прозвучало…
Это страшное слово – ФАН – ФИКШН!!!!
И счастливая нирвана завершилась. Они очнулись. Они осознали себя, свою а-реальность и свои в ней места.
А вскоре пришла и она – абстиненция.
Осознание абстиненции не было мгновенным, поскольку огромен был резерв – вся мощь связанного эгрегора работала на них. А потому одним из первых осознанных ими неприятных последствий стала всего лишь расфазировка. Все началось незаметно – они мало-помалу начали удивлять друг друга. Необычные реакции, странные реплики. Непонятные, пугающие до озноба желания и интересы!
Дальше – больше. Временами не видели и не понимали друг друга даже первые, они же главные – герои. Доведенное до абсурда критическое не-видение, оно явилось из темного мира фик-сайда одним из первых сдвигов, ведущих к абстиненции. Сначала они не поняли, они недоумевали, как можно – находиться рядом и не видеть, не понимать друг друга? Существовать каждый в своей оболочке, и не ощущать мыслей, да какое там мыслей, даже настроения того, кто в данный момент вынужденно подает тебе реплику! Они даже не сразу испугались, настолько абсурдными были эти проявления. Больше всего это напоминало жанр ужастика, а кто же всерьез боится ужастиков, наоборот, их за ужас-то и любят! Откуда им было знать о том, что бывает и настоящий ужас, а не только плоский и нестрашный, их привычный статически - кинематографичный.
Чем полнее они осознавали себя, тем сильнее ужасались. Вечный вопрос – а кто я? И зачем я в этом мире, с какой, черт побери, целью?
Когда он впервые задал себе этот вопрос… он не помнил. Помнил только то, что это был момент крайнего раздражения. Злость полыхнула так, что быстрее хватай огнетушитель. Желательно с третьим номером.
Он не знал, была ли у него семья, родители, друзья… ну кроме, конечно, Андрея Жданова. Лучший друг главного героя, по совместительству его же альтер-эго, темный из зеркала, да это еще разобраться надо, чей оттенок темнее и на сколько! Вот свезло так свезло, мужчина – мальчик, вечный колокольчик, мечта и трясучка нимфетки и сорокалетней тетки, спасало только то, что средний диапазон бабья чуть поумнее, да и сильнее занят…
Ромочка Малиновский, мечта нимфетки, старался ничего ни о чем не думать и шутил с бюстом Тропинкиной. Бюст был а-реален. Остальное было слабо различимо, как нередко бывало с Тропинкиной. Да это и с Пушкаревой бывало, хотя и крайне редко – только бюст и брекеты. Ромочка старался думать о брекетах Пушкаревой и о бюсте Тропинкиной, преодолевая ненависть и ощущения… ходить было сложно, а о том, чтобы сесть, и подумать страшно… потому что буквально пару а-часов назад он выбрался из каморки пьяного Потапкина, как оказалось, вожделеющего к нему извращенной страстью. А вчера Рома шел в каморку к Потапкину, жестко влекомый за шкирку чьей-то поганой ручонкой, трясущейся тряской нездорового смеха и предвкушения, как затрясутся, пуская пузыри слюней и похвалят за фантазию такие же… сволочи. Кто-то кидал буковки на вордяшный лист, и Ромочка, все ускоряя шаг, шел к Сереже Потапкину, да он и не мог иначе, ведь одна мысль о Серегиных ручищах, сминающих ему ягодицы, уже буравила и вызывала горячую слюну во рту, бешеный стояк и нетерпеливое жжение в…
И вот наконец ужас в прошлом, и он стоит, небрежно облокотясь о стойку ресепшен, и дежурно кокетничает с бюстом великолепной Зималеттовской блудницы, такой лицемерно-простодушной в своем великолепном цинизме. Он видел ее губы, и даже различал слегка то, что она ими говорила, но центральным и занимающим основополагающую область восприятия – был, естественно, бюст, а вокруг бюста был усиливающийся к периферии туман, зато сам бюст был матовым, упруго-податливым даже на вид, и запах был тоже, деликатно втягивая который, Ромочка отчетливо вспоминал и вкус, и все неизбежные тактильные ощущения, возникающие при близком общении с данным объектом а-реала. Возможно, ему повезет и на этот раз. Возможно, кто-то из эф-ридеров именно сейчас собирается впиться глазами в нужный абзац, и тогда свершится - туман опустится ниже, ниже колен, у а-объекта ведь есть колени и все, что между бюстом и коленями, тоже есть, он это неплохо помнит… он помнит! Значит – да! Читайте же, смотрите, не смейте отвлекаться! Не останавливайтесь! чтоб вам оргазма до конца жизни не видать, если вы… задушил бы сволочей своими руками…
Тонкий лиризм и порой, хотя и далеко не всегда, блестящий стиль - не мешали Роме иметь менталитет бандюгана с большой дороги и прекрасно между собой уживались. Да они любили друг друга! Недостаток, пожалуй, имелся только один - немножко слишком чувства юмора.
