Где я....
   Куда я пропала, спряталась или просто умерла... его больше нет, того ощущения радости от утреннего вставания, от зарядки под мою музыку из колонок... мне больше не хочется делать ее, зарядку. Оно исчезло - то чувство, что мой день начинается с чистой странички. И будет все легко сегодня, и будет если не счастье, то удовольствие – мое фирменное удовольствие от предвкушения моей работы, где я скоро буду. От утра и крепкого свежезаваренного чая с мамиными оладышками.
   Папа называет такой чай – морской, а мама строго сводит на него брови. Это их шутка, только их. Мне в понимании смысла отказано. Бодрость нового дня, наша светящаяся чистотой маленькая кухня, где совсем не тесно нам троим, и душистый чай, шутки и улыбки – мне от моих родителей. И мои ответные улыбки, почти настоящие.

   А потом – улица и воздух, морозный и резкий, первый глоток которого пьется с острым наслаждением, понятным только городскому жителю.
Морозный воздух улицы, утренние лица, деловые и озабоченные, но не грустные.
   Просто много дел!
   Я машинально и без всякого удовольствия прибираю в своей комнате. Я одеваюсь.
   Я собираюсь на работу...

   Я четко, по-солдатски, заправляю свою постель. Этому научил меня папа, когда мне исполнилось пять лет. А с двенадцати моих лет я сплю не одна, а с идиотом – по Колькиной шутке. Да, Идиот со мной и сейчас. Он лежит под моей подушкой. И его переплет стал совсем старенький, он цвета высохшей земли и вот-вот порвется на обоих сгибах. У любимых книг переплет выцветает весь сразу - они одноцветные. Те, брошенные, задвинутые в полку – с белесыми выгоревшими корешками, склеенными страницами и яркими новыми обложками, мне и сейчас больно их видеть. Больно до слез, хотя я давно взрослая. Хорошо, что вижу я их редко.
   Случайно, в гостях или в бесплатной библиотеке.
   А маленькая я плакала над книгами, которые никто не читает...
   Вот и спала бы дальше с Идиотом. Мечты и мысли, и дневники с размытыми пятнышками. Ах нет, все равно ничего у меня не получилось. Ничего не вышло... грусть без грязи – чистой грустью не стала. И не помогло, что великий классик снизошел – объяснил – донес... нет ведь, неймется!
   Тварь дрожащая подрожала-подрожала и....  решила поиметь право.

1.
   Мерзавец Зорькин. Вот никто не может вывести меня из равновесия так, как это делает этот друг моего счастливого детства:
   — Пушкарева! Это ты не мне, а своим подружкам расскажи. Я уже завязал тебя на решительные действия настраивать. Ты неисправима. Тебе в душу плюнули, а ты чужие капиталы вместе с… чужими капиталистами из болота на себе прешь!
   Прешь…  Колька зажал себе нос двумя пальцами и высказал мне свое «прешь» с неплохим прононсом. Это он после нашего с ним позавчерашнего забега в «Ришелье» возбудился, размечтался пошиковать слегка. Но я… мои ядовитые мысли дразнить и мучить шефа небрежным отношением к его деньгам взвинтили меня на один день и один вечер. Наутро после практически бессонной ночи я сдулась, как воздушный шарик. Поняла – рехнусь первая. Да и вообще… для моего шефа такая мелочь, как Никамодский уставной капитал - не деньги.
   — Спокойно честно работаем, Коля, — сказала я другу. — Зарплату имеем, на чужое рот не разеваем, свобода дороже. Свобода и деловая честь кристально честных финансистов. Да?

   Колькино «да» упало кирпичом. Наверно, примерно так звучало бы согласие пациента стоматолога. На удаление пары коренных зубов без наркоза.
   Ничего, потерпит.
   Колька зарплату от Никамоды имеет, работа в Никамоде его ничем не напрягает, двадцать минут в день на общий мониторинг ему достаточно. Колька развлекается на трейдерских сайтах и честно, понуро, обиженно увеличивает скромные Никамодские фонды. Не рискует. Булл маркет наше все, но после праздничков и выходных Колька как штык ловит момент, или как он напевает – ловлю я гэп, подруга, гэп май кайф… и май лайф тоже, добавляю я уныло. Кроме как на темы депозитного менеджмента, с Колькой в последнее время мы не разговариваем, и когда Колька думает, что я не вижу…  в общем, мой Колька поглядывает на меня как на больную. Причем лекарства от моей болезни не существует, и все кроме меня уже об этом знают. И общих тем у нас, кроме Колькиных древних анекдотов про динамику бычьего-медвежьего рынка…  нету. Всю последнюю неделю нету. Новые свои трейдерские мысли Колька мне не доверяет.   
   И ведь знает, Зорькин мой бесподобный, знает, морда, что нету у меня подружек.
   Кроме него…
   Подружкам я бы рассказала, а вот Кольке не могу. Про родителей и подумать страшно. Моя мамочка от таких новостей плакать будет, потом настойки пиона попьет и меня напоит, потом мы с ней поплачем обе, вместе, дружно…  и ничего не изменится. И легче мне вряд ли станет. Мама думает, что я умная. Конечно, мамочка, твоя дочка выучилась, красным дипломом полюбовалась, и умная жить начала, как в сказке – жить-поживать да добра наживать. А в моей личной страшной сказке что перво-наперво образованная умная девушка делает? Она влюбляется в своего шефа, обрученного и ветреного! Красивые старомодные слова. Шеф ветрен, и у шефа есть невеста, которая, если обозначить без лишних соплей, почти его жена – гражданская.
   Ничего, это ничего. Я быстро и аргументированно обосновываю сама себе - в чем неправа она, в чем права я, а дальше было просто.
   А дальше я…. Ой, не могу так… остатки юмора – моя последняя защита от самой себя. Дальше? Дальше наша умная девушка, неплохо соображая сквозь любовно-коммерческие туманы, делает все возможное, чтобы стать для своего возлюбленного всем… всем, всем! Как Мазарини. Ой, нет, даже Ришелье при короле. И почему-то коммерческие риски перестают казаться девушке такими уж опасными… в итоге не реализована продукция, зато реализована мечта. В дорогой гостинице, в шикарном номере и очень шикарной кровати.
   И я расскажу все это маме…
   Мама выслушает, утешит, а потом посмотрит на меня по-другому. И больше никогда не будет смотреть на меня как на лучшее, что когда-либо случалось в ее жизни. Как на подарок судьбы и единственное свое счастье, единственное, кроме, пожалуй…  папы.
   Мое отражение в маминых глазах станет другим, и я боюсь даже представлять себе, что за чудовище я в них увижу. Моя домашняя идиллия закончится… и информационная тоже.
   Не хочу я такое маме рассказывать. Мои подруги? Да, а где они? 
   Какие подруги, когда у меня голове, а теперь еще и в мобильнике - с раннего детства по перезрелую юность одно, всегда одно и то же – куда ты пропала, быстро домой! А подруга томные глаза щурит с презрением.  У нее-то в мобиле на данный момент хрюкает – «ну че, когда»? Такое мужское и назойливое. Прямо хрипом между ног.
   Я стала омерзительна. Я не узнаю себя...

