Очнулся я, когда меня, мокрого и откашливающегося, переворачивали с живота на бок. Вокруг толпились какие-то люди, звучала арабская речь. Возились со мной два хмурых смуглолицых бугая, тоже в мокрых одеждах. Очевидно, они и являлись моими спасителями.
Мне стало перед ними так стыдно, как будто я заставил их делать грязную работу сомнительной целесообразности.
– Не стоило, – выдавил я машинально, выплевывая воду.
Хмурые бугаи ничего не поняли, и им явно вообще было по фигу, что я там бормочу. Наверное, решили, что пьяный русский турист свалился в бассейн, вздумав поплясать возле него «Камаринскую».
Тут же я увидел лицо склонившейся надо мной Кати и ужаснулся, до чего оно белое. Без каких-либо мимических искажений, просто мертвенная белизна кожи и чернота огромных глаз. Подушечками пальцев Катюша осторожно прощупывала мой висок – место удара, саднящее тупой болью.
– Нужен врач, – произнесла она отрывисто.
– Нет, – возразил я и сел. – Со мной всё в порядке.
– Андрей, тебе нужен врач!
Обошлась без отчества. Ну, правильно. Я же вроде как пострадавший. Можно и убрать холодное церемонное «вы», раз уж мне полагалась порция сочувствия.
От этой мысли стало так тошно, что захотелось обратно на дно бассейна.
– Всё в порядке, – повторил я и поднялся, отринув протянутую в качестве помощи руку Михаила. – Всем спасибо. Это было неудачное сальто. Говорил мне тренер – не пропускай тренировок.
Болела голова, болела рука от плеча до запястья, продолжало мутить и знобить, но я широко улыбался. Публика стала рассасываться.
– Простите, – сказал Плюшевый. – Я не хотел.
– Ну что вы, – казалось, шире мою улыбку растянуть было невозможно, но мне как-то удалось. – Я же сам на вас напоролся, как дурень на оглоблю, так что не стоит извиняться.
– Андрей, твоя борсетка… – пробормотала Катя.
– Утопла, – весело констатировал я.
– В ней паспорт?
– И банковские карты. Теперь я бомж без денег и без имени. И без очков. Ничего страшного.
– Борсетку можно достать, но утром, – неуверенно предположила Катюша. – А до утра…
– Не беспокойся, – перебил я, желая от этого сочувствующего взгляда уйти пешком далеко, прямо к берегу Нила, и там набить морду нильскому крокодилу. За то, что я такой бездарь и идиот, достойный разве что жалости, а нильскому крокодилу на это глубоко наплевать.
– Миша, – Катя повернулась к своему спутнику, – иди. Мы разберемся.
От перспективы оставить ее наедине со мной у Плюшевого Мишки перекосило физиономию.
– Ты уверена? – встревоженно спросил он.
– Да.
– Завтра у нас всё в силе? – долбанул Михаил по моему больному виску еще одним вопросом, обращенным к Катюше.
– Конечно.
– Ладно, – нехотя смирился он, сухо мне кивнул и отправился восвояси.
– Три раза оглянулся, – вслух посчитал я, глядя ему вслед. – А что у вас завтра в силе, если не секрет?
На самом деле меня абсолютно не волновало, что именно у них в силе завтра, послезавтра или через неделю. Брякнул, чтобы брякнуть. Чтобы удержаться от порыва немедленно продолжить пошлую мыльную оперу – рухнуть к Катиным ногам и начать громко, на зависть всем койотам, выть о том, какой я осёл. Врал, предавал, выкручивался, выверчивался, потому что, Катенька, таковы были гребаные обстоятельства. А в глубине-то души я белый и пушистый, не хуже этого Плюшевого Мишки. Просто болел я, Катюша, долго и мучительно, страдал поносом, чахоткой, пневмонией, гастритом, гангреной и затмением мозгов. А теперь я, честно-честно, по всем фронтам выздоровел, у меня и справка имеется. А еще, милая, я покаялся, причастился и пожертвовал три тысячи долларов на ремонт богадельни.
И дальше по сценарию, родная моя, добрая моя девочка, ты должна будешь прослезиться и положить свою прощающую ладошку на мой мокрый лоб.
«Дамы рыдают, мужики давятся попкорном», – услышал я насмешливый Ромкин голос.