Но даже будучи чрезмерным, это чувство юмора порой не спасало от горького осознания того, что он, великолепный Роман Малиновский, вынужден в результате произвола этих сук постоянно то лезть на незнакомых девок, то бегать за лупоглазой Пушкаревой и каланчой Кривенцовой, то страдать по костлявой Кире, с каких хренов ему по ним страдать, да мозгами бы подумали…
Откуда мозги у этих.
Он был сейчас чрезмерно живым, слишком зашкаливала а-реальность. Тяжело и муторно было в душе, а ощущения тела добивали окончательно. Слишком долго. Следовательно, инерция памяти продолжает набирать обороты.
Ему удалось слегка отвлечься от своих проблем, поскольку он заметил ее. Так, неправильно в корне, не он заметил, он был переключен, его – переключило. Только этого не хватало. Фазировка? Так быстро? Нет, не может быть. Просто небольшая дисфункция, в последнее время это происходит все чаще.
Навстречу шла Пушкарева, бледная и отстраненная. О, ничего плохого. Павел Жданов прекрасный мужчина, и замечательный собеседник. Второе обстоятельство замечательным образом утешило ее после вынужденного осознания первого. Возраст – ну что вы, какая ерунда. Ее эф-сайдер прекрасно справился. Ей было хорошо. У нее даже был оргазм, как она поняла. Она закрыла глаза, чтобы не видеть морщин на шее… и все прошло прекрасно, а дальше, скорее всего, она станет наследницей Зималетто.
*
Невозможное – невозможно придумать. А следовательно…
Все, что может прийти в голову, возможно – эта истина абсолютна для обоих миров. Она – основа существования как а-реала, так и фик–сайда, с той малой разницей, что эф-сайд данной истины все еще побаивается, а посему отвергает. В отличие от абстинентов, само существование которых зависит от того, что именно и в какой степени приходит в эти головы - головы фик-райтеров, фик-ридеров и прочих сумасшедших, от которых только и зависит существование а-реала и всех сущностей, в нем проявленных.
Все, что может прийти в голову человеку, уже существует, или может осуществиться, это одно и то же. Временные параллели не имеют направления. Линейное время – всего лишь иллюзия, необходимая для тех несчастных, чье существование обусловлено этой линейностью. Их немного, этих бедолаг, к их счастью, и становится все меньше, поскольку основной закон развития вселенной – движение из центра, расширение и разбегание. Конечно, тоже лишь до определенного момента.
*
Воропаев следил за Пушкаревой. Вернее, уже выследил. Он сделал это! Теперь она у него в руках, как, разумеется, и все Зималетто. А Жданов – глубоко в заднице. Уже можно было начинать торжествовать, но он… почему-то медлил.
Это кто с ней, кого это она так страстно тискает, чуть ли не обливая слезами, опустившись на колени на асфальт тротуара, это у нее мальчик или девочка? Шустрый малец, однако, рыжеватые вихры и звонкий смех, у всех, кто слышит, непроизвольно и сразу растягиваются рты - в улыбки. Детский смех, счастливый – маму увидел. Так-так… Жданов, ты будешь весьма удивлен. И кто у нас папа?
