Содержание Фантазий:

1. Мой ангел
2. Русалочка
3. Я ваша, я ваша...
4. Извращенцы
5. Я расскажу тебе о любви, неземной и странной...
6. Убей меня, мой нежный монстр
7. Пальто из Созвездия Гончих Польт
8.
9.
10.
11.

.

Отредактировано zdtnhtyfbcevfc,hjlyf (2021-02-09 15:16:09)

))))))))))))))))))))))))))))))) А я верю в чудеса!

*

— Зачем ты хочешь обмануть меня? — спокойно спросил Принц, глядя на нее с верхней ступени лестницы. Он небрежно оперся о резные перила, а в другой руке держал большое надкусанное яблоко. И был растрепанный, а ко лбу прилипла темная прядка. Русалочка видела — он был в учебном зале с другим юношей, они бились на шпагах, то смеясь, то вдруг переходя на молчание, стиснутые зубы и жестокий огонь в глазах. Она все заметила. Он все еще сильно дышал, а ворот белой рубашки у него был распахнут. И он улыбался ей, как мальчишка, а в темных глазах еще не остыла злость поединка. — Что ты улыбаешься? Пришла меня подразнить?
Спросил и спокойно откусил от своего яблока, да еще и носом шмыгнул. Русалочка молчала. Он узнал ее. Почему он узнал ее, ведь она оделась как девушка из городка, дочка трактирщика? Она приметила этот наряд давненько, ей очень понравился корсаж и вышитая блузка, да с широкой оборчатой юбкой. Коса выдала? Нет, туго заплетена и смирно ластится между лопаток, живые русалочьи прядки смеются в блестящем плетении, как же он узнал ее… а точно ли узнал?
— Ты русалка. Та самая. Идем, я тебе свои покои покажу. Идем, ты же ко мне пришла?
Он бросил яблоко прямо на ступеньки, и оно поскакало гранатовым мячиком, а Принц протянул Русалочке руку. И она, смеясь, пошла к нему. Комнаты его покоев были просторны, а в высокое окно спальной заглядывал старый дуб, просвечивая на полуденном солнце.

   На широком мраморном подоконнике они устроились друг напротив друга. Огромная комната была пронизана светом, блестело оружие в нишах стен, огромная кровать Принца была небрежно смята и завалена охотничьим снаряжением. Он завел ее в спальню, отвесил шутливый поклон и чинно пригласил: — Прошу! —  и первым запрыгнул на подоконник распахнутого окна.
Русалочке хотелось смеяться — было легко, как в пузырьках воды от донных гейзеров, где любят играть совсем маленькие русалки. Легко и прозрачно…  принц? Кто он? Обычный мальчишка… — снова подумала она. Пусть красивый, очень красивый. А улыбка у него чуть смущенная, а вовсе не надменная, как на людях.
— У тебя роскошная постель. — поддразнила Русалочка. — И ты приглашаешь меня посидеть на подоконнике? Хочешь показать, что совсем взрослый и все знаешь, и про русалок и про девушек?
— Они все скучные. Сначала — ах, я вас не люблю, ах, я привыкла родителей слушать. Назавтра — делай со мной что захочешь, я твоя, на послезавтра я уже подлый обманщик.
   Солнце ласкало теплыми струйками, а снизу из травы пахло медовой кашкой. Русалочка скосила на Принца озорной глаз. — Девушка рискует больше, чем ты.
И сделала попытку стать серьезной: — Каждая девушка думает, что именно она та единственная, для тебя. Что после нее ты не захочешь другую.
— Не думай, что я не понимаю. Так зачем ты хотела обмануть меня? Ты мне не ответила.

   Листья дуба встрепенулись и зашелестели, как под ветерком. Ах вот в чем дело, она все еще здесь. Русалочка задумчивым взором провела по источенной коре — вверх до верхушки, вниз до корней… эта дриада старше всего Летнего Королевства. Принц заметил взгляд и сказал: — Вчера она заглядывала ко мне. Все такая же зануда, как в детстве — не ломай ветки, не плюй из окна, не смей трогать гнезда… я это гнездо с семи лет не трогал, а она все строжится. И грозится чесоточными болячками. И глаз выколоть. 
Русалочка расхохоталась, но Принц смотрел серьезно и жадно, на ее плечи под вышивкой и хохочущий рот. И вдруг улыбнулся, и прикусил губу. — Мои комнаты здесь уже три года. А до этого были в восточном крыле замка, я видел море в окна. Как раз ближний ряд синих скал, где вы собираетесь в полнолуние.     
— Слишком далеко. Что ты мог видеть — только брызги волн? Наши игры вдохновляют художников и поэтов, а вас, мальчишек, интересует совсем другое — только драки и девичий счет, да носиться по округе верхом, — насмешливо пропела Русалочка. — Ах да, и еще охотиться на лесное зверье, не ради мяса, а позабавиться.
— Можешь не верить, но я с детства часами просиживал штаны в библиотеке. — серьезно ответил Принц. —  Мой учитель считает меня лентяем, но вздыхает, что такого способного лодыря свет не видывал.
Он взглянул на нее искоса и сжал зубы. Наверно, все-таки обиделся ее насмешками и пренебрежением. Будущий король земель Лета. Ах, он даже побледнел слегка, — Русалочка мечтательно улыбалась, чувствуя приятную лень. Принц прищурился на нее, и как будто решился на что—то. Ой, сейчас она услышит о том, что она… только не рассмеяться ему в лицо, это слишком невежливо по отношению к будущему королю!
— А о русалках, да и о всех подобных вам, что живут в изнанке мира…  ты ведь не можешь не чувствовать меня, зачем дразнишься? — неожиданно мирно сказал Принц. — Я все знаю, нет, все знать о вас невозможно — но многое. Знаешь, моя мать очень мудрая женщина. Сейчас в моей бывшей спальне мой младший брат.
Русалочку щекотал и мучил смех, но она все еще пыталась быть степенной и мудрой, хотя бы для разнообразия, и вежливо произнесла: — Восточное крыло выходит на морской берег, но край леса ближе. Юные дриады любят заглядывать в замок по ночной росе. Твоя мать мудра, я знаю. Королеве и положено быть мудрой в воспитании сыновей.
Принц все так же улыбался, но резко потемнел глазами. И видно было, что теперь уж разозлился всерьез.
— Воспитание — вещь отличная, но собственный опыт еще лучше. — сказал он, с вызовом глядя в ее насмешливые глаза. — Я давно знаю — вас можно обнять, и почувствуешь живое тело. Вас можно любить всю ночь, вы никогда не просите пощады, но вы не женщины. Вы живые, у вас женские тела, прекрасные настолько, что страшно смотреть — но вы не женщины. И не нужны обычным мужчинам.
— Не плачем и не вспоминаем, — легко откликнулась Русалочка.
— Не делите дни и ночи, ничего не ждете. Забываете, лишь разомкнув объятия, и с интересом смотрите на других. Дышите водой и воздухом, и можете жить в ледяном океане. Подо льдом. Бартемиус называет вас антропоморфными гидро… — он не выдержал и снова расхохотался, запрокинув голову. Похоже, он вообще не мог долго злиться. 
— Гидромутантами. Двоякодышащими метаморфами, — подтвердила Русалочка. — Бартемиус, так он еще жив? Я знала его когда—то. Он уехал из Летнего Королевства с искателями пещер, и я забыла о нем. Я хочу его увидеть!
Она захлопала в ладоши и спрыгнула с мраморного подоконника.

*

   Он стал совсем старым, но он узнал ее.
Седой и сгорбленный, и все тот же живой взгляд из—под лохматых бровей. Только уже не рыжих, а совсем белых. Как же короток век человеческий, — прятала грусть Русалочка, беззаботно приветствуя давнего знакомого. А старик задрожавшей рукой опустил на раскрытую рукопись толстую выгнутую стекляшку в роговой оправе и уставился на Русалочку с видом спятившего. Смотрел, как будто испугавшись. Но нет, он не испугался, просто он слишком обрадовался, этот старый безумец.
— Маленькая рыжая русалочка с Синих Скал…
И вскричал, подскочив и тряся белыми космами, радостный, как будто получил наследство в золоте и драгоценностях: — Это же ты! Рыженькая насмешница, я вспоминаю о тебе всю мою жизнь! О, покажись, одно из моих сильнейших желаний, увидеть, как меняетесь вы… более полувека с того дня, как я видел тебя, совсем зеленым юношей, покажись же, не медли!
Русалочка смеялась и сердилась одновременно — эти ненормальные философы так забавны в своей детской простоте. И поддразнила: — попроси воды у камня. Не приставай, я уже сержусь, Бартеус.
— Да, ты называла меня так. И еще надоедливым мальчишкой.
— Ты и был надоедлив, когда не рыскал по берегу, собирая янтарь, или не сидел, уткнувшись в свои гримуары.
— То были книги естественных наук, а ты все та же насмешница. Но я стар, и все вижу по—другому.
— А для меня будто прошел день. Вчера ты был молод — сегодня старик. Я пошутила, всего лишь шутка! Не сердись, тебе нельзя. Ты стар и слаб, и довел себя до истощения — мог бы сейчас быть и поздоровее, не будь ты таким глупцом, Бартеус… тихо, молчи.
   Русалочка прислушалась, чуть прикрыв глаза. Послушала еще… Да, он стар, слишком много не спал ночей, слишком мало жил простыми радостями, лишь искал ненужную, несуществующую истину… Старик весь тянулся, как к свету. Седой, сгорбившийся, он смотрел на русалку сияющими глазами, старыми глазами, таящими искорку молодого огня, что восхитил ее когда—то… Русалочка улыбнулась и легко сказала: — Я немного помогла, очистила твою кровь, но ты должен больше гулять и меньше сидеть над своими глупыми книгами! Все равно там все неправильно, я тебе твердила это еще твои глупые полвека назад, Бартеус!
Старик улыбнулся в ответ дрожащей улыбкой, и любовался русалкой, забыв о себе. И только немного помолчав, тихо заговорил.
— Все неизменно в этом мире…  доброе создание, маленькая морская русалка. Полсотни лет назад, когда я был еще учеником, мастера—философы звали то, из чего вы сотворены — ты знаешь: материей любви. Вы сотканы из нее, как и вся природа.
Русалочка пожала плечом. Зачем он опять говорит о том, что вода мокрая, а солнце горячее? Как это философски, ну просто откровение всеобщее. Она смотрела, задумчиво склонив головку с льющейся косой, а старик воодушевлялся своим словам и похоже, взбирался на любимую ученую лошадь.
— Теперь я стар, и все еще на подступах к получению сущности, но я уже близко, если б ты знала, как близко… 
Ах, вот теперь все понятно. Главное для подобных Бартемиусу — то, что они называют познанием. Какое глупое слово!
— Изначальная вода — вот ваша суть и природа, и вы не можете делать злого. Ваша сила вам этого не позволяет, только для защиты себя и других живых. Изначальная вода, я почти ее добился, если бы ты видела! У меня теперь получается в каждом седьмом разложении — эта опалесценция и тяжесть в обычной воде, когда я…
Русалочка подняла ладонь, показывая — прекрати, а то…  вот же безумный надоеда. У него уже, скорее всего, который десяток лет «получается» эта дурацкая изначальная вода. А до него подобные ему ученые безумцы бредили субстанцией Единорога. Сколько названий они уже изобрели — хватит на толстую книгу, да вот сути так никто и не понял. Ах, да и близко не подошли.
— Вот если б ты дала мне прядку своих волос... — старый хитрец уже умильно глядел на нее. Даже волосы над ушами зашевелились в надежде. Она сжала губы, чтобы выглядеть сердитей: — Нет! Ты будешь жечь их кислотой и делать свои безумные опыты. Надо мной смеялись все русалки, когда я была глупой и позволила тебе это. Они хохотали над моей доверчивостью, а я не могла ни играть, ни спать, пока ты не домучил мои волоски, все до единого! Я отлично все помню, не воображай, что русалка бросает память в волну.
— Нет, нет, ты просто не знаешь! Я тебя и тогда просил разорвать связь, уплыть за дальние скалы, к заливу Огненных Бурь, дальше — и ты бы ничего не почувствовала! Всего лишь разорвать связь!
—  Ты и тогда так говорил, обманщик. А я прекрасно помню, как вода сердилась и кусала меня, а воздух кололся иглами. До того последнего мгновенья, пока ты не извел все мои чешуйки и волоски до единого, не замучил, не растворил в своих перегонных сосудах! И что ты получил в итоге? Чего добился? Грязной воды с осадком соли?

   Принц хохотал, схватившись за живот. Оказывается, он остался, а не ушел, и был тут все время. Она уже забыла о нем, и сейчас удивилась, услышав сдавленный вой, а затем и громовой хохот. Так смеются будущие короли, а также их лучшие жеребцы — хотелось съязвить ей, но с другой стороны умоляюще складывал руки седой ученый, вот же напасть человеческая на одну маленькую морскую русалку! Она сдерживалась, чтобы не зазвенеть смехом в тон Принцу, тогда от старого экспериментатора не отделаешься до вечера! 
— Дай хотя бы один волосок, — улещивал ее Бартемиус. — Один волосочек, и я расскажу тебе потом, какой была твоя изначальная вода! А хочешь сама посмотреть?
— Не хо-чу!
— А я бы рассказал тебе о своих опытах за последние тридцать лет, — сделал последнюю попытку старый безумец. —  Ты так интересовалась когда-то моими опытами, ты звала их магией субстанций.
— Да, я помню, — Русалочка подошла и облокотилась о камень столешницы, наблюдая бурление в закрытом стеклянном сосуде, забытом стариком в радости встречи. — И еще я помню, как ты вопил, что так называть твои исследования может лишь невежественная деревенщина.

*

   Ничего она не дала старому Бартемиусу, и ушла, сделав вид, что рассердилась — и на старика, и на его ученика. Она сделала отвергающий жест — и ушла одна, но на самом деле она не сердилась. Старику оставалось жить недолго, его кровь замирала. А сердце Принца стучало молодо и весело, и на самом деле это Принц, а не она, был встревожен и сердит, и обескуражен — все, как она и хотела!
   Спускаясь к морю, Русалочка смеялась. Русалочке все время хотелось смеяться — обычное занятие сирен, это было привычно и правильно — но куда подевалась из нее кипящая неприязнь к этому Принцу? Она подумала еще немножко и поняла, уже ныряя в родные волны — она счастлива, она свободна и одна в своей стихии, как и положено русалке. Резвилась, подняв волну посильней — и вспоминала, в последний раз вспоминала о Принце. Как все это было… как только она увидела его на лестнице с яблоком, ей стало легко и весело, и тут—то она и подумала впервые, с взрывом восторга — да ведь заклятье не сработало! Оно и не могло сработать — не удержишь воду меж ладоней! Ничего она не чувствует, кроме шума моря в своей русалочьей крови, да всегдашнего счастья жизни всей своей сутью, счастья в каждой соленой капельке — и ничего больше, ничего… ведь не действуют человеческие клятвы на древнюю кровь моря, она знала это, чувствовала… и трезво на это рассчитывала — к чему кривить душой? Ах, какое же счастье жить, зная себя и свою природу, повелевать стихией воды, как собственным телом.  Люди, соединившие все стихии в себе, потеряли власть над ними.
   Но все это безразлично русалкам.

   И нарезвившись вволю, а потом уняв волну и качаясь на пенных гребнях, Русалочка безмятежно думала, с легкой грустью — о простом и обычном. О таком близком, как собственная чешуя, нет — еще ближе. И, наверное, из—за этой близости думается об этих вещах так редко, вот как сейчас — в покое качающих волн.
О людях, населяющих землю.
Эти люди, с которыми она видится, разговаривает, смеется и помогает, если просят — она знает, кто они и в чем их суть. Они — потомки тех, Древних, отказавшихся от магии. Те, что отказались — им по душе была власть над природой, а не единение с ней. И они сами выбрали свою жизнь и будущее. Они сделали свой выбор для себя и своих детей, сделали его мудро и уверенно, так чем же могут быть недовольны теперь — их потомки? Когда—то, при рассечении миров, имея силу стихий и единство, их предки изъявили свои желания и конечно же, получили все, что хотели. Им по сердцу было срубить дерево и сделать повозку на колесах, и впрячь в нее лошадь, а не летать с ветрами — они заимели эти чудные возможности, и в обмен — с насмешкой забыли о полете. Они пожелали рубить лес и строить из мертвых бревен свои дома, а не дружить с живыми деревьями, слышащим лесом — и тоже получили желаемое. Не захотели жить вместе и чувствовать лес, давать ему любовь и защиту. Они посмеялись над этими глупостями — отдавать тепло и любовь в обмен на нежные травяные ковры и теплые жилища в огромных стволах, где плоды спели бы по их малейшему желанию, а чистая вода и нектар поднимались по стволам прямо к столу. У них, у людей, есть сила — сказали Древние. А силой можно взять все: и воду, и плоды, и дерево, и камень для своих домов.
Они все получили, а что при этом потеряли — о том не жалели, так зачем же их сказители до сих пор сочиняют сказки и баллады о древнем волшебстве? Что им не живется спокойно, чего не хватает? Не понимая ничего в собственной природе, их ученые пытаются понять устройство целого мира. Но лишь запутывают сами себя, бесконечно философствуя и ставя опыты. И в итоге перестают понимать даже простейшие вещи, усложняя их первичную суть своими незрелыми учениями.

   Русалочка уже была очень далеко и глубоко, и от королевского дворца, и от людей и их желаний, когда поняла странную вещь. Ей уныло, и ей больно. Хотя у нее ничего не болело, да и не могло болеть, и еще ей хотелось плакать, ей хотелось, но и это было невозможно. Слезы русалок — забавная шутка, потому что русалки не плачут. Так же, как не пьют воды. И если русалка берет тонкими пальцами бокал вина, этот морок так прекрасен, что видящие с замираньем сердца смотрят и на русалочьи губы, и на нежное горлышко, и на пустеющий хрусталь — сознавая, что все лишь прекрасный обман. Все обманное и мимолетное так близко к сути воды, ее вечному движению и круговороту, но и это — всего лишь следующий обман. Законы творения незыблемы, у каждой крошечной капли воды свое место в мире, у каждой крупинки соли, у каждого лучика света… Русалочка металась во сне, и стайки рыбок испуганно улепетывали, чтобы не попасть под мощный удар плавников ее хвоста.

   И никто ее не тревожил, а в донном свечении мерцала чешуя Русалки, видящей свой Сон. Сон русалки, что приходит переменой ее жизни и существования, а иногда — и сменой сути. Она смотрела в свое будущее, осознавала его и ужасалась, что очнувшись от Сна, забудет все, кроме главного — предназначения.
И открыв глаза в перламутровой воде пещеры, Русалочка с тихой грустью поняла — вот оно. Вот и с ней это случилось. Вот и пришло ее время… но отчего так рано? Для других русалок это случается не раньше, чем на третьем столетии существования, и даже намного позднее, а она — ведь она еще так неопытна.
Но это случилось. Она увидела свой Сон Русалки...
   Вот и сказала слово воля Неведомого, что делает все и всегда так, как нужно. Вот и решение, и лезвие, что разрежет тугой узел.
Узел, что сотворила глупая маленькая Русалочка, заигравшаяся в неразрешенные игры.

   Она знала, отчего проснулась именно так, и именно сейчас. Она проснулась, потому что почувствовала, что на землю пришел рассвет. Еще нежась, Русалочка потянулась и поиграла в плотной донной воде, и сделала вид сама себе, что удивилась — что ей утро? Смена ночи и дня не интересует русалок, и раньше она никогда не ощущала прихода солнечных лучей, а лишь отмечала оттенок воды из синевы в бирюзу, из одной красоту в другую — как колыханье водорослей и шум моря в себе. Но что—то изменилось в ней после ночи и Сна, и почувствовав неодолимую тягу — вверх, в рассвет, на поверхность моря, зачем и почему — неважно, главное скорее!
Русалочка взлетела из глубины за несколько секунд, в сиянье алого восхода и утреннюю свежесть.
И увидела его. Принц, он ждал ее на Синем камне — точно так же, как в ее сне. Он сидел, уставившись в зарю и волны, и подскочил, как только гибкое русалочье тело сверкнуло в воздухе змеиным кольцом и потерялось в сверкающих брызгах и пене… он вскочил и смотрел в эти брызги, крутил головой и искал ее глазами, и ей понятно было, что он ждет ее здесь давно. Возможно — всю ночь.
И впервые сердце русалки ударило грохотом, забилось кровью и страхом — зачем…  зачем он пришел? Зачем все это — неправильно, не нужно! Отчего он смотрит так… что же она натворила?

*

   — Чего ты хочешь?
Русалочка не собиралась таиться. И, в мгновение ока встав перед Принцем на камне, в морском своем обличье — красоты для него не припасла. Напугать человека ничего не стоит, покажи ему жаберные щели меж ребер и пленку глаз для глубоководья, покажи острые иглы на локтях и позвонках, покажи ему себя, чудище морское!
   Он молча рассматривал ее. Потом протянул руку, и взглядом спросив — можно? — легко дотронулся до острия. И, удивившись, отдернул проколотый палец, и как мальчишка сунул в рот, отсасывая кровь. И взглянул с комичным уважением. Она не выдержала — рассмеялась, да и обратилась в свое девичье обличье. Достойный ученик старого Бартемиуса, ничего не скажешь, еще полезет исследовать жабры и пальцев лишится! А Принц, будто бы почувствовав ее злость и мысли, озадаченно сказал: — Учитель говорит, что судьба плохой почтальон. Частенько путает адресаты. Старик согласился бы умереть, если бы ты ему хоть раз вот так показалась! А на спине у тебя такие же острые лезвия?
Она все еще сердилась, на себя, и ответила резче, чем нужно: — Если хочешь, попробуешь в следующий раз. Если тебе не нужны больше твои пальцы. Я задала тебе вопрос!
Принц улыбнулся. Русалочий вопрос — чего ты хочешь… означал только одно.
— Конечно, да. Конечно, как могу я не хотеть русалку? Но я пришел не за играми. Мне полночи не по себе, что я обидел тебя. Ты обижена — скажи? Все равно спать не мог, вот и пришел тебя ждать.
Ответить — нет… тогда он захочет просить прощенья, пригласит на сегодняшний Праздник Солнцестояния, очередной бал и гулянья. А ей не хочется видеть его, больше никогда.
Она сказала: — да.
Он обрадовался еще больше, чем если бы услышал «нет», чем рассмешил ее и прогнал все плохие мысли…
— Но ведь Бартемиус, он всегда был немного сумасшедшим. Не сердись. Идем, погуляем по городу? Живой рыбы не обещаю, но в порту новый груз. Вряд ли ты видела такие фрукты, все во дворце удивляются, а учитель назвал их драконьими плодами. У него вечно слова все объясняют.
— Слова не все объясняют… —  согласилась Русалочка. — Ты знаешь сказку о старике и русалке?
— Кто же не знает сказок о русалках. Я их все знаю, мне с детства их рассказывали няньки, — очень скромно ответил Принц, смеясь лишь глазами.
— Расскажи мне? Именно так, как запомнил?
— И ты пойдешь со мной в порт?
Русалочка рассмеялась и согласилась. И села рядом с Принцем на камень, уже нагретый утренним солнцем.

Сказка о старом Ярге и Русалке
Сын кузнеца молодой Ирве Ярг увидел русалочьи пляски в полнолуние, когда ему минуло шестнадцать. До того несчастья парень был спокойный, работящий и разумный, помогал отцу в кузне и матери по дому. Старшие сестры души в Ирве не чаяли и все твердили, что невесту братцу выберут сами, самую достойную девушку в поселке, а может и городскую сосватают. Такому красавцу да силачу жена подобает гордая и красивая, и само собой, с хорошим приданым.
Так бы оно и было, да — эх, несчастье приходит не спрашивая, посмотрел парень на русалок в майскую ночь и сбрендил. Думали поначалу, успокоится, дело молодое, а вышло все не так. Кончилось дело тем, что ушел младший сын кузнеца из дому. Недалеко — к морю. Сидел на берегу ночь и день, есть перестал, только в море смотрел.
Приходили сестры и мать, и отец ругался и батогом грозил — все без толку, Ирве сиднем сидел на камнях, а силы у него было столько, что и шестерым не стащить с того камня. Сидел и напевал одну старинную морскую песенку. И ждал, когда покажется та, та самая, что свела с ума — другие русалки приплывали к нему, расспрашивали и хохотали, да он только улыбался.
И грозил броситься с этой скалы, если та русалка его не полюбит.
Приходил отец еще не раз и не два, и разговаривал по—мужски, по—взрослому, хоть и рано было такие разговоры говорить — только шестнадцать стукнуло пареньку. Но отец решился и все, что надо, без всяких околичностей сыну сказал.
«Не любят парней русалки. Они лишь любовь любят. Замучали сны и нету покоя ни ночью, ни днем — да с любым бывает. Никто пальцем показывать не будет, если припекло — иди и спроси ее честно и с уважением, и тут же получишь ее согласие. И сама уведет тебя туда, где море теплое и чистая вода. Может и в лес увести к ручью, если пожелаешь, но больше они море любят. Песок мягкий, и ни одна живая душа на очерченный ее волшбой берег не заглянет, и чего хочешь сделает для тебя русалка без стыда и раздумья. В переливах смеха да в улыбках и песне, выкажет всю красу свою, так что ослепнешь, или скроет под жемчугами, чтобы вспоминал о ней с восторгом до самой смерти. Захочешь девушкой ее — покажется скромницей, захочешь развратницей, как в городских постыдных домах — нигде такой больше не увидишь. Да только не будет тебе ни зла от нее, ни добра. Как очнешься от безумства своего, стыдно станет и горько как от полыни, и будешь знать, что все морок один был, наважденье. Разные люди бывают, и умные и поглупее, да вот только нету таких глупцов, чтоб с ума сходить от снов, как бы красивы ни были. От снов, видений иль от картинки на деревянной доске, как в богатых домах…»
Спокойно выслушал отца Ирве. И дальше так же слушал, а исхудал и побледнел так, что смотреть становилось страшно. Мать заболела от горя, от старшей сестры жених отказался — мол, семейка—то с порчинкой оказалась.  И неизвестно, что было бы, если бы та русалка сама не пришла к Ирве. Вышла из волны на закате, улыбнулась и позвала, и побежал к ней парень, себя забыв.
Долго ли коротко, красны восходы да золоты закаты, а как любился молодец с русалкой, сказывать не надо. И только было семья Ирве вздохнула с новыми надеждами, что вернется парень, через неделю аль несколько, в ум придя и повзрослевшим, да и забудется вся эта история, а опять все не так случилось. Никому ничего не объяснял Ирве, а только пришел ввечеру на седьмой день, поклонился отцу и матери, поцеловал сестер и сказал, что уходит из села жить с русалкой как с женой. Построит дом подальше от людей, и если хотят родные — пусть приходят повидаться, а нет — так ему еще лучше…

Русалочка вскочила и подняла руку — довольно!
— Идем! Я расскажу тебе вторую часть твоей глупой сказки.

*

   — Время обеда. Я голоден, зайдем в таверну?
Никого в порту не смогло бы удивить появление Принца в обществе русалки. Пришел корабль из незнакомой страны, и получил разрешение на разгрузку, на радость мальчишкам.  Капитан и матросы были смуглыми и молчаливыми, а общались с купцами на старом наречии, вот от этого — дух захватывало, а увидеть в порту русалку было обычным делом. Их просит показаться сам король, когда провожают корабли в дальнее плавание, заручаясь благосклонностью моря и ветра. 
   В таверне ели, пили и галдели, но хозяин вмиг освободил столик у окна для редких гостей, и сам принес еду и напитки. Русалки делали что хотели, но всегда приносили удачу, и трактирщик был доволен и постарался удивить и рассмешить маленькую морскую гостью с глазами, как прозрачный янтарь. Он принес ей диковинный цветок с пестрыми лепестками, выросший у него в саду. Пока Принц с завидным аппетитом уничтожал поданный обед, Русалочка наблюдала и думала — новые морские пути разрастаются, как кораллы, и скоро достигнут люди края мира, и сбудутся древние предсказанья. Да только ее темноглазого Принца уже не будет на этой земле. И опять рассердившись на себя, Русалочка сказала: — Останемся. Мне нравится здесь.
— Ты обещала мне сказку. 
— Слушай. Но вряд ли тебе придется по вкусу моя сказка. Потому что это всего лишь быль.
Слушай мою сказку…

   Добра и хороша русалка — да только увидишь в ней лишь то, что есть в тебе самом.
   Пролетели годы, пронеслись, и состарился Ирве Ярг.
Нечего и говорить о том, что добра и участлива была русалка к старому Яргу. Русалки злы быть не могут, так сотворены они, а почему — никто из людей не ведает. Добра была та русалка и к неразумному пареньку, сыну кузнеца, и к сильному мужчине, каким стал Ирве в свой срок. Так же добра и улыбчива оставалась она и к брюзгливому старику Яргу — когда тот просил, тотчас являлась в русалочьем обличье. Не хотел бессильный старец мучиться от ее русалочьей прелести — прыгала по двору девчонкой—замарашкой с черными пятками. Хозяйничала у печи да терпела пьяные тумаки, закрывалась руками от побоев, боялась и плакала — да только понимал Ярг, что все, что ни кажет ему русалка, лишь обман, как отражения в воде: в гладком озере простые и понятные, а ударь ладонью о ту воду, и лучше тебе не глядеть туда, а отвернуться поскорей. Осколки да обрывки отраженного да разбитого не только напугать могут, а и с ума свести, а того несчастного, кто сам доброе в себе погубил, могут и изничтожить. Как поймешь, что не мир плох, а в тебе самом греха и чертовщины больше чем ила в болоте — так и жить дальше не захочешь. Вот и боятся люди чистых зеркал, а вода — самое что ни на есть правдивое зеркало. Так с Яргом и случилось. Чем больше любил, а пуще того вожделел он свою русалку, тем сильнее ненавидел и себя и ее. Старел и слабел Ярг, и знал, что морочит его вечно юная и сильная нежить, прекрасная до боли в сердце и далекая как звезды в небе. И кроме как нежитью и не звал больше старый Ярг свою русалку, а она все так же улыбалась и жалела его, лечила да ухаживала, сны навевала и дом вела. Что ей было за труд, когда вся вода в ее власти, лишь глазом повести да ручкой взмахнуть.
    Обо всем знал старик Ярг, не дурак он был, но лишь став старым сбросил наваждение. И возненавидел не себя, а ту, что стала причиной его безумства, как он думал. Ту самую маленькую морскую русалку с бледно—нежной кожей и волосами цвета белого янтаря, что провела с ним полвека, не заметив. И осталась той же самой, изменившись не больше чем прибрежная линия и очертания скал, лишь волосы ее стали медового оттенка. А смех ее уже не вызывал в нем желания бросить себя и свою жизнь к ее ногам, ведь чем меньше оставалось у него этой жизни, тем сильнее он жалел себя и ценил остатки своих удовольствий. И может, пожил бы еще старик, ведь был он крепок на удивление, но на горе свое решил подглядеть: а не обманывает ли его русалка, не бегает ли купаться по ночам да видеться с парнями да морскими своими чудищами бесстыдными. И дождавшись ночи, тихо пошел за ней на берег, крадясь как тень. Что увидел старик на берегу… не то, чего ожидал. Резвились и танцевали лесные нимфы, нежились русалки в лунном свете, как и пятьдесят с лишним лет назад, в его юности. И его русалка была здесь, и не было ей никакого дела ни до людей, ни до него, и была она спокойная и радостная, как морская волна. И подумал Ярг, что ничего не изменилось на этом берегу. И понял он, что жизнь свою прожил он не осознавая, как трава морская живет. И умрет, а никто его и не вспомнит — кто же помнит о водорослях и мелкой рыбешке. Отвернулся он от моря и побрел к своему подворью. А придя — встал как вкопанный и не захотел входить в дом, чистый и прибранный не женскими руками, а холодной магией воды, послушной русалке волной. 
И крича «морок проклятущий, ненавистная нежить» — хотел бежать на ту скалу, чтобы броситься в море. Да старые ноги подвели, и там же и упал старый Ярг как подкошенный, и смерть взяла его на том же месте, ненавидящего и клянущего себя и свою проспанную жизнь.
   Не было у него ни детей, ни внуков. И друзья все еще смолоду отказались от ревнивого Ярга, вот и некому хоронить было, кроме соседей. А русалка исчезла со двора, как только старый отдал богу душу, и больше ее в тех местах не видели. Наверно, уплыла далеко от берегов. Ей жить было еще тридцать раз по стольку, сколько лет с Яргом провела, а может и больше, никто ведь точно не знает, сколько живут русалки. Многие уверены, что живут они столько, сколько сами хотят. Всегда юные, всегда обманные — как их любить? Только безумец будет любить русалку или саламандру.