О чем я думал, во что верил, когда ехал сюда?!
– Всё правильно, – сказал я, охрипнув. – Не прощай меня. Такое нельзя простить.
И это была истина.
– А я и не прощаю, – у Кати сверкали глаза, а на белых щеках проступили алые пятна. – Я тебя не прощаю! И мне тебя не жалко!
– Правда не жалко? – я испытал прилив дурацкой радости.
– Нисколько не жалко! – пылко подтвердила она и от души двинула кулачками по моей груди. – Ты и здесь меня достал со своим кинофильмом в жанре мелодрамы!
– Скорее это мистический триллер с элементами фарса, – я не выдержал, улыбнулся. – Кстати, в этом кинофильме я снимался без каскадера.
– Ты решил следить за каждым моим шагом, потому что «Зималетто» всё еще формально принадлежит мне? Ну сознайся же, наконец! Пожалуйста, – ее голос вдруг стал очень спокойным, проникновенным, она даже потянулась ко мне и близко-близко заглянула в глаза. – Пожалуйста, Андрей, сознайся. И тогда…
– Что тогда? – спросил я шепотом, пьянея от аромата ее волос и кожи.
– Тогда я скажу тебе «спасибо». Я буду тебе благодарна за искренность. Я ее так от тебя ждала. Целый месяц ждала, с тех пор как прочитала инструкцию. И в благодарность я поведу тебя в свой номер, потому что без паспорта ты никуда не заселишься, а будешь шататься мокрым и ушибленным по несчастному Шарм-эль-Шейху. Нет, ты просто примешь ванну и ляжешь спать.
– В твою постель? – изумился я.
– В мою постель, – с достоинством подтвердила Катя.
– А куда, прости, ляжешь ты?
– Туда же, разумеется. Там всего одна постель.
– Эээ… – я потряс головой, чтобы прогнать слуховые галлюцинации.
– А какая уже разница, Андрей, если все слова между нами будут сказаны и всё станет предельно ясно? – горько спросила Катюша. – Это ведь счастье – когда совсем-совсем не надо больше притворяться.
– Ради того, чтобы лечь с тобой в постель, Кать, я готов сознаться в том, что работаю на ЦРУ, а параллельно еще и на иранскую разведку. И что часовню тоже я развалил.
Катя смотрела на меня молча, сердито и пристально. Дышала глубоко и сосредоточенно. Улавливала мой жар, мою тоску и неистовость по отношению к ней, просто не могла не уловить.
– Ты в меня влюбился? – спросила она строго, явственно скрывая за этой строгостью глубочайшую растерянность.
– Господи, – от неожиданности вопроса я вздрогнул, а потом поднял глаза к черным небесам, чтобы воздать им хвалу. – Ну наконец-то дошло.
– Это на самом деле правда?..
– Да чтоб мне провалиться, – я невольно бросил взгляд в сторону бассейна.
Дальше мы стояли, наверное, с минуту, в деревянной неподвижности и абсолютной немоте.
– Как жаль, – непонятным тоном нарушила паузу Катя.
– Чего тебе жаль?
– Что уже поздно и ничего не вернуть. Я устала и ни во что не верю.
– И у тебя появился хороший парень, – добавил я опустошенно.
– И у меня появился хороший парень, – легко согласилась она.
Ей было жаль. И мне было жаль – что мы с ней не посреди бескрайних джунглей, набитых свирепыми хищниками. Чтобы деваться моей любимой было некуда, кроме как вцепиться в меня и слепо искать защиты. И плевать бы тогда было, что уже поздно, что всё безнадежно испорчено и сожжено. Она бы об этом не думала, моя уставшая и потерявшая веру Катенька. Она думала бы о том, как нам выбраться живыми, как убежать вдвоем от львов и леопардов, найти укромное место, спрятаться и обняться, и стать от этого сильнее и храбрее.
Но нас окружали не джунгли, а цивилизованная Африка. Рядом призывно сияли огни отеля.
– Хочу тебя поцеловать, – озвучил я свое желание, уместное сейчас, как носорог в роли умирающей лебеди.
Катя не удивилась и не рассердилась, только опечалилась.
– Это ничего не изменит, Андрей.
– Я знаю. Но ведь я практически вынырнул с того света.