   Я качаюсь на волнах утренней тоски. В последний раз вот так качалась на волнах вечерней - вчера. Вот и вся разница... Еще и думаю - о любви. Как будто мне больше не о чем подумать в связи с крахом карьеры - неминуемым, и аналогично - с крахом самооценки, и все это думается с вялым отвращением. К себе, к этой жизни, к этим... окружающим. У меня жизнь рухнула, а я все равно думаю о любви, думаю, отравленная тоской. Думаю, держась за свою петельку в стройном ряду танцующих - среди таких же, как я, пассажиров утреннего троллейбуса. Едем.
    А я вообще любить-то способна?
   Ответ – нет.
   Любить способен был князь Мышкин. Поэтому и был Идиотом, а я не идиотка. Во всяком случае, я идиотка не круглосуточно.
   И я прекрасно понимаю, что любви в ее прекрасном и единственном понимании я к своему шефу не испытываю. Я не хочу стать для него трамплином. Не хочу подстилкой. И нянечкой тоже не хочу. И даже секретаршей.  Ни капли самопожертвования, ни грамма всепрощения. И огромное желание ударить, сделать больно, заорать, высказать...
   Обнять. Простить. Попросить прощения за все... все забыть в его руках...  да, помечтай.

   Я и мечтаю. У меня еще пятнадцать минут. Утренний троллейбус полон, люди сонно качаются рядом, держась за петли, а девушка и парень передо мной еще и друг за друга. И лица у них такие счастливые. Они одни на всей планете. Я отвожу глаза...
   Осталось семь минут. Чего я хочу еще? Я хочу с ним... самое малое... Работать? Да, хочу быть рядом как можно больше, а лучше всегда. Но с одним условием - чтобы ему было хорошо со мной рядом.
И не стыдно. Он стесняется, он стыдится меня. Из этого стыда даже родился шедевр современной письменности – безграмотная ярмарочная частушка в прозе. Эти двое – мой шеф и его лучший, поскольку единственный, друг – однофазны. Одна частота, фаза и период колебаний. Я все понимаю... Я не понимаю одного – почему больно так долго.
   Ведь совсем скоро ровно месяц со дня моего Открытия – ну просто юбилей. Когда этот знаменательный день наступит, я куплю два торта. Один домой, один к чаю с девочками. Придумаю повод, поромантичнее. Совру про Кольку, что это с ним у нас юбилей. 
   Все, я на работу пришла. Точненько к завершению ежеутреннего аутотренинга.

2.
   Непонятный факт – секретарь моего шефа не опоздала сегодня. Наверное, опять пойдет снег.
   — Доброе утро, Вика.
   Клочкова мой враг. Она один из моих самых страшных врагов, потому что у нее яркая смоль кудрей, завитых - так небрежно завитых, а потом растрепанных... она рядом, и я…  моя зависть больна и безумна. Мои серые тонкие гладкие волосенки, которые немного пушатся мосле мытья и долгого расчесывания. Если чесать частым гребешком, опустив голову между коленей, а потом резко поднять ее, то мои тонкие волосы на миг окутывают меня волной... Покрывалом... Красота… но дальше – что мы имеем... раз, два... на счет три они уже успокаиваются на моих плечах и дальше... просто висят. Гладенько, скромненько по школьному. Ненавижу.
   Клочкову... Ненавижу эту Вику... Викторию... У нее и имя красивое. Она мой враг навсегда.

   Я у себя и готова к трудовому дню. К нетрудовым подвигам я готова тоже, но об этом лучше никому не сообщать. Засмеют.
   И первым обхохочется мой замечательный шеф. Кстати, его до сих пор нету… ?
   — Катенька…
  Я вздрагиваю и роняю степлер ему на ногу. Левую.
  — Катя, вы мне обещали. Проведем этот вечер вместе?
  — Хорошо, Андрей Палыч. — я отвечаю заученный текст, удивляясь тому факту, что по-прежнему замираю от его близости. Между нами всего-навсего полметра. Полметра и пропасть посерединке, которую вижу только я, причем вижу в деталях.
   А он…
   Он неуверенно улыбается, изображая светлую радость. И уходит боком, предварительно сделав кривое движение в сторону меня – как будто сгорает в мечтах меня обнять, но благородно сдерживает сию пламенную страсть. Поскольку чувствует себя обязанным беречь мою репутацию.
   Я не собираюсь никуда с ним идти.
   Он мерзавец.

   Он давно ушел, а я все стою, изображая статую отчаяния, бледную и молчаливую. И смотрю исподлобья в закрытую его рукой дверь кабинета. Я выгляжу еще более нелепо, чем он и эта ханжеская дверь в прозрачной перегородке, через которую все видно и слышно.
   Он ушел. А я мечтала, весь вечер, ночь и утро. 
Я так мечтала, что он дотронется до меня. Хотя бы просто дотронется одной ладонью, пальцами...
   Хотя бы подойдет поближе.

   Так, что я планировала еще на сегодня… ах, да.
Мне надо к Милко в мастерскую. И это меня сейчас чудесно отрезвит.
   Плохо тебе, Катька?
   Вперед, клин клином вышибать. Ать-два, левой!