Принц бросил золотую монету на стол и слушал не перебивая, лаская глазами ее лицо и русалочье белое платье. И только выслушав до последнего словечка, засмеялся.  Ему было весело, и он никуда не спешил. Он забросил все дела ради нее… — с ужасом поняла Русалочка.
А Принц хохотал и смотрел на нее счастливыми глазами, и отсмеявшись, сказал ей:
— Так вот в чем все дело. Тебе нужно объяснить разницу между сыном деревенского кузнеца и принцем. Будущем королем Летних земель. Сама ты не понимаешь, такая глупенькая?
Его глаза сияли. За маленьким столиком таверны им было уютно вдвоем, а в окно видно было разыгравшееся море и незнакомое парусное судно у главного причала. Русалочка знала — это та самая бригантина, что пришла издалека, привезла невиданный товар: оружие из кости и белого металла, музыкальные инструменты, блестящие ткани и плоды с твердой кожурой и пряной мякотью. А сейчас поднялся боковой ветер, резкий, пришедший нежданно при ясном небе, и матросы спешно убирали паруса. Ветер — она его не хотела, но подняла безотчетно. И теперь море звало и предостерегало. Русалочка рассердилась на себя и задержала дыхание. Она была спокойна, но это был обман. Принц пристально смотрел ей в лицо.
— Считаешь меня слабым и самовлюбленным? Сопливым сыночком богатых родителей, а я не такой. С отцом я в походах с шестнадцати лет, а юнгой с четырнадцати. Два года назад участвовал в военной кампании, когда у нас с Осенним Королевством был конфликт. Я тогда по затылку так получил, что неделю подташнивало и голова болела.
— Ты был ранен? — всмотрелась Русалочка. — Но в тебе нет следа…
— От отца. Я не был ранен, я получил по затылку от отца.
Русалочка удивилась. Но принц подтвердил — да.
— Я после совета, где подписали мир, при всех посетовал, что не пришлось повоевать. Я и правда был огорчен. Мы даже конницу не использовали, и было у нас только две стычки, у моста и в поле. После второй и замирились, и первыми на мир пошли наши противники. Раненых наших лечили как своих. Ну вот, я сказал, — эх, с такой политикой и сабля в ножнах заржавеет. А отец, не размахиваясь, так мне по уху врезал, что звон пошел — и тоже, прямо при всех.
Он посмотрел еще и тихо, очень серьезно сказал ей:
— Мы могли бы путешествовать. Видишь эту бригантину?
Она бросила его в таверне и ушла, запретив идти за ней.

*

    Ведьма была в своем морском убежище, и закрыла все подходы к пещере колючим морским орехом. Напрасно она это сделала… Внутри пещеры была темная синева, и лишь над столом с картами побережья сиял конус света от огромной морской губки.
— Идем. — Просто сказала Ведьме Русалочка.
У кромки прибоя Ведьма обернулась, спокойная как мертвая зыбь — такая волна обычна перед смертельным водоворотом. И ударила первая.
Там, где сошлась в поединке воля, слилась сила с силой — там, потрескивая, искрил воздух, и в ужасе удирало из круга силы все живое. Лишь те, что не могли сбежать — морская трава, деревья и камни, молча затаились в страхе. Когда сходятся стихии, уцелеть дело сложное. Ведьма слабела и отчаянно брала силу из всего, до чего могла дотянуться, но тягаться со стихией моря не могла. И сдаваться не желала, отчаянно держась лишь гордостью.
Пора, или она упадет и толку от нее будет мало… Русалочка холодно попросила — она была вежлива и не желала приказывать, она всего лишь выразила свое желание:
— Разбей свое заклятье.
— Не имею понятия, о чем ты просишь.
— Разбей свою часть заклинанья. Я расплачусь. Я дам тебе силу моря.
Ведьма молча стояла в потоке лунного света, и взгляд ее был направлен в себя. Она ничего не боялась и ничего не хотела от русалки, и в отчаянии Русалочка выкрикнула опасное обещанье, крикнула, зная, что согласие Ведьмы станет для нее гибелью… и все же она закричала… 
— Я дам тебе все, что ты захочешь!
Смех ведьмы был звонким и печальным.
— Не было никакого заклятья. Какая же ты глупая русалка. Не было — оно невозможно.
Русалочка осталась одна в ласкающей, жалеющей свою хозяйку волне, слушая ведьмин крик: — Разбирайся сама!
Она победила, и проиграла все. И эхо водного зеркала повторяло неслышимое для человека, но режущее слух русалки, гибельным свистом — сама, сама… сама…

                                                                        * * * * * * *

   Невозможно спрятаться от жизни, если ты жива, невозможно — ни в донной воде, ни в прибрежных скалах, ни в себе самой…

Раскол миров не был сказкой, но стал легендой, поскольку случился много тысяч лет назад. Живые миры, стихии и материя, и населяющие эти миры живые существа —  они разошлись, как лепестки цветка. Лепестки из бутона, до поры сомкнутого и цельного, расстались примерно так же, как раскрывается бутон под лучами солнца. Раскрывается, когда пришло его время — так объясняли простым людям земные ученые, и то же самое горячо твердил Бартемиус, с юности помешавшийся на исследованиях субстанций...  Русалочка не могла сдержать улыбки, лишь только вспоминала его.
Не все соглашались с теорией раскола миров. Ренегаты и новые церковники считали все изменения карой богов, постигшей погрязшее в грехах население изначального мира. Еще одна точка зрения, очень грустная, была у старых ученых, не признающих религий и богов совершенно — ни древних, ни новых. Нет, рассечение миров вовсе не мифическая расплата за чьи—то грехи, да и что можно считать грехами — желание жить по—своему? Расхождение миров, какова бы ни была его причина — оно было рождением нового существования, превращением болезненным и опасным, и не все слои яви оказались жизнеспособны. Были миры, которые увяли и осыпались сухими лепестками — так утверждали мудрецы старых школ. Все эти мудрецы бесконечно спорили и написали библиотеки книг, но ни одно из учений не объясняло цельного мироустройства и его законов.
Земная жизнь шла своим чередом, а глубинная была скрыта под милями воды и земли, и не спешила делиться знаниями с новым населением земли человеческой: потомки древних, тех, что отказались от магии живой природы, вполне успешно развиваются и сами. Пусть их путь заведет их в тупик, а их цивилизация, скорей всего, обречена на гибель — что ж, это результат еще одного неверного выбора, всего лишь. Наблюдая тысячелетиями за мельтешением человеческих мотыльков, можно изучать и делать выводы, и это стоит того, чтобы мириться с людским азартом и их безумной жаждой новых знаний. Пусть учатся на своих ошибках, на то и детство, чтобы учиться. Что касается мира и доброго соседства — мирное сотрудничество владык земных и магических было естественным, ведь всем живым существам с избытком хватало места на новой земле, просторной и неисследованной. Войны за земли и власть — возможны, но скорее всего в далеком будущем, когда человеческое население расплодится и изобретет способы перемещаться по планете быстрее, потом еще быстрее, одновременно совершенствуя оружие и способы убийства себе подобных. Далее — люди начнут прикидывать возможности приобрести власть и над глубинной жизнью, но для осуществления этой мечты им придется пройти слишком долгий путь самосознанья.  У слишком агрессивной цивилизации мало шансов овладеть знаниями и силами своей планеты, поскольку эта цивилизация раньше разорвет сама себя внутренними конфликтами. Примерно так, как сочная змеевидная лиана, роскошное растение—паразит, гибнет вместе со сломанной своей тяжестью веткой дерева.

Единственное, с чем были согласны магические существа мира Русалочки — они признавали, что раньше все возможные миры были едины. Миры совсем без магии и с ее слабым следом, миры скрытой магии — когда—то все эти сущности были одной. Русалочка вновь была одна, сама собой. И вспоминала свой Сон, нежась в холодных водах Северной бухты — она любила холод так же, как нагретую воду янтарных мелководий. Она не знала, что любит сильнее, и никогда раньше не задумывалась об этом. Если времени впереди много, очень много — думать о сроке твоей жизни и в голову не придет. Это время было гордым, как горные пики в снегу, и глубоким как океанские впадины, до таинственного дна которых все еще не добрались морские существа. Время текло как вода, лед становился паром, поднимался в небо и падал оттуда чистым дождем, летел снегом, замерзал прозрачным льдом до следующей весны — все повторялось дыханием и стуком сердца, эфемерное и вечное. Она размышляла. Что—то ускользало от нее, что—то очень важное, понять это было необходимо — но как удержать воду в ладонях…
Кроме традиционных учений и церковников, были еще и другие, самые тайные и не привлекающие внимания школы, несколько десятков лет назад отколовшиеся от традиций и создавшие свое учение. Ренегаты—ученые остались непризнанными в Королевстве Лета. Не приживались в теплых краях их строгие истины, и школа смирения тратила нравоучения зря. Синее море и янтарные берега, лето восемь месяцев в году и обилие садов и полей, цветов и ягод в прибрежных лесах — вся природа была благосклонна к людям и дарила изобилие и веселье. Никто не боялся неурожая и голода, щедрая земля и море кормили всех, вот и не приживались пугающие верования новых ренегатов; черные сутаны встречали от силы вежливость, и их магистры понимали — терпение и изучение, ожидание и готовность: вот все, что можно себе позволить в наглости буйного лета. Ничего, ничего… все течет и меняется, а значит — придет и их время. Придет, и будут костры до небес, и будет правосудие для нечестивых, потакающих нечисти да нежити. Вот тогда каждый получит свое — каждый, от короля до последнего крестьянина. А до той поры не нужно показывать свою силу: скромность и молчание — готовность клинка в ножнах.
Миры разошлись, и каждому был предоставлен выбор, — твердили ученые всех мастей. Слабые поначалу люди, отбросившие магию как детские игрушки, действительно взрослели, по—своему. А магические существа первоначальных миров постепенно уходили в тень, все глубже, отдалялись от людей в свою сказку, лесную, морскую, пустынную…  Остались в изнанке мира, как говорили мудрецы.

   После последнего разговора с Принцем в таверне Русалочка ушла подальше от берега и не появлялась до середины лета. Больше двух месяцев. У нее были и дела, и свои обязанности, и еще планы на ближайшее путешествие и разведку глубоких впадин, где предполагалось строить купола для исследований нижних уровней. Слишком много интересного в жизни глубин, чтобы тратить время на страданья о своих детских ошибках. А Принц — он тоже давно уже не ребенок и должен думать своей головой!
Она забудет его. А он должен забыть о ней. Непостоянный и избалованный доступностью, да ведь он уже забыл ее, забыл — твердила она себе. Русалочка уговаривала себя сделать решительный шаг, но не ушла в дальние северные воды, когда ее звали. И даже отказалась принять участие в дальнем путешествии к восточным коралловым рифам, хотя давно мечтала об этом и готовилась. Ее мучило, как укусы глубоководных медуз, целебный кристаллический яд, медленно рассасывающийся под чешуей, ей все хотелось убедиться, мучительно снилось — а правда ведь, он забыл о ней? Забыл?

*

На то же место, где она впервые встретила Принца, Русалочку привел случай, а может быть, и ее собственная насмешливая судьба. Как будто в струе течения, не раздумывая о ненужности воспоминаний и глупости своего поведения, она приплыла к южным скалам у плодовых рощ. Отливная волна медленно обнажала мокрый песок, улепетывали в воду крабы и морские черви-кольчатки, медленно умирали на песке глупые медузы и морские звезды—неудачницы. Оголился до половины камень, обросший бородой черно-зеленых губчаток. Русалочка не хотела выходить на берег, и сама не знала, зачем хочет она еще раз увидеть маленькую лагуну у высоких скал. И широкий песчаный пляж, и апельсиновые деревья, что давно отцвели и сияли яркими плодами.
В теплый летний час, почти перед закатом солнца, она увидела их. И опять, как в тот майский день, Русалочка подглядывала из—за коричневых плетей водорослей за девушкой и юношей на песчаной полоске за кромкой прибоя.

   Она была совсем юной. Легкие каштановые волосы до плеч и взгляд огромных медовых глаз. Еще невинный, но уже льнущий, влажный и восхищенный — она не сводила глаз с Принца, когда он не смотрел на нее, и моментально оборачивалась к морю, как только Принц переводил взгляд на нее.
Русалочка смотрела.
Эта девушка боялась и робела. Улыбалась Принцу и старалась быть если уж не надменной, то хотя бы гордой. Русалочка спокойно наблюдала за метаньями очередной глупышки — трепещет как веточка на ветру от своей поддельной гордости, а на самом деле от страха показаться смешной. У этой девушки отличная посадка, сразу заметно — на лошади с детства, и по всей видимости, она искренне презирает женское седло и слишком длинные платья благородных девиц. Русалочка согласилась —  лучше всего для прогулок верхом высокие мягкие сапожки и простое платье. Вот, она опять смотрит на него, гордо выпрямившись в седле… вот ее тонкая рука тянется, и боится, и все же обвивает мужскую шею. Да, как же иначе удержаться ей, и не упасть со своей лошадки прямо ему в руки? Что у них случилось на прогулке… вряд ли эта наездница упала с лошади и теперь боится… ах, нет, это лошадка прихрамывает. Видать, поймала камешек под подкову передней правой. А теперь не слушается юную наездницу, волнуется и трясет головой.
Русалочка наблюдала из-за камня, как Принц успокаивает чалую кобылку с белыми бабками и пятном на лбу, и лошадка доверчиво позволяет осмотреть ногу.
Вечер нес прохладу, юноша и девушка на берегу занимались земными делами, русалка подсматривала из-за камня… до чего же глупо она себя ведет…  Русалочка хотела уйти в глубину, но не могла.
Там человеческая любовь. Их страсть, их ревность — к этому все идет… и пусть.  Это люди и их игры, а она — русалка, и ей все это не нужно. Ничтожно, мелко! Полсотни лет — и от этих двоих останутся лишь узорные покровы в усыпальнице! Они живут так мало, а на дне моря не выдержат и минуты… нет, умрут еще не достигнув дна, раздавленные тяжестью воды. Слабые, запертые в своей оболочке, обреченные на короткую жизнь и болезни.
А ей подвластны оба мира. Из которых подводный в сто раз обширнее, и еще ей доступны тайные знания морских владык, как только она станет их достойна. Станет взрослее — и ей позволено будет прикоснуться к знаниям, которые невозможно даже сравнивать с косными учениями земных мудрецов.
   Они все еще держатся за руки.
И наверняка у них будут дети. Как положено в любой человеческой семье.
Русалочка встрепенулась в налетевшей волне. Зажмурилась, помотала головой и сделала это — выбросила в волну все глупые сожаления. И как такое могло прийти в ее русалочью голову — рождение детей, семейные обязанности? Все это людские сложности, порожденные их неудачной физиологией и отсутствием магии, печальное недоразумение этого мира…  Все это не нужно русалке…
Она ударила хвостом, призывая прилив. И заодно позвала дельфинов, чтобы поиграли в волне. А еще для того, чтобы отвлекли от Принца эту слишком юную худышку.

   Получилось.
Девчонка радовалась и носилась по берегу. Северянка, или из Осеннего Графства, там девушки носят волосы распущенными, и одежда их проще. На ногах у нее были не туфельки, а мягкие кожаные сапожки без каблуков, и бегала она по-детски, высоко подбрасывая колени. Дельфины старались и играли, высоко выскакивая из волны. Кувыркались, танцевали и пели свои бесстыжие песни, и курлыкали этим двоим смешливые призывы - поскорей, пока песок еще теплый, заняться более интересными делами, чем беготня по берегу. Дельфины озорно поглядывали и стрекотали вечернюю песню, но никто, кроме русалки, этого не понимал. Принц смеялся, глядя на привезенную девчонку, а та и не думала ни виснуть у него на шее, ни лезть в воду. Наверное, тоже не умеет плавать.
Волна наконец добежала до ее сапожек, заняв всю полосу песчаного пляжа.
   И они уехали. Принц бережно подсадил девушку перед собой на своего мощного вороного, и она мигом устроилась, удобно положив на холку согнутое колено и держась за гриву.
Кобылка с белыми бабками послушно шла в поводу.
Все бы ничего — уехали и отлично…
Но Принц оглянулся.
Дернул головой, вскакивая в седло, и прицельным сердитым взглядом обвел берег, камни и волну. Он будто бы почувствовал ее присутствие. А может, он почувствовал ее взгляд? Люди чувствуют незримое, хотя и не понимают этого.
Русалочка отвернулась и прижалась спиной и затылком к камню. И не смотрела больше, даже вслед им не взглянула, но скользнула в воду только когда загорелась пересушенная кожа. Она не смотрела, но видела, как Принц в последний раз окинул берег хозяйским взглядом и безжалостно пришпорил своего вороного.
Он понял…
Узнал, что она здесь. Или увидел ее. Русалочка была сердита на себя и безумно счастлива.
Он вернется… он будет здесь еще до темна.

*

— Она похожа на тебя.
Так вырывается дыханье.
Он не хотел этого говорить, но сказал. И теперь смотрел на нее гордо и с вызовом. Как будто в том, что он выдохнул эти слова, виноват был не воздух в легких, а Русалочка.
— И ты обидишь ее так же, как и остальных, верно?
От его усмешки ей стало тепло и захотелось смеяться. Хотя ничего смешного и не было. Он опять был наглым и высокомерным, опять пытался насмешничать и не сводил с нее глаз. И медленно цедил…
— Да она только и мечтает… чтоб я ее обидел. Ей ничего и не надо больше.
   Они встретились после бесконечно долгой разлуки, смешных пары месяцев летней жары. Встретились, и он был зол, а она ощущала странный покой — как в глубине. И молча подставляла кожу лунным лучам, вдыхая обычные запахи моря. Ни русалочья магия, ни сила стихий не давали ответа, отчего так спокойно и ясно стало внутри, отчего замерцал жемчугом ночной ветер. 

   Она слушала его молчанье и думала — у них, людей, другая сила. Не магическая, порой хрупкая, обманчивая и переменчивая, но все же сила. Может быть, это из—за того, что жизнь их мелькает слишком быстро — бликами света в воде. Но даже для мотылька—однодневки один день — целая жизнь. Век русалки и время жизни человека слишком разные категории, чтобы сравнивать: все равно что сравнивать воздух с водой. Непонятная обида пришла с резкой волной и запульсировала внутри, как будто ее, Русалочку, безжалостно отвергло само время, всегда такое доброе к ней. И еще немного, и она попросит, нет — она сама отдаст свою вечность за возможность быть слабее него. Чтобы робеть, смеяться и искать его взгляда. И забыть о силе стихий, и не уметь дышать водой?
Да. Еще немного — и она, морская русалка, будет завидовать этой тощенькой земной девчонке.
— Ты не появлялась два месяца и четыре дня. Отчего…
Русалочка резко оборвала никчемный разговор и соскользнула в воду. О том, что на рассвете они встретятся на обычном месте — у Синих камней, больше не нужно было думать.
Он придет и будет ждать ее.

   Рассеянно наблюдая за стайкой радужных рыбок, Русалочка запоздало поняла — она опять добилась своего. И теперь пришла пора ей заново терзаться? Нет, это ужасно, и это нужно прекратить. Прекратить любым способом.

*

   — Русалки никогда такого не делают. Почему ты отказываешь мне? — притворно наивно удивился Принц.
Русалочка бросила в него огрызок рыбьего хвостика и облизнулась синим язычком.
Это было глупо и по—детски. Ее чешую жгло солнце, меж ребер кололся ножами воздух, и даже самый легкий порыв ветерка заставлял вздрагивать от боли в стянутой пересушенной коже. Она не провела на этом камне и четверти часа, а уже отчаялась показать ему свое равнодушие. Ее упрямство, как и глубинное обличье русалки на суше — было опасно и больно, и в первую очередь для нее самой.
Он ждал ее на обычном месте, и едва поприветствовав, спокойно произнес ритуальную формулу просьбы и желания. Задал ей традиционный вопрос, с интересом обегая глазами ее чешую, сверкающий плавник хвоста, а заодно и русалочью грудь цвета медового коралла. И на ее беленькие клыки, с легкостью рвущие панцирь с плоского краба, тоже поглядел с любопытством. Любитель естествознания рад поизучать знакомую амфибию. Понаблюдать метания метаморфа рядом с собой, раз уж представился такой удобный случай.   
Негодник победил и на этот раз. Русалочка вздохнула, и приняла свой излюбленный земной облик: юная девушка невысокого роста, сильная и стройная, скромная и немного насмешливая. Золотистый загар, белое платье и блестящий янтарь волос, которые она прилежно заплела в косу и отбросила за спину.
— Да просто вы надоедливы, как коралловые прилипалы. И воображаете, что русалки выполняют ваши желанья, а мы всего лишь вежливы. И никто из вас не хочет подумать — а не проще ли для русалки заморочить вам головы и оставить вспоминать то, чего и не было.
— Так все обман?
Она злилась все сильнее.
— И да, и нет. Ваши желания так просты — одна лишь плоть. Вас так легко утешить. Вы так быстро пресыщаетесь этой плотью, а больше ни на что не способны.
— Так обман или нет? Ваша русалочья любовь — тоже морок? Вы смеетесь над нами? Ты опять обходишься со мной, как с недалеким сыном деревенского кузнеца. Я смогу понять, и я тебе верю. Скажи…
Русалочка не дала ему договорить.
— Вы живете в замкнутом мире, а мы — свободные существа. У нас много тайн. Ваши мудрецы согласились бы утопиться за самую ничтожную из наших тайн. Ничего я тебе рассказывать не буду!

   Пока русалка не дала ответ, прикасаться к ней нельзя. Не потому что это невежливо, а потому, что опасно. И все же Принц протянул руку к ее косе, как будто блеск притягивал пальцы, а потом обвел пальцами щеку и придвинулся ближе. Русалочка сощурила озорной глаз и вздохнула:
— Ты сможешь понять, конечно же, сможешь. И ты образован куда как лучше деревенского парня. Так вот, морская жизнь может быть разной, например — морские черти, видел их в отлив? Черные змеи с большими головами, уродливей трудно представить. Вы их часто видите, ведь они уходят умирать на мелководье и растворяются слизью в камнях, но для этого нужен воздух. Черти, как и все донные падальщики, необходимы, они уничтожают весь мусор, очищают воду… знаешь, как?
Он кивнул, — да, об этом написаны монографии.  И учитель долгое время занимался описанием видов морских придонных рыб.
— Тогда ты знаешь и о брачных обычаях морских чертей. Самцы мельче, и когда самка подпускает самца близко, тот вгрызается ей в живот снизу, чтобы удержаться при рывках змеи. Грызет и оплодотворяет, а самка ждет. Змея о двух спинах — это не просто шутка подвыпивших матросов. А дальше эти змеи после акта любви остаются вместе навсегда. Срастаются в месте укуса, и голова самца очень быстро растворяется в жгучей жидкости, что вместо крови у чертей. 
   Солнце поднималось над синим горизонтом, сочное как апельсин. Русалочка болтала ногами в послушной волне и невинно рассказывала о жизни обитателей моря, и человек с более слабыми нервами уже давно бы полоскал рот после рвоты. Но Принц радостно слушал и задавал вопросы, а ей все больше хотелось рассмеяться и обнять его, торопливо сказав положенные слова вежливости. Или ничего не говорить, и побыстрее обнять. Вместо этого она вернулась к морским чертям.
— Тебе это ничего не напоминает, нет? Вместе навек, это так прекрасно. Эти два жутковатых даже для нас существа: он без головы, вечный оплодотворитель, она гордо думает за двоих и усиленно жрет падаль, чтобы хватило и на спутника, и на мальков до выброса. Морские черти живородящие.

   Что бы она ни сказала, он любовался ею, и она все прекрасно видела. И еще ее грызла мысль — та девочка с глазами из морского меда, она и правда похожа на очень юную русалку. И правда, немного похожа на нее, Русалочку. Он поэтому выбрал ее? Или это и есть судьба?
— Она совсем молода, но ведет себя не так, как ты привык?
— Да. — Подтвердил он, и Русалочка поняла, что это важно, и не сдержала следующих слов.
— Будет плакать одна в супружеской постели, а ты будешь встречать закаты и рассветы на этом камне.
— Нет, только рассветы, — быстро возразил Принц. И уставившись на Русалочку невинным взглядом, согласился: — Она и правда не такая, как остальные. Она удивляет меня каждый день. И ей ничего от меня не нужно. Всем всегда что—то нужно от меня — а она только смотрит.
Поманишь — прибежит, — подумала Русалочка. 
— Она сопровождает отца. Больше у нее никого нет. Ее отец уже немолод, он один из рыцарей в свите посланника Осенних земель, у нас с ними договор об открытии границ. Она не избалована и с ней интересно разговаривать. И сделать ее любовницей, думаю, будет не менее интересно.
— И глупо. Незрелое яблочко срывать. Подожди немного, — дружески посоветовала Русалочка.
— Так и сделаю. Подрастет еще пару годков, и женюсь на ней.
Это вовсе не глупо… — с тоской подумала Русалочка. Законы Летнего Королевства дают монархам и власть, и выбор. Король избирает преемника не по крови, а принцам предоставлена свобода. Наследовать королевскую власть должен лучший, достойный права защищать и управлять подданными. От любви рождаются здоровые и умные дети… это вовсе не глупо.

А Принц важно раздумывал вслух, косясь на нее: — А может и не буду ждать, я еще не решил. А пока…
И обернувшись к ней, с непонятным огоньком в глазах повторил ритуальную просьбу. Смешные для любой русалки старые слова о чистой мечте и одновременно о жажде до русалочьего тела. Он смеется над ней? Русалочка нежно ответила: — да, мой Принц.
И сбросила не белое платье, а его с камня, подгадав под удар волны. И метнувшись следом, потащила нахала на глубину.

*

   В мерцании вьющихся чернотой спиралей были двое. Они стояли в центре сжавшего их лунного круга тесно обнявшись, и мужчина, казалось, пытался защитить девушку от неведомого зла, пусть даже это зло стократ сильнее его. Он шагнул к ней и укутал в полы своего плаща, махнув крыльями раненой птицы, и прижал ее к себе так сильно, что они казались, а может и впрямь стали одним существом.
Ведьма смотрела, стоя у кромки прибоя.
   Исчезали и появлялись вновь очертания широких плеч и подола белого платья, очерченные черными нитями, и каждый раз она была уверена, что это — последнее, что дает ей увидеть лунный круг. Еще раз они появились и пропали в беззвучном вопле черноты и серебра, будто сам источник засомневался и не знал, что же правильнее сделать с этими двумя, слишком дерзкими невеждами… и пробовал и так, и этак… а может быть, просто выбросить из круга… или утянуть в сопределье, или развеять между мирами… вот только выбрать, кого из них… чье желание исхода сильней…
   И снова все повторилось — полыхнуло белым жаром, сменилось черным криком, опять замерцало, а двое все обнимались. И в одном мгновении Ведьме почудился даже поцелуй и тонкие руки русалки на черноте плаща, да, скорей всего — ей почудилось все это. Не так, как грезится обычным людям, но... Ведьма отвернулась. Она все еще стояла на песке у кромки волны.
Отвернулась, успев увидеть краем глаза очередной всполох черноты. Не оглохнуть бы…
Упала на спину, глядя в черное небо. Все кончено. Из лунного круга выйдет только один из них. В лучшем случае. Или наоборот — в худшем. Глупая русалка, безумный принц, что они натворили…
Слезы были горячие, и она не сразу поняла, что плачет.

******

— Хорошо, я расскажу вам сказку. Только сразу спать! Ничего не страшно, это просто ветер.
— Сказку про чертей у брода и бродягу! Нет, лучше о безумном короле и королеве-русалке! — прыгал на кроватке младший.
— Нет, про русалку и мельника, она не такая страшная, — попросила Агнешка.
— Бояка, — гордо ответил брат. — Янка бояка!
Ян и Янка. Хотя она была Агнешка, но всем нравилось, как дети перекликаются, догоняя друг друга в салочки.
В домике у яблоневой долины было сегодня тревожно. Не понять, откуда взялась эта тень после веселой жары летнего дня, ничто не предвещало непокоя и внутренней дрожи. Наверное, это просто старость и усталость. Ребятишки-то прыгают, воробышки… дотемна качались на качелях, сладу с неслухами нету… Бабушка куталась в теплую шаль, хотя в распахнутое окно лилось вечернее тепло из сада. Стены из желтого камня тоже источали живую теплоту. Пожалуй, лучше прикрыть окно, чтобы стало уютнее.
   Ветер то поднимался над деревьями, то замирал, и тогда кричала тишина. Лучше бы уж ветер выл, все привычнее… в тишине трепетали макушки яблонь, и стук падающих яблок был резкий и глухой, как будто обиженный. Зажечь еще одну свечу? Ребятня давно поужинала, а отец с матерью, как на грех, только завтра после полудня вернутся из города, дорога неблизкая. Двое внучат и бабушка — одни в домике на побережье. В маленьком доме из желтого песчаника, где всегда было спокойно и безопасно, как в ладошках у леса и теплого залива.
   Лечь бы, спрятаться под одеялом до утра, да дети неугомонны. Еще бы, после жаркого вечера и красного заката — только сказкой и утихомирятся. Про короля-безумца и королеву русалку? Слушайте…

   Жил—был славный король, и захотел он жениться. Но вот беда, никак не мог тот король выбрать из красавиц одну-единственную. Год не мог, второй не мог — а на третий год пришла во дворец русалка. Посмотрел король на русалку и сказал, что только на ней готов он жениться и сделать ее королевой, а других девиц ему отныне не надо. Русалка улыбнулась и склонилась в низком реверансе, и не спорила. Свадьбу сыграли по-королевски, и все приглашенные восхищались красотой новой королевы, а король глаз не сводил с новобрачной. А чтобы не смотрели на красавицу слуги, велел король выколоть им всем глаза. А министрам и гвардейцам повелел король являться во дворец с повязками на глазах, и даже приказал выстроить глухой каменный коридор, ведущий прямиком в зал совета. Мало того, следующий королевский указ гласил о смертной казни за неплотную повязку на глазах, и все советники и военачальники предпочитали набить себе шишек, бродя вслепую в каменном подземелье, чем дать хоть малейший повод заподозрить себя в подглядывании. Дальше — больше: чем больше шишек и синяков имел министр, тем более образованным и достойным доверия короля он считался. А хитрецов, рисующих себе синяки и ссадины красками и вареньем, прозорливый король быстро вывел на чистую воду.
Следующим же указом король повелел перед входом в зал совета установить чан с водой, и каждого заподозренного в поддельных синяках министра раздевали догола и окунали в этот чан верные гвардейцы, а палач с острым мечом уже ждал в соседней комнате.
Тогда и стали звать короля безумцем. Но король не замечал отношения подданных. Безразличны были королю—безумцу слезы и горе простых людей, и так же равнодушен был король к недовольству министров и советников. Он жаждал только восхищения королевы. Только восторга ее прекрасных глаз и ласки певучего голоса.

Не совсем так. Но ведь сказку рассказывали детям.

   Дворцовые повара так и не научились готовить изысканные блюда для пиров на ощупь, и тогда король велел отрубить им всем головы.
Прежде сверкающие чистотой залы дворца все сильнее затягивала паутина, а полы и коридоры зеленая плесень. Чистить и мыть было некому — слуги из дворца разбежались еще в день королевской свадьбы, и в услужение теперь набирали несчастных по жребию. И рыдала вся родня, когда зловещий этот жребий выпадал кому-то из семьи, да что там — и друзей, и соседей, и даже совсем незнакомых людей было очень жаль. Но что можно было поделать, ведь выше королевской власти не было закона.  Огнем и железом, русалочьей магией и жестокой государственной властью правили король и королева. И королевство было как никогда сильным, а войско обученным и оснащенным новейшим оружием. И подчинялось это войско одному лишь королю, и славило королеву, потому что платил король военачальникам золотом с морского дна. Одного слова короля было достаточно, чтобы русалка с ласковой улыбкой начинала колдовать, и поднимала со дна моря столько золота и драгоценностей с погибших кораблей, что глубокие сундуки королевской казны в одно мгновение заполнялись до верха.
   Когда король говорил королеве, что не очень-то он доверяет советникам — русалка садилась к нему на колени, целовала и ласкала, и тут же начинала колдовать: чтобы все министры, затевающие недоброе против своего правителя, на следующее же утро вставали с постелей с выросшими за ночь ослиными ушами и витым рогом во лбу. Король сетовал своей любимой королеве, что вымок до нитки на охоте — и нежно улыбаясь, пела и колдовала ласковая русалка, и заклинала своего короля на удачу и везение, днем и ночью, в жар и хлад, пред водой и ветром; и удачливее короля не было отныне человека во всем королевстве. Если бы только захотел король, то смог бы он босым пройти по битому стеклу, и при этом нисколько не оцарапать свои королевские пятки. Ни одна капля дождя отныне не падала на королевскую голову, ветер всегда дул в паруса королевской каравеллы, а снежинки почтительно кружились вокруг короля, не касаясь его венценосного тела. 
   И от людей, и от зверей защищала русалка своего короля волшебством. И так привык король к полной безопасности и постоянной удаче, что забывал просить русалку о новых заклятиях. И однажды в холодную осеннюю ночь, когда королева русалка убежала резвиться в морских волнах с сестрами-русалками, кинжалы злых заговорщиков прервали жизнь короля. И вернувшись, увидела русалка залитое кровью ложе и мертвого короля с ножом в сердце. Не заплакала русалка, а повернулась, чтобы убежать из опочивальни, от роскошного ложа, что делила с королем много лет. Но только не смогла убежать русалка, запутавшись в прочных сетях, брошенных ей на голову затаившимися в покоях заговорщиками. И повели королеву на костер, который уж был готов и ждал. Привязали к столбу улыбающуюся русалку, и палач поднес горящий факел к охапке смолистых сучьев у ее ног. Страшно закричала русалка и кричала долго, а когда прогорел костер, увидели люди ровный круг в угольях и пепле, и брошенное на эти угли белое платье и королевскую цепь с медальоном — портретом короля, что носила русалка не снимая. Тонкое платье подрагивало на пламенных углях как живое, но не сгорало и оставалось белым и чистым до рассветного луча солнца, а затем истаяло морской пеной и исчезло, как и не бывало. А русалку, бывшую королевой, следующим же утром видели танцующей в волнах, где резвилась она и хохотала вместе с другими русалками.

— Теперь про мельника. — Сказала Агнешка. Ян смотрел узенькими и сонными глазками и боролся с дремой. Но глазки сами закрывались… бабушка устроилась поудобнее в мягком кресле и прислушалась к ночи. Собак не было слышно, а кошка вдруг замерла на пороге, вздыбив шерсть, пошевелила ушами, да и успокоилась. Растянулась у двери и принялась намываться язычком так, как будто неделю не вылизывалась. И долгожданный покой пришел в маленький дом у яблоневого склона.
— Про мельника… — сонно повторила Агнешка.