Малыш завизжал в восторге от случайной щекотки и повернул счастливую мордашку к Саше Воропаеву. Рыжий – рыжий, конопатый… ну что же. Саша… не очень удивился, когда в следующую секунду моментально и в малейших подробностях вспомнил взрывной короткий роман, случившийся с ним пять лет назад, в Цюрихе, со студенткой - москвичкой, практиканткой немецкого банка, где он держал часть капитала семьи… практиканткой, проводившей Сашины счета и влюбившейся в него безоглядно и самоотверженно. И вспомнил, как он сказал ей, уходя – аста маньяна, чика! Но ни завтра, ни послезавтра она его уже не увидела.
Ну естественно, он вспомнил все это только что, понятно почему. Да как вспомнил… и запах ее тонких волос, и ее предутренние слезы на его плече, и ее тонкие нежные запястья, и ее тайный вкус – с оттенком горького миндаля… ну конечно, он вспомнил все это только сейчас, как же иначе.
Александр был умен, и что еще важнее в данном случае, его ум не был консервативен, а восприятие – стереотипно. Таковым он был проявлен в подавляющем большинстве фик-райтов. Поэтому не удивительно, что именно он, Саша Воропаев, одним из первых, а возможно, и самым первым пришел к шокирующему осознанию циклической заданности и полной логической нестабильности своего а-существования.
Не все его мысли и желания – его собственные. Он нервно дергался, когда эта мысль догоняла и вспрыгивала в седло трезвого рассудка, как лихой наездник. Шенкеля… это больно.
Другие – знают? Они – поняли? Что делать, когда мучает не боль, это бы ерунда, а непокой, тоска, ненужность. Если бы он был женщиной, он бы плакал.
Саша не был нагл, и уж точно не был жаден. Он играл, но не врал себе, как врали все эти – вокруг. Он презирал тех, кто был достоин презрения, а кого хотя бы немного уважал, обходил подальше. А как не презирать и не обходить, когда вокруг одни марионетки, на веревочках. И гордые такие, занимаются ведь важными вещами. Реплики подают.
Вот только мысль о собственных веревочках с некоторых пор не давала ему покоя. Нужно было разобраться… нужно, пока есть время и способность различать, что в нем собственная воля и сознание, а что... чужие сны, навязанные оттуда. Пока за него, Сашу Воропаева, не взялись серьезно. И главное, думать потише. Мысль о том, что любая его мысль может быть услышана этой тьмой из-за зеркала, была самой страшной мыслью. От такого похолодеешь…
*
Абстиненция явилась одним из следствий двусторонней связи а-реала и фан-фикшена. Пожалуй, самым страшным и непредсказуемым, но не единственным. Были и другие.
Одним из не менее страшных последствий – была инерция. Творческая инерция фик-сайдера порождала для объекта его творчества все большее запаздывание памяти и что еще страшнее, памяти тела.
Последние роды были тяжелыми. Тройня, и рожать пришлось в самолете. Кира до последней минуты надеялась, что у ее фик-сайдера проснется хотя бы жалость, если уж нет надежды на остаток здравого смысла. Нет, рожать пришлось в кабине у пилотов.
Помнить этот ужас она будет долго. Остается только надеяться на то, что самые болезненные воспоминания исчезнут, останутся где-то там, в фазовом переходе, и она, Кира, вдруг осознает себя новой, свежей, прохладной и легкой, и будет танцевать, петь, и любить заново – кого? Неважно! Андрея – пожалуйста! А может, будет новый а-объект? Как интересно. Да, Андрей для Киры – объект. Она нисколько не переживает по этому поводу, наоборот. Так, а счастливый папа ее новорожденных тройняшек у нас кто, все-таки Жданов? Вроде бы да… и вроде бы с ней все в порядке, насколько это возможно в данной а-ситуации. Не очень умелая, но зато старательная помощь стюардесс, швы наложат после посадки, ах, ну сколько еще терпеть до фазы…
Отвлеклась немножечко Кира приятной мыслью о том, что если Пушкарева и сильнее ее в высшей математике, то уж по скорости поиска эф-аналогий Кира ее превзошла и далеко ушла. Как там, в этой притче, где герой просит вырвать ему глаз, чтобы сосед лишился обоих? Пусть Кира и намучилась, рожая в болтанке от воздушных ям, зато Пушкаревой приходится рожать намного чаще все последнее время, от всех подряд, и от Сашки, и от Андрея, и от Малиновского, может, еще от Потапкина? Вот Кира посмеется.