– Ну, ладно, – задумчиво разрешила Катюша.
Она действительно очень устала. Ей будто было всё равно, что происходит этой странной ночью в этом странном уголке земного шара, куда я примчался, чтобы догнать призрак потерянного счастья.
Вскоре дивное Катино платьице намокло от моего пиджака. Я прижимал к себе и гладил драгоценный призрак из плоти и крови. Мы целовались с упоением, и в этом было столько же восторга, сколько горечи.
Все слова, которые просились и рвались из меня, заведомо были напрасными. Мы оба боялись малейшей фальши и пафоса, предпочитали правдивое молчание.
– Пойдем, – выдохнула Катя.

Когда я вышел из ванной, натянув на себя один из трех висевших там халатов, Катюша стояла посреди номера и снимала с себя платье. И не прервала этот процесс при моем появлении, словно я тоже всего лишь призрак, посещающий ее периодически и уже успевший примелькаться, стать обыденным. Она была глубоко погружена в какие-то думы, а по щекам ее текли слезы.
Ну, правильно. Мы ведь перестали притворяться. Совсем. Зачем делать вид, что мы не занимались сексом и никогда не видели друг друга обнаженными? Демонстрировать гордость и обиду? Выбирать позицию «Отвернись, подлец, я больше не твоя»? Все эти игры Катю не интересовали. Она просто раздевалась и плакала, абсолютно свободная в своих действиях и в проявлении эмоций. А потом сбросила платье, прошла мимо меня в ванную, не вытирая слез, и пустила воду.

Я не сдвинулся с места. Бревно, установленное вертикально. Болван, чего-то еще желающий. Да какое там «чего-то». Всего.
Катюша вернулась быстро. Тоже в халате. Ей он был великоват, мне – маловат. На моем торсе едва сошелся, Катю же мягкая ткань обернула едва ли не вдвое. Но в глубоком вырезе виднелась дивная ложбинка, покрытая легким золотистым загаром. 
Катино лицо было сухим – уже взяла себя в руки. Вместе с лебедиными перьями утенок обрел новую силу.
– А джин – хороший напиток? – ошарашила она меня вопросом.
– Виски лучше, – ответил я растерянно.
– Виски нету. Есть бутылка джина. Юлиане кто-то преподнес, а она у меня оставила. Вместе с пакетом. А в мини-баре только вода. Будешь джин?
– Нет, – моё нутро решительно отвергло эту идею.
– А я буду.
– Зачем, Кать?
– Низачем. Просто так.
Она неловко открыла бутылку, налила немного в стакан. Сделала глоток и жалобно сморщилась:
– Гадость.
– Может, не надо?
Вместо ответа Катя глотнула еще и снова предложила:
– Выпей. Как обезболивающее. Ты раненый.
– Я не раненый. Я Железный Дровосек.
– Вон у тебя даже на запястье синяк.
– Ерунда.
– Я уж молчу про висок.
– Ты еще плечо не видела.
– Покажи, – потребовала Катюша и подошла ко мне со стаканом в руке. Запросто отогнула халат, пощупала плечо. Озаботилась: – Может, лёд? Или какую-нибудь мазь?
– Сестра милосердия, – не выдержал я, – хватит меня трогать. Я же в голову ударенный, я за себя не отвечаю.
– Имею право на что угодно, – не согласилась она гневно. – Мне плохо. У меня беда. Ко мне явился мой кошмар и ужас. Так не должно было случиться. Ты просто не мог очутиться в Африке. Именно поэтому я в нее и уехала!
Господи, как я ее люблю. Не Африку, конечно. Катю. Хотя и Африку теперь тоже. Влип, как паук в янтарь. Намертво.
– Хочу уснуть, – добавила Ее Высочество Черный Континент, допила свою порцию и сунула мне пустой стакан. Должен же я был принести какую-то пользу – хоть стакан подержать.
– Кать…
– Только не говори про лист! – перебила она торопливо.
– Про какой лист?
– Про чистый. Ну, знаешь, это выражение – начать с чистого листа?.. Не верю. Я в это не верю. А куда деть грязные листы? Сжечь? Как бумагу? Жизнь не бумага. Всё остаётся. Все ошибки. Я тоже виновата. Ты был мой космос. Нельзя к человеку относиться как к космосу.