Про мельника уставшая бабушка рассказывала коротенько, да дети уже и не могли поправлять и спорить.
   Жил—был мельник, молодой да ловкий. От родителей достался ему дом да водяная мельница на чистом быстром ручье. Ручей впадал в речку, а речка в море, и по вечерам часто слышал мельник русалочьи песни и смех. А когда заглядывали на мельницу озорные русалки, молодой мельник всегда шутил с ними и угощал теплыми лепешками, хотя русалки хлеба и не едят. И очень понравилась мельнику одна русалка, черноглазая и веселая, и пригласил ее мельник пожить с ним на мельнице. Русалки, как известно, людям не отказывают, и та русалка охотно согласилась пожить у мельника, покататься на водяном колесе и поиграть в саду и на лугу. А за это колдовала мельнику все, что он просил — хорошую погоду и богатых заказчиков, и удачу во всех делах. И привык мельник к вольготной жизни. Жернова были исправны и сами очищались, а оси смазывались жиром по велению русалки. Из окрестных сел приезжали достойные хозяева молоть зерно и платили деньгами, маслом да салом, да всем что запросит ловкий мельник. А рыбу он и сам ловил в ручье — сколько угодно пятнистых форелей загоняла в его сеть русалка, заливисто смеясь.
   И стало мельнику так спокойно и легко жить, что каждодневная работа стала казаться обузой. А раньше мельник очень любил работать, вставал с зарей, ложился с закатом и ужинал порой сухим хлебом с ключевой водой, а вкус был слаще, чем у блинов с медом. Но с русалкой не стало на мельнице вчерашнего хлеба. Веселая русалка крошила хлеб рыбкам, и развелось в ручье столько рыбы, что мельничное колесо не выдержало и сломалось. И с досадой уехали заказчики, не смолов зерно, и больше никто не приезжал на мельницу. И перестали звать мельника на сельские праздники, и никто не заглядывал к нему поговорить и выпить пива. Рыба жареная, пареная и сушеная быстро надоела мельнику, а тишина угнетала и наводила уныние. Шум жерновов и шелест сыплющейся муки вспоминались мельнику как самое прекрасное, что было в его жизни, а русалка все так же хохотала и пела. Но не было мельнику от ее песен весело, и тогда спросила русалка у мельника — чего ты хочешь?

Дети спали, не дослушав знакомую сказку… они знали, что будет дальше и чем эта сказка закончится.

— Чтобы люди меня уважали, —  сказал мельник. — Я хочу стать уважаемым человеком, чтобы меня звали на праздники и девушки сами приглашали танцевать кадриль.
И тогда радостно рассмеялась русалка и исчезла. И сколько ни звал и не искал ее мельник, нигде найти не мог. И тогда, почесав в затылке, принялся мельник чистить и чинить жернова, мыть мельницу да подметать двор. И не прошло и недели, как посыпались на мельницу заказы на помол пшеницы и ржи, ячменя и проса. Подводы выстраивались в очередь у мельницы, потому—что муку мельник умел молоть тонкую, и ни единая мышь не бегала на его мельнице. Да что там мыши, даже кузнечика никогда не видели в чистой помольной чаше, а оси были отлично смазаны и не скрипели… а через месяц мельник женился, выбрав самую крепкую и работящую девушку в селе, и появилась на мельнице хозяйка, а в свой срок и детки народились…

   Утром клюва на привычном камне не оказалось. Как забавно раскололся этот камень, будто бы это масло, а его ножиком срезали с верхушки… только черный легкий песок внизу остался. Странный песок, его уносит ветерок.
— Уйдем отсюда. —  Сказала Янка. — Я не хочу тут играть.
— Ты бояка. Вечно все выдумываешь. —  Ответил младший, но смелый брат.
Бояка Агнешка поежилась от непонятного прикосновения. Тихо, только волны плещут, а в голове у нее будто крикнули… и стало неуютно, как слишком злая щекотка. Почти больно, и захотелось заплакать. А еще очень сильно хотелось уйти отсюда. Завтра этого всего уже не будет. Агнешка не понимала, отчего она так в этом уверена, но точно знала — пройдет дождик и здесь будет замечательно играть, без этого клюва над головой. Если честно, она всегда его побаивалась.
— Я не боюсь, просто не хочу. Завтра придем. Давай завтра? А сегодня можно в саду поиграть.
— Мама сливы на пирог собирает. —  Вспомнил брат. И, чтобы мужское слово стало решающим, дернул бояку Агнешку за руку. Ему тоже было не по себе, но не может же мужчина сказать, что ему страшно из-за какого-то камня!
Дети убежали и стало тихо, только шумела волна.

Плоский камень люди звали птичьим еще долго, по привычке. Уже через двадцать лет никто и не вспоминал, откуда взялось странное название. Никаких птиц тут никогда и не было, даже вездесущие чайки не садились на этот черный камень, и тоже не известно отчего.

*

— Вас было двое, и вы так боялись друг за дружку, что даже стихиям не под силу было вас разделить. — Злорадно сказала ведьма, рассматривая в прозрачной воде свои узкие ступни. Покосилась на Русалочку и продолжила: — Отупели от ужаса, как твои медузы в отлив. Глупая страдающая плоть и одно желание — только я, возьми меня, вина моя и только моя… глупцы. Вы оба. Не зря же говорят — дуракам везет!
Ведьма вытащила свои белые ножки из воды и полюбовалась ими. Потом стряхнула жемчужинки капель с пальцев и вскочила, добавив: — У меня нет других объяснений.
Русалочка играла с волной и прятала улыбку. Море было ласковым и покорным, предлагало силу стихии и роскошь бархата, и серебро и золото, и бирюзу, и любую игру, какую только изволит выбрать русалка. Русалочка сидела на камне и рассеянно протягивала пальцы к воде, а та, обрадованная вниманием, старалась дотянуться и вздымала волну, стремясь ощутить ласку и любовь хозяйки.
Она знала, что Ведьма права. Там, в падении в вечное небытие, они не боялись. Им некогда было боятся, незачем чувствовать боль, думать, нет, потому что каждый из них кричал — я, пусть это буду я…  они кричали без слов и дыхания, всем существом, и лунный источник не смог разделить их тесно сплетенные объятья, тела и мысли. Отчаяние и страх остаться в одиночестве, друг без друга навек -  оказались сильнее магии Источника. А может быть, и нет, ведь глупо даже предполагать слабость там, где творятся и разрушаются целые миры. Или их отвергла точная магия связи миров, отказалась от действий из-за отсутствия логики их поведения… возможно, она еще поймет, что же на самом деле произошло той ночью в бывшем круге силы. Источник ушел оттуда, и проявился на десять миль восточнее, в Лагуне Синих Медуз. Русалочкины учителя назвали свершившееся на берегу феноменом слияний. Но главным казалось ей совсем не это…
   Ее Принц. Он готов был отдать за нее жизнь — чего еще можно желать…  и она сделает для него все, что можно.
И что нельзя — сделает тоже.

   Ведьма танцевала на берегу босиком под аккомпанемент чаек. Недолго, и как только решила, что наглые птицы горланят слишком громко, прогнала их. Стало приятнее, только плеск волны и русалкин напев, обращенный к ней… опять она за свое.
— До чего же ты злюща-а-ая. Как ледяной кристалл из океанских впадин. Ты знаешь, что там застывает соленая вода? Не в лед — в камень! Никто из нас точно не знает, отчего. Но можно порезаться до крови, если зазеваешься и не заметишь эти острые гроздья — они сверху, внизу, везде, как натянутые нити. Там никто не живет, хотя такая дивная ледяная вода — там слишком опасно, одно неверное движение, и тебя может разрезать пополам. Или настрогать тонкими полосочками. Вот и ты такая же злюка.
Злюка польщенно улыбнулась, оценив комплимент русалки.
... Чистая и острая, — подумала Русалочка, глядя в голубое небо. И холодно добавила: —  Мне будет не хватать тебя.
— Когда ты хочешь вернуться?
— Через пятьдесят лет или немногим больше. Я иду в Восточное море, а оттуда — мы еще не решили. Возможно, по пути на север посмотрим берега, откуда привозят эти колючие ягоды размером с тыкву. Кстати, ты поняла, что они такие же, как здешний синий крыжовник, что сгущает кровь?
Ведьма фыркнула, пытаясь показать, что ей все равно. Опять эта русалка догадалась первой.
— Мне тоже будет не хватать тебя. Я присмотрю. — И ехидно добавила: —  За Принцем и за всем его будущим выводком. Тебе это безразлично, я понимаю.
   Ей не было безразлично.

*

   Не безразлично, а чисто и ясно. Если больно, но чисто, то боль вполне можно перетерпеть. И расстаться, зная, что даже расстояние не сможет их теперь разлучить. И впереди у них обоих теперь не жертвенное существование в мучениях стыда и вины друг перед другом, а жизнь. Прекрасная и непредсказуемая жизнь.
   Но у нее было еще одно дело, совершенно неотложное. И, пожалуй, самое важное перед расставанием. Старый учитель Принца почувствовал себя совсем больным. Признал поражение жизнью, с сожалением оставил недоделанные опыты и лег в постель, которую велел принести себе в лабораторию. Он не хотел лежать в своих покоях, ему нужно было видеть каменные столы и свои драгоценные приборы из стекла и металлов. Самое ценное, что изобрел этот исследователь после многих лет упорных трудов, — смеялись они с Принцем, — это краску для деревянных стен, пахнущую свежей смолой и защищающую от всех жуков—древоточцев. Неожиданный результат очень интересного эксперимента дал не изначальную субстанцию, которой неустанно бредил Бартемиус, а липкое и вязкое зеленое вещество, застывающее на дереве в блестящую твердую пленку. И всегда пахнет свежестью леса — очень нужная в хозяйстве вещь, и никакие жуки не заведутся. Но намного проще было попросить об этом дриаду из ближайшего дерева.
Пришло время прощаться — знала Русалочка. Все русалки знают, когда приходит время живого существа покинуть этот мир, и ничего уже нельзя сделать — нитка спрядена и соткана в узор.
Русалочка скользнула из волны на теплый песок Янтарного берега. Ее белое платье русалки было сегодня пышным, легким как пена и скользящим, как теплая морская вода — нежными, солеными и чистыми слезами прощания. Прощальное платье русалка берет у моря всего несколько раз за сотню лет, когда уходят дорогие для нее существа. Как сегодня.

— Я так и знал. Что умру сегодня. С вечера еще понял, — тихо сказал Бартемиус. Он лежал на высоких подушках и держал загрубевшие ладони сложенными на груди. Один палец был подрублен еще тридцать лет назад, почти все ногти бугристы, после того как отрастали заново много раз. Ожоги от кислот и щелочей, веснушки и пятна до худых белых запястий… первыми с порога она увидела его руки. Потом седую голову. Он смотрел на нее чистыми глазами ребенка. — С вечера почувствовал, так не вовремя, знаешь…  хотел еще эксперимент закончить, и не успеваю, на перегонку нужно еще двое суток. А я сейчас точно знаю, что умираю. Да иначе ты и не пришла бы такая.
Старик обвел ее глазами. Белое пенное платье. Невеста…
Русалочка легко кивнула — да.
— Но у тебя еще есть время. Еще день, и ночь до самого утра, а может до полудня. Я сейчас немного… — и положила прохладные ладони на старческий лоб и впалую грудь. Старик замер, а потом тихо засмеялся.
— Да верно ли… так легко дышится. Верно — умру, да еще сегодня? Не может быть… чаровница.
— Нет, я русалка, — засмеялась Русалочка. — Не зли меня. Тебе лучше? Так чего разлегся?
Бартемиус с удовольствием откинул теплое одеяло и заодно насмешил ее извинениями, что одет сегодня слегка неподобающе. Тощие волосатые ноги старика были слишком длинны для коротковатой рубашки, зато ночной колпак отлично держался на оттопыренных ушах.
— Ты спрашивал — давай покажу. Кипяти воду. Ставь на огонь!
— Да правда ли? — догадался и обрадовался мнимый больной, и подпрыгнул к столу с жаровней. — Сделано, волшебница моя русалка…
И устав, тяжело присел за стол, сообщая Русалочке серьезнейшим тоном:
— Всегда выбирал рыженьких.
— Ах, да потому что рыжий сам, вот и выбирал. Почему ж не женился, старый ты греховодник?
— А не женился… не знаю. Так и не понял. Бывало — хотел, но меня не хотели. А было и такое, что женщина одна, очень хорошая, порядочная и красивая — хотела, да я никак. Вот все с ней, и дела вести было в удовольствие, и работать, и говорить, и постель делить, а чтоб остаться — нет. Она постоялый двор держала на Выселках, вдова. Ладная, красивая. Может, была бы рыжая или хоть каштановая. Да нет, не в волосе дело. А вот грудь ее да…. Вижу, бывало, крепкую, круглую как чашка, налитую, а хочется, чтоб была очерком как… — старик замолчал, и мечтательно вздохнул, глядя не на Русалочкины грудки под невесомым платьем, а в свою далекую даль…
Русалочка засмеялась, — не верю...
— Так и правильно, что не веришь. Жаль было. Хорошую и красивую женщину жаль было на свою судьбу обрекать. Мотаться по свету, неделями в лабораториях сидеть, наблюдая за возгонкой. Смерть караулить… за что женщине такая жизнь. Они хоть и не русалки, а волю любят, землю.

Вскипела вода, и Русалочка ловко налила кипяток в чашку тонкого стекла, и со смехом опустила в парящий кипяток свою перламутровую ручку.
Бартемиус даже ахнуть не успел, и смотрел, раскрыв рот, а потом выпалил: — Ты защитилась!  Мгновенная трансмутация? Ты сделала кисть руки…
Рубашка старика распахнулась на костлявой груди, с лохматой головы съехал ночной колпак. Круглыми восторженными глазами он уставился, раскрыв рот, сначала на чашку, потом на Русалочку, потом опять на чашку со спокойной жидкостью и нежные шаловливые пальчики, играющие в этой чашке. Рядом исходила душистым паром кружка с его травяным настоем.
— Холодный кипяток…
Русалочка весело кивнула и подмигнула. Правильно. Дальше?
— Как на вершинах гор, где нечем дышать. Там сколько не вдыхай, только в груди болит и сердце колотится, а многие и сознание теряют. Там кипяток бурлит на огне, и остается лишь горячим, так что мясо сварить невозможно…
— Ты и юношей был сообразительным.
Старик приосанился, переводя глаза то на стол, то на русалку. Казалось, он не мог выбрать, на что смотреть.
— Пей свой настой — горячий, — звенел русалочий смех. Она пододвинула к краю стола кружку под душистым парком, и брызнула на Бартемиуса прохладной водой из чашки. —  Тепло и холод незачем убивать. Попроси их поменяться местами. На ярмарке и не такие фокусы показывают. Ты слишком много сидишь над опытами, я ведь тебе говорила.
— Поменяться местами… и поменять, еще много раз, бесконечно… изменять, не убивая… столько энергии!
Бартемиус замер с открытым ртом и хотел еще что-то сказать. Что—то важное, что понял только сейчас… но, еще не придя в себя от восторга, упал головой на стол. 
Русалочка позвала людей, и велела уложить старика на постель.
И закрыла его глаза ласковой ладонью. 

*

— Отчего ты дразнишь меня? У меня есть имя, а ты заладила — мой принц, мой принц.
— Но ведь ты принц. Какое имя может сравниться с твоим прекрасным титулом? — хохотала Русалочка.
— А Барт? — не выдержал Принц. — Ты так его называла.
— Ты так скрипишь зубами, тебе до старости не хватит. Сточишь. — Она попыталась свести ответ к шутке. Взгляд Принца был горячим и сощуренным, и нешуточно ревнивым. Солнце уже не на шутку жгло, но темные глаза Принца не боялись лучей. Он как хищная птица высокогорий, может смотреть прямо на солнце… она протянула ладошку, отвлечь, прикоснуться…
Он неуловимым движением схватил узкую ладонь и положил себе на грудь, где зло и резко стучало сердце. 
— Он любил тебя правильно. Так?
Русалочка хотела быть безразличной к последней ревности… но уголки непослушных губ дрогнули. Милый и глупый, откуда ей знать, когда любовь правильная, а когда нет.
— Правы ренегаты насчет вас. Может быть, и впрямь сжигать вас нужно. Вы нежить, вас не должно было остаться при расколе миров. Так измучить может…
Он стиснул зубы и ее ладонь у себя на груди, почти до боли. И Русалочка подхватила и досказала:
— Любая земная девушка. Просто тебе везло.
И немного помолчав в объятиях Принца, серьезно сказала:
— Он любил во мне женщину, которую не встретил. Невозможную и желанную.
— Русалку.
— Разве в названиях смысл? Он любил жизнь и видел в обыденности мечту. И во мне любил и жизнь, и мечту.
— А я? По-твоему, я…
— А ты…  если бы ты смог, то переделал бы меня.
   Она сказала эти слова и рассердилась на себя и свою несдержанность. Зачем эта жестокость, зачем она говорит ему еще и это? Почему не может смолчать, сияя русалочьей улыбкой, почему так вышло, что он сводит ее с ума… Русалочка обняла своего Принца. Не слушай, что я говорю! И молчи, пожалуйста, молчи…
   Но он упрямо повторял сказанное уже тысячу раз. Тысячу и больше, шепотом и криком, угрозами и мольбой: — У нас было бы тридцать лет! Самое малое — тридцать лет!
— Тридцать лет с ревнивцем, терпеть и подчиняться?

*

Русалочка видела разные сны, порой легкие и грустные, порой манящие новыми впечатлениями. Но один ее сон повторялся всегда, и Русалочка знала, что этот сон — всего лишь видение будущего.
Она видела знакомый морской берег, и статного седого человека на этом берегу. Он был очень уверенный, с военной выправкой и строгим лицом. Он приходил один, каждое полнолуние. Спокойно приходил на этот берег и проводил здесь в одиночестве несколько часов, в любую погоду. Он стоял на берегу и смотрел в даль, в морские волны. Не искал и не высматривал в них ничего, просто смотрел. Что он при этом думал, по лицу было не понять.

   Что натворила она — больше она об этом не задумывалась. Самое главное ей сказал Источник, а остальное… у нее еще будет время, чтобы понять. Лунный круг отпустил их, не уничтожив и даже не осудив, но и гордиться ей было уж точно нечем. Мечтой, жаждой неизведанного и невозможным заклятьем соединила она линии судьбы. Соединила и тут же разбила отражения, что разлетелись на миры и времена. И теперь поздно жалеть о сделанном, никогда уже ей не стать прежней безмятежной и легкой Русалочкой, даже если бы могла она все вернуть… она бы не захотела.
Теперь она и Принц вместе.
Везде они будут встречаться, везде их жизни будут связаны.
Повторяться вновь и вновь. Они будут любить и ранить друг друга.

В ее сне — там были миры, где она была сильна. Еще сильней, чем русалка со всей ее морской магией. А он был ничтожнейшим из людей. И она выбрала свою судьбу и пошла на костер, чтобы спасти его.
Был мир, где он был повелителем земель и тысяч людей огромной армии, что несла рабство, а она была всего лишь дочерью бургомистра одного из осажденных его войсками городов, и он ради нее изменил себе и своей стране.
Непонятны были мгновенные видения странных миров, удивляющих несуразицами - там летали в железных птицах. Воевали огнем и сталью. Жили в домах-скалах и падали вместе с ними, когда земля вздыхала. В других мирах люди жили под землей, в третьих — на дне океана под прозрачными куполами, но при этом не в дружбе с водой, а в страхе ее. Под страшной тяжестью воды, без солнечного света, они выживали только благодаря своим машинам и крепости подводных куполов, и гибли, когда случались неполадки или разрушения. А на земле был хаос после последней разрушительной войны, там рождались жутковатые звери, росли ядовитые растения.   
И везде, во всех ответвившихся от главного мирах люди разрушали все вокруг себя, а затем отдавали свои жизни за новые миры.
Но в каждом из миров была она, и был ее Принц, хотя и совсем не похожий на того, кем знала она его в Лете. И везде они были рядом и невозможны друг для друга, и в каждом из миров это оказывалось ошибкой, в каждом из миров их противостояние и слияние одинаково рвало и перекраивало нити судеб. Одним из самых странных видений было то, где между ними не стояло ничего — ни золото, ни власть, ни жрецы и силы природы — ничего, кроме непонятных предрассудков. Там они любили и жестоко мучили друг друга, а потом всю оставшуюся жизнь были счастливы и боялись, что это счастье — незаслуженный сон, и они проснутся и опять потеряют свое счастье из—за слов непонимания или горькой случайности.
   Удивительно, что в этом отражении мира она была как ни в одном другом — самой собой. Русалкой, сильной и одновременно нежной и слабой…
Ее сон русалки. Ведь русалки не рассказывают сны. Им просто некому их рассказывать. Это все равно что попытаться объяснить слепому цвет весенней зари над морем. Или глубоководным рыбам—шарам дать почувствовать, что такое тепло и солнечный ветер. Или рассказать южной рыбке-паруснику из теплых морей, каким вкусным может быть морозный воздух со снежинками.

*

— Ты станешь королем Летних земель. Ты будешь замечательным королем. Одним из лучших.
— Почему не самым лучшим? — Он пытался ей нагрубить, а руки были нежными.
— Я так и сказала — одним из…
— Только без тебя, да?
— Я всегда буду с тобой. Как вода, как кровь, что течет в тебе. Дождь и снег, лед, туман, твоя кровь — это все я. — И добавила, задумчиво перебирая его темные волосы: — Я постараюсь уберечь тебя, но ничего не смогу сделать, если ты будешь таким же дураком, как сейчас. Зачем ты думаешь эти глупости?
— Ты знаешь все, что я думаю? — попытался он поддразнить. — Или только когда обманываю, а когда говорю правду? Ты точно знаешь, что я тебя обманывал или пытался это сделать? А я пытался, между прочим.
— Я слышу, как стучит твое сердце и теплеет кожа. Твое дыхание делается резче, когда ты пытаешься мне солгать.
— Ты права, я чуть было не сыграл ярмарочного дурачка. Вот ужас — жениться на такой.
— Да. — Мстительно сказала Русалочка. — Еще какой. Ты не сможешь скрыть даже лишнюю пинту пива.
— Я рад, что женюсь на обычной девушке. — медленно сказал Принц. — Чтобы можно было приврать, когда нужно. Ужасное наказание иметь рядом такое существо, от которого ты ничего не можешь скрыть.
— Конечно. Вам, людям, неимоверно повезло. Умные мужчины это понимают, но ты еще не дорос!
Он бросился на нее, обманув лживым покоем, и почти поймал. А дальше было все как обычно… она резвилась, совершенно не принимая во внимание человеческую нерасторопность и неуклюжесть этого нахального, ужасного… единственного…
Бегала по песку и хохотала, как деревенская девчонка со своим милым, и дала себя поймать только в волне.
И не его дело, что волну, сбившую его с ног, она подняла сама. Догадался — и пусть.

*

   — Я должен знать о тебе. Может быть, ты изменишь планы и захочешь вернуться через год или несколько лет. И ты мне еще не рассказала, откуда приходите вы в наш мир. Раз вы не рождаетесь здесь?
Русалочка хотела понежиться на солнышке и в руках у своего Принца, и поэтому не стала смеяться и вспоминать обычные их шутки про птичье молоко и русалочью икру. Но и рассказывать все как есть была не вправе. Она уже и так натворила чудес, и удивительно, какое забавное наказание придумали ей старшие. Нет, не нужно ему говорить об этом...
— Но ведь ты понимаешь, что морская королева не мать всем русалкам. Так же, как владыка морской вовсе не мой отец. Не в том смысле, который вкладываете вы. Но так понятнее. Вот и спросишь его обо мне на общем празднике в день зимнего солнцестояния.
— Через два месяца.
— Ты можешь спросить обо мне любую из русалок.

   Вода и русалки, если сказать очень просто — одно и то же. И все русалки одна цельная стихия, и как вода всей земли, связаны своей сутью. Бартемиус бы понял. Русалочка легко вздохнула и прогнала отголосок сна—воспоминания: потом, когда она будет одна, у нее будет сколько угодно времени для раздумий. А этот вечер принадлежит только одному, единственному навсегда… 
Русалочка отогнала воспоминание о тягостном мире отравленной мертвой воды.
   Там в стальных и каменных тюрьмах держали несчастных существ, подобных ей. Их пытались изучать в естественной среде, как они это называли. Эти люди нелепо и напыщенно считали себя учеными. А те жалкие подобия русалок могли помочь им понять о жизни морских и земных глубин не более, чем отрезанные пальцы или волосы человека способны рассказать о характере, мечтах и стремлениях своего бывшего владельца.
И этого тоже не должно произойти. Этот мир и его пути пусть останутся закрыты.

— Ты можешь уйти не сегодня. Через месяц. Через год, через тридцать лет ты можешь уйти — чтоб тебя взяли черти морские, ты ведь можешь…
... Завтра. Послезавтра. Через год! Никогда. Это все — никогда, — думала Русалочка, умирая от желания подчиниться его словам, его воле и мольбам.
— Ты можешь уйти через день. Всего один день и одна ночь — вот эта. — Он почувствовал ее тоску, а может просто слышал, как рвется ее сердце. Она обняла его молча.
— Ты сможешь уйти, когда захочешь, и я не буду думать об этом. — Торопливо сказал он, опять загораясь надеждой.
Русалочка нежно согласилась — спорить, расставаясь навсегда, глупо…
— Ты сможешь уйти, когда захочешь!
— Да. Я могу уйти, когда захочу. — Повторила она.
Поэтому я уйду сейчас.
Взлетел крылом чайки беззвучный призыв русалки...
Русалочка в последний раз обняла своего Принца, и, не успел он взметнуть рук, чтобы удержать ее — крикнула волне и ушла во взметнувшейся пене, оставив его на камне.

*

   Было это в стародавние времена, когда русалки еще не прятались в глубинах моря, а выходили к людям сами. И могли жить в городах и поселках, и никто этому не удивлялся, и никто не завидовал ни русалкам, ни лесным дриадам, ни саламандрам — зачем завидовать воде и огню? Вода и земля живые, — знали даже маленькие дети. Ты их любишь, и они тебя тоже. Не плюй в огонь — это первое, за что получал шлепок каждый малыш при баловстве у печки или костра, и долго обиженно ревел. Если непослушный малыш заблудится в лесу, удрав с опушки, где мать с сестрами собирают ягоду, его принесет дриада, выдав по дороге подзатыльника не хуже матери. Утонуть в ручье ребенку не дадут наяды, охраняя добрую славу своей воды. Так было давно, очень давно — и осталось лишь в сказках.
   Менялись короли, принося в законы правления новые идеи, нравящиеся далеко не всем. Загорались и остывали бунты недовольных подданных, вновь сменяясь на мирное житье, торговлю и труд на полях и в садах. Уходили в море корабли, и почти всегда возвращались с богатым грузом и удивительными сведениями о чужих землях. Были и жестокие времена, когда целое столетие правили Ренегаты-ученые. Властвовали, напоив кровью инакомыслящих землю Лета, и в свою очередь пали жертвой своей самоуверенности, приняв страшную казнь. После того столетия костров и виселиц еще дальше от людей отделились живущие рядом с ними волшебные существа. А когда еще несколько столетий пронеслось над летними землями, уже мало кто верил, что в лунную ночь увидел русалок, а не клубящийся над водой туман. Пьяному невесть что причудилось, вот и все, и не переливчатый смех это был, а брага в ушах глумилась.
Чем больше сказок сочиняют люди, тем грустнее понимают сами — все оттого, что меньше сказки стало в их повседневной жизни.
   Пришло и такое время, когда лес и море перестали быть безопасны, а живой огонь стал бездушен, и при случае не щадил уже ни жилья, ни живых. Люди боролись и учились жить в новом мире, ведь у них не было другого выхода.
Один из Королей Лета из старинных сказок полюбился детям особенно. «Русалочий король был одним из самых жестоких правителей», — говорили предания, — «но в то же время и самым благородным. Это в его правление строили школы и университеты, выбирали мирную политику, а не войны. Это было еще до воцарения ренегатов, и в годы правления русалочьего короля будущие судьи-инквизиторы не смели поднять головы, и даже после смерти русалочьего короля они еще много лет выжидали, затаившись в своих подземных монастырях. Но когда пришло их время, жители страны Лета давно уже не были послушными овцами, став увереннее и сильнее, и не встали на колени тихими жертвами проповедей.»
   Отчего самого великого Короля истории Лета звали русалочьим, или морским, никто уже не помнил. Да и не считал важным. Ведь не в словах и названиях дело, и в итоге всегда смысл проявляет буквы, а не наоборот. Возможно, тот король первым учредил законы дружбы и сотрудничества с морским народом, поэтому и получил почетное звание Морского Короля. 
Но в гордых преданиях, что читали и рассказывали детям учителя и родители, вряд ли упоминались подробности, не имеющие прямого отношения к великой истории их народа. Без подробностей зачастую понятнее — просто когда-то правил сильный и мудрый король, на которого все еще равняются новые правители Лета. Возможно, не обошлось там и без прекрасной волшебницы, которую звали Русалкой, спутницы и советницы короля. А может быть…
   И только в старых деревенских сказках говорилось простыми словами и напрямик: была в незапамятные времена одна русалка, что полюбила человека. И был юноша, что любил русалку.

Конец

А впрочем, кто его знает…

,,,

Кошки похорошели. Лоснящиеся и грациозные, они приглашали Катю к себе – в серое, в лабиринт. Она вздрагивала, мучительно хотела, но не решалась. Первый опыт был без шуток жутким. Тогда, в первый раз в лабиринте, она вопила от ужаса, и ей казалось, что она ничего особенно и не заметила. Все странности она осознала потом – и бесконечность сплетающихся коридоров, и уходящие ввысь, в чужое небо серые стены, и пряный, колющий легкие воздух в подземельях.
Один лабиринт – одно желание. Одно желание – одна жизнь. Но у нее их целых девять! Было девять… сейчас несколько меньше… а, неважно. Бывают такие желания, что люди отдают за них здоровье, состояние, безоблачное будущее свое и своих близких. Бывают такие желания. И Катя умеет считать.
Одно желание – одна жизнь.

… Твои родители позволяют тебе брать их еду? Ты ведь уже выросла.

Она так и не научилась понимать, когда они по-кошачьи правдивы, а когда просто дразнят ее…
— Ты так много рассуждаешь о любви. Ты любишь своих родителей?
— Ненавижу. Заслонили мне мир. Закрыли… авторитетами… и жирными спинами!
Зашипеть Катя не успела - в восторге от того, что мявкнул ее язычок! Это у папы-то спина - жирная?
А, неважно! Она ощущает своего отца именно так - как дебелого тупого пингвина, пыхтящего у единственного выхода из… вигвама? При чем тут вигвам? А, да - сегодняшняя шуточка вице-президента: о скво-Катеньке в вигваме-кабинетике. Смех рычал и колотился у нее внутри – злой и бесшабашный. В детстве не нахохоталась! Не нашкодничалась!
…. Катя, нельзя расстраивать папочку!
Не наглупила в юности, ничего – ничегошеньки не успела, только учила уроки!
Родители?
— Да ненавижу я их. Я выросла! Почему они держат меня? Я хочу уйти!
… Уйдешь тут. Когда утром кашка сладкая, вечером котлетка вкусная, а днем – мягонькие хлопковые трусики, любовно постиранные мамочкой! Каждый день!
   Кошки согласно мурлыкали. Котята подрастают и становятся чужими. Котами, взрослыми кошками. Это закон природы. Уважающая себя кошка гонит подросший выводок прочь. Шипением, зубами, когтями, безжалостно и бесстрастно. Так надо.
— А его? Его тоже ненавидишь?
О ком вопрос, осведомляться было бы постыдным, недостойным кошки лицемерием. 
— Да. — Отрубила Катя. 
— Даже если он тебя любит?
— Кот? Любит? Что это значит?
… Наш котеночек. Растет. Все пра-а-вильно…

,,,

— Гладкий рез. — Тихо и серьезно говорили в кабинете. То есть воображали, что тихо. — Похож… знаешь, на что? В туалетной комнате, над выключателем. Глубина такая же. Кира тогда кричала, что клавишу нажала, а свет не включился. Естественно – и кабель-канал, и проводка перерезаны. И глаза эти, желто-зеленые, опять – ты слышал? Все, не сговариваясь, толкуют про эти глаза. Прямо паника в здании. Милко орал как… как Милко, в общем. Как только в чуйстсво привели. Все твердил - лифт открылся, мол, а оттуда два глаза. Прямо на него. Что происходит, а? Что за ерунда!!!
— Кира-то больше не видела – эти шартрезные глаза? Нет? Хоть это хорошо.
— Кира… Кира… если это она… придушу. Своими руками. Нет, в психушку сдам.
   Катя улыбалась. Нет, Киру она не тронет... только поиграет с ней. Кира защищает то, что считает своим. То, что у нее все равно отнимут. И она знает об этом, но все равно пытается - не дать отнять, сохранить, спрятать... но всего лишь машет наугад, слабыми руками с тонкими пальцами, лишенными когтей. Глупо машет ими в темноте.
А вот насчет Катиного стола… ах, ладно, Катя и правда немножко вышла из себя. Такая большая коробка конфет! Ассорти! И с точно такой же картинкой – розы и вишни, точнехонько такая же коробка, как тогда - с Изотовой! Мерзавец… нет, какой же ты мерзавец, Жданов… и Катя, не сдержавшись, взмахнула когтями, разодрав красивую коробку на пять длинных, ровных полосочек. И глянец картонок, и глупые шоколадки внутри тоже. Полюбовалась - и выскочила в туалет: освежиться, прогуляться. А когда вернулась, ее стол был пуст, а клавиатура криво сдвинута. Гладкие, глубокие царапины на полировке. Царапины глубиной в полсантиметра… ах, Катя…
   Она прыгнула за стол. Ей не нужно было напрягать слух или прижиматься ушком к двери, как когда-то. Она сидела, качала ногой и слушала, умиляясь.
— Катенька не видела. Я успел все убрать. Надо убирать ее оттуда! — Паниковал Жданов.
— И куда же? Если у тебя за спиной она не в безопасности, где ты ее прятать собрался? В подвале, под амбарный замок?
Катя фыркнула смехом – о, Роман Дмитрич! Подвал! Ваша кожа только что заслужила амнистию – вот за это! Прелесть, сказочно – нет, ваша интуиция и впрямь бесподобна…
— Хорошо, Катенька не видела эти куски коробки. Испугалась бы, бедняжка… вот чем, скажи, можно так разрезать? Лазером?
— И не в первый раз, — серьезно согласился Малиновский. — Под столешницей вообще непонятно. Меня больше настораживают эти – снизу. Весь стол изрезан.
Катя не выдержала и сползла на пол, фыркая и захлебываясь – они лазили под ее стол! Ой, и правда – абстракция. Живого места нет… а что, она должна ходить в парк деревья драть?! У нее рабочее место есть!
   Ладно, раз так, то надо будет ей прогуляться - по кабинетам. Не беспокойтесь так за Катеньку, Андрей Палыч, не только к Катеньке страшный полтергейст с лазерным резаком ходит. Он везде сейчас походит. Чтобы все, слышите? Все нерадивые сотрудники, не уберегшие офисную мебель от полтергейста, внесли свой маленький, но любящий вклад в антикризисную программу! Из своей премии, естественно. Материальную ответственность никто не отменял.
Как насчет штрафа, господин Урядов? Покажете пример коллективу?