   — Катенька, тебе что ....
   В голосе Уютовой даже не вопрос, а только рассеянная радость видеть Катеньку. Эту забавную, очкастую мышь-крокодильчика, старательно надевшую на себя очередную ретро-модную юбочку милого цвета засохшей свеклы. Мама на день рождения обрадовала. А мне нравится. Хотя бы не висит, как все остальное.
   У нее усталый вид. И щеки как у доброго хомячка, мягкие и разочарованные.
А что мне здесь надо...  А, да. — Мне каталог фурнитуры для предварительного обсчета. Мы там складские остатки вчера крыжили, помните?
   Да, свели по-быстрому. Для первого приближения сойдет, мне нужно с лимитом определиться, а уточнять буду по мере поступления. Не во всех допсоглашениях есть пункт о фиксированных ценах, это невозможно, так что...
   — Вчерашние каталоги, и еще данные по изменениям заказов, Ольга Вячеславовна.
   — Возьми сама, Катюша. Что-то ты бледненькая... и с утра была рассеянная. У тебя все в порядке, Катюша? ....  — Она быстро оценивает мое вяло-бледное вранье о замечательно радостном существовании девушки-очкарика и медленно говорит, не сводя с меня задумчивого взгляда: — А у меня что-то голова сегодня не на месте. С утра коробку с мелками искала, вот знала, что не нужно убирать с глаз, забуду... Катя, а дома у тебя все хорошо?
   И опять прицельно над очками усталые глаза, цепкий взгляд. Добрый.
   —Да... — рассеянно отвечаю. Я больше не люблю эти пустые никчемные разговоры с Уютовой. Почему я поняла это вот… только в этот миг? Не люблю. Это наше общение - не словесное и не звуками, а волной тепла от нее, раньше мне так нравилась эта волна, я бежала к ней спотыкаясь....  Уютова. Я ж ее любила раньше за что-то. За что ...

   Понимание вспыхивает в мозгу и я сжимаю зубы от нахлынувшей горькой обиды. За что?!!
   Да за вот эту... Жалость! За то, что она смотрит на меня сверху вниз добрыми глазами, понимающими глазами бессильного ангела. Она ничего не знает, ничего не может, она может только вот так... Жалеть!
   Она же не имеет никакого права быть вот такой - большой и доброй как мама - доходит до меня злым опозданием. Меня слегка трясет, но я улыбаюсь ей как ни в чем не бывало. Она -  с мягкими белыми руками, добрыми, любящими руками и с добрыми любящими глазами, какое право она имеет так смотреть - на меня? Жалеть меня... Меня!
   Я ее ненавижу.
   Это же Ольга Вячеславна - дергается что-то испуганное в моей голове. Ну и что - отвечают я себе. Всего лишь имя. У всех имя есть, даже у меня.

   На этой философской директиве я горько вздрагиваю, ощущая себя милой, обиженной, тургеневской…  крокодилицей, причем первые три определения интересны только мне одной. А потому что надо было исчезать побыстрее, Катя. Опоздала – взметнулся вихрь цвета непонятной зелени, и вот он, уже здесь – главный эксперт по красоте и уродству… и смотрит на меня в упор.
   В глазах этого дизайнера, что плавной походкой от бедра влился в мастерскую, эффектный как антикварный торшер, я…  в общем, чтоб не усложнять – я безвкусно одетая мартышка с головой крокодила. Неважно, что у меня в этой голове. Я древнеегипетская мартышка с зубастым железным профилем. Может, он хоть сегодня смолчит, этот…? ….
   — Что она здесь забыла, Олечка?
   — Спасибо, Ольга Вячеславна. — я тихонько выскальзываю из теплой мастерской, чувствуя на спине два взгляда, один жалостливый, второй брезгливый.

   Нет, этого я ненавидеть не могу. Он существо из другого измерения. Он для меня чудовищнее киньяровской Медузы. Когда приходится общаться с ним, я делаю все возможное, чтобы не встретиться с ним взглядом.
   Главное - не смотреть ему в глаза. Не потому, что я боюсь его или не смогу выдержать его презрения, нет.
   Я ненавижу свое отражение.  Ненавижу и боюсь увидеть.
   Я хотела бы вообще не смотреть ни в чьи глаза, кроме…  маминых. И папиных. Я хотела бы стать невидимкой. Или спрятаться так, чтобы отражаться только в их любящих и верящих мне зеркалах.

   Беда в том, что и зеркала я ненавижу тоже.
   Еще немного, и я начну ненавидеть весь мир. Просто весь.

   — Катя, обедать идешь? – окликает Шура, пробегая мимо меня по коридору. —  Мы пораньше сбежим – начальства нету. Идешь? У Светки новости!
   Все Светины новости практически одинаковы. Новостные клоны: какими именно словами ей удалось уесть Буренку сегодня. Светлана обстоятельно опишет последний диалог женщины и телки, а дальше девочки будут бурно радоваться, хвалить и поддерживать. Если мы хвалим Светку за ущемление прав коров недостаточно многословно и без огонька, Света начинает сжимать губы в белую полосочку, а на скулах у нее расцветают розовые пятнышки. Она все знает – и что неправа, и что ее жалеют. То есть что мы ее жалеем. Она бледнеет, розовеет, сжимает губы и замолкает. А потом она плачет.
   Я отказываюсь от обеда раньше, чем успеваю подумать. Я голодная, но не могу себя заставить идти с ними. Слушать, что-то отвечать, пытаясь понять то, о чем они так вдохновенно сплетничают. Какая разница, кто и как общается в этом огромном здании. Все любят только себя, видят только себя и думают только о себе.
   И я тоже.
   Я ухожу от Шурки и закрываюсь в своем кабинете.
   Я рада, что эта рыжая продолжает веселиться где-то очень далеко от меня, потому-что…  потому, что я ее тоже ненавижу, вот почему. За ее смех и наглость. За то, что она….  не такая, как я. Она может реветь, если ей плохо, но она смелая, Шурка. И сумасшедшая.
   Она, если б оказалась на моем месте, просто подошла бы к Малиновскому и врезала ему кулаком в лоб. И если б он удержался на ногах, что очень сомнительно, добавила б ему между ног коленкой.
   А Андрея…  она бы не стала его бить. Она просто сказала бы ему все. Все.