Кажется, она захмелела от нескольких глоточков. Совсем чуть-чуть. Говорила и машинально продолжала гладить моё плечо. Я приказывал себе: терпи, Жданов. Терпи, это твоя заслуженная пытка.
– Какой уж там космос, – выдавил я. – Скорее обломок метеорита.
– Ну да, – грустно согласилась Катюша. – Который упал в бассейн, наделал шума, брызг, нервотрепки и довел меня до алкоголизма.
– Насчет алкоголизма ты мощно преувеличила.
– А вдруг незаметно втянусь?
– Ну, будем тогда два алкоголика, без веры, без чистых листов и без моих банковских карт с паспортом.
– И без очков, – вздохнула она и поцеловала меня в ушибленное плечо. А потом в шею, возле скулы. А потом еще раз в шею, пониже.
– То, что ты сейчас делаешь, называется «секс», – укоризненно сообщил я, а про себя взмолился: задержись, задержись еще, не ускользай…
– Да, – признала она данный факт и съехала губами к моей левой ключице. – А не надо было тонуть в моём присутствии. Со мной что-то очень странное сделалось. Но это пройдет. 
– Целуешь меня и прощаешься со мной?
– Да, – Катюша от левой ключицы перебралась к правой. – Но если хочешь, я перестану.
– Прощаться?
– Нет. Вот то слово, которым ты мне объяснил, чем я занимаюсь. Смешно. Мне почему-то всегда было трудно его произнести. Как будто я все еще очень маленькая. Застряла в своем книжном детстве… Перестать?
– Еще чего, – я усмехнулся с вызовом, хотя внутри всё дрожало от мучения. – Я не откажусь. Я не гордый.
От такого честного заявления Катя еле сдержала улыбку, подняла ко мне лицо, и я тут же поцеловал ее в мягкие, податливые губы. Стакан полетел из моей руки, но не разбился, только ударился об пол. Звук походил на выстрел из пистолета с глушителем.
– Хочу уснуть, – тихо-тихо повторила Катя, и это прозвучало как заклинание.
Я вдруг понял ее состояние, будто приоткрыл в ней дверцу. Уснуть – значит, отключиться. От тяжелых мыслей и трудных решений. От грязных листов. От предавшего космоса. От ошибок, бурь, потрясений и безверия. От всего, кроме этой африканской ночи.
Едва ли это было правильно. Но уж точно это был не тот случай, когда есть возможность рассуждать, что правильно, а что нет.
– Я изменилась? – спросила Катюша, когда я стянул с ее плеч халат и он упал к ее ногам.
И опять я уловил суть вопроса. Она не ждала комплимента своему новому лебединому оперению. Она отчаянно хотела ощутить себя прежней.
– Нет, – ответил я, поглаживая ее плечи, грудь, обводя подушечками больших пальцев кружки темных сосков.
Ее теплый мягкий живот. Округлости бедер. Нежные складочки. Всё моё. Казалось бы, легко, небрежно, играючи обретенное. Разве я понимал, что обретаю?
Дурааак…
Катя так чутко прислушивалась к своим ощущениям, что почти не шевелилась. Потом просунула горячую ладонь мне под халат. На пару секунд замерла, что-то упорно в себе преодолевая, и стала путешествовать по мне пальчиками. Зажмурилась и смелела с каждым быстрым глубоким вдохом и затяжным выдохом.
Вспоминала? Узнавала? Здоровалась? Прощалась?
Всё неважно.
Мы упали на кровать, неистово целуясь и продолжая совместное жадное исследование, медленные сокровенные ласки… и мне хотелось кричать.
Кричать, что я кретин, кричать, что я ее люблю. А если более связно – что кретины тоже любят, и даже сволочи – иногда. И что Железные Дровосеки тоже тонут. И что мир этот бредов и прекрасен. И к черту всю философию, когда я размыкаю губами губы моей волшебницы и пью сок с ее языка. Она чуть-чуть хмельная и очень-очень храбрая, и тянет меня, тяжелого, на себя, легкую, и принимает мой вес, мою силу. И мою слабость.
– Пусти, – почему-то сорвалось у меня хриплым шепотом. – Пусти меня к себе.