   Катя была незаметна. Легка, ловка, невинна. Катя возвращалась к себе, улыбаясь испуганным шепоткам из кабинетов и приемных, шла мимо туалета, мимо курящих за декоративными пальмами сотрудников, мимо бирюзовых портьер, и выражение ее лица было мечтательным, а глаза без очков наивными. Наивными и беззащитными. В мастерской голодные модельки ядовито обсуждали истерики дизайнера. Не верили, шушукались и хихикали, пока Уютова не шикнула – цыц! Работать!
Днем, при свете, им не страшно… — думала Катя. Разве что только в темных туалетных комнатах, хи-хи. Они не понимают, до чего же им повезло, ведь вечерами Кате хочется домой, в уют и тепло. И к кошкам.
   И пора уже заканчивать с ласковыми играми.
   Рвать коробки с шоколадом и потрошить мягкие игрушки – да что ей, больше делать нечего?

,,,

   Но пришло новолуние, и Катя вдруг поняла, что слишком слаба для намеченного. Утром не захотелось вставать с постели, все раздражало. Запахи собственного тела были резкими, а все окружающие воняли просто невыносимо.
Но самым ужасным было чувство - у нее больше нету сил…
Они кончились, исчезли -  резко, обидно. Нету сил на отчаянье, на обиду, на злость. Вытекли, ушли до следующей луны…
Слишком быстро, бешено потратила, причем потратила – на глупости! Котеночьи игры… Переоценила свои возможности... как всегда! Вместо того, чтобы ласково, незаметно и нежно избавляться от обидчиков, она игралась. Игралась!

   Ну что ж, поигралась и хорошо. И хватит себя, маленькую кошечку, бранить, пора уже и пожалеть… и покормить вкусненьким. Придет время, и к ней обязательно вернется и гнев, и азарт, и… а пока отдыхаем. И корректируем линию поведения. Больше наблюдений, мягче, легче: копим силы, наводим порядок в делах. Слегка подзапустила, играясь.
И вот еще что – пожалуй, истребление обидчиков не так уж и занятно. Денежки получать приятнее, хотя бы на лакомства, для себя и кошечек… Да, решено - никаких смертей в приличной корпорации, все зрители ее концертов нужны ей живыми! Что толку в мертвых. Мучить – да, как можно дольше. Убивать – нет, ну нет… ну разве что мышь окажется слабее, чем корчит из себя…   
Ах эти Ждановы, Воропаевы, да еще дюжина средненьких акционеров: извести их по одному и стать хозяйкой фирмы?… а кто тогда будет беситься, сходить с ума от зависти и ненависти, кто, а? Кто будет восхищаться ею? Те, что придут на смену изничтоженным, конечно же будут - и бояться, и восхищаться, конечно, куда они денутся… но все равно удовольствие от реформ и потрясений будет подпорчено…

   А ее главный враг, ее обидчик? Она не могла понять, отчего он так ведет себя, чего добивается от нее, отчего терпит все ее игры? Она оформила кредит на средства Никамоды. Кредит на автомобиль класса люкс, и посадила Коленьку за руль. Приодетого, гордого и чуть испуганного.
Жданов раздул ноздри, помял пару договоров, и ничего не сказал.
   Хмммм… попробуем по-другому…
На следующий день она придумала кое-что получше. Встреча в «Ришелье» на высоком, очень высоком мурр… уровне. Время встречи с Полянским согласовывала она, и время это было как раз обеденное. Так у бизнесменов принято — ценить свое время: одновременно жрать, врать и играть в вечную монополию «кто кого надует». Сыграем, Андрей Палыч?
И она еще немножко поигралась — чуть не сорвала Жданову эту сделку, которую сама же усердно готовила, приобретение нового оборудования в лизинг, долгосрочный и на весьма выгодных условиях. Катя притащила секретарскую толпу в ресторан, усадила за соседний столик и устроила пошлейший спектакль с лангустами и шампанским среди бела дня. Рабочего дня.
Жданов краснел лангустом, зеленел лаймом, шипел и испепелял Катю глазами.
   Когда он наконец изловил ее, трясясь от смешанных чувств, она тихо сказала ему, что была голодна. И хотела лангустов. Никогда их не пробовала!
Жданов обмяк и уставился на нее, как на лакомую креветку. Но Катя пресекла все гнусные поползновения своего совратителя, и уехала домой на красивой машинке, новенькой, лунно-черной инфинити. Прав у Кати не было, парковаться она не умела, зато дорогу домой теперь могла найти с закрытыми глазами… 

Жданов бледнел и худел, но держался стойко. Дергаемый за все части тела, стоически подставлял свои кровоточащие нервы заинтересованным лицам: мать, невеста, родственники невесты, друзья дома, бесчисленные знакомые, деловые партнеры, конкуренты и лучший друг. Что, нервы не могут кровоточить? Предрассудки. 
Катя этот запах свежей кровушки чувствовала. Умилялась, воодушевлялась и все смелее выпускала коготки.

,,,

— Катя, едем обедать. Это приказ, я твой начальник.
Его улыбка все еще действует на нее – машинально отметила Катя. Озорная, неуверенная улыбка – каков будет следующий номер ее кошачьего концерта? И она не стала притворяться, что не поняла. Он сказал - не противься, прошу тебя. Я так давно тебя не видел.
Она не любит его. Она точно, четко понимала – не любит, счастлива равнодушием; она приятно проводит время, рабочее, личное – приятно, и ничего более. Она учится жить для себя, и получает от этого огромное удовольствие. А месть и игры – дополнительное лакомство, и месть была ей сладка. Острые скулы и горячечный взор Андрея Палыча забавляли. Он не врал, он и правда хотел ее. Дергался и водил возле нее носом, а неровное буханье президентского сердца Катя ощущала всеми вибриссами. Он пришел к часу дня, был на производстве. И сразу открыл ее дверь, чуть уставший и насмешливый. Обедать…
— Мексиканское жаркое, Катенька. Едемте. Это очень вкусно.
Она проголодалась.
И согласилась, и даже позволила ему взять себя за руку.
А в ресторане хрипловато, чуть нервно сказала вслед официанту, с готовностью оглянувшемуся:
— Я хочу… пусть мясо не прожаренное. То есть совсем. Соль и перец отдельно, пожалуйста.
   Соль с перцем не понадобились. Белые булочки и помидоры тоже.

   А потом, сытой и разленившейся, ей лениво было изобретать предлоги, и так вдруг захотелось тепла и ласки… и она все получила, и даже больше - у него дома, где ей очень понравилось. Особенно камин, который он зажег длинной спичкой, и бросил на пол мягкие подушки – для Кати. От кофе она с фырканьем отказалась, а сливочное пирожное съела, и аккуратно облизала пальчики, отчего хозяин дома моментально сошел с ума.
Ласки было сверх меры, неторопливо и бережно, трепетно и нежно, и долго-долго… а потом он все испортил. Мерзавец, он все, все ей испоганил. Прижав ее к себе, прошептал тихо-тихо, наверняка думал – она не услышит…
… Маленький, маленький мой котенок. Все будет хорошо, вот увидишь. Только верь мне.
Катя не совсем понимала, почему он все еще жив, и нисколько не поцарапан. Нигде. Не хотела думать, зачем все еще отвечает лаской на ласку, поцелуем на поцелуй… все ее умненькие кошачьи атрибуты невинно спрятались, кожа светилась в мягкой полутьме, пальчики были нежными, слабыми, игривыми…
   Котенок… она… да ведь она может располосовать его на лоскутки!… сейчас, в долю секунды, рассечь горло или сонную артерию, одним легким касанием, он и понять не успеет, что захлебывается собственной кровью! Бешено сексуальная, бесстыдная – она же только что, вот только что начала гордиться собой! Наконец-то, впервые в жизни – гордиться! Игривая и гибкая, она оставила его без сил, и лишь для того, чтобы услышать – маленький котенок?… да еще - МОЙ!!!

   Дома, спрятавшись в своей комнате, она разрыдалась - молча, судорожно и почти без слез. Тело билось в конвульсиях, сознание кричало – нет… не хочу! Не нужно! Невозможно…

,,,

   Утром Катя выбросила исполосованную подушку, пока мама не увидела. Что и как соврать – не хотелось даже думать. Она сдулась, как воздушный шарик. Все, что пело струнками-нервами, кололось игривыми коготками, щекотало, смешило, сводило с ума жаждой свободы и крови – все это остренькое, звонкое, нежно-кровожадное - стало раздражать.
И вместе с тем внутри росло насмешливое спокойствие. Все идет так, как нужно, единственно правильным образом.
Всего лишь ритмы.
   Лунные удары - она интуитивно понимала, в чем тут дело – она еще неопытна, и слишком восприимчива. Все это безмятежно подтверждали и кошки. Ритмы, настройка. Они переживали подобное тысячи раз, каждая из них в отдельности и все вместе. Просто рост. Котенок-подросток становится кошечкой, и впервые удивленно выгибается и ускоренно топочет задними лапами под ногами у хозяев, требуя внимания.
В лучшем случае хозяева оставляют кисаньку в покое или приносят ей кота, в худшем – тащат резать в ветеринарку. 

   Катя, как могла, отвлекалась рабочими процессами. Не дома же точить коготки. Финансовые пляски с президентом не надоедали ей! Ну как такое может надоесть! Игры с президентом были уморительны, забавляли и отвлекали от страшноватых трансформаций.
   Да, она боялась.
Эйфория превращений в ней таяла, как тает перед рассветом лунный свет. И все сильнее пугала невероятная гибкость позвоночника, и странные, низменные, до боли жгучие желания. Жутковатые… снилось кровавое, агонизирующее мясо, которое она с наслаждением рвет зубами. Но самым чудесным и жутким было то, что это мясо еще и говорило с ней! Нет, не говорило мясо, конечно, нет… но оно стонало и кричало, такими знакомыми, знакомыми голосами… и ночная Катя наслаждалась этими голосами не меньше, чем вкусом и дрожью: когти рвали, клыки медленно, интимно, грациозно вытягивали наружу чуть подергивающиеся внутренности – до чего же забавные виточки… тугое, содрогающееся сердце напоследок, сначала вгрызться в печень, нежнейшую, сочную, квинтэссенцию кровавой сладости…
   Утром она сладко потягивалась, и смеялась своим сонным видениям. Она прекрасно их помнила и смеялась. Она прекрасно различала сны и явь. Кровь? Нет, по утрам ей все еще хотелось горячего чаю. Разве что сметанки хотелось намного больше, чем прилагающихся к ней оладышков.

   Две Кати были в ней. Одна была кошкой, вторая… да что там! Вторая тоже была кошкой. Всей и разницы, что одна Катя была в диком восторге от продолжавшихся перемен, и жаждала их еще, еще, а вторая…
А вторая слишком много думала!

- 3 -

Как умудряются ее родители ничего не замечать? Вообще – ни-че-го!

   Теперь, когда Катя входила в кухню…
Зорькин бледнел и ронял бутерброды колбасой на галстук. Обливался борщом, дышал с перебоями. Катя фыркала, давясь смехом. Ах ты мой котеночек…
Ее личный котик, собственный, приятный, милый с лет детства… от самых первых игр, неосознанных игр с коготками и без… Милый, знакомый, верный и доверчивый. С ним не нужно ничего из себя тянуть, с ним можно всю жизнь проходить в пижаме – он будет счастлив. Отрастит животик. И она, домашняя кошечка Катя, уж точно не будет сидеть на диетах. Вот еще! Коленька, котик, он будет обожать ее всякую – в крошках, в халате, толстую, без маникюра и причесок. Комфорт – высшее благо, и презирают комфорт скорее всего лишь те, кому он не светит.
Дни шли, и дневные разумные рассуждения сменялись еще более разумными ночными. Милые родители - не видят, не замечают? Ах, и замечательно! А точно ли не видят? Во всяком случае, отец и ухом не ведет. Дочкина томная бледность и нежные ноздри, ее дерзость слишком умного новобранца, ее демонстративное, наглое спокойствие. Алертность молодой, сильной кошечки. А ведь папа много чего видит…  — в один не прекрасный момент дошло до Кати…  не может папочка не видеть, просто слишком горд, чтобы реагировать. И у папы - такая же алертность, расслабленная стойка обученного бульдога. Когда от полного покоя всего один миг броска – и зубы в твоем горле…
   Разумные ночные песни были у окошка, рядом с Луной. Конечно, не о папе.

   Мысли были о нем, только о нем. Ведь все, что с Катей случилось, все, что она пережила – все из-за него.
Бесспорно, Жданов насмеялся над ней. Наврал, как дурочке, не удосужившись даже выстроить достоверную линию поведения. Никакого уважения к Кате и к логике! Насмеялся, надругался. Использовал. Хитрый кот, поиграл ее болевыми точками. И выиграл – она влюбилась. Не романтической девичьей, инфантильной влюбленностью, что пошла бы ей только на пользу – когда все закончилось бы. Нет, втюхалась всем мясом, присохла проснувшимся женским, и отдирать ей теперь себя от него с кожей, с кровью – вот что он походя с ней сделал. 
Она не должна прощать. Не имеет права прощать такое.
Но больше всего она хочет именно этого – простить.
Почему ей хочется простить его? Катя честно призналась себе: она хочет, она жаждет простить. Она нежно лелеет мысли о том, чтобы оправдать и простить Андрея Жданова. Оправдать чем угодно – экономикой, эргономикой, физикой, сказкой, былью, бредом! Хочет оправдать - и презирает себя за эту слабость!
   Сравнительные аналогии из прошлого бесили еще сильнее – ведь первого своего героя, бесподобного Дениску Старкова, ей ни тогда, ни сейчас прощать неинтересно! Именно так – и тогда и сейчас, как будто прошлое и настоящее замкнулось для нее в одной точке. Как замыкается в себе нерешенная задачка. А раз так - Катя не потерпит больше в своей жизни нерешенных задачек!
Исходные данные: Катино невезение. Она могла бы быть робкой и несовременной, зацикленной на учебе, воспитанной в строгости – да сколько угодно. И при всем при этом не попасться на глаза Старкову и его дружкам! Получать необходимый опыт Кате, конечно, все равно пришлось бы, но хотя бы не так больно.
Если бы не Андрей, она ни за что не стала бы возвращаться к прошлому. Копаться в зажившем, спрашивать у лунного коготка в окне – зачем так обидела жизнь ни в чем не повинную Катеньку? Коготок плясал и дразнился – домашняя кошечка… а не хочешь ли ты выйти погулять?
   Она хотела. Хотела подышать ночным воздухом, послушать тишину – пусть городскую и бензиновую, но все же темную. Убегала тихо-тихо, и была бесшабашно уверена, что дома не заметят ее ночных отлучек. И так и было. Она брала в карман пакетик сливок для котят, и выскальзывала из квартиры как тень. Ночные улицы были приветливы и безопасны. Собак она чувствовала издалека, да она их и не боялась. Трусливые бездомные шавки опасны только в стае. Она выбирала самые темные, самые тихие переулочки, гуляла и наблюдала, потом навещала кошек и кралась домой. И ведь еще не весна…  Катя прекрасно высыпалась за несколько часов. Правда, днем ей частенько хотелось вздремнуть, что она и делала, уютно свернувшись клубочком на компьютерном кресле. И сон ее был чуток, а слух острым…
Бывали ночи, когда она ходила погулять и два, и три раза. Прогулявшись и вздремнув, она прыгала на подоконник и мурлыкала с Луной. Пела и решала старые задачки – потихоньку. Старков?
Да наплевать на Старкова. Она — кем, чем она тогда была? Зажатая и трусливая. Слабая, не желающая ничем пожертвовать – хотя бы для того, чтобы попытаться понять, что и кто она в этом мире!
Недостойная называться женщиной. Разнылась: обидели!

   Зато теперь страшноватая сила и власть захлестывали. Били набатом в сознание, рвали острыми когтями – без боли, бесстрастно, с холодной злобой. О, если бы он ей встретился…  о, если бы он попался в ее когти теперь… Тот, юный и красивый. Ее первый принц. Тонкий и закрытый, лгавший нежностью, желанием – она помнила, как терялась в ужасе и слезах, не понимая, как может мужчина лгать – желанием? Ночью притяжение и страсть, днем – холодная насмешка?
Так было. А значит, это возможно. День – для рассудочных действий, ночь… ночью все кошки серы. И еще ночь – время луны. Земли, воды… женщины. Ночь - женского рода.
   Да, тот первый – ей лгал. И днем, и, наверное, ночью тоже лгал, единственной их ночью вдвоем. А значит…
Раз мог тот, первый, точно так же смог и следующий. Что непонятного, Катя?
Просто ты позволила этому второму себя уговорить, так же, как когда-то позволила первому лгуну – не им ты позволяла, а самой себе. Ты выбрала время дня, а не ночь. Время слабости, а не силы. А через годы, когда проснувшиеся желания удавкой потянули тебя к Андрею, ты вновь предпочла логику интуиции. Ты рассуждала и действовала: объяснила себе все происходящее, составила четкий алгоритм действий - и кто тебе виноват, что результат вычислений тебе не понравился?
Там, в сером лабиринте, логика не действовала.

,,,

   Впервые в сером лабиринте, удивленная и скорее обрадованная, чем напуганная - она запоминала, чтобы позже все обдумать. И обдумала бы. Но то испытание, что ей приготовили, не предупредив, вышвырнуло из ее памяти большую часть увиденного. Катя даже сомневалась, а правда ли она видела все это, или просто грезила, не выспавшись? Если бы она знала, какой ужас ее ждет, ни за что бы не согласилась! Предчувствия у нее, конечно, были, она побаивалась и долго не хотела идти.   
   Кошки иезуитски поддразнивали: смелости не хватает? Так и будешь до старости прыгать проказливым котеночком… ты даже не узнаешь, отчего кошки любят дом, а не хозяина. Ты ведь тоже полюбила тот дом, раз ты хочешь его присвоить? Тот, большой и многоголосый, где тебе сытно платят, уважают и боятся сказать правду - так боятся, что предпочитают врать сами себе? Что за глупости! – возмутилась Катя, хотя и понимала, что кошечки всего лишь играют. Все это несерьезно.
   Кошечки приглашали, и Катя согласилась – ладно, ей ведь и самой интересно.
Она пришла в три часа ночи, как было сказано. Ей не нужен был свет, она прекрасно видела ночью, и застыла в недоумении – а почему… как получилось, как могла она столько времени не замечать дверь, простую деревянную дверь в оштукатуренной стене? Амбарный замок выглядел увесисто, но при легком касании Катиного коготка торопливо дрогнул, показав блестящую дужку. Катя, забавляясь, постучала коготком и по двери – и дверь беззвучно распахнулась. Подвал, тени, резкие запахи кошачьего жилья, писк в сложенных в углу тряпках. Котятки… но в боковой стене уже виднелась низкая арка, и Катя поняла, что ей нужно туда.
   Она совершенно не боялась. Да чего можно бояться ночью в подвале? Впереди был низкий проход, мягкое тепло и вкрадчивые сквозняки, заставившие задрожать ее ноздри. Ей показалось, что она уменьшается, но вскоре она поняла, что это стены растут, выше и выше, давно уже не виден потолок, а наверху не штукатурка, а живое небо. Там темные облака и звезды, и сильные запахи земли и воды, невозможные в зимнем городе. Но, непонятно отчего, главный интерес ее был направлен не вверх, а вниз, к поверхностям стен. Шероховатый камень, огромные тесаные плиты, которых уж точно не могло быть в цоколе московской пятиэтажки… и другой, совершенно другой воздух, пряный и острый, горьковато-травянистый.
И только тут она поняла, что заблудилась. Не оттого, что ее чувство места изменило ей. Нет, просто места, откуда она пришла, в этом пространстве нет.
А потом заиграли цвета – белые, дымчатые, тысячи оттенков великолепного серого. И вместо испуга она застыла от удивления, ей показывали что-то невероятное! Чуждое и в то же время странно близкое… Она остановилась и зачарованно смотрела, как ребенок впервые смотрит кино, и абстрактные символы, вздрагивая, сливались для нее в знакомые образы. Вокруг все ярче сияли цвета, роскошная палитра перламутра, серебра и черноты, и восторг от воспоминания вызвал у нее вздох – да ведь ей знакомы, обыденны эти линии и силуэты, она жила среди них, и сама она, когда-то, где-то - была их подобием! Женские сильные тела, и кошачье-женская ипостась, любовно и шутливо нарисованная… кошачьи, рысьи, львиные головы на утрированно-девичьих, плавных телах.  Да, всего лишь изображенные на стенах жилищ, внутри и снаружи, рядом с другими образами – где животные не были животными, но и люди были не совсем людьми…
Перебирая те воспоминания, что ей удалось сохранить, она размышляла - возможно, все эти картины и видения всего лишь последствия долгого стресса, да еще ее нервная чувствительность. Игры либидо, куда ж от гормонов денешься. И конечно, наведенная образность – она в свое время насмотрелась в чем-то похожих картинок. Катя прекрасно помнила, как разглядывала иллюстрации в энциклопедиях, с детства любовалась и гладила пальцами эти картинки. Она училась по ним читать. Да, насмотрелась тревожащих ее незрелое воображение картинок в исторических книжках… о Древнем Египте, его пантеоне; Катя любит древнюю историю, до сих пор любит, пожалуй, единственную - из всех неэкономических наук…

   Что интересно – она совершенно не помнила…
У нее была великолепная память. И в том, что рассудок ее здрав, она почти не сомневалась. Почти – поскольку на сто процентов в своем полном психическом здоровье уверены, скорее всего, одни лишь психи. Да и динамика личности предполагает сомнения. Здоровый скепсис, как шутят они с Колей – стимулирует развитие. Да, ее память была точна, впечатления свежими, а сомнения в разумности своих оценок и реакций – паритетными.
Все так, так. Отчего же Катя никак не может вспомнить, КОГДА это случилось с ней впервые? Когда она в первый раз пришла к подвальному окошку, забитому фанеркой, и отчего в ее руках был пакет - с едой?
   Ее любимица – рыженькая озорница с белым лепесточком под подбородком, всегда встречала ее первой.

- 4 -

   Мама никогда к Кате не стучалась. Ее святое право – входить в комнату дочери, и она вошла, держа в руках аккуратно сложенную стопочку белья.
Мама не ждала благодарности за любовь. Стопка трусиков, мягоньких и приятно пахнущих, свежая пижамка и носочки.
— Чистила твое пальто, Катенька. — Озабоченно поведала мама. — Что за ткани в наше время, вот раньше был драп – вечный! Пальтишко-то все в затяжках. Как же это, ведь осенью брали! Не понимаю.
— В метро ужасно, мама, —  пожаловалась Катя.  — В толпе по полчаса трешься, и толкаются, и колючие сумки, да все что угодно! Вот и машина! А папа не понимает, решил, что мы с Колей обнаглели и шикуем.
Мама задумчиво кивнула. И, вспомнив, предложила: — А может быть, возьмем тебе шубку, Катенька? Из искусственного меха? Сейчас очень приличные, и модненькие.
   Катя была согласна, что стильную норку они не потянут. Да и не хотела она ни чужих кошачьих, ни тем более собачьих и крысиных одежек, даже облагороженных. Маме очень нравилась шубка соседки, той самой, с нижнего этажа. И соседка нравилась.

   Катя надулась. Мама ушла, и дальше Катя смеялась и злилась одна. Недоумевала и злилась, перебирая свои колготки. Мама добралась до тайничка внизу полки и ЗАШИЛА! Катины удобные вырезы, дырочки под пояском колгот, сзади – как странно, Катенька, у тебя на стуле гвоздь? Какой ужас, ты ведь могла пораниться!
Мамочка, Кате всего лишь хочется тыльного комфорта. Хвостик хочет гулять свободно, а не томиться в тесных колготах. Двое колготочек мама уже нашла и аккуратно, прочно заштопала… да не трудно коготком еще разок цапануть, нет, Катя обожает все драть! Но сам факт – сидела, штопала… мамочка.
А подушку Катя объяснила маме просто. Уткнулась в теплые колени, подставляя затылок под ласковую ладонь, и сказала, что ей очень-очень стыдно.
— Мне так стыдно, мама. Сейчас уже кажется, что глупости все. Но я прочитала, журнал модный женский, мы на работе вместе… вот, что перовые подушки копят слезы, и еще от них аллергия. Клещики там малюсенькие.
На этом месте жалоб Катя фыркнула маме в колени. Вспомнилась ночь кошачьих ласк с Андреем Палычем... И еще - как злобно пихала в большой пакет изодранную подушку, пока пух и перья по комнате не разлетелись.
— Я и выбросила… вдруг решилась, пошла и выбросила, в контейнер внизу. Увезли уже наверное. Не надо мне другую подушку, я так буду спать.
И чтобы уж совсем растрогать мамочку, добавила, нежась под маминым поглаживанием: — я ведь и правда много плакала в эту подушку… и мне даже удобнее без подушки!
   Ага, размечталась. Мама тут же сходила к гардеробу – огромному, таящему в бездонной своей утробе многие радости Пушкаревского быта, как многие лета…
— Новенькая, Катенька. Современная, экологическая! Новый синтепон, холофабер называется. Сейчас я наволочку…
Катя с брезгливой тоской понюхала экологическую подушку. Что ж, могло быть хуже…

   За ужином Катя мило улыбалась, а сама затаивала воздух в груди. Делала вид, что наслаждается куриным рулетом. Мама просто достала… опять она про эту… Катюшу с ее кобелем!
— Выбракованный. Это так называется. Да, Валера? У него под подбородком белое пятнышко, и еще Катюша сказала, что на животе. Таких щеночков продают не очень дорого, а бывает... ох, даже говорить об этом тяжко. Уничтожают их, в общем. Чтобы породу не портить.
— Ну и что эта… Кка-аття-а-а… — с шипением вырвалось у Кати, — что, она парикмахершей работает?
— Учится на курсах. — Уважительно сказала мама. — Очень переживает, что бросила университет. Училась ведь тоже, как наша Катенька, на экономиста! А муж у Катюши здоровенный такой, полярник. Работал полярником.
   У мамы все просто, – кипела улыбающаяся Катя. Муж полярник, поэтому и здоровый, а парикмахер – уважаемая профессия! Почти как экономист, только…  выбракованный!

   Остаток воскресенья и ветреную, чудную ночь на понедельник Катя посвятила планам последней мести. Если уж ей так хочется – она простит Жданова. Еще немножко помучает, и отпустит…

,,,

Да, она простит Андрея Жданова. Но сначала еще немножко поиграет!
Мягкие игрушки, притаскиваемые президентом, Катя больше не драла. Она их строила на полочках по цветовой гамме, и если играла ими, то когти прятала. Просто игралась, когда накатывало настроение попрыгать. Но самой дразнящей, самой чудной, самой любимой игрушкой для нее стал…  ОТЧЕТ!
Порой она заигрывалась. Но Жданов реагировал так бурно, свежо и по-детски непосредственно! Так забавно, что выпустить элегантного мыша из коготков у Кати никак, ну никак не получалось…
Этот глупый отчет был у Кати готов давно-предавно. Но вручить президенту желаемое означало - остаться без игрушки. Саму себя оставить без игрушки!
А Катю безумно восхищали Ждановские вибрации – грубо-пикантные, временами пугающие, но такие трогательные… волк, волк… милое волчище… ррр-рр-р-р…
… Катя, когда будет отчет!?
… Где отчет, Катя?!
… КАТЯ!!!
— Катя!!! Я просил!!!…. Все-все, простите, Катенька. Сорвался. Реальный отчет – замечательно, особенно с сердечным средством каким-нибудь. Вы знаете какое-нибудь сердечное средство? Я имею в виду от инфаркта.
— О, их так много, Андрей Палыч, начиная с аспирина….
… А мне с какого лучше начать? – сверкало в слегка замученном орлином взоре…
… Не знаю… Но вы можете испытывать их на Романе Дмитриче.
Что касается Малиновского, то зеленел он, пожалуй, еще порывистей друга-президента.

   Одним из основных зловеще-эмоциональных факторов стал для руководства Зималетто Николай Зорькин, финансовый аферист и изощренный альфонс – сочетание качеств гениальное и редкое, и только на первый взгляд кажущееся классическим! Этот Зорькин увозил и привозил Катю на шикарном авто. И сам выглядел хоть и слегка своеобразно, но эффектно. Как очень умный лягушонок, ну очень умный - с комфортом устроившийся на опытной делянке студентов-биологов…
   Катя наслаждалась.
   Коля не боялся. Катина легкая грация и трепетные ноздри в сочетании с новой бархатистостью ее облика, да в утонченно-мстительном порыве… какой же мужчина выдержит общение с такой девушкой! Выдержит, ни разу не задумавшись о подоплеке понятия «дружба». И Коля все чаще думал, что если копнуть дружбу глубже, то скорее всего в нижних пластах найдется и забитая агрессуха, и плотненький слой банального вожделения, потихонечку двигающегося к мании. Зорькину не грозило стать зрелым маньяком, но осознанный им факт, что он, Коля Зорькин, неровно задышал на Пушкареву – это осознание не обрадовало. И лучше бы отойти от нее в сторонку, успокоиться, глядишь – и опять получиться стать ее другом. Но Кате плохо. Катя просит помощи, Катя веселится и играет только на работе, зато частенько грустит в машине по дороге домой. Нежная, певучая, умная Катька – и этот тупой волчара-закройщик. Эх, судьба…

,,,

… Тебе придется забыть. Тебе рано это знать. Ты ничего не поняла.

Катя не соглашалась с кошками. Ничего она забывать не собирается. Древние языческие богини -  Кошь-Макошь, египетские храмы Бастет, преклонение и любовь в одни века, и зверское, варварское уничтожение в другие… она все внимательно изучит. Всю информацию, которую найдет, а потом будет задавать вопросы.
—  Ага, средневековые дебилы жгли нас в ивовых корзинках. — Тут же откликнулись кошки. Они веселились, гоняя пустые баночки из-под паштета. И ради справедливости добавили: — Вообще-то они котов жгли, а не кошек. Но ленились внимательно смотреть под хвост, вот и…
Как выяснилось чуть позже, они отвлекали ее глупостями. А сами…

   Это было в ее первое посещение лабиринта. Тогда, когда они взяли ее первую жизнь в обмен на первое желание. Она ничего не почувствовала, кроме слабой боли в позвоночнике. Как будто провели когтем. Но она-то думала, что умирать придется по-настоящему… а хотя, когда знаешь, что у тебя в запасе еще ого-го сколько жизней, факт смерти становится умозрительным. Так, любопытный эксперимент. Будет обморок? Или она уснет и проснется?
Но все было не так.
Было просторное подземелье, куда она вошла, всего лишь шагнув в сторону. Темное, и в этой тьме ее глаза отказывались видеть ясно. Все, что она видела – это окна вверху, с маленькими арками, в которых… холод побежал по ее спине. Это ведь… они ведь хищники, — как откровение, дошло до Кати. Молниеносные, сильные. Цепкие. Когда их много, они легко справятся с кем угодно -  зубами и когтями, пусть не такими сильными, как у нее, но ведь их много! Ужасно много!
Их светящиеся глаза с черными вертикалями зрачков были холодными. Не злыми и кровожадными, а оценивающими. Убить. Им просто нужно ее убить.
Их слишком много, - с ужасом поняла Катя. Пусть первые напавшие будут разорваны ею в клочья, но следующие будут рвать уже ее. И лучше, если быстро. Вырванные глаза, изодранная в лохмотья кожа и долгая-долгая мучительная смерть в грязном подвале, куда никто не придет.

Глаза приближались. Желтые, сверкающие, бесстрастные – приближались… их было много, а из множества открывшихся коридоров мягко плыли еще и еще, и еще…
Катины ноги подкосились, и она мягко осела на загаженный пол. Сейчас бросятся! Сбросив с плеч пальто, Катя накрыла им голову и заорала: —  Маа-маа-а-а-а!!!!
И затихла, сжавшись в ужасе… ее острый слух ловил только тишину. Полную тишину без прыжков и выпускания когтей, и еще…
Вот, вот еще. Сдавленные звуки. Будто бы уткнувшееся в мягкие лапки фырканье. Такое, слышанное ею много-много раз… такое обычное. Ой.
Фырканье, похожее на… На самый обыкновенный, обычней некуда – ехидный девчачий смех.