3.
   Замечательно, когда есть дело. Я свожу финансовый отчет по обновленным данным, и размышляю. Одних только простейших операций в эксельке мне мало.
   Я думаю…  да, возможно, мое умонастроение несколько сильнее завязано с простейшей физиологией, чем мне хочется признавать. Именно с простейшей…
Итоги сводки не радуют, впрочем, как и все аналогичные данные последнего месяца. Динамики нет совсем, и этот факт настораживает даже сильнее, чем факт динамики отрицательной. Застой перед крахом. Последний марафон…
   Нет!
   Нет, что за пораженческие мысли, Катерина! – одергиваю я себя. Закрываю программу и выхожу проветриться… сидеть на одном месте больше часа мне становиться все сложнее. Все последнее время тот вихрь, что поселился во мне и не находит выхода, крутит мои чувства и мысли все быстрее, и мне все труднее и труднее сдерживаться. Быть спокойной и деловой, общаться с Андреем так, как будто все, что происходит, совершенно нормально. Так, будто я ничего не знаю о том, что же на самом деле я для него значу и то, какой он меня видит…

   Начальник мой не появлялся с самого утра. Рабочие и личные вопросы у нас с ним теперь перемешаны – я позволила ему соорудить эту смесь, и клубятся ведьминским варевом в моей глупой голове. Что хотела, то и получила, Катенька. Сегодня, как и всю последнюю неделю, мы перемолвились парой слов три часа назад, причем я еле выжила в процессе, а он сразу исчез. Он здесь, но он избегает меня. Нет, это уже не работа… это что угодно, но только не работа. Этот лживый абсурд я должна прекратить, я – первая.
   Уйти и не видеть его больше? Да…  на этом месте размышлений у меня опять слабеют ноги, и я прислоняюсь к стеночке… утром я пыталась затолкать в себя блинчик и мамин чай с молоком, и чуть не подавилась. Вкуса еды я почти не почувствовала, только мамину тревогу. Она что-то чувствует, хоть я и уверена, что отлично все скрываю. 
   Андрей…  он тоже что-то чувствует, и весь на нервах. Капитал в опасности! Нельзя мне смеяться, потому что мой смех всегда заканчивается слезами. Он три часа назад заручился моим согласием на контрольное рандеву и удовлетворился. Наверное, пошел готовиться к подвигу и вдохновляться согласно инструкции. Тем не менее, мне мои мысли в связи с последним обновлением данных отчетности очень не нравятся. Не нужно сдаваться раньше времени, последняя коллекция была несомненной удачей и дала новые надежды. Помереть всегда успеется – говорит папа, и я согласна. Мы еще поборемся, Андрей Палыч. 
   Поборемся… оооййй….  моя стальная пасть вибрирует от сдавленного смеха … ой, а ведь я не просто оговариваюсь, я заговариваюсь уже! Похоже, я уверенно марширую к стадии, которую в учебниках называют последней стадией фрустрации. Той стадии, когда уже не могут ни соображать, ни бороться, и в голове остается только одно желание – сбежать. Так, как все больше хочу сбежать я - в норку, к маме, спрятаться, затихнуть и дышать потише, и жить, вжавшись в мамочку поплотнее. И главное - наплевать, что вокруг живет большой мир. Живет, рождает идеи и проблемы и успешно с ними борется. Да, и с проблемами борется, и с идеями. И пусть продолжает, но без меня!
   Я уйду отсюда и немного побуду дома. Мама и отец будут смотреть на меня теплыми любящими глазами. Папа будет, конечно, возмущаться для виду, но в душе он будет рад, что я у него под защитой, в безопасной норке. А попозже я устроюсь на работу в какое-нибудь очень тихое место, например, в наше ТСЖ, им как раз нужен бухгалтер, папа говорил. А на работу я буду ходить через четыре дома, по нашей улице. Опустив голову и думая о простых вещах.

   Все мои мысли идут по кругу. После того, как я решаю тихо уйти, внутри поднимается волна протеста, как будто только и ждала вот этого очередного спазма смирения! Вот так, значит… сдаться захотела – им всем?
Сдаться, поднять лапки и признать свою ничтожность, да, Катя? И все это только из-за того, что из тебя сделали марионетку… а при всем при том, эти двое - они ведь вовсе не планировали меня обижать, я давно это поняла. Да они очень хорошо ко мне относятся, тепло и уважительно - оба веселых ковбоя!
   И они не виноваты, что я сую свой нос куда не надо. Если б я не стала читать их инструкцию, то сейчас бы трепетала и млела от одного беглого взгляда моего начальника, и от его кривой вымученной улыбочки в мою сторону! И была бы счастлива в полном соответствии с истиной, гласящей об основном условии любого счастья. Неведение! Голова в песке, попа наружу! Ну почему я такая нудная, вот нужно же мне было так испоганить себе жизнь… 

   Так, а что мне, собственно, мешает поехать куда-нибудь вечером и предаться бурной любви с этим потрясающе красивым мужчиной, если подумать без эмоций и соплей? До чего же просто...  объект на все готов, противорвотное принял, дружескую поддержку получил, аутотренинг выполнил.  Да, он тоже, как и я, делает это – постоянный аутотренинг. Чтобы при виде меня держать лицо и не дай боже, не скорчиться как от зрелища... ну, например, протухшей селедки в очках.
   Интересно… я замираю на ходу, когда до меня доходит интересная мысль… да, утром я согласилась провести с ним вечер только для того, чтобы отвязаться и подольше его не видеть, но, как я только что поняла, я рассматриваю данный вариант – провести вечер - вполне даже благосклонно. Поехать, предаться, получить то, чего хочу. И отвернуться. Нет, ни одной из наших женщин такое и в голову бы не пришло. Даже безбашенная Машка отвернулась и скривилась бы, как от гадости. Поехать с ним, зная, что в действительности происходит между нами. Грязная война вместо любви.

   Из-за тебя я превратила себя в чудовище – вот все, что мне осталось сказать ему. Нет, я никуда с ним не поеду.  Я поеду домой и лягу спать с Идиотом.
   Разврату – нет!
   Еще можно зажать коленками подушку. Иногда помогает.

4.
   Я занимаюсь делами, потому что моя работа – главное для меня. И я не хочу никого видеть. Визгливый и болтливый женсовет, все их мелочные страстишки, сплетни и хвастовство. У них у всех есть то, что скромно называют «личная жизнь».
   Они все – мои враги.
   Совсем недавно я считала их своими лучшими, единственными подругами. Я была уверена в этом. И еще я была уверена в том, что люблю Андрея. Эти два существа, одно из которых верило, мучилось и несмотря на логику происходящего, все же надеялось; и второе, которое сегодня так логично ненавидит всех окружающих – совершенно разные существа женского рода. Да, вроде бы женского. Я уже и в этом не уверена.
   Тогда что такое я. И где я.

