Я ненавижу розы. Не все, а только эти – на моей постели. Наглые, алые, их изящно отогнутые лепестки провоцируют – слабо? их колючки мечтают впиться в мои ладони. Они смотрят на меня с презрением. На прохладной сирени моих простынь они заняты только одним – они приглашают.
Это приглашение на танец, мой танец с отчаянием. С покорным отчаянием нелюбимой и ненужной. У него – моего отчаяния – черные плечи, скошенные вверх, как у летучей мыши. У него нет крыльев, но оно мечтает их отрастить. Оно угловатое, очень высокое и пахнет смертью. Вот так выглядит оно, мое отчаяние, вернее, выглядело бы – в пространстве балета, где я не буду уже никогда.
А вот так выглядят они… алые, изящные и развратные. Я могу повторить любой изгиб ваших лепестков. Пока еще могу.
Эти розы вчера принес Андрей. И он хотел уйти, я видела это так же ясно, как сейчас вижу себя в зеркале. В маленькой комнатке за спальней, где зеркало именно такое, как нужно – во всю стену, а еще там скучает и пылится мой балетный станок и повесились мои пуанты. Прощай, хореография, и прости. Мои последние, оставшиеся навеки целыми балетные туфельки, они теперь серьги, обиженные сережки. Совсем новые.
Сегодня он не придет. Он отзвонился и наврал мне, что допоздна обсуждал с Пушкаревой ее финансовые анализы, очень устал и поэтому едет домой спать. Ведь я не дам ему отдохнуть. Со мной все стандартно и уныло, сначала сцена, потом слезы, потом секс.
Поэтому я принесла розы опять на постель. Пусть умирают здесь, а я буду их ненавидеть. Я засыпаю, глядя им в глаза, напротив меня, на твоей подушке.
Утром я просыпаюсь раньше, чем мой будильник. И слушаю токкату, сидя на постели и перебирая фотографии. Я отбираю по одной, и по одной их рву, на маленькие-маленькие кусочки.
Фотография №1. Весна, ландыши, ты.
Ты приехал ко мне в Питер! Только ко мне, ко мне одной. Была весна, и я - выпускница Академии, и папа, если бы он был жив, он был бы доволен моим решением. Нет, не сцена Мариинского, нет, я решила, твердо – через месяц выпускной… и что я буду делать без балета… нет, Кира, все. Ты решила. Лондон, школа Моды и дизайна, и Сашка так обрадовался, что кружил меня две минуты, но закружился, как всегда, сам. А Кристя целовала меня и плакала, но решила я, сама, и вовсе не потому, что они так хотели. Вернее, не хотели – для меня. Никто из них не хотел для меня сцены, второго ряда кордебалета, на сколько – год, два… навсегда? Второго ряда, мучительного начала карьеры, гибели последних амбиций, я не строила иллюзий, о нет … А ландыши – они были в руках у мальчишки, много ландышей, маленькие букетики, перевязанные черненькими резинками. Я вздрогнула, увидев их. Всего лишь аптечные резинки. Черный креп на белом, болезненный символ, удар памяти… креп, каллы, кресты Южного. Прошло ведь всего полгода, тогда.
Мальчишка шел по набережной, неуверенно держа двумя руками большую миску с букетами белых крошечных колокольчиков, а навстречу уже шли двое, молодые парни в милицейской форме. Они спокойно посмотрели, повернулись, и неохотно направились к нему. Ему было лет двенадцать, и вида он был… поселкового. Явно из пригорода. Наверное, кто-то из взрослых наблюдал, неподалеку… нельзя торговать, даже цветами, на улицах города, а уж на центральных! Бабульки у метро той весной разбегались, едва увидев форму. Нельзя, нельзя… Андрей увидел мой взгляд, на эти ландыши. И успел. Просто забрал у парнишки весь тазик с белыми тугими кочанчиками ландышевых букетов, вместе с обрадованным взглядом, в обмен всего лишь на купюру… мне было грустно, тревожно… и я была счастлива, радость деревенского худенького парнишки не могла быть больше моей. Андрей. Он приехал – только из-за меня! Он сказал мне, что не мыслит больше… ждать… что я измучила его, он видит меня во сне, каждую ночь.