,,,

   Катя злилась на себя – перетрусила так, что из головы вылетело самое интересное! Орала и звала маму… на этом месте рассуждений она споткнулась. И мысли, дерзко заиграв, поскакали в другом направлении… к маме.
Мама любила ее, как маленькую. Неважно, сколько Кате исполнилось лет. Она была для мамы и отца маленькой, и осталась ею. Нужно накормить и согреть малышку, а свои проблемы она решит сама, потому что умница, – твердо знала мама. Что касается отца, он тоже выполнял свой долг – он защищал свою дочь. Как мог, понимал, как умел – защищал… Катя забыла, как плачут. Ведь кошки не плачут слезами. Но при мыслях о маме и отце ей хотелось быстро и сильно потереть лицо ладошками, а потом еще щеки, скулы, подбородок – мягко и сильно, радуясь теплу своей живой кожи. Мама, однажды увидев, рассмеялась – как кошечка умылась, только не одной лапкой, а сразу двумя…
Мама не показывала страха за Катю ни в злосчастный Катин день рождения, ни в последние январские дни, когда дочкина бледность могла поспорить с голубыми тенями на снегу. Точно так же мама не показывала слегка испуганной радости, любуясь Катиным февральским здоровьем, в прямом смысле – пышущим. Огнем, и если правда… если и правда женской обидой, то уж злющей, кипящей и хмельной, той самой, что дает силы жить и когда-нибудь – стать счастливой… Мама открыто любовалась Катей, ее веселой грацией движений: ее девочка все чаще была смешливой и открытой, как в детстве.

   Если бы так, мама. Нет, просто под Катиной бархатной кожей – теперь стальные пружинки. Упругие пластинки мышечного корсета, и уже совершенно нечеловеческая гибкость тела, суставов, шеи... А ее новая сила – эту силу Катя все еще опасается попробовать, хочет, с замиранием сердца хочет, и не решается. Ей все кажется, что сделав это, она не сможет вернуться назад.
   Гулять по ночам нравилось ей безумно. Тьма защищала Катю в безлюдных переулочках, а на оживленных даже ночью широких улицах, у ярко освещенных ресторанов, баров, ночных витрин – ее защищала уверенность. Строгий взгляд, легкая походка. Девушка возвращается домой из кино… а если ее захотят обидеть, тем лучше, тем лучше…

,,,

Они шли друг за другом. Один за другим, шаркая носками ботинок по грязному снегу. Проулок не был узким, но второму так больше нравилось: хрипло орать в спину шаркающего впереди. Тот, первый, шагал равнодушно, опустив голову.
— Мое мнение! — авторитетно долбил в спину впереди идущему второй. — Мое мнение - ты будешь долбо… если не продашь эту хату!
— Она не хочет уходить. Отказывается. Что, гнать, что ли ...
— Выкинь ее шмотки, — тут же отреагировал второй. — Сама убежит.
Катя вышла из тени под стеной. Переулочек возле кованой ограды маленького сквера был безлюден, наверное, даже днем.
— О, какая малышка. — Радуясь подарку, заговорил первый. — Тихо-тихо, чего испугалась, мы не страшные.
Она только сейчас увидела, что они молоды… младше нее… почувствовала забитую страхом агрессию. Грязные слова и мысли – у обоих, ненависть к обидевшей девушке – только у одного. Второй учит… у него есть мнение. И пили они что-то дешевое и мерзкое, и наверняка вредное.
— Мы очень ласковые. Не дергайся.
Он говорил и по-шакальи ласково двигался к ней… Катя отступала, все ближе к ледяным стойкам ограды.
Второй, расставив ноги, следил, куда рванется девчонка – поймать, получить повод для забавы… да, этот второй и был шакалом. Тот, что пытался незаметно приблизиться к ней на расстояние вытянутой руки – шакалом пока еще не стал…
Катя застыла. Потянулись секунды. Задумалась, склонив голову… что, для начала рассечь дешевую куртку? синтепон и несвежий свитер… зацепить коготком брючный ремень. Одна секунда на одного… еще секунда на второго и…
И пусть держат штаны, пока Катя, хохоча и фыркая, исчезает в тенях сквера. Им не найти ее. Ни за что не найти. Она видит лучше, бегает быстрее, если захочет - легко взберется на дерево…
Они будут ползать и материться внизу. А потом уковыляют, злобно оглядываясь, ища, чем подвязать штаны. Их смелость, чад дешевой водки, улетучится зловонным паром. Они поплетутся по домам, в недоумении от дикости случившегося, которую сочтут надругательством. Незаслуженной обидой, оскорблением – ну за что! Тот, второй – почти чудовище. А первый… наказание и месть, смысл которых останется для него непонятен… этот первый, он…   что он… что?
Сейчас, ледяной металл ограды почти обжег чувствительную спинку. Скорее, Катя…  что – он?

   Этот, который еще не шакал… он станет новым монстром. Незаметным, обыденным бытовым монстром. 
Да, сейчас она им улыбнется. Обоим. И снимет теплые варежки. А дальше -  родится новый монстр.
Если, конечно, не убить его сразу. Их обоих.
Но ей не хочется убивать. Не хочется ранить, грустно от легкости, с которой может она пролить их кровь. Мгновенный мах – по пьяному лицу с мерзкой ухмылкой, по шее в растянутом вороте свитера. Этот барьер перейти легко. Ржавчина – за ее спиной неухоженный металлический забор, старая ограда неухоженного сквера. Барьер – перейти легко.
   Но потом, всю твою жизнь за твоей спиной, где бы ты не обернулась - всегда будет эта ржавчина, тень крови и смертей.
Второй, прицелившись, потянулся к ее воротнику скрюченной горстью.

   Катя сделала пугливый шаг назад, уперлась спиной в ржавые стойки ограды и заплакала.
— Обидели… — хмуро сказал первый. И дернул локтем назад – отстань. Не видишь, что ли. Девчонка, не шалава.
Катины плечи и помпон на шапочке тряслись, и вся фигурка страдала - очень натурально. Глаза она закрыла ладошками, чтобы не видно было ее озорных блестящих глаз без слез. Она видела и не глядя, теплом и запахами.
   Первый переминался на скрипящем снегу. Второй обиженно сопел сзади, подталкивая, и тогда первый все так же хмуро, но уже не пьяно сказал:
— Домой беги. И не ходи поздно. Обидеть ведь и хуже могут, мало ли. В этом доме живешь?
   Катя быстро-быстро закивала головой.
— Давай-давай, мы отсюда посмотрим.  — Уже легче и быстрее сказал первый.  — Проследим. Чего собаки-то развылись? Беги домой, не бойся.
— Что за хрень, — прежним покровительственным тоном сказал второй. — Как на бойне.  Давно такого не слыхал.

,,,

   Она выскочила из здания под визг – тормозов и девушек на крыльце. Ни раньше, и ни позже, чтобы до единой черточки зафиксировать сетчаткой картину – яркое пятно на белом снегу, яростно вздыбленная шерсть и смешно задранный хвост. Маленькая, азартная рыжая глупышка и черный, блестящий бок Порше. Огромный автомобиль нисколько не испугал рыжее создание… правое колесо вывернулось, и машина сдала назад, оставив на тоненьком нетронутом снегу дергающийся клубок. И стало тихо.
   Теперь на свежевыпавшем снежке уже была алая полоса, и становилась все длинней и длинней. Кошка ползла. Вернее, ее передняя часть ползла, а там, где были задние лапы и живот, теперь подрагивал яркий, дымящийся красным непонятный сверток. Половина кошки ползла, и те, кто не убежал от неприятного зрелища, остановились. Потому что никто не знал, что делать.
— Екатерина Валерьевна, не нужно смотреть. Ничего не поделаешь. Не нужно, скоро все закончится.
Потапкин тихо подошел сбоку и закрыл Кате все – ползущий к ней рыжий комок, судорожные когти тонких лап, немигающие кошачьи глаза, смотрящие на нее, только на нее! Осторожно, но удивительно ловко Катю развернули к дороге спиной. Но остались звуки – размеренный хрип и шорох коготков, впивающихся в заснеженный асфальт.
Катя вырвалась. Нет, кошка ползет к ней, и не умрет, пока Катя…
Катя присела на корточки. Рыжая головка дернулась, поднялась в последней судороге. Белое пятнышко на подбородке…  лепесток.

,,,

— Пока она не верила тебе, она была в безопасности!
   Эту и предыдущие глупости Жданов выслушал молча, аккуратно поглаживая Катю по спинке. За лобовым стеклом мягко и сильно валил снег, тьма сгущалась – для кого-то, и светлела серой радугой - для нее. Катя не могла плакать. Она давно уже не плакала, ее глаза забыли о слезах. Шипеть, фыркать и рычать намного естественней, многие так и делают в стрессовых ситуациях. Андрей Палыч устало повторил: — Катенька, поедем ко мне. Тебе отдохнуть надо.
Он уже все сказал, и очень искренне. И про то, что вовсе не хотел давить эту кошку, и сделал все, что возможно – но ледок под снегом, занесло… Но не говорил про то, что кошка появилась из ниоткуда, что не было ее на дороге. Не было и вдруг появилась. Он не говорил об этом, как и том, что это всего лишь бродячая кошка, и что им надо работать, а не устраивать истерики по поводу раздавленных кошек. Ничего такого он не говорил, и это было единственной причиной, почему Катя все же села к нему в машину.
   Сначала она стояла и смотрела, как Потапкин сноровисто заворачивает кошачий трупик в принесенную темную тряпку. Потом развернулась, чтобы вернуться в здание, но Жданов остановил ее и попросил сесть в машину. Ей было все равно. Она его ненавидела.
Они должны были вместе присутствовать на переговорах по субаренде, и Катя вышла к машине. А теперь они стояли в тихом переулке под падающим снегом, и в редких вкрадчивых взмахах дворников все белее и чище становился краешек тихой улицы. Но и на улице, и в теплом тесном мирке салона Кате было все равно. Зачем все эти глупости – прощать, верить… зачем. Ты поверишь и простишь, а потом тебя завернут в темненькую тряпочку. Куда Потапкин ее унес – в мусорный контейнер? Впрочем, это не имеет значения. Когда заканчивается жизнь, неважны атрибуты.
Какая разница, куда попадет это маленькое раздавленное кошачье тельце. Кошка яростно вылизывает рожденных котят, давая им жизнь, старается из последних сил, до последней искорки жизни. Но если эта искорка все же гаснет, кошка спокойно отталкивает крошечный трупик и отдает свое тепло живым и дышащим.
— Нет, давай вернемся на работу. — Попросила Катя.

   На ресепшн грустила Маша. Потапкин с Федькой советовались, как похоронить кошку. На сей момент страдалица была упакована в коробку из-под челноков, и бренные кошкины останки находились в дежурке. Проблема была одна – как не расстроить женский персонал еще больше. Решили, что Федор увезет коробку с телом на дачу, в снег, а чуть потеплеет, закопает под какой-нибудь яблоней.  Как оказалось, без кошки стало пусто и тихо. И все смешные случаи с ее участием вспоминались по очереди, и даже Катя несколько раз засмеялась.
   На самом деле Катя не верила. Она слушала. Скоро, совсем скоро кто-нибудь из них пожмет плечами и скажет – вам делать больше нечего? Совсем чокнулись. Вместо работы они тут бегают и рыдают над дохлыми кошками. Обсуждают, как следует похоронить кошачий труп.
Она слушала и дальше, поднявшись на своей этаж. И ловила все сказанное, все слова и смешки, короткие фразы и телефонные разговоры. Говорили разное, общий фон был грустноватым, снежным и предвыходным. Но нет, никто… никто так и не сказал – прекращайте ваш идиотизм с дохлыми кошками. Даже Урядов.
Ну что ж…  раз так, им повезло.
   Ведя указательным когтем по стене, равнодушно вырезая прощальную черточку – тоненькую, совсем незаметную… она ведь и сама умела быть незаметной… Катя шла на выход и думала – вы, вы все здесь не знаете, до чего же вам повезло.

Катя спустилась вниз, чтобы ехать домой, как раз к моменту, когда эпопея с захоронением кошки нашла наконец логический конец.
— Пакет, побольше и непрозрачный, у кого есть? — Спрашивал Федя. Он был в шлеме и зашел за коробкой. Девушки засуетились и пакет нашелся.
Дело в том, что на гофрокартоне коробки с кошкой были черные штампы и швейные надписи, торчал уголок приклеенной квитанции. А им вдруг захотелось эстетики, последней. Завершенной, как выбор рыжей кошки, побежавшей за выбранным хозяином, а затем под колеса его машины.
— Вот, я принес. Где они все?
Это был Милко, он мягко и почти неслышно подошел к Кате сзади. В руке дизайнер держал пакет цвета молока, большой и непрозрачный.
— Уже не надо. — Сказала Катя, остановившись взглядом на картинке. Даже потянулась рукой, непроизвольно – графитовые изящные следки кошачьих лапок, как рисунок углем. Красиво.
— Это будет логотип. Возможно, но пока еще в разработке. Один мой друг принес мне подарок в этом пакете – видишь? Нигде больше не увидишь, пока. Новая линия дамского белья, название тоже еще в работе. Для пышных… барышень.
    Катя засмеялась. И правда, душевная картинка. Следы лапок на пышной подушке, изрядно вмявшиеся. Видимо, по этой подушке прогулялась весьма «пышная» кошка. 
   Она оглянулась, но Милко уже исчез. Белый пакет был в ее руках. Катя пожала плечом, и аккуратно сложив красивый пакет с лапками, положила к себе в сумочку.

- 6 -

— Одно желание – одна жизнь, ты знаешь.
Фи. Кто их считает, эти кошачьи жизни. Сколько их там у нее осталось – три, две? Как это - одна…
— Вы хотите… вы считаете, что должны наказать его?
Ее не удостоили даже презрительного фырканья. Только утвердительно отметили:
— Ты боишься за него.
Она отчаянно согласилась – да!
— Уж кажется, ты должна понять простое. Давно должна понять. Мы ничего не должны. И никого не наказываем. Вот еще. Мы сами по себе. Так чего ты хочешь? Говори просто.
И она сбивчиво заговорила. В подвале, в вонючем закутке, где спали и гадили кошки. Лабиринтов здесь никаких не было, и быть не могло. Только подальше, у стены - обернутые чем-то блестящим, как фольга на шоколадках, трубы, да еще закрытая на амбарный замок дверь, и еще одна подальше. Сидя на коленях на бетонном полу, она объясняла обступившим ее помойным кошкам:
— Я хотела, чтобы он понял… что нельзя играть живыми людьми. Использовать их и отбрасывать, почти не замечая. Хотела, чтобы ему тоже было больно, ведь пока не почувствуешь боль другого существа, как свою, не поймешь, что такое сопереживание… и стыд.
Нет, ее слушали не маленькие бездомные кошки. Они слушали тоже, но важнее для них были другие дела – еда, а потом спрятаться в жалком тепле подвала. Катя слышала и понимала все, что есть в них – простые реакции, бесконечная грусть и жажда жизни, бесстрашие – не ждать, не бояться и не верить…  Нет, здесь было, или - была… Катю слушало и требовало от нее ответа что-то огромное, находящееся вне времени и пространства -  во вне и одновременно внутри нее, Кати, что-то безмерно властное, сильное, и…
И безмерно жестокое. Нет, не жестокое – просто не знающее жалости. И это не знающее жалости – не простит, если Катя сейчас покривит душой.  Хоть самую малость утаит или испугается правды.
— И еще я хотела – да… да! Да! Я хотела именно этого - сделать ему как можно больней! Я хотела, я безумно хотела - отомстить!
   Катя понимала – сонмы образов и слов в ее голове лишь ее собственные, и вряд ли имеют хоть что-то общее с тем неведомым, что обращается к ней сейчас. Причем общается с ней всего одной, одной из многих своих граней, общается мимоходом, примерно так, как летний дождь мог бы общаться с жаждущей влаги землей. Образы поневоле приобретали понятные черты - кошка с головой львицы… древняя богиня, природная аномалия, неизвестная науке разумная жизнь из параллельного мира… но эта сущность наполнила собой все, сделав пустоту теплой и яркой. И стало ясно, что до ее прихода здесь, в этом мире, было пусто.
   Катя затрясла головой. Как глупо все это звучит. Слова, словечки -  всего лишь ее попытки обозначить, привести не имеющее названия - к рациональному.
Но нет, не получилось. И не могло получиться. Непознаваемое и нездешнее таковым и осталось, а она – была здесь, маленькая, глупая и грязная. На загаженном полу подвала, почти свихнувшаяся, с бездомными кошками…  А в следующий момент она услышала, поняла и опешила от ясности. Все и всегда ведь усложняла, вот и получила!
Просто последний вопрос был простым. Это теплое и яркое, сделавшее пустоту мира живой, деловито осведомилось у нее:
— Это и есть твое желание? Месть?
… Нет. Нет. Нет!
Она беззвучно кричала – нет… но непослушные образы, будто не желая слышать, дрогнули и стали - яркими. Неоднозначными. И в то же время простыми, проще некуда – несчастья, бесплодные метания и запоздалая, ненужная боль, потеря себя в мире – отчаянье и тупик… серые дни и ночи навсегда. Для него! Все это для него!
А для нее, а что для нее?..  а разве это важно…
Нет. Спокойно, Катя… когда терять нечего – чувства умирают. Даже самосохранение - основной инстинкт… в нем нет больше смысла.
Она подобралась и прошипела, не хуже своих блохастых подружек с помойки…
— Я сама. Слышишь?! Сама! Он мой.
И заорала диким мявом, с переливами, уже не стесняясь и не боясь ничего – поздно бояться, когда отнимают самое дорогое!
— Не смей его трогать!!! Он мо-оо-ооой!
— Хорошо. — Ответили ей.
И пустота вернулась.
Подвал, холодный пол и кошки.
Самой шустрой рыженькой не было. Ее и не могло здесь быть. Зачем они сделали это? С какой целью, чего хотели добиться от Кати? Ведь кошки ничего не делают просто так!

— Зачем вы это сделали? Это даже не было смешно. Это было глупо, глупо! Все было глупо!
— Всего лишь напомнить тебе. Показать их истинные лица. Его. И твое собственное тоже.
Ладно. Катя вспомнила тихого, несуетливого Милко, чашку горячего чая у Ольги Вячеславовны. Спокойный, серьезный голос Андрея, его короткое извинение по телефону. Он перенес переговоры, отменил встречу по дополнительному кредитному соглашению. Часть Катиных вопросов Жданов взял на себя, а она молча просидела до конца рабочего дня у себя в кабинете. Ничего не делала, просто сидела. 
А теперь сидела на грязном ледяном полу.

… Говори просто. Все главное говорят просто.

— Кто она – та, с кошачьей головой? Где она живет?
Она везде. У нее много имен. Она была всегда, и всегда будет. Этот мир умрет и родятся новые миры, а она останется той же.
Она может быть доброй и исцелять. Может быть кровожадной и истребить целую толпу в единый миг. С львиной головой она страшна – мстительница за совершенное зло. С кошачьей – ласковая игрунья, врачевательница и защитница. Но ты ведь понимаешь? Что все это ваши, только ваши, человеческие, сравнения и мысли? Ваше ограниченное воображение. На самом деле все совсем не так. Но вам не дано понять, и вы, сочиняя свои легенды и религии, лишь раскрашиваете туман, пытаясь придать ему знакомые формы.
Вам не дано понять, но вы можете почувствовать, иногда. Вот как ты.
Отчего ты пришла к нам?
Как ты нашла нас?

   И она нашла бы ответы, лихорадочно и четко отыскала бы и ответы, и объяснения. Отыскала бы, сохраняя последнюю иллюзию – рациональности окружающего, всегда и во всем – полной рациональности, постоянной, численной стабильности, вне всех сверхъестественных вывертов, вне глупой мистики, которую презирала… мистика? Сказки? вот уж действительно, норка для слабых умишком, одеялко у печки, чтобы сунуть свою головушку в тепло! Спрятать и млеть в собственных миленьких, сладеньких кишечных газах, заткнуться там и млеть, носа не высовывая в холод реальности! Мистика! Фырр…
   Она нашла бы ответы. Но пол был холодный, а в углу в тряпках азартно попискивали котята. Они подросли и учились играть.

Когда? Когда ты впервые пришла к нам? Ты даже этого не знаешь.

Но она хотела знать другое.
— Я могу ее видеть только на этих картинах? Здесь, на стенах? Но где она сама?

Она везде и нигде.
Она ищет себе помощниц. Посредниц. Сильных – таких как ты. И слабых – как мы. Но сила и слабость иногда меняются местами. Та, кем ты могла стать – ты уже не узнаешь. К чему вернуться – тоже. Не здесь и не сейчас.

— Кто вы? — Она задала вопрос, который ей давно уже следовало задать. Почему она не делала этого… длила свой покой и тихое счастье преображения? Боялась, пряталась в неведении? И скорей всего, теперь ей ничего не скажут.
Но ей ответили, легко и охотно.
Мы ее глаза и когти. Маленькие слабые коготки. Беззащитные, слабые, мы гибнем тысячами. Каждый день, час, секунду мы погибаем. На этой земле – так нужно.
Люди не замечают нас. Не отличают одной кошки от другой.

— Иди. Ты придешь, чтобы сказать нам твое последнее желание. Одно желание – одна жизнь. Но если ты захочешь, мы можем взять его жизнь в обмен на твою. Ведь ты была нашей.
— И сейчас я ваша! — брызнула она слезами и криком. — Ваша! Я не хочу стать прежней! Я хочу быть кошкой, всегда, всегда!
— Нет. Ты больше не наша. Иди.
— Я ваша!!! — Кричала она. — Ваша! я не хочу опять остаться одна!!! Не хочу – снова быть слабой и некрасивой!
… Нет. Тебя не прощают. Ты – не наша.
— У тебя последняя жизнь. Одна жизнь – одно желание.
… Ты ведь хотела отомстить ему?

- 7 -

   Месть – вот самообман. Месть – она порождение эгоизма, она ослепление – какой бы изящной и красивой ни была твоя месть, она сожжет сама себя. Сожжет заодно с самым светлым, что есть в тебе. Походя и бесстрастно месть оставит от тебя немножко пепла. Та кошка в женском обличье, в которую невозможно было не влюбиться… Прекрасная кошка в черной маске, отомстившая за себя так изощренно, так тонко… и слишком поздно осознавшая – то, что казалось ей главным в жизни, то, без чего ее жизнь теряла смысл - все это оказалось пеплом. Она отомстила. И теперь вокруг нее серый пепел, дни и ночи рассыпаются в ее руках, а маленькие певчие птички замирают в смертной тоске - от одного ее взгляда…

   Катя у себя в комнатке, в тепле и безопасности. Как жаль, что нельзя остаться тут навсегда. И чтобы мама приносила молочко.
   В тот вечер, когда Катино отчаянье еще не знало, куда и на кого выплеснется, а может, сгорит у нее внутри… в тот вечер в уютной Пушкаревской кухне было это кино, и папа ушел спать, а они с мамой смотрели телевизор. Черно-белое кино. Кошка с пылающими и грустными женскими глазами и ее сказка, что кажется Кате правдивее самой-пресамой рациональной, самой объективной, самой фундаментальной физической реальности… в этой сказке было оно, мщение. Оправданное, почти что священное… нет, Катя вовсе не насмешничает. Фырканье – иногда это кошкины слезы. 
   Кошкины слезы – для многих ничто. Увидеть слезы кошки мало кому дано, ведь хищница умеет не только причинять страдания, но и терпеть. Скрывать свою слабость до последнего. Но уж когда заплачет… 

Катя с удивлением чувствует слезы на своих щеках. Продолжать мстить?
Ей сказали – говори просто. И если просто, то… то ее мщение – ничто. И ее сила, чтобы мстить – ничто. Пепел.
Сила убивать – слепа.
Настоящая сила дается, чтобы защищать.
Она начинает понимать, но, кажется… поздно. Возможно – слишком поздно.
Но что, если ее последняя смерть и правда будет настоящей смертью? Возможно – такой, какую ей показали в первый раз, по-кошачьи насмешливо и точно? Ведь не зря же ей показали, они ничего не делают зря, без цели. В тот первый раз Катя вопила и звала маму, насмерть перепуганная маленькая девочка. Она помнит, как дергались ее мышцы и струной пел позвоночник, как дрожали смертоносные лезвия когтей. И еще помнит, как сжалась в комочек, прячась под своим пальтишком - малышка под одеялом в темной комнате. Тоже еще, убийца… 
Кошки равнодушны и к жизни и к смерти. Жизни – смена существований, смерти – всего лишь плоскости перехода. Боль вообще ничто. Конечно, только после того, как она, боль, заканчивается.

   Катин взгляд устало скользит по корешкам книг в темноте. Ее учебники, любимые из них - по математике. Листы, исписанные символами. И там арабские цифры, одна из которых – девять.
Арабские цифры, изящные символы вещей и понятий. И много, много больше. Тройка – открыта, как и все цифры после ноля. Все цифры от ноля до восьмерки – символа бесконечности, закрытого, но ведь для бесконечности неважны очертания. Их просто нет. Но зачем, почему после символа бесконечности – опять открытая девятка? Почему не наоборот? Логичнее было бы поменять их местами, арабские девять и восемь. Но нет, после восьми идет девять. И последний символ – опять открыт.
   Учебники… Катя понимает, что ей легко давалась учеба. Хотя и требовала немалых сил, душевных и физических. И еще Катя так чутко, так виртуозно умела казаться слабой. Ее так легко обидеть, она нежная, неуверенная, с не накрашенным личиком неискушенной папиной дочки. Папиной и маминой. Так приятнее жить, вот только мнение окружающих могло бы быть и поуважительнее!

   Ей дали шанс измениться. Отбросить себя, неудачливую и неуверенную. Изменись – согласна?
И если не согласна - оставайся прежней.
Продолжай терзаться обидами. Не старайся понять других… другого… того, кого полюбила, и его тоже… его тоже не старайся понять – так проще, слаще! Не нужны подруги, а все окружающие тебя интересны лишь как объекты: наблюдений, выводов, насмешек! Кошечка, очень умная кошечка на высокой ветке. Помахивая хвостом, презрительно наблюдает эту глупую суету внизу…
Любовь и интерес принимается благосклонно. Хотите – любите меня… не хотите – еще забавней, я выберу сама! Сама – она загнала себя в ловушку сама. Девять жизней кошки – всего лишь аллегория. Или ты живешь, или нет. И ее предупреждали, что с последней жизнью отнимут у нее все. Все подаренное.
   Но она не хочет умирать! Это нечестно, неправильно! Что это значит – последняя жизнь? Если так, если и вправду последняя… а ведь ей ни разу не солгали. Если да, последняя – это значит только одно. Это значит, что Кате нужно спасать себя. Себя!
А Андрея?.. А зачем его спасать. Он ее предал первый. Она его не любит.
   Теплая комнатка, пропитанная своими, милыми запахами. Немножко мамой и папиными сигаретами, совсем чуть-чуть.

Любила бы – спасала? Спасать нужно только тех, кого любишь? А все остальные пусть пропадают?
И раз она его не любит, так и пропади он пропадом…
И если по справедливости - он ведь ее не пожалел, когда затеял с ней волчьи игры? Почему она должна…

,,,

   Катя опять была здесь, в знакомом до последнего уголочка подвале, и молча сидела на грязном полу. Вот сейчас, в этот момент все недодуманное возвратилось, и оформилось в простые, очень простые мысли и слова. Любит – не любит. Плюнет – поцелует. Если любят, то жертвуют – чем-нибудь: покоем, уважением окружающих, деньгами. Самые сумасшедшие могут и своей свободой пожертвовать, и состоянием, и даже жизнью. Но это если «любят», или как этот софизм правильнее называется? А если «не любят», тогда защищать и спасать, жертвуя собой – юродивый вздор? Что ж за любовь такая?
Такой «любви» не знают даже звери. Нет, подобная любовь только их и достойна - диких и хищных.

Катя вздохнула. Кошки терпеливо ждали, и они сказали – говори просто. Они все время напоминают ей, что нужно говорить и думать просто. Ну что ж. Если просто, то сила женщины – спасать. Беречь и спасать живое, хранить жизнь до конца. А раз так, то прятаться в угол, жалея себя – самая подлая, самая лицемерная, самая бессмысленная и мелкая спекуляция…
Последний кошачий вопрос прозвучал дружелюбно и весело.
— Если хочешь – его жизнь в обмен на твою. Так?
— Нет.
И еще раз повторила: — Нет! Пусть он живет. Пусть он живет, как хочет.
— Таково твое желание? Это была твоя последняя жизнь.
— Я умею считать. — Услышала она свой голос.
Пусть. Решено и не страшно.
… Тогда мы забираем. Тебя предупреждали. Готовься, будет нелегко.
Все… сбылось ее самое страшное предчувствие. Свет и звуки уходили. Она рванула пальто и откинула голову. Сама. Подставить беззащитное горло, чтобы быстрее. Сейчас… боль – ничто… жаль маму и отца…
И время вернулось. Полетели секунды жизни, ее жизни... последние секунды.

— Что ты делаешь? — Заинтересованно спросила новая кошка, желтоглазая, в темно-серых черепаховых колечках.
Катя молчала, все еще ожидая боли. Страха не было. Что заслужила – бери, отвечай за ошибки, нагадила – получай пинка под хвост! Она вцепилась когтями в ледяной пол, но шума прыжков из темноты все не было, и страх боли потихоньку ломал барьеры, и подступала дрожь… она сжала зубы. Сейчас… еще чуть-чуть… еще…  терпи, Катя… терпи!!!
— Чего это ты расселась на холодном? Если тебе жарко в этой тряпке, отдай нам.
… Она собралась умирать тут в мучениях. Второй раз ловится на одно и то же! Сейчас спросит, почему ее до сих пор не грызут.
… А колбаски она принесла? Ведь принесла же?
Маленькие, мурчащие, невинные – они ехидничали, окружив ее теплым кольцом. Под блестящими шкурками быстро стучали маленькие сердца.
… Девять… что за странное число, почему жизней – девять…
— У кошки – да. Мы и забрали ее, твою последнюю жизнь. Только что. Кошачью, само собой. Сколько дали, столько и забрали. Осталась ты. 
— Его не тронут?
— Любое твое желание священно. Что тебя удивляет? И почеши меня за ушком.
… и меня…
… и меня!

И все закончилось.
Так просто.
Катя сидела на холодном полу, привычно ласкала мурчащих кошек. И думала, что теперь уж точно пальто придется отдавать в чистку. Или купить новое? Искусственную шубку, как у этой, модной Кати. У соседки. Завидно… чудные, веселые пушистые полосочки – серенькие, черные и в пятнышках…

- 8 -

— Не знаю я ничего про любовь. — Буркнула Катя, уставившись на носки своих новеньких сапожек. Просто его глаза были слишком горячими. Глаза требовали объяснений, и она попыталась объяснить: — Не знаю и знать не хочу. Я все это выдумала, наверное. Мне уже двадцать четыре года, а я… вот и насочиняла себе. Я прекрасно обойдусь без вас, Андрей Палыч, не думайте. У вас невеста, и хорошо. Никаких ревностей, это глупо. Никто не узнает, что… что у нас роман случился. Ведь не догадывается же никто, да? Вы и я – это…
   Он молчал, и она слегка засуетилась. Занервничала, щеки потеплели.
— Говорю же вам, я выдумала все. Я не люблю вас. То есть люблю как человека, вы нравитесь мне внешне, вы привлекательный, сильный, но…  мне очень хотелось – влюбиться, и чтобы необычные, сложные отношения, как в кино. Но все уже прошло.
   Жданов пялился все так же бесстрастно. Даже кончиком пальца не пошевелил, слушал.
— Я буду честно работать, как всегда. Буду стараться, помогать. У меня… у нас с Колей еще есть идеи, и предложения. И надо кое-что откорректировать в плане. Все готово, когда можно?
   Он встал, молча взял ее под локоток и увел в каморку. И там…

   А до этого было утро. Легкое, солнечное, почти весеннее. Бывают такие дни в конце зимы.
Этим утром Катя пришла рано. Ждала. И попросила Андрея, как только он вошел в кабинет – десять минут, и чтобы их не прерывали. Никто. И быстро, четко рассказала: нашла инструкцию – вот копия. Обиделась, просто с ума сошла. Ревела до утра, и решила отомстить, отыграться – придумывала, подстраивала сценки с Колей, и разговоры телефонные тоже подстраивала. Машина у входа в здание, ключи – вот, на вашем столе. И отчет по Никамоде.
   Она говорила просто, и коротко. Просто – именно так, как думала. Но ничего у нее не получилось: Жданов сорвался от нее и убежал, сметая интерьер кабинета. Вопил в приемной, рычал зверем. Вернулся не один, а с вице. Вику из приемной выгнали, дверь заперли и… надоели. Клялись, каялись, вопили мартовскими котами. И все же… пусть и не совсем искренними были эти извиненья – но все же ей стало немного легче. И проще.
   Когда торнадо по имени Андрей в очередной раз упылило решать производственные вопросы, Катя тоже ушла – к себе, на привычное, милое рабочее место. Странный покой и тепло внутри нее были необычны, и она долго сидела в тишине, ощущая каждый стук своего сердца как подарок. Каждый вздох – легче, вкусней, будто бы в ее каморке открылось окно в весну. Или в груди у нее понемногу исчезала тяжесть, к которой она привыкла и не замечала…

   Она сидела так долго. Потом украдкой обнюхала свое левое запястье, зачем-то. Засмеялась, поняв, что делает… и обрадовалась, что одна, что никто не видел. И еще понюхала тыльную сторону кисти, а потом повернула ладонь, и выше -  где пульс, и завернув мягкий трикотаж жакета, повела носом уже по-человечески. То есть глупо и неправильно, слишком близко, слишком втягивая воздух. Легкий шорох в углу царапнул по нервам, заставив вздрогнуть…
Легкая тоска, отголосочек, тоненький звон – и все…
   Все закончилось? Правда – закончилось? И никогда, никогда больше не вернется? Ее сила и власть. Лезвия когтей, превосходство и тайна…. Ей не слушать больше сказок тишины. Не видеть жемчуга и серебристой пыльцы в каждой капельке неба, в каждой трещинке серого асфальта. Не пить лунный свет, не томиться, выкручиваясь от сладких спазм внутри, в ночи, в белом полнолунье…

И пусть. Она не кошка.
—  Катя!
Рявкнул. И уж тише: — Котенок… ты здесь?
Она вышла к нему. Ошибкой было бы оставаться в узком пространстве, где столько часов пульсировало ее отчаянье. Где все еще витают сожаления… Она вышла - тихая и скромная, забросив легкую косичку за спину. Глаза спрятаны под стеклышками, ароматы – под текстилем, влага – за сжатыми губами…  мысли…
— Да, Андрей… Палыч. Я слушаю.
Жданов молча смотрел. В очковых стеклах погуливала тоска – погладить охота, а нельзя. И непонятки – что делать-то…
… Не знаю, что делать.
— Я обидел тебя. Не хотел ведь обижать. И что делать теперь, не соображаю.
— Не обидели. Я сама виновата.
Она отозвалась так поспешно и звонко, будто говорила – ой, а из банков-то новости отличные! Он тоскливо покосился. Не получалось у него радоваться. И ласково-ехидно буркнул:
— Чудесно.  Сама-сама. Самостоятельная. И ни о чем не жалеешь.
— Нет. Конечно, нет. Нет!
… И мне было замечательно с вами. Все, все было замечательно. Я рада… нет, я счастлива. Я счастлива, что все это, тайное, стыдное и мучительно прекрасное было у меня с вами.
Она этого не сказала. Но кажется, подумала слишком озорно и громко, потому что он подскочил и обнял ее.  За дверью приближались голоса, но ему, как ни странно, было все равно. Он не пытался ее поцеловать, но очень быстро сказал, что она дорога ему. Близкая, своя. И он ей тоже, и пусть не врет, что это не так. Катя уткнулась в тепло его пиджака, поневоле вдыхая и дрожа. Чувства юмора ей хватило лишь на слабое бурчанье…
— Может, скажешь еще – мы с тобой одной крови, ты и я… и пусть Зималетто катится к бандарлогам, народ, это джунгли…
И собрав последние силы, выцарапалась из его теплых рук.