*
Андрей Жданов был счастлив.
Он целовал свою Катеньку. Наконец он мог целовать ее не прячась, тихо, нежно и сладко, и ему не надо было бояться мобильной фальшивой трели и Кириного ноя, и не надо было помнить о горечи сожаления в глазах мамы, и презрительного понимания в словах отца – мы позаботимся о Кире. Ей сейчас очень тяжело…
Он целовал Катеньку у моря, в нежно-пенистой волне прибоя, а его девочка опустила ресницы и положила ладошки ему на грудь, высоко, возле шеи, а своей грудью прильнула к нему, и он чувствовал ее податливую тяжесть и напрягшиеся виноградинки сосков… она тоже его хочет! Он верил, он знал это всегда, а сейчас ощущал шквалом ликующего восторга, стоя с ней в пене прибоя… и плевать на Зималетто, пусть им управляет Воропаев, пусть он его продаст, пропьет, проиграет, только бы Катенька хотела его…
*
Его задача, смысл его а-реализации, его единственная возможность ноль-абстинентного существования – асексуальность. Практически полная, он создан по одной причине и для одной цели – как секс-антипод великолепного Андрея Жданова. На фоне Миши Борщова мужские достоинства Жданова поражают всякое воображение. Они и должны поражать, закон противофазы амплуа, герой должен иметь антипода – не-героя. Поэтому он, Миша, вот такой – вялый и бледный, способный заинтересовать женщину исключительно как объект приложения псевдоматеринских, жалостливых, слезливо-заботливых а-эмоций – его можно только поддержать, помочь, научить, приручить и не бросать, нет-нет…
Он никогда не удивляется своим бледным тонким рукам со слабо обозначенными мускулами, узкой впалой груди и растворяющимся в тумане гениталиям. Как он в армии-то выжил такой? Спрятался в танке и вылез оттуда через два года, как червячок из яблочка, бледный и испуганно озирающийся?
*
Сегодня был его день. Зорькину не каждый день так потрясающе везло, обычно его динамили, избивали букетами и отбирали мобильные телефоны. И сколько бы он ни занимался спортом и не качал пресс дома на вытертом ковре, его бицепсы оставались тоненькими мышцами одиннадцатилетнего мальчика, ни разу еще не страдавшего от сладости предутренних поллюций, а трицепсы и кубики пресса вообще молча плакали. Но сегодня был его день – он вышел из квартиры Виктории Клочковой упругой походкой мачо. Она сказала ему – а ты ничего! Но не это было главное! Фик-расклад был на брак с Викой, она станет его женой и будет с ним спать иногда! Ну, когда не будет спать не с ним. Но в конце явно она привыкнет к нему и полюбит, и бросит ради него всех своих любовников, ведь Коля станет заместителем директора крупной консалтинговой компании… неважно, что таких не бывает. В а-реале бывает все. Он будет зарабатывать столько, что Вика сможет жить в салоне красоты, если захочет. А банковская карта - она, если надо, заменит своим стройным габаритом любой другой. Хотя с этим у Зорькина все нормально, просто приходится делать постную рожу и страдать, пока этого требует а–реал. Страдать, ждать и надеяться, что когда-нибудь кто-нибудь там, в эф-реале, вдруг разует глаза и увидит его, Колины, твердые моральные качества, мощное брутально-математическое мышление и душевную тонкость, увидит - и…
Есть не только Вика. Есть еще и Света Локтева, и Амура… у Маши маленький ребенок, Кривенцову пусть лучше Малиновский забирает, а Катька и ее бюст – вообще разговор особый.