Странно, почему я об этом молил. Катюша ведь и не сопротивлялась, сама раскрылась передо мной, и мои пальцы были мокрыми от ее влаги.
Наверное, я просился в ее сердце, из которого она меня выставила. Или отчаянно пыталась выставить, а я вцепился как клещ и не позволял себя отодрать.
– Иди ко мне, – почти беззвучно позвала Катя, отдавая мне то, что могла сейчас отдать.
Ее не смущали ни яркая иллюминация в номере, ни голоса припозднившихся гостей в коридоре отеля, ни нерасстеленная постель.
– Иди же, иди… 
Ведясь на этот зов и на собственную лихорадку, я накрыл ее тело своим. Мы стали единым целым. Смесь физического блаженства и душевной боли настолько всё обостряла, что наши движения будто вырабатывали огонь. Подпаливали покрывало на кровати. Раскаляли воздух в номере отеля.
Казалось, вот-вот лопнут от жара оконные стекла, волна вырвется наружу, и закипит вальяжное Красное море.
– Я так тебя любила, – всхлипнула Катя и обвила меня руками крепко-крепко.
Она не хотела терзать меня прошедшим временем слова «любить» – я это знал. Она просто самозабвенно обрушилась в наше недавнее прошлое, в котором я врал, а Катюша мне верила, и при этом мы существовали в нашем парадоксальном и нелегальном счастье.
Зачем же всё это теперь?..
Я мог бы остановиться и выкрикнуть этот адов вопрос. Но едва замедлил темп – и Катя прижала меня к себе, стоном умоляя не прерывать и не ослаблять этого восхитительного ритма, не оставлять ее одну. Только не сейчас.
Ее пальцы впились в мою спину.
Я не оставлю.
Я не оставил бы ее ни сейчас, ни потом, никогда, если бы у нас был хоть малейший шанс выбраться из этого безумия целыми, не покалеченными, простившими и прощеными. 
Сладкие судороги приближались, и следом за ними тонкой иглой подбирался страх. Очень скоро всё закончится.
Я могу еще потянуть. Еще полминутки не отпускать. И еще полминутки. Но не более. Терпение исчерпано. Поток энергии впал в неистовство в поисках высвобождения, и уже щекотали язычки вожделенных жгучих ощущений. Сначала слабых и далеких, но с каждым мигом – сильнее и ближе.
Бороться было бессмысленно. Я сдался в этой древней и тщетной борьбе, сформулированной кем-то как «остановись, мгновение». И Катюша сдалась.
Девятый вал утопил нас, как веками топил и разбивал в щепки корабли.
Чего только не способен выдержать несовершенный человеческий организм? За одни сутки я сначала поднялся на самолете в небо, потом рухнул на дно бассейна, а теперь меня снова зашвырнуло куда-то между Солнцем и Меркурием. И мне опять предстояло лететь каменной глыбой вниз.
Мы затихали медленно, не разрывая поцелуя и вздрагивая от теряющих яркость молний. Мокрые тела, влажное сбитое покрывало. Какая-то первозданная тишина. Даже отдаленные обрывки чьих-то голосов смолкли.
Катя не двигалась подо мной, и я оставался неподвижен. И всё как будто у нас продолжалось, но уже на неосязаемом уровне, как танец теней на светлом экране.
Не представляю, сколько прошло времени. Пять минут. Век. Гигагод. Последний – единица измерения, равная миллиарду лет.
– Интересно, живо ли еще Красное море или уже высохло?
Этот вопрос я почему-то озвучил. Самый идиотский из всех мыслимых вопросов. От страха можно прятаться за любым бредом.
Я боялся момента, когда заговорит Катя, и сделал это сам, выдав неуклюжую, неостроумную и неуместную фразу. И готовился получить в ответ естественное недоумение.
Катюша зашевелилась, мягко выбралась из-под меня, повернулась набок, вздохнула и запросто поведала:
– В Красном море все умрут, а горгонарии останутся.
– Кто? – опешил я.
– Горгонарии. Коралловые полипы.
– А почему?
– Живучие, – пояснила она и слабо улыбнулась.
Наверное, в моей Катеньке наряду со смышлеными экономистом и финансистом запросто уживались смышленый микробиолог, смышленый океанолог и масса других не менее смышленых «истов» и «ологов», что бывает свойственно любознательным круглым отличницам, которые учатся не за оценки, а потому что наивно желают объять весь мир.