   Но вернувшись через пару часов, Андрей вернулся к тому же, на чем закончил. Упрямый, невозможный… прямо от дверей начал, не беспокоясь о престиже.
— Ты родной мне человек. Не знаю, как это вышло. И не умею говорить красиво. Но я чувствую, Катя. И верю тебе… больше чем себе. Я верю тебе.
Он уже подошел совсем близко, но не хотел ее обнять. Или не мог. Вместо этого полез к груди, под черный шарф.
— Смотри. Чудеса какие-то. Клянусь, пусто было на дороге, и вдруг – я едва затормозить успел.
Он уже достал из-за пазухи и держал в ладонях рыжего котенка.
И замолчал.
И Катя молчала. Только поднялась из-за стола, вытянулась в струночку и смотрела, как доверчиво рыжее создание устраивается в широких ладонях Андрея, и как крепко он держит это живое чудо.
Они замерли в дрожащих секундах, тик… так… вдох-выдох. Что происходит?
Наконец Жданов опомнился. И, само собой - решил стать главным и самым сведущим по всем вопросам – опять. Перевернул рыжий комок и компетентно заявил: – Девочка! Кошка.
И требовательно спросил Катю:
— Берешь? Я вообще-то тебе нес. Если родители не разрешат держать, себе возьму. Или подумаю, кому пристроить. Я вообще-то тоже не держал их никогда. Вдруг гадить начнет?
— Папа мне никогда не разрешал завести котенка. Даже хомячка не разрешал. — Катя пыталась откашляться. В горле сипело и копились слезы. — У нас если таракан от соседей усик в дверь просунет, выносим мебель и производим дезинфекцию. Полную, включая снятие обоев и сантехники.   
— Ну прав Валерий Сергеич. Кошка же, подерет вам все. Мебель там…
— Наша мебель… — наконец-то пробка в Катином горле растаяла! Смех вырвался, — мебель! Мебель! Ковры, евроремонт!!

   Как хорошо, что у них старенькая, простая мебель. И ковры они всей семьей решили отменить, уже второй год, и не пожалели, что избавились – пылесборники. Все, все хорошо. Можно было идти домой, но Катя еще побыла у себя. Закончила несложные расчеты, все, что запланировала. Рыжий комок мурчал на столе. Катя то и дело поглядывала – а вдруг ей надо в туалет? И между делом обдумывала очень важный выбор. Имя.
— Я бы назвала тебя Баст, но нет, ¬— прошептала она тихо-тихо. — Я буду звать тебя Мышкой. Или Муськой. Муся, Мыша. Ты Мышка.
Рыжая дрогнула, приняла горделивую позу, но хватило ее ненадолго. Чуткий палец хозяйки на колесике глупой черной мышки – сколько можно? Такого не стерпит ни одна уважающая себя кошка.

,,,

   Все сошло Кате с рук. И прошло на удивление гладко. Жданов привез ее домой, она позволила – было много пакетов с кошачьим приданым, купленным по дороге. Мама сразу вступилась за Катю с котенком, а папа поворчал о санитарии и плебейских лотках в туалете, да и отвлекся на финальный матч. Кошка Мышка оказалась умницей и чистюлей, и благосклонно приняла местечко с мисочкой в углу кухни. А потом и когтеточку, которую папа, уже не сердясь, сам приделал к торцу обувного ящичка. Вот только место у батареи кошка проигнорировала, четко обозначив единственный приоритет: от сего дня и навеки – Катин диван.
   И вечер закончился. И уходя, объяснил им, непонятливым, что он, вечер - был счастливым. Спать захотелось рано, и противиться было невозможно. И сон к Кате пришел молочный, лунный. Знакомый. Под мурлыканье и тиканье будильника, под защитой папиного ворчанья из-за стенки.

Мы ушли. Можешь больше не приходить.

   Она подскочила с колотящимся сердцем. Она же забыла покормить их! Они ждали, бедняжки, наверняка ждали ее, голодные, привыкшие ужинать с поцарапанного подносика! А маленькие котята в подвале? Но голоса в голове подтвердили:
Мы все закончили здесь и ушли. Нас позвали. Все правильно. Все как должно быть.
Катя схватила пакет молока и колбасу из холодильника, набросила пальто прямо на пижаму и побежала вниз – прямо и за угол, еще за угол, скорее! И чуть не упала, запнувшись о забытый в снегу свой поднос.
Листовое железо. Зло и светло блестящее, прибитое к кирпичам круглыми шляпками, огромными гвоздями, а на гвоздях была кирпичная пыль. Катя зачем-то потрогала одну шляпку – нет, не пыль. Это толстая ржавчина. Как такое возможно… когда успела появиться эта ржавчина, только вчера тут была всего лишь полуоторванная фанерка!
На кустах и вокруг лежал снег, нетронутый, цельный.

   Мама услышала, как вернулась Катя. А возможно, слышала и все остальное, всегда.
— Все в порядке, конечно, мама. Я перекусить. Вдруг захотелось. — виновато откликнулась Катя, понимая, что мама подумает не о Катином аппетите, а о кошкином. А Катя всего лишь вернула в холодильник пакет молока. Она знала, что оставлять молоко у стены подвала бессмысленно. И еще ей захотелось в душ, с земляничным мылом. Кошка ждала на диване.
   Катя быстро вымылась, не глядя на себя. Знала, что ничего интересного не увидит, нету больше хвостика, и нежной шелковистой шерстки тоже нету. Больше всего было жаль коготков. Нет, сильнее всего было жаль изящной гибкости.
Чтобы хорошенько рассмотреть свои лопатки, ей теперь нужно зеркало. Эх…
   А гимнастикой она все же займется. Нет, лучше танцами! Папочка, смирно. 

,,,

— Катенька!
Катя вскинула голову. Но звали не ее.
Соседка выгуливала свое страшилище, улыбалась знакомым. И дети, как обычно, не могли удержаться – лезли. Уже не спрашивали, когда собака начнет их кусать и есть, и можно ли погладить. Гладить было нельзя, прикасаться к спине тоже – полный запрет. Но дог по имени Барри, сокращенно от Баярд, по команде садился и давал лапу. Хозяйке, а один раз Кате.
Он теперь смущенно подрагивал хвостом при виде нее. 
— Я, кажется, знаю. — Смущенно сказала Катя. — Предполагаю… я кошек кормила. Гладила, сидела с ними. Вон там, проход между домами, там подвальное окошко с дыркой. Только их больше нет.
Вторая Катя посмотрела понимающе. Нет? Погрустнела – раз нет, значит… их больше нет. Скорей всего. И все-таки спросила: — Кошки в подвале? В этом… то есть в нашем доме?
Катя кивнула. Она не хотела уточнять, что окошко забито давно, что снег там не тронут с начала зимы. Лучше сменить тему.
— Он такой сильный. Спокойный и смелый. — Катя шла рядом с догом. Ей давно хотелось сказать - до чего же он красивый. Настоящий. — Воплощение защиты… не знаю, как сказать, но у меня всегда была легкая зависть к тем, у кого большие собаки… меня в детстве обижали часто, наверное, поэтому.
— Барри бесстрашен. Он боится только одно существо - кошечку моей подруги!
Катя засмеялась. Как это?
— Она сиамская. — охотно рассказывала Катя-вторая. Они медленно шли домой, вдоль занесенных снегом гаражей, потом вокруг детской площадки.  — И у нее были котятки, когда мы попробовали… нет, не знакомить их, конечно… просто я подумала, что приду в гости, ненадолго, и пес посидит в прихожей. Закроем дверь. Где там! Барри было полгода. Он плакал от страха. Удирал и плакал, и забился под полочку для обуви! Стыдно было перед псом, вот говорят же – черт попутал. Как я могла…
   Катя задумалась, вспомнив бесстрашные белые клыки в черной пасти. Ну что же. Все верно, она, Катя, была ненастоящей кошкой. Фальшивой. Обмануть она смогла… только саму себя.
— Знаешь, я очень рано ушла от родителей. Нет, я люблю их, конечно, и часто вижу. Просто… мама тогда только вздохнула – шило в заднице у тебя, Катька! А я больше всего хотела – сама. Снимала комнатку у подружкиной родственницы, потом встретила Николая. Нам еще за эту квартиру выплачивать – ого-го! Но вдвоем не страшно.
Кате было интересно. И немножко замирало сердце… она никогда еще так свободно не говорила с другой девушкой, на работе не то, не то…
— Родители мои – они вместе. Самодостаточные, наверно так надо сказать. Не то чтобы им никто не нужен, но я за них спокойна. Думала, когда уходила, что хочу уйти для себя. Чтобы… ну я тогда встречалась с одним парнем. Вот, я думала – хочу свободы себе, а потом поняла… так надо. Им дать свободу – от себя. Свою дорогу найти, не висеть на них камнем, чтоб за каждую мою слезинку переживали. Может, я и неправа, не знаю. Они у меня очень хорошие.

- 9 -

   Ага, поспать захотела! А когда Катя хочет спать, можно по ней прыгать? Катя подхватила под пузико сонную теплую Мышку и взвесила на ладони. Изрядно потяжелела. Может, нельзя давать ей столько еды, сколько она требует… нет. Пусть ест. Она просто изголодалась. Ай! Когти как иголочки!
Все, никаких игр, кошка. Поздний, очень поздний вечер, а завтра у твоей хозяйки очень сложный день. Нужно решать – совет директоров уже назначен. Решать, и решаться. Андрей хмур, собран и сжат как пружина. Ему трудно, и вполне возможно… да, возможно все. Если совет пройдет плохо, и Андрея отстранят, он в запале может обвинить ее, Катю. Импульс. Она готова и к этому, готова принять, не обидеться. И простить? О, только не надо о мести, прощениях и прощаниях… пройдено! Пора становиться женщиной. 
   Андрей спросил ее: «Ты мне все рассказываешь? Не утаивай ничего, прошу тебя. Я всегда пойму тебя, Катя. Если ты… перебешусь, не бойся ничего. Только будь честной со мной, как ты всегда была.»
Конечно, она честна с ним. И все-все ему рассказывает. Ну абсолютно все…

   И у нее есть еще одно дело. Последнее.
Вот он, этот пакет с картинкой – следы кошачьих лапок на подушке. Фирменный знак модной бельевой линии для «пышных барышень»? Правда или нет? Милко мог и подшутить над Катей, с него станется… но эта легкая картинка на белом стала последним кусочком мозаики, когда напомнила Кате знакомые, множество раз виденные ею маленькие следы на снегу...
И все стало ясным и понятным – наконец-то. Вкусные хрустики, которые приносила кошкам Катя и не помнила об этом – этот, именно этот пакет «дорогущего корма для сливок кошачьего общества» ждет на полке. И еще – все, что найдется в холодильнике. Мама не будет ругать Катю, а Катя теперь будет помогать по хозяйству. И начнет прямо с завтрашнего утра. Неважно, что она занята на работе – многие женщины работают. И хватит висеть на мамочкиной шее. 
Катя хватает приготовленный пакет с едой и выскальзывает из квартиры. Поздний вечер. Темно и страшно, но она знает – с ней не случится плохого.

Снег глубокий, а мороз все сильнее. Катина близорукость еще мучительней в темноте. И очень боязно расшибиться, запнувшись о тротуарный бордюр, занесенный снегом. Где-то здесь он должен быть…
   Вот, кажется – это здесь. Совершенно незнакомое место. Угол дома и тишина, сюда не задувает ветер, и странный покой вперемешку с ожиданием царит в этом несуществующем уголочке между домами. И здесь точно, совершенно точно никого нет. И не может быть.
Катя опускается коленями в нетронутый снег и зовет.
… Пожалуйста, ну пожалуйста… это я, и я принесла вам поесть! В первый раз. Молочко и рыбные консервы, и пакет сухого корма, и еще бутерброды с котлетами. Все, что удалось собрать, а завтра я принесу что-нибудь повкуснее.
И они выходят – настороженные, худые. Выходят к ней, появляясь ниоткуда. А там, где только что зло отсвечивал холод листовой стали, желтеет надтреснутая фанерка. А под ней – щель, и оттуда пробивается легкий свет. Они выходят и садятся вокруг Кати, и она торопливо достает из пакета поцарапанный пластмассовый поднос, который мама хотела выбросить. И раскладывает еду. Морщась, рвет слабыми ногтями, а потом и зубами упаковку кошачьих хрустиков. Выливает в плоский устойчивый контейнер все молоко из литрового пакета.
И осторожно отползает назад под бесстрастными, светящимися взглядами. И просит, молча – пожалуйста… ну пожалуйста…

… я не справилась, не смогла. Но я принесла вам еды, и буду приносить каждый вечер. И в этом подвале вам ничто не угрожает. Сюда никто не придет.

   Она не двигается, не чувствует холода. Только свои медленные слезы на щеках. Слезы, щекочущие бархатной кошачьей лапкой. А потом не выдерживает и стряхивает щекотные теплые капельки… и тихонько смеется. 
И кошки, аккуратно принюхавшись, начинают есть.
Облезлые, наголодавшиеся. Они лакают молоко, и рыхлый снег не оседает под их лапами. 
— Я приду завтра. Я не ваша, и никогда не смогу стать вашей. И, кажется, я не хочу этого. Но я приду опять и принесу еды. И побольше молока.  —  Шепчет Катя, сидя в снегу. Ее уже не на шутку трясет. Зябко, от мороза и слез.
Она видит этих кошек в последний раз, и рыженькую тоже. Но это не причина, чтобы простывать на снегу. И пусть спокойно поедят. Они привыкнут, и не будут бояться ее. Круг замкнулся.
   Катя уходит, не оглядываясь, и за углом дома попадает в ветер, ночь и морозные гудки автомашин. Она не оглядывается, оттого что знает – если оглянется… то увидит, что за ней нету прохода между домами. И никогда не было. Там воздушный зазор, шов между соседними стенками дома, достаточно широкий, чтобы туда проскользнула кошка. Колючий снег мешает Кате видеть, свет окон расплывается. И она выскочила из дому без варежек. Ничего, скоро она будет у себя в комнатке, в тепле и в безопасности. Ах, не все кошке масленица, теперь вот придется заново привыкать к очкам… к близорукой неуверенности, чуть что ломающимся ногтям. Ах, до чего же хороши, как шикарны были ее прозрачные коготки-лезвия… опаловые, с тонким черным блеском кончиков…

   Вот она и дома. Тепло и родные запахи. У нее есть дом, где ее всегда ждут. Всегда любят. Родители спят, зато кошка Мышка встречает Катю в прихожей. И помогает, то есть мешает расстегивать сапожки. Катя тщательно ликвидирует следы ночной прогулки – пальто и обувь на место, а пятна от растаявшего снега до утра высохнут. Катя проворно заканчивает вечерние дела и с наслаждением ныряет в свою теплую постель… все.
Она справилась. Ее девятая, последняя подаренная кошачья жизнь, завершила счет.
Девять.
Круг замкнулся. Три тройки: девятка – вновь разомкнутая бесконечность. После завершенной бесконечности восьмерки – снова девять, снова один из малых кругов разомкнут. Снова открытие нового цикла, но одновременно и возвращение к предыдущему. Жизнь бесконечна. И любовь.

   Андрей. Он говорит ей в тихие минуты вдвоем: ты мой маленький котенок. И еще он сказал – будь со мной честной, Катя. И она выдержала, не засмеялась и даже не улыбнулась.
Да, Катя будет честной с Андреем. Иной она быть и не сможет.
   Катя улыбнулась в темноту. Тьма теперь – просто тьма комнаты, без прозрачной дымки, без жемчужных переливов тепла, просто тьма. Так кажется. Так и Катя – немножко тайны останется в ней, Андрей Палыч. Останется навсегда. Все, что было – или не было… или приснилось, пригрезилось… понять себя не просто. 

   Маленькая кошка уставилась на Катю плутовскими плошками глаз. В мягком свете ночника – темные, с тоненьким серебристым ободком. Как драгоценные камушки. Эти глазищи хитро ловили Катины движения и взгляды, а хвостик уже заметался в предвкушении – ну давай же… давай… ну шелохнись… моргни, давай…
Лунный растущий коготок, уже толстенький и яркий, Катя предусмотрительно закрыла перед сном плотной шторкой. И на кошачьи игривые провокации не поддалась. Кошка легко приняла поражение, прыгнула ей в ноги и свернулась клубочком, мурча громче будильника.
Катя посмотрела на стрелки в лунном свете.

На часах был март.

Конец.

По мотивам заявки № 84. феста "Чертова дюжина" на НРК-мании: Пушкарева подкармливает кошек вокруг вышки бизнес-центра. И Жданов с Малиновским отгребают от кошек по полной, как только пытаются что-нибудь замышлять против Кати. Мистика.

***

   Огромный, исчезающий в лиловом небе планеты амфитеатр заполняли, похоже, все расы И-Трикса. Вернее, их представители. Видно было всех, как ни странно – дискретные эффекты приближения ошеломляли.
Особенно в глаза бросались пары с Альтаира: дикобразоподобные сансет-виры, вполне гуманоидные, если б не торчащие по позвоночнику пучки молочно-белых игл со светящимися кроваво-алым люминофором кончиками. И еще - очаровательная девушка с длинной изогнутой шеей и томными глазами голубки. Ее, похоже, рудиментарные, и вряд ли летающие крылышки были изысканно украшены наподобие земной рождественской елки: розовыми яблоками (глазными) и изящными фрагментами тонкого кишечника.  Именно она и спросила, явно желая помочь им создать хорошее первое впечатление:
— Фрукты для домашних занятий! Вы каждый день брали в группе фруктоложцев вашего сектора свежие фрукты!  Что вы делали с ними? Покажите нам, пожалуйста!
— Съедали. — Злорадно сказали они хором.
Симпатичную птицегуманоидную девушку стошнило прямо на тест-экран.

— Ваше поведение идет вразрез с идеологией и эстет-культурой И-Трикс, несмотря на то, что требования, предъявленные к вам, полностью адекватны принципам вашей родной цивилизации.
А вот этот голос был лишен малейшей искры симпатии, сух и холоден.
Кто это сказал, они смотреть не стали. — А с чего вы взяли, что наша цивилизация вашу идеологию адекватной считает? А может, у нас таких идеологов в дурдомах держат? – выкрикнул Андрей, глядя не в лица, а вверх – в лиловое небо.
— Ничего омерзительней вашей эстет-культуры на нашей отсталой планете пока еще не придумали. — Поддержал Рома. Голос его почти не дрожал.
   Амфитеатр зашумел весь разом. С ними явно не согласились и не считали нужным это скрывать.
— И на вашей планете были люди с позитивным настроем. — Вырвался из фонового шума клекочущий басок ближайшего к ним чешуйчатого многохвоста, и сразу же возмущенно загалдели ближайшие к обладателю хвостов серпентоиды: — Ваши древние друиды! И в следующие эпохи тоже…
   Дальше хором загомонила вся аудитория. — Вся ваша история - это экспансия. Аргументируйте, если не согласны! Ваш Колумб и «цивилизованные» отношения с индейцами?
—  А до этого крестовые походы!
— Не будем касаться частных случаев, — выкрикнул кто-то с блеянием, достойным половозрелого земного козла: — Достаточно глобально-временных интервалов – вся ваша дискретная Новая История - тайная политика геноцида, причем в первую очередь своих собственных сообществ!
— А почему это не будем касаться частностей? Демо-пики не менее показательны – а взять ихнее неомальтузианство? — подсказали с нижнего ряда. — И ведь при всем при этом ресурсов планеты хватало на всех, и хватало с избытком!

   Мягкая трель колокольчика призвала возбужденных Воспитателей к порядку, и гвалт мерно стих. Но еще пару слов им бросили с главной трибуны, кто – они не смотрели. Им все давно надоело. Пускай кончают свой фарс.
— Демографические политики всех земных государств едины. — Резюмировал равнодушный присвистывающий бас. — Пушечное мясо и регулировка популяций работоспособного возраста. Но что лично вас не устраивало? Мы вам предоставили вашу конкретную эстет-среду. Дали именно то, на что вы были настроены в момент локации.
— Перестроились. — Буркнул Андрей.
Рома кивнул.
Больше им вопросов не задавали, и они сидели посреди этой арены как два идиота на тумбочках. Наплевать. Вот только ничего не было понятно.
   Что было не менее удивительно, ясность внесли именно Альтаирцы – слегка звероподобные, в полтора человеческих роста псевдодикобразы с темными умными глазами.
— Еще одно уточнение. Вы можете сформулировать, какие аспекты предоставленной вам миграционной среды стали для вас критично неприемлемы?
— Вашей деградационной среды?  — вежливо переспросил Рома. Андрей продолжил: — Все без исключения. Не трудитесь анализировать. 
— Ваше заявление следует рассматривать как несогласие с принципами нашей цивилизации? — настаивал холодный голос.
Терять было нечего…
— Следует. — Четко произнес Андрей. — Вашу цивилизацию с ее принципами у нас бы коротко назвали. Не хочу быть банальным, но самое вежливое определение – помойка.
— Не совсем. — Вдруг улыбнулся львиноголовый, сидевший в третьем ярусе. Улыбка была веселой, и могла бы показаться вполне человеческой, если бы не пять зубных рядов в терракотово-алом перламутре десен. — Лабораторная статистика и экспериментальная площадка.
Рома и Андрей вздрогнули. Вот он, ужас расчлененки. Вернулся из снов.
— Ксенологические опыты: эмпатия, внутренние позитив-установки, способность жертвовать собой. — Еще небрежнее пояснил другой, зубасто-рычащий и чем-то очень довольный. — И, знаете ли, бывали у нас инопланетники, достойные удовлетворительной оценки. Впрочем, ваше личное дело - принимать наши данные, или нет. Голосование завершено.

   И подтверждая завершение чего-то уже для них двоих несущественного, стихли кружения и мерцания внутреннего сфероида. И наступила тишина, последняя. Плавно исчез под ирисовой диафрагмой высокий амфитеатр и остался только первый ярус.  А дальше безразличный голос сказал последние слова, что-то про эмпирические дисфункции, про нелогичную психодинамику… они не слушали. Им было неинтересно. Для них все было кончено, и нужно было прощаться, что и подтвердил тот же небрежный металлический голос: — Что касается вас двоих, то по итогам голосования ваши действия заслуживают статуса полной диспансеризации. Срок исполнения одна двухтысячная цикла.
— Ну, значит повезло. — Тихо и подавленно сказал Андрей. И повернулся к другу. — Ничего. Это минут пять примерно, да? Прощаемся? Знаешь, если б не ты… я б в первые сутки здесь башкой вниз с этой ихней… башни. Или с ума б сошел. — Рома кивнул, они крепко обнялись напоследок, и Андрей зажмурился и сжал зубы, чтобы не позволить скупым слезам…

   Мягкий голос белесого псевдодикобраза с ближайшего к ним ряда кресел прозвучал весело-удивленно:
— То есть… вы… вы намерены вернуться к первой заявленной вами эстет-стадии?
Они замерли в объятиях друг друга. Чего? Чего?! Они сдохнуть намерены, что неясного?
— И развиваться по системе набора баллов? — подсказал другой голос, явно преодолевающий смех…
… Что?!! Что!!!
Да не дождетесь, сволочи… пытка?…
Надеждой! Это… вот же уроды! Но что-то почуявший Рома вовремя схватил руку Андрея, уже сложившую и понесшую вверх однозначный кукиш. — Постой… подожди. Сначала выслушаем.
Информация их шокировала.
А они-то думали, что потеряли способность удивляться.
Когда перестало шуметь в голове, они ошеломленно взглянули друг на друга…
Их всего лишь отправят назад!!! Немедленно! На Землю…
Диспансеризация – это возвращение в исходную точку пространственно-временного континуума!!!

   Они не успели обрадоваться. А может, забыли, что такое радость.
   Далее им объяснили в общих чертах о стирании памяти. Безопасно, безвредно и навсегда. Не останется ничего, они просто вернутся в тот же временной интервал. Состояние их организмов стабильно, психика уравновешенна. Им ничего не грозит.
   Всего вам доброго, наши младшие братишки по разуму.

***

   Андрей повернул ключ зажигания, усмехаясь – вот неугомонный… Рома высунулся в окно Порша, чтоб помахать стриженой девчонке, Мазду которой Андрей джентельменски вежливо пропустил вперед. Эта стриженая колючка была одной из пилотных озорниц, а физиологические резервы фантастические… сейчас надо бы поехать домой и выспаться, но вдруг адски захотелось заехать на работу. Воскресенье, тихо, подсесть к компу и обмозговать идейку по реализации одного интересного проекта – идея эта неожиданно пришла к нему в тусовочном угаре и…
   Угар как таковой был что надо. И девчонки как на подбор – ноль комплексов, четкая… хм, гражданская позиция… веселье до экстрима, причем… странная ассоциация заставила вздрогнуть, и Жданов резко затряс головой. Видение исчезло. Блеск лакированного биопластика… одинаковые улыбки на одинаковых лицах. Одинаковые выражения. Формы-габариты – разные, и все же одинаковые… по высшему баллу… все по высшему классу. Эстетика стопроцентная. Блин, с чего ерунда такая в голову…
— Ты чего? — Спросил Ромка. Оказывается, он смотрел не в окно, а на него. И не улыбался: — Давай-ка я за руль. Стареешь, что ли?
— Не дождешься. — Жданов и впрямь чувствовал себя свеженьким, отлично отдохнувшим. Минутная слабость схлынула, как и не было, радость жизни пела в каждой клетке, хотелось… чего-то хотелось. Горы какие-нибудь свернуть, например. Или... а где у него то предложение от болгарских ребят, по линии спортивной одежды? Катя, Катя знает, но у нее законный выходной сегодня…
   Мысль о выходном – длинном нудном дне без работы, в развлекухе, тусне и безделье, дернула раздражением, и опять… да, видимо, он все-таки подустал. Оно и понятно… блестящие лакированным биопластиком красотки. Аниматорки, скользкий каучук разработанных отверстий и скрип под пальцами. И заданность слов, поз, потребностей. Что за ерунда опять в голову лезет. 
— Чего злой такой? — странно серьезно потребовал ответа Ромка.
— Да не злой я. Ром, ты только не шути больше так. — тоже странно тихо и по-хорошему попросил Андрей.
Когда Андрей говорит вот так, без наезда, легко и тихо, это значит – серьезно.
— Ты о чем? — тоже серьезно уточнил Роман.
— Да ты шутканул, а меня чуть не стошнило. Про то, как в «ромашке» смотрелась бы Пушкарева. Между той блондинкой и твоей… знакомой.
— А… да забудь. Чушь сморозил. – и Ромка зачастил: — А давай на работу пораньше? В душ по-быстрому, и – я еще успею пару идей обмозговать, по показу. А что если нам летнюю «коллекшн-люкс» в парке организовать, как думаешь? Шелк, вуаль, фонтаны и нежный ветерок, можно такое зрелище… Из бюджета не выйдем, нет! Я уже прикинул.
   Непонятно отчего, но даже одно воспоминание о Пушкаревой… да нет, скорее не о ней, а о звуках слов, таких как «эко-но-ми-чес-ки», «баланс», «отчет», «кредит», «аудит», «процент», «аннуитет» и тому подобных были приятны, как свежий ветерок в летний зной. Как свежесть лимонного пломбира на языке, когда хочется холодного и сладкого. Как воспоминание о вожделенном подарке под елкой – роликах, и довольных лицах родителей, любующихся тобой в дверную щелочку в новогоднее утро.
— Работа ждет нас, друг мой, работа!!

   Слово «работа» тоже отзывалось в мозгу и в теле приятным щекочущим резонансом. Даже приятнее, или, по крайней мере, так же тепло и бодряще, как простые милые слова: отсос, анал, секс, поза сбоку и тому подобные прекрасные человечные понятия.
Работать хотелось до того яростно, что от одной мысли, чтоб пораньше встать - настроение подскакивало до небес.

***

   Он захватил ее с собой из бара. Там кружились фасеточные шары, сверкали бьющие ритмы, и налетела вдруг странная тень тоски. И не захотелось одному домой ехать. И вообще домой не хотелось.
   Пушистые пепельные кудряшки, недоверчивые глазищи и маленький чуть вздернутый нос. Из ванной выскочила голая, постеснялась халат взять, что ли? и накормила легкой арабеской – глаза наедаются последними и до оскомины, а эта дурочка наперед все выдала. Да еще и щекотки боится. Нежная и тоненькая, пищала под ним, потом сладко стонала, потом болтала как заведенная - все как обычно. Про учебу и сложности общаги, и что пришла в клуб с подружками, а те каждая со своим парнем. И задразнили, что не сумеет никого подцепить, вот она к нему и подошла, сама не понимая почему. Да просто он без девушки был, с другом разговаривал? После первого разочка бояться перестала и трещала уже не останавливаясь. Ну не в его вкусе, точно - грудки маленькие, соски совсем крошечные, женская миниатюрка. И игривая, надо же.  «Дома меня так зовут. Бэла. Нет, не Белла, а Белка, меня так дедушка с детства звал. Нет, на мое имя совсем непохоже!»

   Зачем притащил ее, были ж роскошные девахи. И телефон от эсэмесок перегревается. А эта вообще не в его вкусе – слишком хрупкая. Ладно, на один вечер сойдет – подумал. И не в его правилах обижать девочек, никакого кайфа в этом нет. Раз уж притащил, придется понежнее с такой, и сантименты тут ни при чем, по-любому же, получишь ровно столько, сколько дашь. К своему удивлению, получил от глупышки хорошо… ну что ж, ведь он был с ней нежным, и осторожным. Хотел сначала по-быстрому, но отчего-то передумал, когда увидел, что еще и стесняется, даже боится чего-то. Шепнул, ведя пальцами по тоненькой шейке – меня бояться не надо…  В клубе прыгала вокруг него, и нахальная была, сама танцевать пригласила, а дома затряслась. Чудеса в решете. Да и ладно, какая разница.
   Привез, уложил, отвлек и насмешил, и долго целовал изящную шейку и дразнил грудки, хотя уже невмочь было тянуть. Уже в напряг было, но он все ласкал и теребил языком крошечные светлые сосочки, до второго отчаянного стона, пока сама не развела бедра и не потянула его руку себе, ребром ладони в набухшую скользкую щелочку. Не девочка, но и не балованная, ишь ты. И терпеливая, пока не помучил ласками, не попросила. И ей было хорошо с ним, а утром он ей намекнул, что ему рано на работу. Поняла. Выскочила из его постели испуганно, только зыркнула мокрыми глазами из-под пушистой челки. Оделась в полминуты, и без утреннего душа с макияжем обошлась.

   Пепельная белка впрыгнула в свои плетеные босоножки, чтобы очень весело ускакать. Рожицу прятала. Ишь какая, все в момент поняла.
Скачи и забудь.
— Подожди…
Блин, он забыл как ее зовут. Или не спросил вчера.
— Да… — она замерла, расширив глаза и чуть не упала, крутанувшись в дверях. Уморила.
— Нет, ничего. Давай, пока...
— Пока.
Сказала правильно. С понижением тона на последний слог. По-ка.
То есть совсем пока. Отлично, когда девчонка понимает свое место в его жизни. Вечером пришла, утром - вежливое «пока». Насовсем, и нечего смотреть на него – насильно не тянул, сама сюда прискакала и разделась. И нечего по ночным клубам шляться, дома надо сидеть и уроки учить.
Что-то в ней было. Легкое, беззащитное и режущее. Если б хоть нос сморщила. Пискнула б что-то недовольное, или хоть слово про «когда», типа, или: «позвонишь мне?» и попытка телефончик оставить. Ничего.
Вздрогнула и глянула на него с надеждой маленького беззащитного звереныша. Белка и есть, чего с нее взять.
— Подожди… — вырвалось у него второй раз. Но тут же опомнился. — Да нет, все нормально. Пока.
И быстрые легкие шажки по лестнице. Но он их никогда не слушает, и сейчас не собирается. Ушла. Упрыгала?
   Она ушла, а он, вместо того чтоб пойти завалиться досыпать – еще часочка полтора подрыхнуть можно - застыл, глядя на дверь. И в непонятной тоске схватил себя за волосы. Пока. Пока.
Хотелось съехать по стеночке и так покачаться, глядя в паркет. 
Пока, Белка.