   Жизнь по капельке рассыпана, как в сказке. Станет ли моя сказка страшной? Меня все еще тянет в эту пропасть – поверить в обман, сделать его своим, сделать его правдой... продолжать верить, уже зная, что тебя обманывают – не так уж сложно. Золотистые капельки моего короткого счастья… я пыталась найти сказку прямо здесь, в этом чужом холодном мире – какой же глупой и нездешней нужно быть, чтобы искать в этом мире сказку? Искать то, что называли любовью те, рифмующие слова, делающие простые слова сказкой, прекрасной или страшной, и записывающие эти сказки на листах бумаги… книги, вы обманули. Все книги, в которых есть хотя бы одно слово о любви – все эти книги обман. А я – не на страницах лживых красивых книг, я здесь…
   И не понимаю, как можно было столько времени прятаться в свои мечты.

   Я бреду по коридору. И дежурно выпрямляюсь, делая деловой вид, раньше чем понимаю, что происходит. Я просто подчиняюсь рефлексу – знакомые голоса и тень впереди, смех и звук открывающейся двери. Я опять здесь.   
   Здесь? Здесь, где мой работодатель и все его общество смотрят на меня как на лепрекона. Как на существо из чужого мира, посредством непонятно какого фантазийного извращения залезшее в их эстетически выдержанный круг. И все это происходит всего лишь потому, что ты одета, выглядишь, ведешь себя по-другому, не так, как они. Не так, как они считают нужным, а себя они считают вправе диктовать другим, поскольку они –элита. При чем тут мировоззрение, да ни при чем. Вот этот – с романтическим именем, который выбирает из модельного ряда по экстерьеру, ему есть дело до чужого мировоззрения?
   — Добрый день, Катя.
   — Здравствуйте, Роман Дмитрич.
   Малиновский бегло расшаркивается передо мной и быстро уверенно уходит, всем своим видом показывая, насколько важными делами он спешит начать заниматься. Я не менее чинно прохожу мимо дверей в соседние отделы, затем миную приоткрытую дверь в бухгалтерию… заглядываю – там пусто. Опять, наверное, в туалет ушли.

   Вот Роман Дмитрич вряд ли задается идеями вроде той, что ни одна из его чудных красавиц скорее всего… стакан воды ему не даст, вот не верю я в это. Вряд ли ему от них нужны мысли или чувства, их общее круженье и жужжанье шмелей и бабочек предполагает в лучшем случае наличие эмоций.
В болезни или старости стакан воды подать - говорит моя мама. Чтобы тебе стакан воды с любовью дали, когда пить хочется. Мама моя точно не модельная красавица, и никогда ею не была. На старых фото она красивая и молодая, и глаза светятся. А есть в альбоме и другие фото, на которых она печальная и погасшая. Когда дедушку хоронили, и еще есть несколько фотографий, где мама серьезная и настороженная. Я не очень люблю смотреть наши семейные фотографии, они для меня слишком болезненное напоминание о реальности, от которой я хочу убежать. Я давно поняла, только не хотела себе признаваться - я люблю своих родителей только потому, что они, единственные во всем мире, любят меня.  И что из этого следует…
   Глупая мечтательная Катька. Самовлюбленная заумная дурочка, когда не можешь любить другие человеческие существа, остаешься только ты сама. Сама с собой, вот и люби себя, раз больше некого….  Я фыркаю, потому-что следующие мысли и их развитие уводят меня по пыльной дорожке в Апеннины. Я бреду в пыли, а рядом со мной идет тот раб, что должен подчиняться хозяину.

   Любовь в маминых глазах и папино восхищение - чего надо было тебе еще, Катька? Зачем нарцисс в ручей глядел, дурак. Не посмотрел бы, жив бы остался! И не влюбился он в себя, не верю я в это. Он взгляда испугался. Взгляда с той стороны, из пропасти. Он не ожидал, не знал, что пропасть так близко. Может, у него сердце разорвалось, а может сознание от шока потерял, упал в этот ручей и захлебнулся.
   Где я, и что я такое…
   Если человека, которому в любви объяснялась в прозе и рифмах, мне совсем не жаль. Пусть разорится, пусть хоть сопьется. Он для меня мученье, горячий соблазн в мужском теле и далекий нереальный призрак. Он бы смеялся, если б я ему это сказала, а потом - быстро забыл бы. Ему ведь нужно было от меня лишь одно – помощь, и он хотел быть во мне уверен. Во мне, в моей полной преданности – и разве можно обвинять его в этом? Он хотел от меня помощи, честности, он хотел доверять мне – а все остальное я устроила сама! Сама. Когда звала, мечтала, выдумывала себе сказку, где была его Золушкой.
   Золушка, раздевшаяся догола вместо чудного бального платья, и станцевавшая со своим принцем постельный гавот. Служанка, так и не ставшая принцессой – и чему тут удивляться?

   Мечты опасны, потому что они могут сбыться - но совсем не так, как ты этого хочешь.
   Настырная.
   Я поняла все слишком поздно. Он не хотел. Просто не хотел, а я навязалась. И вообразила, что у нас из-за любви случился секс. Ну дура… выпросила любовь, да?
   Воспоминания о гостинице жгут меня таким стыдом, что другая боль испуганно отступает. Он был растерян… мужественный, сильный, моя защита, придуманная мной. Он растерялся, он боялся чего-то – боялся чего-то такого, смысла чего я не понимала. Теперь вот, кажется, начала понимать, да поздно. Он живой, он боится за меня, он не уверен! - вот все, что я тогда радостно сообразила, сидя с ним рядышком на гостиничной постели и… И заговорила. Заболтала его, доверившегося мне. Он поверил, он ведь привык мне доверять, а я как пиявка впилась, из тех, что пускают в кровь яд - и жертва становится радостной и покорной. Да, именно это я и сделала. И то, что он сам начал все это вранье, меня нисколько не оправдывает – каждый должен ответить за свою подлость сам. Он за свою, а я – за свою. Мне стыдно, так стыдно перед ним…