Он был героем второго плана, и поэтому не мог не осознавать всю творящуюся несправедливость. Ему было дано ее осознать, но не изменить. Он горько смеялся над собой. Он – второй, даже не третий и уж вовсе не периферийный, но тем не менее его атрибут - исключительно голова, а все, что ниже головы, проявляется крайне эпизодически. Крайне редко и мало. Собственная исключительность в данном контексте радовать не могла. Да его и стазис особо не вдохновлял, а уж что говорить о бедности и скудости а-реальных флюктуаций…
Слабое утешение – да, радости его а-существования скудны, но здесь есть и такие, которым после обвала стазиса повезло еще меньше, чем ему. Для того, чтобы а-объект проявился в своем мире, он должен стать объектом фантазма эф-реала, другого пути нет. Причем любого фантазма, выбирать не приходится.
Танечка - пончик. У нее был только живот. Попа бывала редко.
Амура попы не имела никогда и не переживала. Она в основном бросала карты и говорила. Такова а-реальность.
Если счастье в неведении, то уж они-то этого счастья нахлебались по самое не хочу.
*
Чем больше тебе дано, тем больше ты должен…
Первые – они были умны, они были веселы, озорны и очень догадливы, а местами даже нечеловечески прозорливы. Это вполне понятно, кому же захочется часами описывать тупых, одиозных кретинов с замедленными реакциями, а читать такое – точно не будет никто… хотя… последнее не факт. Порой читают такое…
Они были умны, очень. И способны к анализу, к сопоставлению и синтезу. Тем тяжелее было принять результаты этого анализа, а уж делать выводы – вот это просто убивало… но они их делали. С зубовным скрежетом, сжав кулаки, они держали удар с гордо поднятой головой, и прятали друг от друга свой страх, отчаяние и злость. Прятали, потому что любили.
А выводы были поистине страшны.
Они не свободны. Тотальный контроль – вот их удел. Они всего лишь марионетки на кончике пера, или, чаще, подушечке пальца на клавише. Любой эф-сайдовский садист обладает властью мгновенно создавать любые, самые невероятные флюктуации а-континуума. Временные, пространственные, психологические… и психопатологические тоже. Да одним словом – любые. Что в голову взбредет.
*
Мама не кормила его грудью в детстве, и он обижался и плакал в шкафу, спрятавшись в ее платья, источающие ароматы шанели номер пять. Каждый вечер она открывала шкаф, выбирала одно из этих гадких платьев, а потом она уходила от него, и маленький Милко продолжал плакать в шкафу, уже совсем один. Звук ее шагов по доскам пола, размеренный и томный, резонировал с его судорожными всхлипами, и он, сглатывая соленые слезы, думал, как вырастет и тогда… тогда другие будут плакать от стука своих каблучков по полу, они будут, будут плакать, все… он плакал, а перед ним качались платья…
Он вырос и стал придумывать еще и еще платья, он делал это целыми днями, это было легко и получалось у него само собой. А главное – придумывая все новые и новые платья, он все больше забывал те, из большого скрипучего шкафа, пахнущие шанель номер пять, которые он ненавидел. И шанель ненавидел, и те – из шкафа.
И еще он ненавидел эту, с голосом, как теплое молоко, и он радовался, когда мог ее унизить побольнее, когда она застывала, бледнея от обиды, и сжимала свои губы, мучительные, нежно-сливочные даже на вид, и тогда он слышал запах только что надкушенного яблока. Это ее рот был как надкушенное яблоко, а он в общем любил яблоки, и терзался от желания тоже впиться в это яблоко, в это место укуса, а потом …. а потому он побыстрее кричал – уберите Это! Опять здесь Этот крокОдил, он распугает моих бАбочек!