***

— Катя!
Железо зубов блеснуло в дверной щели.
— Катенька, принесите нам чаю, пожалуйста. Голова немного болит. Побольше, Катя. — уже добрее сказал Жданов.
Ее глаза окосели от счастья, а колени задрожали так, что мешковина юбки затряслась. Дальше был вихрь из этих коленок, юбки и косичек. Очки послушно просвистели в воздухе, пятки мелькнули на взлете. Затихал, вибрируя в коридоре, счастливый вопль:
— Сейча-а-аас! С лимончиком, Андрей Палы-ы-ыыч!
Умчалась. А интересно, она знает, что бывает губная помада? – подумал Рома.
— Слушай, а она…  она точно ест на завтрак манную кашу.  — Вдруг тихо сказал Андрей. И потрясенно добавил: — Молочную.
   Отчего-то от этой простой мысли перехватило дыхание.
   И сладко замерло сердце…
   Она умчалась за чаем, а они смотрели ей вслед, все смотрели, смотрели… смотрели.

Конец.

17.08.2017

*******

   Сегодня Потапкин запланировал борщ. Красный, наваристый, и чтобы много хорошо сваренного мяса, а сверху зелени покрошить. Сметана уже ждала в холодильнике, сметану он тоже на рынке купил, правильную – ложка стояла.
— Ах, Сереженька… я с тобой и кухоньку свою вспомнила…  – ворковала бабуся. — А борщика мне хочется ох как давно, да вот для себя одной готовить…  — приговаривала, шустро по-молодому крутясь между столом и раковиной. Помыла свеклу, и капустный кочан тоже зачем-то помыла. Ну ей как специалисту виднее. Сергей Сергеич к бактериям всяким относился упрощенно, водочка внутрь - лучший антисептик, и он этот дело не забывал, обрабатывал себе пищеварительную систему.
— Какой же ты молодец, Сережа. И хозяйственный ты у меня, и скромный. Куда современные девушки смотрят, хотела бы я знать? На певцов да актеров небось, как во все времена, ах, глупенькие…
— Я картошку почищу. — Степенно сказал Потапкин.
Бабуся взглянула на него еще нежнее. Умильно, как на мишку-пушистика, хотя и в габаритах настоящего медведя. Сергей Сергеич аккуратно взял из ящичка второй ножик и миску.
Он отлично чистил картошку, да и вообще много чего умел.

   После обеда Сергей Сергеич, расхваленный за помощь по хозяйству, неожиданно разоткровенничался. На смену ему было через полчаса из дому выходить, наверно поэтому и заговорил.
— Вот бывают эти… ну призраки, или привидения. Я думаю, что они и правда приходят. Только не понимаю, отчего это так – вот не было никогда этих призраков, даже знакомых, и вдруг… совершенно незнакомый является. Как так может быть?
— Ах, Сереженька… — бабуся вязала что-то белое. У нее все столы и сервант были в этих салфетках. — Все возможно в нашем мире, я за свою жизнь в этом столько раз убеждаюсь. Все возможно, что ни подумай. И привидения, я думаю, Сережа, это… это души неприкаянные. И еще те, что не хотят от земли отрываться, а может быть, и не могут. Жалеют кого-то из оставленных. А еще я думаю, Сережа, — бабусины пальцы замерли, а глаза и стеклышки очков засияли…  и скатерка под лампой радугой пошла, и кресло-качалка бабусино замерло. Потапкин смотрел и удивлялся. Никогда она так не говорила, была всегда рассудительная. — Я думаю, что привидения – это больше, чем души.
Он подсел к ней поближе, и боялся слово пропустил. А бабуся тихонечко, как сама себе, рассказывала…
— Душа, она что – она путь, положенный ей на земле, прошла, да и улетает, дальше стремится, куда… время придет, узнаем… А вот привидение уйти не может, держит его что-то… вот и думаю я, что иные привидения – это души, да и еще что-то вдобавок, от человека и его жизни. То, что он в себе носил, большее что-то…
Потапкин не понял, но подобрался. Как это – большее?

   Спицы мерно щелкали, а голосок бабусин, вместо того чтобы загрустить, повеселел. Она положила свое вязанье на колени и вдруг заулыбалась, как будто вспомнила что-то хорошее, а не про призраков, на ночь глядя.
— Я еще молодая была, когда мой Васенька ушел. И видела его часто, а никому не говорила – нельзя было. И он приходил и разговаривал со мной, как живой. Долго приходил. Целый год. И вот веришь, Сереженька, не боялась я нисколько, а радовалась. Видела Василия Семеныча, как вот тебя вижу, а ближе он никогда ко мне не подходил. Сказал, что напугать меня не хочет. Видеть-то и говорить с ним можно, только на расстоянии. А прикоснешься – только холодок по руке побежит, и все. И вот он приходил, и рассказывал мне все, чего в жизни не успел. Про детство, и как до встречи со мною жил. Сказал, что живой этого рассказать не мог. Хотел рассказать, очень хотел. И чтобы я в ответ на это сказала, что не виноват он, ведь судьба сильнее удавки бывает. Вот хотел поделиться, а пуще повиниться, но не мог. Тяжесть с души ему снять мечталось, но не позволено было ему на меня эту тягость вешать. Васенька мой, Василий Семеныч, он из дворянской семьи был, а служить пришлось в Красной Армии, да в польском походе… 
Она встрепенулась и схватила свои спицы, и закрутила ими еще быстрее – щелк да щелк. Как птичка клювом. Потапкин подумал немного, и спросил.
— А вот если дотронуться до привидения нельзя, то и есть-пить оно не может?
Старушка смеялась так, что легкие ее плечи в ажурной шали тряслись, как у цыганки. Когда очки на столик хотела положить, чуть не уронила, и Сергей Сергеич подскочил и помог. Посмеялась, потряслась, слезинки с морщинок стерла…
— Нет, Сереженька. Не может есть привидение, никак не может. Это к тебе ряженое привидение приходит небось, Сережа. Или во сне кто ходит? Ходит, да и не помнит, бывают ведь и луной отмеченные. А еще и такие есть, что спят по многу лет и не стареют. Случилось что тяжелое, и пожалуйте вам - в сон человека бросило и не отпускает… Бывает, Сережа, все бывает…

***

   Явилась, как только он термос открыл! И за стол уселась.
А потом сказала, что в точности такой борщ ее бабушка варила. Свекла на мелкой терочке, и такой краснющий, что даже картошка краснеет, а сметана сразу розовая становится. И Потапкин сказал, что правильно, варила бабушка, а он только помогал.
— У меня такая бабуся, ты бы мне позавидовала. Если б с ней хоть раз поговорила. Тоже стихи читает. И на пианино.
Анюта сыто прищурилась и промолчала, и Потапкин рассказал еще: — Она даже в кухне в кружевном фартуке и с прической. К ней ученики раньше ходили на пианино играть, так она дома всегда в туфлях с каблуками, как артистка.
— А сейчас уже не учит? – с интересом спросила Анюта.
— Ей уж, слава богу, хорошо за семьдесят. Ученики приходят по праздникам, поздравить. Цветы ей приносят. Бывает, и просто так приходят. Она редко играет, у нее пальцы болят. Больше читает, — важно рассказывал Потапкин. — У нее в комнате книги во всю стенку, и картины еще. Не как в холле у нас тут, а настоящие картины, с трещинками. Во.
— А как зовут твою бабусю? — Подозрительно спросила Анюта.
— Тамара Владиславовна. — Гордо сказал Потапкин. Он ждал этот вопрос. — А фамилия -Арцыбашева.  Дворянская, между прочим, фамилия.
   Анюта надула губы и промолчала. Он не успел этому удивиться, потому что заметил нечто более удивительное – ее надутые губки были розовыми. Не совсем, конечно, цвета женских губ, которые охота… ну в общем, не совсем, но явственно розоватые. Как кожа, когда начинает обгорать на солнцепеке.
Когда в том была необходимость, Сергей Сергеич думал быстро: — А давай еще по тарелочке, Анечка? И сметанка как раз… — и невзначай качнул широкое горлышко, чтоб духмяный борщевой парок…
Она вытянула шейку и повела носом. Нос был чуть вздернутый, совсем чуток.
Мыть тарелки Потапкин не стал, а сдвинул все на край стола и прикрыл вафельным полотенцем. И успел первый занять свою койку.
Анюта посмотрела снисходительно, подлетела и преспокойно улеглась на него сверху. Весу он никакого не ощутил, а вот тепло было. Такое слабое, как от солнца в пасмурный день - и неоткуда ему вроде взяться, а вот греет. Паутинкой теплой оглаживает.

Сегодня он уснул как бревно и снов не видел. Было тепло.

***

   Наутро Сергей Сергеич был бодр, и имел идею. Для дальнейшей разработки идеи ему нужен был Коротков.
— Федор, ты мне нужен.
— Буду, Сергеич. Договора отвезу по-быстрому, тут недалеко – на Строительную, и к тебе.

   — Короче, Федя. — Внушительно начал Потапкин. — Мне надо информацию. Имена и фамилии всех моделей, что тут работали. За последние… — Потапкин задумался. — За последние три года.
И коротко рассказал, попутно объясняя ситуацию. В реальных понятиях, без всяких там полтергейстов психозных. Мол, ищет он одну девушку, и все.
— Тут, видишь, такое дело…  я не знаю, сколько ей лет. Как голая выглядит, знаю, а имя и сколько лет – не знаю. Но период надо проверить последний – года два. Ну для гарантии три. Больше смысла нету.
Федор понял, и не удивился. С девушками модельными всяко бывает, впрочем, как и с неформатными. Еще неизвестно, какие хлеще заморочат.
— Уютова знает всех. Если бы, как ты говоришь, Сергеич, она умерла, да еще голодом себя уморила, то я уверен - Ольга бы, вероятней всего, знала. Они ж ей тут почти все как дочки. Спрашиваем? Как будто случайно ты узнал, что твоя знакомая была. Вот только как про годы… — задумался Федька. — Ты ведь не можешь не помнить, когда это было.
Федька мыслил еще секунд двадцать. Потом глянул на серьезного Потапкина и тряхнул удалой головой: — Нет, мы пойдем другим путем, Сергеич. Тайными тропами контента мы пойдем.
И пояснил, что данные по договорам и списки манекенщиц не только бухгалтерия хранит, у арт-директора тоже есть, он видел. И подиумные модели всех полов там аккуратненько обозначены, по номерам, причем с номерами телефонов.
Они совместно зафиксировали момент, когда гений дизайна удалился за пределы охраняемого объекта. Далее Потапкин отвлекал у входа в здание Ольгу Вячеславовну, как раз после обеда. Он рассказывал милой приветливой женщине про свой неконтакт с руководством, не понимающим азов охраны. Уютова хлопала глазами, но слушала с интересом, особенно про пулеметный расчет и точки обзора. Как раз до момента, когда напарник отбой дал, доброй Ольге Вячеславне удивления хватило, и качая головой, помощница дизайнера пошла к себе в мастерскую. Думала она при этом скорей всего обычную женскую чушь, про то, что жениться бы надо Потапкину. Она уехала наверх, и Сергей Сергеич, отсчитав контрольную минуту сорок секунд на подъем лифта, рванул следом.
Федор Коротков, гордый как не пойманный взломщик Пентагона, был на условленном месте.
   Само собой, место это было возле ресепшн, рядом с Марией.
Распечатка была длиннее, чем рассчитывал Потапкин.
Моделей с именем Анны было аж четырнадцать штук. И еще две Алины и одна Адель. Про Адель Потапкин даже немного подумал, но решил – нет, она ни разу Аделью не назвалась. Если б такое имя было у ней, так выдрыга так бы сразу и заявила, что Адель.

   А вот одно имя с фамилией очень заинтересовало… у Сергей Сергеича, как услышал, пальцы самопроизвольно развернулись в пятерню. А еще как будто чьи-то пальцы по спине провели. Очень уж фамилия хорошая.
   Да нет, быть такого не может!

***

   Узнала, что ли? Что отслеживал ее, прошлое узнавал? И обиделась так, что перестала появляться. С нее станется, нравная такая, что прямо с поклонами к ней подходи. Фу–ту ну –ту, ножки гнуты. Графская дочь, называется. Зазнайка модельная.
Потапкин страшно скучал, хотя и не хотел себе в этом признаваться. Дни стали серые, ночи тянулись длинные. По ночам мягко мерцали тихие мониторы, и было тихо в коридорах, как на кладбище, ныла и звенела эта тишина – не нужен ты никому, Сергей Сергеич… не нужен. Малообщительный ты тип. На пути к асоциальному. Даже привидение сбежало.
Последний раз он видел ее неделю назад. Тогда она заявилась с опозданием и в леопардовых штанах в обтяжку, на складе стянула, что ли? И слопала весь ужин за двоих, Потапкин ничего и сказать не успел. А потом уснула, и думала во сне, что «Макс еще пожалеет. Подумаешь, звезда, Макс Волан… бадминтон ты… со своей диетой. Сам сиди на своей дурацкой яичной диете…»
Потапкин ту ночь совсем не спал, потому что был голодный.

   Была эта последняя ночь вроде спокойной, но что-то тревожно стало Потапкину, с самого вечера чуял неладное. Сначала он тогда подумал, что тревога оттого, что не рассчитал он Анютин аппетит, она одна две порции и добавку умела, и теперь спит вся довольная. А он слушает.  И про певца понял сразу. Этот певец-молодец и был ее хахаль, знаменитость фабрично-заводская. Макс Волан, выправка типа бадминтон, да втянутые во всю щель джинсы с синей ширинкой. Да сумасшедшие девки с фонариками плясали сзади, а видел все это Потапкин по монитору, и всего-то полтора года назад! Как так? Шестнадцать месяцев назад, если уж точно. Этот Волан прилетал сюда петь по приглашению, Потапкин как раз дежурил. Всего шестнадцать месяцев назад, весна была сырая в том году.
Потапкин крутился и не спал, зато моделька дрыхла с нежной улыбкой. И лезла обниматься во сне. Мониторы мерцали спокойствием, не доносилось ни звука и с улицы. Сам воздух, казалось, спал, тягучий как карамельная начинка в пончиках, которые с наслаждением слопала прозрачная стройняшка. Тихо, спокойно было. И поэтому Потапкин чуть не вздрогнул, когда она распахнула глаза, показавшиеся темно-синими в утреннем полумраке, и звонко подумала: «Утром на завтрак сырники… опаздывать нельзя!»
И упорхнула.
   Где у нее завтрак-то… кто еще Анюту подкармливает? – задумался Потапкин.
Кто посмел?
Мучительно крутился клубок из нервов. Наматывался и распускался заново.
Где, кто ее еще кормит? И справная такая стала, если б рука насквозь не шла, так и подержать бы приятно. Нет, пальцы и рука сопротивления при прохождение сквозь модельное тело по-прежнему не встречали, но вот мягкие изгибы появились. И тепло чувствовалось. Хорошее такое тепло. Бодрое. Теплое и наглое, а не унылое-смертное, как тогда, в первые разы.
   Мысль, которая пришла в голову следом, окончательно смотала нервы в тугой клубок. «Спокойно… без паники», - сказал себе Потапкин, находясь уже на рабочем посту, и потянул руку направо под пиджак, за фляжкой. Там было пусто. Непорядок, пусто должно быть к двум часам дня, а не в одиннадцать тридцать, непорядок… так и на увольнение нарваться можно, выговоров тут ему никто не будет объявлять. На работу его прежний президент брал, и повезло тогда крупно. В охрану можно было устроиться только к частнику, и желающих нанимать в эту охрану незнакомых парней из тех, что недавно побывали в горячих точках - таких смелых было не очень много. Тем более кризис. А у него здоровье хоть и отличное по всем справкам, да биографию не отменяет. А биография хоть и славная, да энтузиазма у работодателей такие биографии не вызывают.
   Потапкин завинтил пробку и четким движением спрятал фляжку в карман.
Нет, никаких увольнений за пьянку. Этого не будет, работать он в модельном доме привык, зарплату получает, и женщины его уважают. Те женщины, хорошие, которые с телом.

   О телах и сырниках Потапкин думал до конца смены. Костян пришел раньше, поздоровался и побежал наверх решать по отпуску на две недели, экзамены сдавать. А вскоре и вернулся, смурной. Видать, отказали, – смекнул Потапкин, находясь на посту и в сознании.
— Сегодня днюха у другана. — уныло сказал подошедший Костя. — Собрались пивка в парке попить, отметить. И готовится надо, у меня еще по термеху должок и курсач с замечаниями вернули. Сессия началась, а у меня еще допуска нету. Зря, что ли второй год учебу оплачиваю. Не, я в узел завяжусь, Сергеич, а диплом получу.
— Да и правильно, — сказал Потапкин. — А чего отпуск не берешь, тебе же как студенту положен. К начальству ходил, что тебе сказали… ла… сказал, в общем?
— Эх… что сказал – злой он был. — ответил напарник. — Шариком в дверь запустил и говорит: «Учиться надо было до того, как на работу к нам устроился. У нас работать надо. Договаривайся со сменой, кто вместо тебя, я, что ли, охранять буду?»
Хм, особенно в наряде с блестками и на каблуках, ночью по коридорам бегать, - подумалось Потапкину. Нарушители сами разбегутся, а те, что не дадут деру от президентской юбки – те особо-то и не опасны. Сами сдадутся и подставят. После ночной осенней встречи Сергей Сергеич к президенту относился однозначно. И еще усмехнулся про себя: вот бы Анюта пошалила, если бы увидела тут это красное платье да дрыгающую походочку.
— Ты вот что, — сказал Потапкин, — иди в бухгалтерию, скажи, что я согласный на полторы ставки. Два часа в день мне для себя, остальное время на посту. А что ночью делаю, их не касается, да хоть и вообще не сплю. Какое им дело, коммерсанты. Выкручусь, не впервой.
Костян обрадовался, будто ему новогодний подарок дали. — Ну, Сергеич, ну спасибо! Я твой должник. Если что, я всегда, слышь, Сергеич?!
Мигом сбегал наверх, договорился и ускакал. К экзаменам готовиться или пивком закидываться на дне рождения. Если пиво, то молодец, а экзамены свои сдаст, куда он денется.
Отлично. Время суток ему нужно все целиком.
Вдруг Анютка прилетит, а его на месте нету.
— Вот чего их тянет к такой жизни, никакого же удовольствия, — пофилософствовал приободрившийся Сергей Сергеич с пробегающим мимо курьером. — Ведь ни поесть бедолажкам, ни выпить, ни конфет там… и бегают вечно, торопятся.
— Пройти по языку мечтает каждая красивая девчонка. — Подмигнул Федька. — В крови у них это.
В крови, у кого она есть. Потапкин думал редко, но уже если задумывался, то основательно, с итоговым разложением обдуманного по пронумерованным полкам. Во всем должен быть порядок.
Имена четырнадцати моделей он перечитывал раз тридцать, когда был один и никто не мешал. Он перечитывал список, где имя «Анна» стояло радом с разными отчествами и фамилиями, от очень изысканных до совсем простецких. Была там Суховей и была Сушкина. Перетятько и Октябрьская. Потапкин читал с первого до последнего номера по списку, но простая мысль упорно долбила Сергея Сергеича в одну и ту же точку мозга.

***

   На следующий день, в оговоренные дневные часы личного времени, Потапкин поехал на Каширское шоссе.
Федька обещал повыяснять, где лечат эту самую анорексию. И назвал один адрес, куда направляют на бюджетной основе, если состояние тяжелое. Вернее, куда могут направить, если повезет.
   Потапкин раньше времени выводов никогда не делал. Сначала всегда нужно выяснить ситуацию на месте, а потом уже действовать. И поэтому, уже прибыв на место, оценивал обстановку вдумчиво: и территорию учреждения, и размеры охраняемого объекта в целом. Здание клиники было немаленькое, и центральный пост охраны находился скорее всего у главного входа. Сергей Сергеич подошел к столу охранника и представился.
   Краткое общение было плодотворным.  Документы и сходство фактов из биографии быстро закрепило общее доверие, и Сергей Сергеич уже свободно поделился с дежурным охранником главного корпуса мыслями о несоответствии состава патрульных команд и их обмундирования специфике данного учреждения. Мало двух глаз и рации, чтобы и на мониторы смотреть, и посетителей фильтровать. И про крепость нервной системы еще поговорили с полминуты, пока в холле царило обеденное затишье. В итоге к стойке регистрации Потапкин подошел не один, и разговор с молоденькой регистраторшей пошел соответственно.
Девушка ответила на дежурную шутку сотрудника и повернулась к Потапкину.
— Имя вашей девушки?
Он подумал еще две секунды, поскольку имя – было и оставалось загадкой. Какое из четырнадцати, да и есть ли оно в этом списке? Догадка явилась из подсознания, будто подстегнутая ее вопросом. Вашей девушки. Вашей. Девушки. Потапкин честно посмотрел на хорошенькую регистраторшу.
И уверенно сказал: — Анна. Анна Федоровна Попкова.
И прямо взглянул в ее глаза, и не удивился, когда ему улыбнулись и кивнули после беглого взгляда на монитор. Этаж, палата. Можно будет навестить через двадцать минут, как только закончится время обеда.
Двадцать минут внешне невозмутимый Сергей Сергеич занимался бурным аутотренингом, стоя у окна ближайшей рекреации. А затем собрался, прошел по коридору и заглянул…

  Это была она.
Худенькая, высокая и русая, из маленького носа торчала прозрачная трубка.
Она вошла в комнату отдыха, где сидели в креслах и читали да вязали, и пока шла – все бросили вязать и смотрели, как она идет. А она, слегка наклонив голову, исподлобья смотрела в широкий телевизор, где ходили по пляжу роскошные тетеньки в полуголом виде.
Халат на ней был сиреневого цвета с тугим пояском. Все больные и выздоравливающие были нормальные и одеты в свободное и теплое, а Анютка, естественно, в выпендреж. Она!
Потапкин замер, готовясь уйти из поля зрения. И смотрел, не решаясь поверить фактам. Она! Его полтергейст. Нахальная теплая обжора, обожающая показывать ему страдательные картинки с липкой кровищей, глазными яблоками в протянутых ладонях с висящими сломанными пальцами, и вывернутой под прямым углом шеей.
Шейка стройная, глаза и вся остальная головка тоже на месте. Поясок затянут на талии, как у рюмки ножка. Русый хвост с ленточкой, и губы вроде как накрашены. Ну, выдрыга… вот для кого здесь краситься, одни ж больные кругом. Больные, и между прочим, здесь и охранники тоже имеются. Сергей Сергеич нахмурился.
Это была она.
И была она худющая, но абсолютно живая и нахальная. Смотрела из своего угла в телевизор она недолго, а потом подскочила, задрала свой нос с трубкой и пошла к столику, где мирно лежал телевизионный пульт. Походку такую Потапкин видел часто, каждый день. Она…  она! Анюта!
Пятясь от входа, он извинился перед медсестричкой, и быстро пошел обратно к регистратуре. По ходу качало на стенки – левую, правую, но Потапкин держался. Нельзя сейчас Аньке на глаза показываться, вот так наобум. Может и истерику закатить, если вообразит, что недостаточно шикарно выглядит, с этой трубкой в ноздре и в халате.

   Нет, уходить рано, — опомнился уже у лифта Сергей Сергеич. Надо поговорить с постовой медсестрой. Врач вряд ли будет разговаривать не с родственником Анюты, а к медсестрам у Потапкина подход имелся.
— Да, Аня Попкова. Я знаю, конечно. — охотно ответила пухленькая девушка в белом халатике, которую он остановил в коридоре. Она приветливо посмотрела на солидного и скромного Потапкина, и согласилась сказать пару слов, отойдя с ним в уголок к подоконнику. В окно было отлично видно парковую территорию и гуляющих. Сергей Сергеич пояснил, что не хочет Анюту травмировать, вот так придя без предупреждения. Она очень чувствительная, и если решит, что он видел ее в больничном халате, расстроится, а этого допустить он не может. Медсестра улыбнулась. Когда Потапкин хотел, он мог вызвать к себе сочувствие, и теперь слушал.
— Удивительная девушка. Она поступила в мою смену, и я хорошо ее помню. Поступила к нам с весом в 41 кг - не фатально, но она быстро теряла этот вес, и ничего не помогало. Нет воли к жизни, - так говорил ее лечащий врач, не хочет она подниматься и жить. Такая красивая, всего девятнадцать лет.
Сергей Сергеич прочувствованно кивнул и сказал, что Анечка всегда была очень впечатлительная, и пишет замечательные стихи.
— Она дважды впадала в коматозное состояние, а неделю назад почти трое суток не реагировала. Она была на искусственной вентиляции легких, а вес был на грани жизни. Уже и родственникам сообщили, чтобы готовились.
— А кто к ней приходит?
— Раз в неделю мать Аню навещала и младшая сестра. Но последнюю неделю, как только Аня на поправку пошла, никто не приходит. Странно…

***

   За консультацией Потапкин побежал к бабусе, причем времени у него оставалось в обрез. Можно было и на работе с Федором посоветоваться, но что-то Потапкину подсказало – женщину здесь надо, а не парня, да хоть бы и продвинутого, как Федька. Основной вопрос был такой: вот как быть, как сделать, чтобы Анька в первую минуту, как его увидит -  не заорала и не выгнала его. Еще заявит, что знать не знает, и в общем будет права. Истерику устроит, тогда его в отделение могут и не допустить больше. Анютка же не дурочка, просто фантазерка. Она ж отлично понимает, что прозрачная-то она ух какая красотка была, а зато в реальной жизни, прямо сейчас – без слез на нее не взглянешь. Синева тощая, да с прозеленью. Красотища, да еще эта изогнутая трубочка из Анькиной ноздри. И бледная она, и худая, кормить еще и кормить, да ведь не приходит больше. Наверное, не может. Как очнулась, видать – и все, пути в астрал отрезало. 

   Бабусе он доложил ситуацию кратко, и, само собой, без дешевой мистики. Девушка, обидел, нужно помириться. Нервная, самолюбивая, красавица.
Дохлятина нахальная – это он про себя подумал, чтобы вслух – ни-ни.
— Цветы, Сережа! И очки черные свои сними, когда разговаривать… лучше вообще не надевай эти очки! — радостно затрепетала бабуся. Дальше он все внимательно запоминал – какие цветы, как подойти, что сказать…
А, говори не говори – выгонит его живая Анюта из медучреждения, да и все.
Стихи, манеры, красотища вся модельная и голая ее фантазия. Все эти Изабеллы и Матильды, да графские развалины – не простит ему Анютка, что такой ее увидел. Халатик ее, тапки с ушами дохлого зайца, трубка эта из носа. Де ля моль бледная. Нет, не простит, взовьется и заорет сиреной. А потом как бы хуже ей не стало. Разволнуется, разобидится и поплохеет ей, что тогда делать? Расклад простой: пока Анька в сознанке, она к нему не придет. Не сможет. А если Анька все-таки придет, это будет значить только одно. Вот то-то и оно…  Потапкин передернул плечами от этой мысли, как от сквознячка по спине. Не придет – плохо, придет – вообще финал. Вот сейчас он к себе на работу придет и ждать будет. А завтра опять к ней поедет, как дурак, и скажет – я все про тебя знаю, включая твою фамилию? А если в эту же ночь она к нему на дежурство и явится? Опять прозрачненькой, стихи верещать и придуриваться графской дочкой?
Тогда он себе точно не простит. И водка уже не поможет. Что делать, а?

   Бабуся глядела на мечущегося из угла в угол кухни Сергей Сергеича. Волновалась очень сильно, он это заметил и опомнился. Так что придумать?
— Тогда так, Сереженька. — Вдруг строго сказала бабуся, вперив в него блестящий по-молодому взгляд. — Тогда выход один: подходишь к девушке с букетом и предлагаешь ей руку и сердце. На колено не обязательно вставать на людях, или на оба колена – это уж нет, нет, перебор!
   Потапкин медленно повернулся из угла, в котором чуть не застрял. Как это «руку и сердце» – это жениться на ней, что ли? — Это жениться? — Тупо повторил он свою догадку. Бабуся спокойно кивнула. — А что? Это единственное средство мириться, Сереженька. Никакие другие средства здесь не подходят. Жениться.
— А потом, выходит, когда она успокоится, что, мне сказать – пошутил? — еще умнее переспросил Потапкин. Он чего-то не понимал, в голове вращались шестерни и коленчатые валы. Он не понимал, а бабуся любовалась его физиономией, как будто картину новую увидела на стенке. Потапкин даже оглянулся на эту стенку – обои в цветочек. И повторил:
— Руку и сердце, а потом сказать – пошутил, чтобы не волновалась?
Бабуся качнулась на стуле, всплеснула сухонькими ладошками и зазвенела, стареньким надтреснутым колокольчиком.
Смеялась она не очень долго, но Потапкин успел подумать.
И уже подумав, решительно спросил: что делать надо будет, когда она согласится? Ну, это, замуж за него? Цветы ей отдать, или положить куда-нибудь? И вспомнил главное - да, а еду какую-нибудь? В больницу надо еду приносить, в этом Потапкин был уверен. Бабуся категорически сказала: понесешь пирожные, из хорошей кондитерской. От волнения она, наверное, слегка потерялась во времени. Но тут же опомнилась и посоветовала:
— Пирожные, а не торт, Сережа! Ни в коем случае не торт – это дурной тон. Маленькие пирожные, можно конфеты. Помадку или шоколадные.
— Аня любит пирожные. — Медленно сказал он, и тут же вспомнил, как Анька от селедки в горчичном соусе тряслась. Открытую банку у него из рук выхватила, и пока последний кусочек когтем не подцепила, шипела как голодная кошка. Он вспомнил и спросил: — А если она мясо больше любит? Сладкое тоже любит, но вот… это… рыбу можно?
Бабуся задумалась, и быстро решила. — Расстегайчики, Сережа! Лучше бы домашние, но это мы потом. Купи, это такие пирожки открытые, знаешь?
Потапкин уточнил: — С рыбой?
— Могут быть и с капусткой, но обязательно сверху маленький кусочек малосольной рыбки!

   Назавтра, обмундированный в обычный свой костюм и вооруженный букетом, а еще коробкой пирожных и рекомендованным бабусей набором сдобных пирожков, Потапкин отправился на Каширское шоссе, настроившись как на задание.
   Все обошлось.
В обмороке Анюта валялась недолго, верещать и истерить не стала. Даже наоборот, порозовела и засмущалась.  Да еще и согласилась, нахалка. Очнулась, спросила – где ее цветы и пирожки, и только потом гордо дала Потапкину свое согласие на законный брак.
Конечно, брак был возможен только после выписки. Дежурный врач пригласил Сергей Сергеича в кабинет, и после беседы действительно стало попроще. Здоровье Анютино было не ахти, но кризис миновал, и молодой организм справится, без сомнения, - сказал врач. 

   Дальше пошло еще проще.
Бабуся научила всему: главное - спокойствие и уверенность. Веники больше таскать не надо, а вот лакомства каждый день, и обязательно разные.
Потапкин понял и действовал в цветочных салонах все более уверенно. Маленький букетик фиалок, или ветка мелких розочек, или цветки с веснушками, фрезии называются. Расход был сравнительно невелик, Анюта расцветала на глазах. Лопала принесенные презенты и жмурилась от восторга, но не толстела, как надеялся Потапкин. Пирожные она очень любила, но визжала от радости только когда он приносил бутерброды с копченой колбаской. Копчености и соленое было нельзя, поэтому Анька лопала, спрятавшись за широкой спиной Потапкина в углу коридора. И удалялась в палату ухмыляясь, как сытая кошка. К ним хорошо относились почти все, и медперсонал глядел сквозь пальцы. Больные и Анькины знакомые по палате тоже проявляли симпатию, и почти не доставали. Ходили мимо них и косились с жадным видом, и, наверное, думали, что их ходьбу туда-сюда никто не замечает. А потом радостно неслись сплетничать.

   Что касается лечения, то положена была Анюте еще и восстановительная терапия в диетологическом отделении - как попросту объясняли Потапкину, утвержденному в статусе жениха. Но ввиду ограниченности лечебных мест выписать Попкову возможно уже на следующей неделе, с рекомендациями по дальнейшему лечению. Все медицинские объяснения и термины Сергей Сергеевич слушал строго и внимательно, но больше интересовался невестиным весом. А еще больше, конечно, формой.
   Анюта хмурилась, как только он заговаривал о знакомстве с ее семьей. Но через две недели, незадолго перед выпиской, согласилась. И закусив губу, гордо хлюпнув пару раз носом, адрес ему выдала. Сергей Сергеич был очень убедителен – надо, значит надо. Положено так.

***

   Потапкин доехал еще засветло.
И, прикупив для малой шоколадку, а для взрослых членов семьи бутылку «Столичной», быстро нашел дорогу от станции до Анютиного дома. Жили ее родичи в старой застройке, двухэтажный деревянный дом одним торцом примыкал к помойке, с другой стороны к дому любовно жался пивной ларек. 

   — Да нервы все вымотала, — после короткого удивления от встречи выдала Анютина мать, моложавая блондинка с темной полосой в проборе. — С пятнадцати лет из дому сбегала, приводили с милицией. В школе все учителя от нее валерьянку пили. Завуч так и сказала, что терпели, мол, ее только за призы по гимнастике. Еще за конкурсы по литературе.
И как-то сникла, прищурилась в клеенку на столе.
— Толку с ее стишков, когда она дома жила - палец о палец не ударит. — поддержал после краткого молчания мужик, по всей видимости Анин отчим. Чернявый мужик в майке, с виду чуть постарше Сергей Сергеича. — Жила на всем готовеньком, да еще и заявляла, что плебейскую еду есть не будет, да, Валь?
— Аристократка нашлась, вот в кого такое…  — извиняющимся тоном ответила блондинка.
—  А я говорил - лупить как сидорову козу надо было. — Воодушевился мужичок, на правах хозяина беря бутылку. — Я говорил – наказывать надо! Сама ж не давала.
Потапкин незаметно оглядывал стол с закуской и стены. Хозяев он еще в первую минуту разглядел. А сейчас они на него поглядывали, жадно, но уже без испуга. Пускать в дом его сначала не хотели, подумали, что уполномоченный пришел, по счетам за жилье. Только когда сказал, что по поводу Анны пришел, как ее хороший знакомый, и бутылку показал, успокоились. Но больше удивились.