Меня трясло от беззвучного смеха. Я опять подмял Катю под себя и обрушил на нее минометную атаку из поцелуев.
– Андрей, – даже испугалась она. – Ну, хватит, Андрей…
– Да, да.
– Ты только не подумай, что…
– Я ни о чем не думаю.
– Ты же понимаешь, это совсем не значит, что мы…
– Понимаю. Всё понимаю.
Я сминал губами кожицу ее шеи, мочку уха, щеку, губы, грудь, плечо, другую щеку, мочку другого уха, опять шею, опять губы, не прерывая этой круговерти ни на мгновение.
– Ну, хватит, – жалобно повторяла Катюша. – Хватит, Андрей, хватит, хватит…

Где-то на другом конце земного шара выли ненасытные койоты. Они мне не нравились. Мне нравились коралловые полипы под названием горгонарии. Потому что живучие. Потому что все умрут, а они останутся.
Я тоже так хотел. И смутно радовался, что в чем-то стал на эти горгонарии похож. Без имени, без денег, без статуса президента компании, без ясных целей. И даже на дне успел побывать.
Наплывал рассвет. Катя уснула в моих объятиях, разметав свои по-новому вьющиеся волосы. И я засыпал, думая о том, что буду держать ее вот так, не выпуская, и тогда ничто не сможет закончиться и никто не помешает оставить страницы этой книги открытыми. Даже мы сами.

Проснулся я, когда Катюши в моих руках уже не было. Зато звучал ее голос неподалеку.
– Да, Юлиана, – поспешно докладывала она в трубку. – Да, конечно! На пляж?.. Прямо сейчас?.. Хорошо. Я уже собираюсь. Скоро буду!
Я сел на постели. Катя стремительно ко мне обернулась. Деловитая, озабоченная.
– Андрей, я поговорю с кем-нибудь из служащих отеля. Надо организовать поиск твоей борсетки. Думаю, придется заплатить, но это ничего. У меня столько сегодня дел! Мне надо…
– Я не уеду, – спокойно перебил я.
– Это глупо.
– Мне всё равно, глупо это или нет. Вечером буду ждать тебя у моря.
– Вечером конкурс. Я иду с Михаилом, он меня пригласил. А тебе надо в Москву, ты же знаешь. Там беспокоятся.
Катя не делала мне больно. Катя меня вразумляла. Возвращала в реальность.
– Хорошо, – кивнул я. – Буду ждать после конкурса.
– Ладно, – неожиданно согласилась она. – Я приду попрощаться.
И умчалась в ванную.
Я улыбнулся.
За окном плескалось Красное море. Живое.

* * *

Мою борсетку достали. Паспорт не пострадал. У меня снова есть имя и возможность покинуть Африку. А я сижу на берегу и не покидаю ее, потому что Африка не может без меня. Она играет со мной и подбрасывает к моим ногам ракушки. Африке весело.
Одну из ракушек я взял, чтобы привезти ее Малиновскому. Бежево-розовую, с приятными выпуклостями. Порция убойных комментариев от Ромки мне обеспечена.
Наступает ночь, а я сижу, дышу морем и жду Катю.
Она появится очень скоро. Я увижу ее бредущей по кромке берега. Ее босые ноги будут утопать во влажном песке, а в руках будут покачиваться туфли на шпильках. И, может быть, Катя их выронит, когда я поднимусь к ней навстречу.   
Я пропитан солью и горячим ветром. Луна в черном небе усмехается.
На конкурсе «Самая красивая» уже выбрали самую красивую. Самая красивая радуется, а просто красивые ей завидуют.
Горгонарии никому не завидуют, потому что собираются пережить всех, и красивых, и безобразных, на целые гигагоды.
Койоты больше не воют, даже издалека. Наверное, отсыпаются. Я им надоел не меньше, чем они мне.

Конец

Ага, но он большой, зараза, вечно времени не хватает 

Dana, спасибо! 

Да, бывают и недолговечные. Но время так относительно... Один день бывает весомее целого десятилетия    Этот день - как будто длился, длился, длился, каждая минута с тонну... А десять лет промелькнуло - как не было.