   Стыд – раньше я не понимала его смысла. Это чувство пришло ко мне после Открытия. Когда я прочитала эти листочки, написанные Малиновским, я трепыхалась в конвульсиях растерзанной любви не так уж и долго. Какая еще любовь, не было ее… до меня вдруг дошла реальность, и я очнулась, и встала. Я не упала в обморок, когда до меня дошел смысл происшедшего со мной. Нет, я не упала, я тогда стала другой - легкой, холодной и очень разумной. Я поняла все окончательно, и признала, что предполагала нечто подобное, но все свои угрызения заталкивала поглубже, стремясь только к одной цели – обмануться как можно сильнее, прочувствовать всю вымечтанную мной сказку, выпить ее до дна, насладиться и помнить до конца жизни! Андрей, моя безумная мечта, я ведь никогда не верила ему – вот что я поняла, когда чужой насмешливый шут походя растоптал мои розовые линзы. В пыль, в осколки, и ушел, напевая шансонетку на мотив канцоны. Зато, лишившись моих кривых стеклышек, я вынуждена была трезво осмыслить все то, что случилось со мной раньше, а также и то, что продолжает происходить вокруг меня сейчас. Слова и взгляды Андрея, его мученья, порожденные стыдом и долгом. Увидела лицемерие галантности его веселого друга, осознала жалость окружающих… веселый шут-призрак, а ведь надо бы поблагодарить тебя за твое мини-эссе на тему «Правильное отношение к женщинам». Всегда надо благодарить тех, кто чему-то научил тебя.
За последние семь дней жизни я передумала и поняла больше, чем за годы своего взросления и учебы. Больше, чем за всю жизнь, с тринадцати моих осознанных лет – не так уж мало! Больше, чем смогла воспринять из источника мировой литературы, читая свободно на трех языках, впитывая и наслаждаясь стилями, глубинами, фейерверками мыслей и эмоций! А простое человеческое забыла? То, что выражено тремя словами – дураку и грамота во вред? Можно, как выяснилось, заглубиться, нахлебаться и восторженно утонуть в чужих правильных мыслях, в величайших откровениях и истинах – и спокойненько перевернуть их все в своем собственном кривом зеркале. Вывернуть так,  как хочется. Так, как тебе нужно!
Андрей… я слишком поздно поняла, на что я его вынудила. Даже не выпросила, а вынудила. Он ведь меня не хотел. То, что я устроила в том номере с роскошной атласной кроватью, было не светлое утешение и не эмпатический взрыв, и уж точно это не был соблазн. Какой еще соблазн, я соблазнить бы не сумела, смешно и вообразить такое. Соблазнительница Катька Пушкарева и ее стальная улыбка, вводящая мужчину в транс…  Нет, это было принуждение. Почти насилие и… киньяровский страх…. Вот что это было.
Ох и дура… наивная самонадеянная дура, нимфеточка-переросток…

   Запела сиреной, и откуда что взялось… когда нужно было уйти из той гостиницы. Поговорить по душам и уйти - одной или вместе. Но нет, мне нужно было, мне просто загорелось, чтобы он лег со мной в эту постель, лег немедленно в эту, чужую, восхитительно дорогую, санитарно обработанную, свежую и омерзительную. Чтобы сделал со мной то, что мужчина делает с женщиной. В смысле - в постели сделал, потому что можно ведь делать и в кухне, и в офисе. Папа в кухне борщ мамин ест и нахваливает. А мама сияет, хоть и делает строгое лицо. Я вижу, и мне тепло становится. Ведь точно так же моя мама смотрит на меня, и отец тоже очень похоже смотрит - я купаюсь в их любви другу к другу. В их доверии. Мне так долго было этого достаточно…   да, кстати, а мой шеф на работе отчеты мои вожделел. Вот бы и радовалась.
   Нет, мне мало было, я хотела больше. Я хотела – все!
   Да неужели я недостойна такой малости? Я была уверена, что достойна этого, и даже большего. Можно мне хотя бы попробовать наконец, что же это такое – то, что называют любовью и сексом, ведь ничто извне не объяснило мне, как это бывает -  быть вместе, слиться с другим существом?
   Что мешало мне сделать это раньше… да ничто, если подумать. Только страх заглянуть в ручеек.
   Ведь я уже знала, что там, в воде. Знала до донышка – так я думала тогда.
Когда бестрепетной ручонкой потянулась к его нервам. Скрытому стыду. К его страху, и потянула за ниточку, замирая от открывающегося мне чуда. Я просто одурела тогда от предчувствия, что все возможно! Между нами, мной и Андреем – возможно! А ведь я не подозревала, никогда, в самых сумасшедших своих мечтах не надеялась, что можно будет добыть поцелуй мужчины словами и шепотом, всего лишь шептаньем и утешеньем, и вопросом – почему? Почему ты не хочешь забыть обо всем на несколько минут со мной, ведь я умоляю тебя об этом?
Он вздохнул и покорился. И подчинил меня всю, целиком. Андрей, он был искренен со мной в те минуты, в гостиничной постели. Успокоил, когда я затряслась от непонятного страха, сам помог раздеться, когда я вдруг перестала соображать – совсем перестала. Чего я испугалась, я не знала сама, и сейчас не знаю, но он - он был честен со мной эти несколько минут. Конечно, возможно, что в такие минуты иначе и не бывает, откуда мне знать о таких вещах? Я могу только предполагать, замирая - наверное, на эти минуты человеческие существа уходят из этого мира в другой, где не имеет значения ткань одежды и ее форма. Там, в мире прикосновений, там - одна только материальность телесная, там лишь ощущения живой кожи, дыхание и запахи, и даже зрение там становится другим. А когда все заканчивается, все возвращаются в реальный обыденный мир, и забывают то, что немного страшно помнить. Выход за грань существования всегда страшит, философы учат этому в один голос, и возможно, они правы. Недаром же страх гасят смехом, ведь как выяснила я на собственном опыте – это действительно так, не зря же назавтра люди смеются над теми, с кем были за кругом существования. Минуты – в чем их ценность, лишь в том, чтобы вспоминать их потом? Я не хочу это вспоминать. Хотела и вспоминала раньше, но лишь до того, как поняла смысл стыда и обмана. Самые сладкие воспоминания слились с самым жестоким обманом, так что же мне теперь, продолжать вспоминать?
   Нет, лелеять обманы лишь для того, чтобы посмаковать свое унижение - до этого я еще не дошла.
   Это же все равно что начать разбирать пародию на саму себя, написанную холодно и грязно – да, вдруг сделать умную физиономию и начать разбирать пародию на саму себя с точки зрения литературной ценности.