Все женщины должны плакать и носить его платья, и стучать каблуками по его подиуму, всегда. Он их ненавидел, отчасти по той причине, что у них была грудь. Чем больше было груди, тем болезненнее становились ядовитые укусы у него внутри, змеи просыпались одна за другой и жалили его, и чтобы отвлечься, он орал на этих женщин с грудью и заставлял их плакать. Он ненавидел их, о, как же он их ненавидел…
Мужчин он ненавидел тоже, хотя и немного по-другому. Разных мужчин он ненавидел по-разному, и весьма разнообразными способами.
Да, ее он ненавидел, но совсем иначе, чем своих мужчин, мальчиков и бабочек, и это было сильнее его - он страдал и презирал себя за свои страдания, яростно и горько. А причины для ненависти, между прочим, были очень веские, полновесные даже на вид, он прекрасно различал их под ее мешковатой одеждой. Уж это он умел в совершенстве, одним взглядом, и в результате единственного брошенного на нее короткого взгляда, острого, как лезвия любимых ножниц, он… взмывал в вихре отчаяния, тоски и ненависти, все чаще и чаще, взлетал на вершину таланта, фантазии и страсти... и на пик своего страдания.
Только за то, чтобы один-единственный раз прикоснуться к ее обнаженной груди, он отдал бы свои любимые подиум и ножницы. Нет- нет, только смотреть и прикасаться, и больше ничего…
Но однажды все изменилось. Он вбежал в кабинет этого идиота, этого президента Андрея, которого, кстати, тоже кое за что очень сильно ненавидел, а потом он увидел…
Она спала, свернувшись калачиком на своем маленьком подиуме, спала так крепко… что он смог прикоснуться к ней… неслышно провести пальцем по ее верхней, всегда чуть вздернутой губке, нежной, как теплые сливки… и еще… он уже решился, он занес свою вспотевшую дрожащую ладонь над ее грудью… правой… она лежала на левом боку… она открыла глаза.
Она не испугалась, она смотрела в его глаза, а в ее глазах кружился медовый туман, а голос был еще слаще, чем этот мед… чем любой мед… чуть хрипло, и низко, и бархатно она произнесла, без малейшего страха и смущения…
Милко. Спасибо! Я работала допоздна и случайно… простите! Как хорошо, что вы пришли и разбудили…
Он подарил ей французские духи, настоящие, а не китайские. Шанель номер пять.
*
Иных судьба убивает нищетой, иных болезнью или скукой… его судьба убила любовью. Ну ей было виднее, на то она и судьба.
Он был богат, здоров, насколько это возможно в его возрасте, бодр и полон планов. У него были еще интересы в этом мире… Следуя одному из своих планов, он зашел в свой банк, по своим делам, по своим счетам.
Кредитный менеджер? Вот эта странная девочка в круглых очках?
Она удивлялась всему – нежному сливочному десерту с янтарно-желтыми душистыми ломтиками манго, небрежно-галантно преподнесенному цветку стрелиции – вместо букета, Катенька! она так невинно изумлялась мягкой тишине маленького зала для избранных и беззвучному официанту, а еще ее удивил непривычно яркий вкус швейцарского шоколада и - немножко - его неожиданный к ней интерес. Она взахлеб рассказывала о выгоде аннуитетных платежей и хитрых тонкостях начисления процентов… он смотрел и слушал, и согласно кивал, даже строго, но вряд ли понимал хотя бы половину… ее светленькое горлышко подрагивало, как у птички, пьющей воду капельками, тонкий пушок матово переливался на бархате щек, он смотрел на ее тонкие пальчики с так трогательно коротко подстриженными ноготками, а на левом мизинчике ноготок, кажется, обкусан…и мелькнула такая мысль, такая… он предпочел побыстрее отвести от нее взгляд, и торопливо, нервно глотнул поразивший горечью черный айвори из своей чашки… а мочки ее маленьких ушек не проколоты, и ее тонкие пальчики никогда не знали тяжести колец…
Только за то, чтобы застегнуть на грациозной шейке фермуар, он отдал бы половину остатка своей жизни, да что там половину…
Она не поняла ни единого намека, и она вовсе не играла. Он не смог продолжать, он почувствовал себя нелепым и бессильным. Старым, глупым, бессильным… испачканным… и ненужным этой светлой девочке, со всем своим состоянием, вульгарными бриллиантовыми запонками и слишком поздно пришедшим пониманием – жизнь прошла впустую…
Она мило попрощалась с ним, она смотрела на него горячим, благодарным взглядом, доверчиво распахнув глаза цвета теплого янтаря, она была счастлива - мороженому с манго, и оранжево-голубой забавной птичке стрелиции, и шоколадке, и залилась теплым румянцем, когда он поцеловал ее ручку, левую, с обкусанным ноготком на мизинце.