Я сама сняла и выбросила все черные резиночки с букетиков, сидя на заднем сиденье, периодически склоняясь и окуная лицо в ландыши. Наверное, у меня был очень серьезный вид. Андрей смеялся, поглядывая на меня в зеркальце… а потом, вечером… он остановился в тот приезд не у Сашки, а в маленькой гостинице на Петроградском острове. И все было, все случилось тогда впервые, с нами. Со мной и с тобой, Андрей. С белым-белым цветом, с запахом ландышей.
И все-таки я рву эту фотографию. Но ведь ничего еще не потеряно? Не потеряно – окончательно? Без паники, Кира. Андрей и ты – помолвлены… вроде бы. Но о свадьбе он больше не говорит, а когда говорю о ней – о свадьбе – я, он сразу переводит разговор. На что-нибудь другое.
И что с того! Ничего не потеряно! Долой неуверенность! Жизнь прекрасна, прекрасна… Контрастный душ, чашечка эспрессо в маленьком кафе за углом, если мне захочется круассан с сахарной пудрой или шоколадом, я его съем. Я могу съесть и два и три, если мне захочется, у меня никогда не было проблем с лишним весом.
А вечером, когда я вернусь с работы, или из ресторана после вечернего кормления Викуси… сама я не хочу есть вечером, я голодна только по утрам… да, когда я покормлю мою Вику и вернусь в мой пустой дом, я выброшу твои увядшие розы, Андрей. Умершие без воды.
В моей жизни все идет по моим планам. Я очень хорошо умею планировать ее, мою жизнь. Жаль только, что я, похоже, больше не вписываюсь в твои планы. Андрей, мне понятно все, давно. Я все, все знаю, про тебя, Андрей. И это вовсе не галлюцинации моего страдающего мозга. Хотя я предпочла б скорее их, галлюцинации - Тени в угловом зеркале, но нет…
Моя комнатка за спальней, там тихо и чисто. Две колонки у стены, станок, зеркало во всю стену и немного на примыкающей стене. Уголок зеркала. Так нужно… Саша покачал головой тогда, но я объяснила, что должна держать себя в форме, всего лишь. Только балетки, только разминка. Мои пуанты цвета бледной розы – новые. Первые, и они же последние – не телесного цвета.
Иногда я с ними разговариваю. Просто я чувствую себя виноватой перед ними, и, откровенничая, я вымаливаю прощение у атласных туфель с пробкой. Последних, на которые я все же пришила ленты. Зачем…просто не смогла иначе, мои руки привычно схватили коробку с нитками, ножницами и иголками. Я снимаю их со станка, я держу их в руках, они живые, обиженные, их пятачки грустят, целуя один только воздух. Я объясняю им - знаете, дорогие мои, все дело в том, что, когда ты больше не нужна мужчине, он все равно продолжает с тобой спать. Он целует, он знает, он чувствует тебя, он играет на тебе, как на саксофоне. Он делает все то же и так же, как и тогда, раньше. Когда ты была ему необходима.
Вот, я все объяснила, а теперь я завяжу ваши ленты двойным узлом, и повешу вас обратно, а рядом повешу свою любовь, ненужную тебе. Не такую, неправильную. Любовь неправильной женщины.
Порги и Бесс, я ставлю колыбельную на повтор. Она никогда мне не надоест, как не надоест дышать и смотреть на тебя, спящего. Если бы ты заболел или попал в аварию, я ухаживала бы за тобой, как Бесси, но только лучше. Я все делаю очень хорошо. Я была бы тебе нужна. Из инвалидной коляски ты не сбежишь, ты будешь мой, навсегда, только мой, ты будешь зависеть от меня. Я буду делать для тебя все, все… самое интимное и стыдное, но мне не будет стыдно, нет. Тебе – не знаю.
Я валяюсь.
Валяюсь, катаюсь по шелку, смех дерет мне горло, поэтому после этого смеха я иду на кухню и глотаю ложечку жидкого меда. Чтобы не першило в горле. Андрей, ты сейчас, скорее всего, активно развлекаешься где-то, на какой-то, ну или под, не суть важно, а я привожу себя в экстаз мыслями о тебе, покорном, сидящем в инвалидной коляске. Умоляющий взгляд, протянутая рука. Кирочка… ты уходишь, мое счастье, но ведь ты вернешься? Обещай, что вернешься ко мне, Кира!