   Лучше и разумнее будет оценить наш гостиничный апофигей с точки зрения философии страха… смех, ты опять спасаешь меня от отчаяния. Мы с Андреем были в рабстве оба, поскольку пока один из двоих признает возможность подчинения и растворения в другом, оба они являются рабами.
   Хозяин и раб. Их общее рабство, подлое и грязное, их взаимное утешение, которое никогда не станет пьетой. Ваши прозорливость и правота, месье Киньяр, меня убивают.

5.
   Андрей, я думала тогда только о нем – так мне казалось. На самом деле я думала только о себе.
   А сейчас я его боюсь и смотреть на него не хочу. Я не просила его становиться жертвой! Дурак. Безмозглый!
   И легок на помине!

   Мой чудный шеф очень кстати просовывает очкастую морду в дверную щель и умильно взывает – Ккатеннька! Катеньк…

   Я подпрыгиваю счастливая и хлопаю ему по роже дверью! И держу! Любуясь перекошенной от боли и ужаса красивой физиономией! Губы выпятил, глаза вытаращил с мольбой – ух ты! И блеет свое вечное: Каттенькка… Ккат..
   А я продолжаю тянуть на себя дверную ручку, тяну изо всех сил!

   Хорошо бы сейчас сломалась дужка и впилась тебе в незащищенный висок до мозга…  лоботомия очковой дужкой, Андрей Палыч, ничем не хуже для вас, чем то, что вы делаете каждый день. Когда послушно и весело подставляете мозги под зонд. И при этом вы думаете, что рулите, и дружите, и управляете, и понимаете все, что происходит вокруг. Да вы вообще не видите, что здесь происходит! а уверены, что все контролируете.  Ваша невеста намного умнее вас уже потому, что она, в отличие от вас, не считает себя универсумом. Она хотя бы интересуется течением событий и их смыслом – периодически. «Что здесь происходит?» – я бы записала эти слова на стене на входе в здание. Нет, я внесла бы эти слова во все учебники по основам философии для вузов. Она гениальна, эта ваша стройная ледяная красавица, она тремя словами выразила основополагающую идею всех мировых философий, а может быть, даже религий. Идейка, порождающая цепь «рогатых» дилемм: Куда идет этот мир; Кто ты есть, Человек, и звучишь ли ты гордо или просто пукнул, а здесь эхо такое….

   Мой шеф деловито проходит мимо меня, разговаривая по мобильному. Чуть не придавил меня, размечтавшуюся, дверью, и не заметил. Я трепетно выдыхаю, вся еще во власти моего чудного виденья: мой шеф, его дорогой галстук и перекошенная красная рожа, с мольбой о прощении и милости… Катенька, пожалейте мою голову.

   Действительно, Что Здесь Происходит?
Не знаю я, что происходит в этом мире. И рада уже тому, что сознаю свое ничтожество в стремлении понять хотя бы не все происходящее, а локальное маленькое, непосредственно касающееся себя, маленькой Катеньки. Потому что я чувствую себя маленькой и глупой. Без мамы и папы я не вижу себя ни в чем, мне негде себя увидеть, кругом только кривые зеркала. Мама… папочка… я так хочу домой.
   Но еще больше я хочу, чтобы он обнял меня. Вдруг подошел и обнял, обхватил большими крепкими ладонями, не боясь и не чувствуя отвращения. Прижаться бы сейчас лбом к лацкану его пиджака, вдохнуть и захлебнуться тихим счастьем… но это невозможно, он никогда не обнимет меня здесь.
Могут же увидеть – объясняй потом родителям и невесте, что всего лишь контролировал свою расчетно-финансовую прислугу, исключительно в целях семейного блага и процветания. Поймут, наверно. Ворон ворону глаза не выклюнет, говорит мама. Они все одна стая. Я их всех ненавижу, и в виде стаи и каждого летающего надо мной по отдельности.
   Он сегодня пришел в сером костюме. Ему идет все. Он одевается как лорд. Или консул.

   И сейчас я слышу его лордский голос из-за двери кабинета Малиновского. От одного звука этого голоса мой слух обостряется, а сердце стучит тише, чтобы не мешать слышать…
   — И долго будешь сопли на кулак наматывать? Чего ты ждешь?
   Ответа Андрея мне не слышно, зато раздается отчетливый малиновый перезвон. Смех и звяканье. И… я слушаю дальше, о мире и о себе. Мне очень интересно.
Соловьем заливается, урод. Уроды, какие же они уроды…  почти такие же, как я. Все мы одинаковые уроды.
Ненавижу себя.
Уйти сейчас, убежать, не надо это слушать… если мое сердце сейчас остановится, я буду этому рада…
   — Поверь, она только этого и ждет. Настойчивей, Андрюх, ну что ты как квашня!
   Зато ты говорящий попугай. Раскрашенный ярмарочный петух с лживыми сонными глазами.
   Я хочу уйти, но мои ноги приросли к этому линолеуму! Этот… этот… управленец, увязший в своем стиле жить – он не соображает, что его крутит чужой шторм, что шутовская его власть – то же рабство? Обратная сторона власти – рабство! Вот так продаваться за мелочь, играть в бесконечные игры и думать, что ты здесь самый умный…
Нет, я ему точно не завидую, - приходит ко мне холодная трезвая мысль, и я наконец вдыхаю, и белые пятнышки перед глазами исчезают. Не завидую!
   Судьба шута быть повешенным. Что бывает с шутами после того, как их король казнен?
   Но пока король царит – его шут в фаворе.
   Как сейчас. Ему рады, ему рукоплещут.
   А знаешь, я тоже сейчас тебе похлопаю… вот войду к вам с веселой улыбкой – и похлопаю!