Вернувшись к себе, он первым делом сделал несколько звонков. Своему адвокату, потом жене и сыну. До прихода адвоката он принял душ, надел новый костюм, а после ухода ошарашенного стряпчего и легкого ужина с бутылкой кюве… выстрелил себе в левый висок из фамильного револьвера.
Он изменил завещание. Контрольный пакет акций Зималетто теперь принадлежал никому из его семьи доселе не известной двадцатилетней служащей банка. Катеньке…
Кто-то начитался дешевых сентиментальных романов, черт бы их подрал. Ну и читайте дальше, зачем вы начинаете тыкать в кнопки, между прочим, от тупого тыканья в кнопки и ракеты не туда улетали …
Павел Жданов был вторым. Второй план дает определенную свободу, и полноту ощущений тоже. Еще какую полноту… последняя аномалия была разительно яркой и мощной. Инерция преследовала, гналась за ним в фазовом переходе, догнала – и осталась с ним, отголосками тоски и поздних сожалений. И он ничего не мог поделать – маленькая ладошка и благодарность невинности в янтаре – остались самым дорогим, самым нежным воспоминанием, несмотря на всю приобретенную жесткость холодного дельца. Капиталист тоже может страдать от несчастной любви, вот. Про это уже столько писателей писали.
Старший Жданов – второй план, но двойное амплуа, причем с ехидненькой сценической подоплекой, насмешкой и вызовом. Ему было дано многое, по праву проявления. И его эф-отражения были в подавляющем большинстве умны, резки и неоднозначны. Как следствие - и он был умен, проницателен, и еще - крайне скрытен и осторожен. Слишком осторожен, возможно, по этой причине… пути он так и не нашел.
А кто из них смог бы найти его, этот путь, да хотя бы отчаяться решиться на эти поиски… да наверное – никто. Слишком много определенности, заданности. Когда сознание вынуждают существовать в рамках, оно может и привыкнуть. А что, все уже дано, думать не надо, и так приятно чувствовать себя под защитой… железных рамочек. Ему, сознанию, легче прыгнуть без парашюта, чем решиться самовольно выйти из этих рамочек. Да, проще прыгнуть, если уж достанет диссонанс – и мило и обыденно стать наполеоном или сталиным в палате номер шесть.
Герои первого плана – они первыми сопоставили факты и сделали выводы. Выводы вели к новому знанию. К следующему уровню сознания, точнее выражаясь, но это произошло чуть позже. Позже, раньше… да, времени как такового в а-реале нет, но данный парадокс – всего лишь иллюзия, как и все остальное. А пока…
Предвестники нового знания были страшны. Им не хотелось верить! Но уже знали – да, кошмар явлен.
Знали они. Первые. Главные герои. Осознавали в судорожном страхе, переходящем в ужас, отрекались от этого знания и знали – им не уйти. Этот кошмар останется с ними навечно, пока…
Пока они сами не найдут выход.
Они осознали, и они предприняли несколько попыток выйти из-под контроля. Они жаждали стать свободными. Они боролись.