   Младшая Анина сестренка пристроилась с краешка стола, и быстро зыркала на него голубыми глазами из-под русой челки. Похожа на Анюту, только светлее и не такая нахальная, - подумал Потапкин. И такая же умница, ни слова не вставляла, но видно было, что слушала внимательно. Потапкин тоже слушал молча.
— Школу закончила, и сразу на курсы манекенщиц кучу денег отдала. — Еще раз извинилась Анютина мать и покосилась на своего мужа.
— Твою… свою мать благодари. — Величаво откликнулся глава семьи.
Разговор, по-видимому, был привычный.
— На машину не дала, а девчонке сопливой на глупости выдала – такие… бабки! Эх… — после третьей рюмки уверенно обвинил чернявый хозяин.
Дальше рассказывала одна мать. Монотонно, но при этом цепко поглядывая на Потапкина. Видимо, не поверила, что на Анюту может иметь интерес солидный человек в костюме.
— Вот и обрадовалась. Сначала у нее все шло хорошо, да недолго. Да и хорошо это или плохо, пойми ее. Когда тряпок модных горы, вся из себя звезда, а в глазах тоска. По два торта дорогущих привозила, заказных. На машине ее возили из Москвы. Или такси брала – туда и обратно, от нас и в Москву, это ж сколько денег надо?
Мать заволновалась еще сильней, глянула на сопящего мужа и сбавила тон. — Правда, Светланке компьютер купила и все, что надо. А больше ничего мы от нее не видели. А потом явилась… зеленая вся. Сказала, что решила у нас пожить, временно, пока с квартирой не решит.
Потапкин слушал неподвижно.
— Вот так и было, пожила Аня одна три с небольшим месяца и вернулась. И чуть слово ей поперек скажи, сразу истерика. Сказала, что скоро подыщет себе комнату или квартиру подешевле, чтобы снимать, и уедет. Продукты с доставкой заказывала, дорогие, а сама не ела ничего. И не разговаривала, только нос задирала. Деньжищи она тогда несчитанные получала, а в семью по счету давала. И вся потерянная ходила, куда красота делась. И видать, тут и кончилось ее везение, и денежки легкие кончились.
Мужик хмыкнул и налил еще по одной. Потапкин отказался, а мать продолжила, вдруг потемнев и постарев. Аня тоже так, бывало, как гадостей наговорит, и будто ведьма, хоть и красивая, - невольно отвлекся Потапкин. А мамаша Анькина как будто вспомнила еще что-то и разозлилась, и заговорила громче, поглядывая на чернявого:
— Вот и лежит теперь, чуть не померла от своих диет! Да еще повезло, что после четырнадцатой определили ее в хорошую больницу. Счастье ее, видать. Ну, вернется, работать у меня быстро пойдет. Нам иждивенцы тут не нужны.
Отчим гордо кивнул и налил всем.
Потапкин предложение отклонил и сам откланялся. Только на прощание не удержался: — Все понятно. Вас много и все хорошие, а Аня одна и плохая. 
   И тут же пожалел, надо было сдержаться. Обычно он сдержанным был, это первый раз с ним такое. Он встал из-за стола и ушел, вежливо попрощавшись. Провожала его одна только девчонка, хитренькая как белка. И обернувшись на пороге, Сергей Сергеич ей подмигнул, почти незаметно. Засмеялась и тоже мигнула – обоими хитрыми глазами. За столом висело над остатками недопитой водки удивление – а чего приходил-то…
Вообще-то он свататься приходил, просто передумал.

   И тем же вечером забрал Анютку из больницы. Показать бабусе. Только показать – а вдруг не понравится? Это он так бабусе сказал, а Аньке, конечно же – что наоборот, что перед ней хочет бабусей своей похвалиться.  Дальше кому кто кого показывал - это дамы сами решали, без него.
Он сбежал в кухню и один пил там чай, волновался немного. А дамы ворковали, сначала размеренно, потом стал доносится смех и восторженный визг, все громче и громче. Про искусство небось, да стихи читают, - с уважением подумал Сергей Сергеич. Подслушивать он не очень умел, но ситуация была извиняющая. Подошел тихонько к двери и прислушался. 
— Каперсы, — мелодично поясняла бабуся, — это, Анечка, деликатнейшая вещь и современный обман!
Точно, про культуру говорят, - подумал Потапкин и хотел уже отойти на цыпочках.
— И пикули должны быть крошечные, с кончик мизинца, а в магазинах – извольте, на этикетке пишут – пикули, а в стекле корнишоны-переростки, из баночки хвостики торчат! Это уж никакие не пикули!

   Слегка удивленный Потапкин вернулся к своему чаю. Немного подождал, а на следующий взрыв Анюткиного визга и звуки пианино побежал к двери опять – уж сейчас точно про музыку и картины. Или про картины ей рассказывает бабуся, или ноты свои показывает. И про концертную свою деятельность в молодости рассказывает небось, то-то Анютка визжит. Потапкин подкрался, и наплевав на хороший тон, плотно прижал ухо к двери.
Там, в комнате, действительно было весело - увлеченный бабусин голосок стрекотал, звуки пианино звенели без всякой мелодии, а так, как весенняя капель. А Анька восторженно повизгивала вслед за каждой каплей и бабусиной фразой.
— Стерляжью уху мы как надо не сможем, чтобы и головизну правильно разварить… да специи там хитрые, я уж и не упомню. Ах, и черную икру в это блюдо обязательно… нет, Анечка, никак. А вот кусочек осетринки или белужку мы возьмем к празднику, и заливное… ах, у меня уже идея насчет стола… и кулебяку! Обязательно большую кулебяку, на четыре угла да на весь противень!
Анюта запищала тоньше верхних нот.
Потапкин потер ухо, попятился.
И больше к двери не подходил. Сидел за кухонным столом один и пил чай, пока было время до смены.  Наверное, они друг дружкой были довольны, потому как когда он в комнату к ним постучался – пора ему было на работу, то встретили нежные, как подавальщицы в офицерской столовой. Сергей Сергеич видел, он в такой столовой не раз наряды отбывал, картошку там чистил и подсобные помещения драил.
Вроде все было нормально. Он постучался, и вошел на двухголосный зов, и сразу оценил обстановку, как положено. Все было нормально. Его Анютка сияла как цветочек под солнышком, а его бабуся тоже - как цветочек, только в морщинку. И обе, кажется, под дождик попали. Глаза у обеих были мокрые и радостные.
   Он ушел на работу, а они едва кивнули, занятые разговором и альбомами. Но листали они не альбомы с репродукциями, а старинную поваренную книгу с картинками. Это он хорошо разглядел. Бабуся рассеянно махнула рукой – иди, мол, Сереженька, иди себе на свое дежурство, не отвлекай…
Как будто это не он Аньку привел, а очередная ученица в гости заявилась. Чуть не заревновал. Позвонил он им в девять вечера. Бабуся весело сказала, что все отлично и Анечка у них останется. То есть останется – понял Потапкин. Бабуся если что говорила, то всегда с полной определенностью. Говорила бабуся тихонько и мягко, но что скажет – железно так и сделает, и спорить с ней бесполезно.

   Это он понял еще с первой своей встречи с бабусей.
Он тогда пришел к ней, потому что обещал. Ее родной внук по закону ей родным не был, был он сыном ее сводной сестры. Но она растила его с двенадцати лет. А собственный бабусин единственный сын, ее беда, ушел из жизни обидно рано, и уж точно не героем, - горько думал Потапкин. Потапкин никого не осуждал, и не сравнивал. Кто-то от пули гибнет, кто-то от наркоты, наверно, судьба. И уже много лет не удивлялся, что бабуся - этот старенький божий одуванчик с тонкими пальцами в артритных шишечках - в нештатных ситуациях проявляет стойкость стального стержня.
   Пришел он к ней, потому что обещал другу. У самого Потапкина никого не было, а у товарища была только вот эта бабушка, причем не родная. Но лучше всякой родни, и уважал друг свою бабусю безмерно. И был у них уговор, если живы останутся, то вместе в Москву вернутся, как братья, а нет – то Потапкин должен прийти к ней и все рассказать. Она сильная, выдержит. Она всегда говорит, что нет ничего хуже забвения. Пусть страшная, но правда. Вот Потапкин и пришел, как только из госпиталя выписался и в Москву вернулся. Снял комнатушку, да уже на следующей неделе ему хозяин деньги за непрожитое вернул и попросил съехать. Потапкин знал, в чем дело, сны ему снились, а глотка у него луженая была. Все понятно, крики по ночам кому понравятся. Вот и пришел к бабусе рассказать про внука, сначала позвонил, конечно. А потом пришел и был встречен… наверно, как родной. Сравнивать-то ему не с чем было, сам он был детдомовский.

   Думал долго - что ей принести? Цветы глупо, да и не разбирался он в них. Что, букет ей тащить, как на могилку, что ли… придумал – взял три бутылки, две водки и сухого вина. И пришел. Потом они разговаривали долго на кухне, про все – про мир и про войну, и что люди счастья своего не ценят. И про жизнь говорили, и о себе тоже. Вот, так и получилось, что он поздно сообразил, что свою дозу превысил. Не полностью еще после госпиталя в силу вошел. Дальше он хотел идти, а бабуся не пускала. Последнее, что он помнил перед тем, как отрубиться, это то, что поскользнулся на полу и врезал локтем в окно, пробив оба стекла. Потом упал, тормознув затылком об чугунный радиатор. Дальше был знакомый блаженный провал сознания, и очнулся Сергей Сергеевич в рассветных лучах солнца, бивших откуда-то сверху. Он лежал под окном.
Дальше он выяснил, что голова его находится на мягкой подушке, а сам он лежит на линолеуме в рисунок под паркетную досочку. Было тепло, потому что с обеих боков Потапкин был подоткнут мягкими пледами. Сверху на нем лежало стеганое одеяло. Голова сзади немного болела, и Потапкин вспомнил, как врезался этой головой в батарею, и повернул голову вверх. Радиатор был цел – уже хорошо.
Не успел Потапкин подняться с пола, как дверь скрипнула, и старушка в длинном халате, надетом на белую рубашку, спросила из-за двери: – Можно войти, Сереженька? Ты проснулся уже?
Потапкин откашлялся, подавившись удивлением, и разрешил.
Еще одна подушка оказалась в окне, над его головой. Заполняла эта подушка выбитое оконное стекло, и вставлена была со знанием дела, уголками внутрь. Видать, не впервой… Потапкину даже стыдно перед бабусей не было. Вернее, было, но чувства он привычно подавил. Стыд потом, сейчас исправлять надо, что натворил. Он поднял виноватые глаза…
— Ах… Сереженька… — бабуся благоговейно прижимала ручки к ажурной шали на груди. — Ах, одним ударом пробить столешницу! … Ах, вот это силища…
Потапкин обреченно глянул. Действительно, пластиковый кухонный стол красовался паутиной трещин и явственным центральным следом от потапкинского кулака. Вмятина была хорошая, и стол в качестве мебели использовать было больше невозможно. Это было все, что позволил себе отметить Потапкин.
   Дальше он попросил у бабуси мыло и ненужную ветошь и быстро прошелся по полу, собирая мыльной тряпкой стекло, сначала осколки, потом еще и еще раз, до стеклянной пыли. На всякий случай попросил старушку не ходить возле окна, он вставит стекла и сделает контрольную зачистку.

   Вернулся Потапкин через три часа, с вырезанными по замерам стеклами и новым кухонным столиком.
Бабуся сияла. Ее все восхищало – новый столик из коричневого пластика, именно такой, как она всегда мечтала, и размером как раз под вязаную скатерть. И цвет замечательный, фактура темного дуба.
Потапкин тоже чувствовал себя дубом. Но работу выполнил. Штапики, инструмент и мелкие гвозди он принес, и аккуратно очистил рамы от битого стекла. Старушка смотрела и ахала в священном экстазе, когда Сергей Сергеич деликатно подбивал ребром ладони длинные острые осколки об краешек мусорного ведерка, чтобы безопасно вошли в емкость.
Когда он навел окончательный порядок и собрался уходить, бабуся его не отпустила. У нее есть свободная комната, которую она может ему сдать. Хитрющая бабуся поняла, что Потапкин просто так не останется, и нажала на совесть. Одинокая старушка без родственников, беспомощная и слабая… а раньше были средства, только все ушло еще в те годы, как пыталась сыночка из ямы вытащить. Не смогла, и память ему светлая, судьба значит такая.

   Потапкин вообще-то собирался махнуть к другу в село в Тюменской области, договорился уже. В столице он оставаться не сильно хотел, и куда податься не знал. А вот природа, охота и рыбалка заинтересовали. Там и с жильем проблем не будет. Потапкин еще с вечера старушке все это рассказал, он своих планов не скрывал. Да вот у нее, как оказалось, другие планы были.
Старушка жила на пенсию, а если не хватало, относила в комиссионку колечки да всякие побрякушки из шкатулки. 
— Осталось-то всего ничего, Сережа. Две шкатулочки наборных да пара колечек. Да кто ж это знает. И дверь у меня хоть и железная, а говорят, что такие двери легко открыть.
Потапкин привел последний аргумент, что орет он по ночам. Страшно, говорят.
— Не страшно, Сережа. Нет, совсем не страшно. — Удивленно ответила бабуся. Потапкин остался, сам до конца не понимая, почему он это делает. А потом и с работой повезло, охранником устроился, офис охранять. Работенка непыльная, за склады и площадку в этой фирме отдельная патрульная бригада отвечала, да тревожная кнопка на пульт вневедомственной охраны была выведена. А он с напарником, можно сказать, филонили – солдат спит, оклад идет.

   Полгода Потапкин аккуратно платил хозяйке за комнату, но по каждому поводу и празднику получал в подарок то одеколон, то дорогой галстук или фирменные носки, а несколько раз и сорочки. В брендах бабуся отлично разбиралась, а этикетки с ценами удаляла. Потапкин недолго ломал голову, кто кому теперь должен, и стал приносить продукты, какие она просила, и делать работу по дому. Поставил новую дверь, чтобы старушка не боялась. И старался побольше времени проводить на работе, а стабильность своего внутреннего сознания поддерживал градусной терапией.

   Он следил за сантехникой и делал мелкий ремонт, и все что надо по хозяйству.  Да еще привозил и отвозил участковую врачиху в плохую погоду. С этой врачихой бабуся была в подругах, и встречала ароматным кофе и пирожками. Да и с соседями дружила, а Потапкина расхваливала всем не в меру, он аж смущался. И все же старался поменьше ночевать у нее в доме. Сергей Сергеич особо и не задумывался, что у него с бабусей за отношения – то ли квартирант, то ли внук. Все соседи считали его внуком, хоть и знали, что не родной. Он и не задумывался, тем более, что все годы так и жил – под градусом. Не задумывался до тех самых пор, пока к нему в ночное дежурство не прилетела Анька. И взорвала пыльный мир, сны и градусы, да и само стабильное существование охранника Потапкина.

Сцена расставания Андрея и Киры. Если долго-долго делать из женщины франкенштейна, то он вполне может и получиться...

Убей меня, мой нежный монстр
Маленький ужастик в спальне с лиловыми простынями.

— Андрей. Андрей!!!
Она плакала.
Ни одна не способна так красиво плакать. Ни одна – настолько утонченно и прозрачно, белой прелестью с кровавой тенью глаз…
И куда делась ее фанаберия.
Бедняжка.

— Не уходи. Не уходи так!

*

   Так, эдак, никак. Если он сейчас попробует добиться от нее, каким она видит их расставание -  в поездке по романтическим местам их связи, в летнем парке под грозой, за муаровой белизной ресторанного столика, и так далее, и так далее.
И тому подобные глупости зациклившейся, которые она не раз уже пыталась ему преподнести с лживой иронией. Но зато с цельным как боль сумасшествием. Если он даст слабину хоть на миг - то и эта очередная попытка закончится как всегда, в постели.
Нет, Кира.
Нет!
Не для этого он второй месяц копит в себе уверенность! Пойми, ну способна ты понять хоть что-то? В жизни мужчины случаются такие ситуации... а, да какой смысл с тобой что-то обсуждать. В общем...
Есть ситуации, когда жестокость – единственное милосердие.
И ты опять в белом.

   В белом он в нее влюбился. Есть короткие, острые ощущения, которые остаются в памяти навсегда. Например, танцующий шифон короткого платья под предгрозовым ветром, эфемерная защита от его рук. От рук, от тепла, от счастья первого узнавания. Под летним ливнем ее кожа была горячей. Жар тела не удивил так, как звонкая насмешка ее губ и острота, с которой она его поняла, почувствовала, и отважно, торжествующе выпалила: – сдаешься?! Андрей гордый, Андрей взрослый, Андрей не замечающий и ироничный – сдаешься? И он сдался ей тогда весь, признался и погиб. Исчез, забыл себя под счастливый смех их сердец, стаккато дождя и первой страсти тел, и душ - ливень с небес и теснота маленького душного салона его авто, где они впервые спрятались от мира.

Белое – ее любимые одежды. Натуральный шелк и хлопок белой палитры, свежая кожа блондинки и аромат горького миндаля, едва уловимый и приевшийся. Горечь приедается, сладость – никогда, Кирочка, прости.
Эту горечь, ее первый горький вкус он ощутил примерно с год назад. Это было в гостинице на побережье, им оставался последний день итальянской поездки. Одна из ежегодных поездок, один из самых фешенебельных курортов. Других Кира никогда не признавала. Он знал, что мать тогда ждала помолвки, в этот раз – ждала с уверенностью. Но, к его восторгу, Кира не стала настаивать. И он был рад, до мальчишеского восторга рад, и не стал скрывать удовольствия. И благодарности тоже – за отмену зубрежки и скучных экзаменов, за свободную силу наслаждения: так можно быть благодарным за подаренную вечную молодость. А в тот последний день у моря он был влюблен в нее как никогда, и сказал об этом, а она медленно улыбнулась и подняла руку, изогнув немыслимо прелестной волной, как могут только танцовщицы, а потом протянула и вторую, дыша ему в губы, но не касаясь его тела...
   Эти воспоминания он отбросил наутро. Выбросил из сознания, как случайный ночной кошмар, мутный и смешной после пробуждения. Вино, волнение моря и прохлада вечера виной, покажется же...

Он думал, что забыл эту ерунду. Оказывается, нет. Ароматная горечь миндаля всякий раз напоминала это ненужное, стыдное чувство. Страх. Невозможность точно установить, сколько сна и сколько яви было...
Бесполезно орать на себя – бред, сон, алкоголь, прочитанная где-то мура, гормональная химия ощущений... оно так и не ушло, просто забилось вглубь. Это началось тогда. Это с тех самых пор он злился, когда случайная любовница пользовалась горькими духами. Все что угодно, дешевая сладость, ваниль и зелень, но не горечь. Горечь напоминала и заставляла забывать снова, отмахиваться, смеяться, безмятежно лить яркое виски в стеклянное горло... что было этим глупым, ненужным, тоненьким как паутинка воспоминанием?
Мелочь.
С каждым может случиться.
Ее руки тогда показались ему длинными. Очень длинными. Неприятно, нечеловечески длинные, они будто зажили своей собственной, независимой жизнью. Выключатель был за его спиной; она облизнула розовые губы и потянулась, стоя на коленях на постели – выключить свет, он понял - она опять задумала сюрприз. Для него. Выдумщица...  Свет погас, и заструился легкий смех, пахнуло свежестью и непонятно откуда взявшимся, пресным ароматом росы. Духи? Нет, она не любила чужих ароматов в постели. Только кожа. Только волосы, свежевымытые еще влажные волосы.
Он попытался вспомнить, сколько выпил тогда. Ничего экстремального...
Нет, ничего.
Наутро ему захотелось прикинуть этот странный угол и расстояние. Подойти и рассмотреть стенку у кровати, постель, и дурацкий выключатель рядом со спинкой, но откуда-то пришла злость на себя. И он не стал.

  *

   Он отогнал воспоминание. Всего миг – и собрался. Пришел в себя. Он снова был здесь, в темноватой комнате с лиловой постелью, где так сладок ужас пробуждения. Ночной кошмар в эстетской виньетке.
Кира?..
Конечно, она была здесь. Рядом. И конечно, она плакала.
Истекала, дрожала, тянула.
Она продолжала сочиться слезами, и он разозлился. Сколько ж можно?!

Сообразила все ж таки, бедненькая, что шутки кончились? Это трикотажное белое, скрученное в больной жгут твое одеяние, и ты - выкрученная лианой. С листьями нежного, плачущего цветка - чья жестокая рука мяла и выкручивала твой стебель? Даже одеться нормально уже не можешь, креативщица. Жалкая, бледная. Бескровная.

— Я же все для тебя сделаю, все что захочешь! Андрей!!! Не уходи!!!

Белая, гибкая, стонущая… поздно, Кира! Пойми же, поздно. Мы расстаемся. Я пришел именно для этого – расстаться с тобой. Пришел к тебе в последний раз.
Она плакала, он молчал. Хотелось надеть очки.

*

   Дальше он сказал ей все. Напомнил юные их, общие годы, первую их страсть и первое раскаяние, и их белое, пьянящее счастье – единственное счастье друг в друге…
Напомнил. Хорошо. Она должна твердо знать, что он все помнит. Ей так будет легче, ведь где она жила, и чем она жила последние их годы – да лишь в своих собственных больных фантазиях! И своими фантазиями. Реально - он давным-давно уж ей не принадлежит, у нее - лишь ее оторванные от земли вялые сны. Лиана без земли, воздушная, своей жалкой бахромкой щупалец, дрожа, хватается за него… что?!!!
На рукаве его пальто что-то болталось. Белесое, дрожащее. Он брезгливо снял, поднес к глазам – пух? Тополиный? Или паутинка, но откуда тут у нее, в стерильной фиалочно-сливочной ее спальне, паутина? Пальцы стали мокрыми.
— Я знаю, что нам нужно… — билось и мучило лихорадочное дыханье, — Андрей, Андрюшенька, милый мой, постой же!!! Ты уйдешь сейчас, раз ты так хочешь. Уйдешь. Но ты вернешься! Ко мне… как всегда, да, Андрей?
— Нет.
Она, будто не слыша, бессвязно лепетала что-то еще, начала вдруг дрожать как в лихорадке, стали холодными и извивались ее руки, пальцы, волосы… Он непонимающе смотрел на липкие пальцы своей руки, смявшей эту злосчастную паутинку – прозрачная слизь? Откуда…
— Нет, Кира. — Почти крикнул в бледное лицо. — Нет! Я не вернусь. Никогда. Ты будешь жить без меня, и будешь счастлива! Без меня!
Он не снимал пальто. Чтобы отгородиться, быть защищенным от нее.
И только сейчас понял, почему он не снял пальто, даже садясь на ее постель, на их бывшую постель – так невежливо, плебейски, как студент, в верхней одежде на шелковые простыни, но... он не мог. Не смог раздеться, придя к ней. Непонятный страх или трезвая попытка отгородиться? Почему?
Почему он так долго тянул последний разговор? Не хотел длинных истерик наедине? Нет, он не боится ее! Ничего он не боится, что за идиотские мысли, это она виновата в его идиотизме – довела! Он не снимал пальто и ботинок для того, чтобы она поняла, что он уйдет сейчас навсегда, скажет ей все и - уйдет! Очень быстро. Он не снимал пальто, только сунул шарф в карман. И уже продвигался к выходу. Шел спиной и хотел поскорее оказаться вне этой комнаты, вне ее тягучего зова. Он очень хотел одного – уйти и не видеть то, чего не хотел видеть. Наваждение, рожденное усталостью, бред!!!

И не успел отойти.
Хотел и не успел, какой-то миг, неуловимый звон, и ее руки обвились вокруг него как в смерти, скрутили силой дикой лианы - отчаянье… последнее. Он дал себя обнять, презрев страх – пусть, не жалко. Пускай в последний раз подержится. Черт, сила-то откуда у ней… никогда раньше… Ее руки… две руки… две? Или одна – цельная как лиана?
Одна? Опять бред!!!
Кольцо руки, свернутый в кольцо бамбуковый ствол, два локтя, три – это двоится в глазах...
Он лихорадочно соображал. Честно? Подобное уже было.
Он просто забыл. Заставил себя забыть? Время надавило на грудь, на глаза, в них небольно потемнело и подернулось радужной сетью, но он отлично все видел и остро, быстро думал. Что это?
Что сейчас происходит? Напротив, точно напротив его глаз были ее – серьезные и понимающие. Внимательные под пленкой слез. Или это были его слезы? Он потряс головой, всматриваясь.
Ее глаза тянули в себя.
Топили, она ловила его зрачки умирающей мутью слез, смотрела, смотрела… только в его лицо, но он уже смотрел выше. Он понял, куда нужно смотреть сейчас! Самосохранение вспомнило о гордости и ожило. Он сделал над собой усилие и посмотрел вверх.

Она была высока. Даже босиком она была всего лишь немного ниже его, а он стоял перед ней в ботинках. Лицом к ней и входной двери – к выходу в свободу и новую жизнь. И смотрел над ее сосущим взглядом, над чистым светлым лбом, не понимая, удивляясь, внимательно следил за ее рукой, гибкой женской рукой - длинно, слепо и линейно, прямыми углами лезущей, ползущей по полу, забирающейся на стену, точно к цели - к темному проему двери прихожей… он уже видел это! Видел! Эту длинную женскую руку с бахромой пальцев и с чем-то странным вместо ладони. Воронка?
Змеиный бросок, схвачен алой присоской ключ и – звяк! В дальний кухонный угол…

Бежать.
Беги, Жданов! Он рванулся изо всех сил и ее руки-лианы лопнули, брызнув соком. Липкий и пятнистый, он уже несся к двери, примериваясь плечом – выбить одним ударом! Спасаться!
Он не успел.
Его подхватило в прыжке. Белое, пахучее и липкое, густо дрожащее скрытой силой. Обманно нежное и слабенькое. Дальше он бешено рвался и грыз это сливочное, сладкое без сласти, напоминающее… он прекрасно понимал, что это за вкус и зачем она делает все это, и он грыз, рычал, выкрикивал угрозы и плевался, а рот ему услужливо заполняли все новые соблазнительные щупальца и слизь, щекотали язык и небо, лезли в горло, заставляя задыхаться собственными проклятьями, намекая – задушу или зацелую…
"Что тебе больше нравится, мой милый?"
Он устал и обмяк. Расслабился, повиснув головой вниз и переводя дыхание. Пальто нелепо повисло, задралось, мешая видеть. Внизу был матовый паркет ее спальни.
Далеко внизу.
Пока он боролся, она ловко подвесила его повыше. Тело ее уже не имело ничего общего с женским, нет – тело это не имело ничего общего с человеческим. Эта экстатически дергающаяся услужливая медузья гора с бахромой и потеками слизи, розовато-сливочная, с голубизной жилок и прозрачными каплями – она… оно… или все-таки «она» была здесь, внизу, на фиалковом шелке.
Она шалила. Шутливо мелькали, высовываясь и прячась, дразнящие полудетские ягодицы, знакомые маленькие твердые грудки – около десятка или больше, знакомые, дерзко торчащие персиковые соски и робкий треугольный пушок – все они выглядывали, пританцовывая, и тут же с хлюпаньем поцелуя тонули в белой студенистой массе.
Верх медузы стал насмешливо стильным. Она продолжала трансформировать себя. «Голову» горы-плоти уже украшали белокурые прядки прически и блестящие глаза – много-много голубых глаз. По всей окружности подрагивающей плоти - знакомые глаза; и в то же время совершенно незнакомые, поскольку веселые и очень-очень счастливые. Он вновь задергался в лианной люльке, обретая силы в омерзении.
Гора внизу затряслась в ответном восторге.
Он с ужасом понял: ей хорошо.

Его рычание и раздутые ноздри ее рассмешили.
Его непрекращающиеся попытки покинуть комнату - тоже. Она отпустила его и он рухнул с потолка вниз головой, рванулся, на рефлексах врезал ногой ей в сливочный туман под бахрому, виртуозно прыгнул к вожделенному дверному проему...
И упал.
Потом поехал по паркету, ломая ногти в тоненьких паркетных щелях, впиваясь в них в последней судороге спасения…
Стиснутые, вывернутые ноги резало болью. Его лодыжки - это их подсек озорной выброс ее щупальца, спеленал, из тугого и жестокого вдруг сделавшись мягким и обволакивающим, и деликатно поволок его к постели, к ней на фиалковые простыни… но не доволок, бросил.
И стало вдруг интересно.
И даже как будто весело.
Резко и резво – весело? Что-то впрыснула в кровь, - сообразил он. Эти иголочки ее бахромчатые с радужными кончиками, эффект омбре, игольчатые кончики щупалец. Да! Она ведь спрашивала его тогда, перед тем как в очередной раз застала с Катенькой – а нравится ли ему ее новая прическа, модная градиентная окраска, с платины к золоту?..

Кира, Кира… ведь она всегда старалась для него, только для него. Столько лет, она знает о нем все, знает, что ему нравится, от чего он сходит с ума… И теперь ее модные щупальца-омбре его ласкали, взявшись немного по-новому, робко и пугливо, будто бы  почуяв дрожь его нежности, будто бы уловив не понять откуда взявшуюся в нем тень раскаяния… брюки его были спущены и висели на пятках, штанины реяли где-то внизу, истосковавшуюся плоть поверх натянувшегося трикотажа игриво оглаживала нежная ручка – настоящая маленькая женская ручка, с настоящими, длинными наманикюренными пальчиками. Он присмотрелся. Маникюр был свеж и безукоризнен. Пальчики, обрадовавшись вниманию, заиграли, побежали выше, забрались ему на живот, сползли ниже, нащупали, поддели, сдернули, и он удивился. Безмерно удивился - ну не может же возбуждать вот это? медузье это, пресно-ароматное и липкое, не извращенец же он, никогда и близко не был? Он охнул, почувствовав между ног теплую влагу и тоненькую настойчивость заодно с бережным массажем мошонки, ему всегда нравилось, как она это делает… именно она…
Глаза закрылись и открылись от наслаждения и глянули вниз. Вниз... он уже опять висел под потолком, покачивался в уютной колыбели: колыбель – тайная мечта брошенных женщин и медуз?.. внизу... там, внизу...
Внизу - было женское тело.
Абсолютно женское - белое, многорукое, улыбающееся животом, лицом, грудью; эти улыбающиеся губы были и ниже – они располагались точно в ряд, эти миллион раз целованные Кирины губы; губы смыкались и размыкались в такт медузьему танцу - там, на ее членистом нижнем брюшке; и некоторые из влажных губок были свежеподмазаны блеском оттенка марципана, она любила, так любила… пастельные оттенки…
Шаловливая катетеризация с успокаивающим массажем тем временем продолжались, в клочья рвя его сознание, сбрасывая с кромки блаженного стыда в первозданный ужас – а ну как не остановится оно, это кремовое ее щупальце? животная же силища, и что стоит ей вот так побаловаться, пошалить и вспомнить обиды, да и проткнуть его насквозь, и высунуть окровавленный кончик из его агонизирующего в вопле горла – забавно, Андрюша?
«Второй язык. Чтобы врать мне, милый…»
Она молчала. Он все понимал и слышал. Он знал, что она ему говорит. Беззвучные ее мысли ласкали его мозг и намного ниже, а еще два щупальца, потолще, уже обвились и деликатно раздвинули ему ягодицы. Он замирал и трясся в страхе, задыхался в парадоксе ощущений, и ощущения эти были уже запредельно, дико приятны – поглаживание, сосущая густая слизь, что у ней там? Сзади? А здесь?… присоска, что ли… да что ей стоит отрастить что угодно!.. тогда как он, спеленатый теплыми лианами, не может пошевелить даже кончиком пальца, о, какое же удовольствие, бешеная сладость - вот эта спеленатая неподвижность! Ничего, ничего не делать, только ждать! Ждать, замирая от предвкушения, ждать ее следующего ее вкрадчивого движения, и вновь замирать от предвкушения…
Нет, это совсем, совсем не то, что было давно, когда-то давным-давно склизким стыдом испытано на заре его глупенькой юности, испытано - только чтобы понять и сравнить, и, как долго потом хихикали они с Ромкой - только для диапазону, только для… и им тогда не понравилось, обоим! Не то что это… эта… Кира!!! Прекрати… нет… нет.
Поздно.

Дикое наслаждение смежило веки, прожгло от копчика до грудины… он и не подозревал, что возможно такое. Умереть не жаль, испытав это блаженство, испытав хоть раз – он понял это последним гибельным прозрением – умереть…
Или жить?! Ее выбор.
Выбор. Ее.
Этой шелковистой кремовой медузы с глазами цвета зимнего неба…
Ее выбор – жить ли ему теперь, или не жить - поскольку жить теперь стоит единственно для вот этого !!!... для наслаждения, невозможного и невероятного, до конца вечности, жить, на сколько хватит дыхания, стона и ударов взбесившегося сердца...

Он больше не думал. Не вспоминал. Растворился в сладостной пытке и ждал – следующего взрыва блаженства, сначала скользящего движения, раздвигающего, дразнящего на входе, кончиком щупальца лижущего уже ждущую его предстательную – Иииии… не покидай!... не уходи… я все сделаю, только не уходи…
Теперь не она, он кричал ей в беззвучии экстаза - не уходи, я все сделаю, только не покидай... замирая в агонии блаженства и удивляясь патетике собственных стонов и всхлипов, он все пытался приоткрыть глаза, старался хоть немного разлепить горячие от слез веки, чтобы… Чтобы еще раз увидеть.
Сквозь слезы увидеть, на миг.
Перед тем как умереть.
Увидеть - свое прекрасное, нежное, любящее….
Взращенное им чудовище.

Конец))

.

Отредактировано zdtnhtyfbcevfc,hjlyf (2021-02-28 10:41:33)