   Нет, я не могу. А почему я не могу это сделать…  чего уже бояться? Я слушаю дальше, скромно делая вид, что задержалась у этой двери, чтобы всего лишь подравнять стопочку сводок в руках.
   — В Марьину рощу ее вези, тебе там будет проще, намного. Не будешь шарахаться и ловить взгляды, там же тебя никто знать не может. И старайся с ней из всех сил, старайся, ты должен. Помни о совете. Отчет, Паалыч! И отчет еще не все, главное сейчас – это искренняя ее готовность быть тебе полезной. Как можно полезнее.
   — Да? После Марьина отеля сразу захочет быть полезной? А сможет она вот так… всего лишь после постели. Она ведь на меня и смотреть не хочет.
   — От тебя зависит. Постель не главное, простая точка. Лучше многоточие. Не хочет? А тебя что, это нисколько не заводит? Честно вот ответь, не отводи глаза-то. Заводит, не может такое не заводить. Смотреть не хочет? А может, не может? Она и дышать при тебе не может, я так увидел.
   — Да не сочиняй.
   — А я не настаиваю на точности своих впечатлений. Тебе виднее.
   — Не влюблена в меня Катя. Не пойму я ее. Другая она, боюсь все испортить окончательно. Не знаю, как с ней теперь… как не обидеть…
   —  Ладно, хватит этих соплей. Тебе сколько лет – четырнадцать? Влюби ее в себя, да и все.
   — Ну на хрен. Вот так взять и влюбить. В себя. И с чего начать процесс? А, спец?
   — С трепа. Валить сразу будет ошибкой, мне кажется. Тебя учить нужно, что ли? Ври, слова красивые говори, касайся бережно ручек, щечек там – она не сможет не поверить, Андрюха. Не на этой стадии.
   — Отлично. Влюблю, постелю, удивлю семь раз. А дальше…
   — А дальше - влюбленная женщина способна на волшебство, Андрюха. Романтично, да? Причем абсолютно реально.
   — Омерзительней твоего романтизма, друг мой, только блатной мат. Нет, чушь порю – мат рядом с твоим романтизьмом чистая эстетика.
   — Романтизьм, идеализьм, бюрократизьм и вагинизьм – Палыч, да! И все эти ненужные факторы ты призван минимизировать в своей Катеньке. Да, тебе будет трудно, ежли по понятиям. Но ты сможешь, я в тебя верю.

   Я еле успеваю отпрянуть от двери, когда эта дверь резко распахивается. Они выходят и видят меня, проходящую мимо быстрым деловым шагом.
   — Катя?
   — Я к себе, Андрей Палыч. Уточняла данные по поставкам.
   Андрей смотрит на меня чуть растерянно. Как будто не знает, что со мной делать дальше. Обдумывает полученный инструктаж. Не знает… зато его инструктор ловко проскакивает между нами и чинно-благородно открывает передо мной дверь в президентский кабинет, и я вхожу первая из нас троих. И оборачиваюсь к ним, не сдержавшись. Мои глаза сухие, а кожа -  кукольная и холодная. Мне вдруг кажется, что я стала марионеткой из кукольного спектакля. И кто у нас здесь кукловод? Вот этот красавчик-шут? Какая красивая у него улыбка – отмечает во мне что-то отдельное, холодненькое и обжигающее. Красивая, очень… озорная. И волнующая, несмотря ни что. Улыбка – искусство кукловода и шута, улыбка сама по себе, я понимаю все, но мне хочется забыть все, что я понимаю, и улыбнуться ему в ответ. И дернуть головкой, радостно подчиняясь ниточкам, и побыть счастливой просто так, не думая ни о чем, только веря этой улыбке… я опускаю два листка сводки на стол Андрея и оборачиваюсь к ним – опять, и снова вижу растерянный взгляд одного и ласкающую улыбку второго.
   Он все еще улыбается мне, и мы в стеклянном треугольнике – трое. Король, шут и служанка.

   Я вдруг понимаю странную вещь… а ведь он искренен со мной, этот шут. И это вполне укладывается в логику происходящего. Он искренен!
   Он смотрит на меня и улыбается так тепло и искренне. И совсем чуточку дразнится…
   Да, так и есть. Все логично и объяснимо.
   Шут в общем-то не имеет ничего против меня, и его мимика это подтверждает, излучая симпатию в мою сторону. Конечно, ему же тоже нужно питаться. Он веселит и служанку тоже, если хочет, и смотрит на нее с вполне дружелюбным ехидством.
   Забавляется и рад, так рад – это видно в его глазах. Я его интересую, очень интересую – а где у меня кнопка? А можно меня выключить? А загнуть как резиновую куклу? мне Колька видео показывал, насмешить хотел! Загнуть меня, и можно будет рассмотреть – а у лепрекона внутри что, неужели то же самое, что у нормальных женщин?
   Нет, наверное, не так. Скорее, я - для вот этого - не женщина вообще, ни под каким углом. Я – конвенция двух аферистов, я цифровая аномалия, которую надо использовать, а потом размазать, ликвиднуть, обхохотаться по-быстрому, да и забыть. Я не женщина, нет, но он улыбается мне, глядя на меня в упор, как будто провоцирует – а слабо поверить? Мне и моей улыбке? А если я не вру тебе, лаская глазами влюбленного шута? Попробуй, поверь, не трусь, а вдруг это я, а не другой - твой джек-пот?

   Ой, я кажется, зависла…  поняв это, я тут же успокаиваюсь в холодненькой тряске.  Да, чего я торможу? Он же все еще улыбается мне. Мне! Красиво улыбается, приветливо, чуть только не любуется - монстриком. Ну да, лепрекончика увидеть не каждый день удается, вот он и любуется уникумом в моем лице. Он бы наверно и потрогал меня, монстрика, а может, и поинтересовался бы, что у меня внутри. Для общего развития, интересно же! Как глупые дети потрошат сначала жуков, а потом котят в подвале! 
Отвернуться и сбежать, спрятав слезы.
Я бы так и сделала сейчас, я уже хочу так сделать…
Но…
Но мой папочка, он…
Он учил меня – бей по яйцам, малышка.
А не жди, пока к тебе протянут лапы.
Врежь не дожидаясь, пока в тебя полетят стеб и ржание. Не жди, когда тебя застанут врасплох и убьют веселым смехом, а потом перешагнут твое скорченное тельце лепрекона, и забудут навсегда. Тебя не было. 
Бей, девочка моя. Бей первой.
Коленкой, портфелем, бутылкой кефира! 

Я отворачиваюсь от улыбки одного и тянущего нервы взгляда второго, и бегом прячусь у себя.