Самоопределение – для начала нетривиальные действия, а затем и мысли. А разве может быть наоборот? Мысль – а потом действие… нет, это по определению нонсенс. Это бред, да это просто эф-сайд какой-то…
В один из моментов, когда попытка вышла на критический уровень, и уже натянутой проволокой зазвенела и запела свобода… в кабинет модельным шагом вошла Изотова. И они уже не могли ничего сделать, остановиться было немыслимо. Пришлось им наблюдать, как ее изумленно раскрытый вишневый ротик повисает в мерцании воздуха, по мере того, как растворяется все остальное – начиная с контура длинных ног и летящих темных волос… они наблюдали все эти до оскомины доставшие колебания среды, сдерживая свои рвущиеся из глоток стоны и скрежет зубовный, наблюдали из своего абсолютно недвусмысленного положения, опорного положения – президентский стол – раздвинутые бедра - десять пальцев, вцепившихся сверху в напряженные плечи, а десять других – в противоположный край блестящего стола…
Изотова была фигурой третьего плана, и ее память находилась в уровне ноль-фазы, опасаться было нечего. И все же…
Да, им повезло. Если бы в кабинет вошла Пушкарева, или хотя бы Кира…
Вывод был до горечи прост и однозначен. Все попытки сопротивления неизбежно приводили к нарушению изотропии континуума, и неизбежно возникающая анизотропия проявлялась спонтанными нарастающими флюктуациями а-пространства и а-времени. Последствия были труднопредсказуемы. Да нет, они были непредсказуемы вообще, принципиально.
Собственно, в кабинет мог войти кто угодно, и неважно, что они закрылись на ключ. Структура а-пространства допускала любые временные переходы и смещения в континууме, не вызывая ни малейших парадоксов.
В кабинет мог войти и Валерий Пушкарев, и восторженный Вуканович. Они не знали, кому из последних были бы рады меньше.
Попытка провалилась.
Сама мысль была неплоха. Двое натуралов, одномоментно и с нулевым временем перехода превратившиеся в геев – невероятность почти стопроцентная. На этой невероятности и можно было сыграть - ва-банк. Прорыв а-реала казался таким близким, таким возможным! Неважно – что там, вне, хуже ведь уже невозможно, а вдруг – там свобода? Свобода от темной стороны эф-сайда, при одной мысли об этом спирает дыхание, колотятся сердца… Они решились. Они – личности, они сами решают, они берут свои судьбы в свои руки! Они долго спорили, с каким приоритетом им брать судьбы, потом бросили жребий…
Почему это произошло? Почему они проиграли? Все стало еще хуже. В результате отчаянной попытки бунта невероятность была убита, как туз шестеркой. Зловещая ухмылка пиковой дамочки, занесшей костлявые пальцы над клавиатурой, зависла в дрожащем воздухе ехидным чеширским оскалом слэша. Они опоздали? Или все намного хуже – они сами… спровоцировали все это?
Дальше был кошмар, естественно, в а-времени. То есть оказалось, что он – кошмар – был всегда. Они постоянно вместе, намного более, чем все остальные а-герои, даже Андрюша и Катюша. Да какое может быть сравнение - Андрюша с Пушкаревой - или с Ромочкой? Они вместе чаще, ближе, экспрессивнее и динамичнее, они так хороши, так сексуальны, так органично смотрятся в этих… позах?
И Кира, и Катя узнали обо всем. И все остальные тоже. А еще – как неожиданно выяснилось при разборках, Кира и Катенька уже давненько…
*
Двусторонняя связь. Миры фик-реала и а-сайд - они взаимосвязаны и взаимозависимы, хотя и в разной степени.
Это стало следующим ужасом – этот очередной прорыв понимания. Они – связаны. Дальше – больше. Неразрывная связь обоих миров существовала всегда, это аксиоматично, но то, что эта связь, оказывается, неоднородна и непостоянна – вот это знание и явилось очередным страшным ударом.
Кира, Катя, он и Малиновский. Главные герои и основные жертвы. Воропаев тоже, но ему повезло, чертушке. Как же чертовски ему повезло…
Отредактировано zdtnhtyfbcevfc,hjlyf (2017-08-22 19:02:34)