Очаровательно. Шарман, Кира, ты превзошла себя. Сегодня ты определенно в ударе. Ударенная.
Фотография №2. Невский, осень. Осень на Невском, она узнается только по одежде прохожих, и по грусти их лиц, понимающих, даже улыбаясь – осень. Здесь неоткуда падать листьям, негде желтеть траве, только серый камень, серый, черный, тревожный, прекрасный.
Здесь я одна. Андрей попросил у меня эту фотографию, когда приезжал со своим отцом, по делам, к нашим родителям. Он хранил фото, а потом оно вернулось ко мне. В альбом, который, как я думала, будет нашим общим, но он стал только моим. Они приезжали в Питер, с Павлом Олегычем. Мне было шестнадцать, а Андрею двадцать, и он был на третьем курсе технологического. Наверное, проблемы были действительно серьезные, но я тогда совсем не вникала в дела Зималетто. Папа – он держал в руках и бизнес, и маму, и нас троих. И все мы были очень счастливы, особенно мама, и, конечно, мы с Кристей. Сашка постоянно спорил… был ли счастлив шестой член нашей семьи – семейный бизнес… наверное, тоже да, ведь он тогда был в папиных руках.
Это фото я просто рву, сразу. Потому что я одна, я всегда одна.
Ничего нового, и зачем это тиражировать еще раз. Я всегда одна. Даже когда я с тобой, даже когда ты во мне, я одна. Хотя последнее случается все реже и реже. В последнее время. Последнее… какое страшное слово… последний раз. Я не буду знать, а это будет в последний раз между нами. Постель, секс, агония моей любви.
Фотография №…
Я рву ее раньше, чем присваиваю номер. И следующую, и еще, и еще… много. Я хочу рвать их все, но Кристинка обнимает меня, рыдающую, и отворачивается, так, чтобы я не видела эти разбросанные фотки. Рыдать можно очень, очень долго. Но – удивительно – приходит момент, когда понимаешь, что можно бы и пойти в кухню, чтобы выпить минеральной воды. Или соку, но лучше воды, потому что очень, очень хочется пить.
Твое лицо, когда ты смотрел сегодня – на… эту. Ее мартышкиной физиономии и очков мне видно не было, а вот твой взгляд и улыбку – очень хорошо. У меня ведь прекрасное зрение. Я здоровая и очень сильная. По-другому и быть не могло, ведь, если слабое зрение… в первый год у нас отчислили двоих девочек. По медицинским показаниям, у одной выявили проблемы с сердцем, а у второй развивалась близорукость. В первый год, а в последующие – еще половину класса. А я была крепкой и выносливой. И я никогда не боялась боли, Андрей, ты ведь знаешь это. Тогда почему? Почему…
Почему ты приходишь ко мне. Приходишь и ложишься со мной, и делаешь вид, что все в порядке. И потом засыпаешь, спокойно засыпаешь, и во сне твоя рука соскальзывает с моей кожи. В эти моменты мне жаль, что моя кожа скорее атлас, чем асфальт. Твоя рука равнодушно скользит. Ты улыбаешься во сне, что там, под твоими веками? Чье слепое обожание, чей робкий взгляд, чье восхищение и готовность умереть под твоим ботинком, не сходя с этого места? Это - все, чего ты хочешь?
Я поняла. Теперь я хочу стать ею, маленькой, твоей девочкой, я буду бояться твоего взгляда и вздрагивать от твоих шагов. Только не уходи. Я сделаю все, что ты захочешь, я стану такой же, как она…
Любовь поклялась и забыла об этом. Ты ушел, но все еще повелеваешь мною, моей речью и мыслями, моими утренними пробуждениями. Ты диктуешь мне, какой я должна быть. Ты остался в воздухе, которым я дышу, и лишь поэтому я длю свое дыхание.
После тебя я не знаю, чьи на моих щеках слезы.
Зато я знаю, и очень хорошо, на какой из полочек моего крошечного бара спряталась бутылочка неплохого бренди. И Кристинка уходит, и это тоже кстати, так же, как и бренди. Весьма кстати, и эта мысль – кстати – сейчас греет, и тоже весьма. И у меня – никогда не болит голова после бренди, и коньяка, или двух бутылок белого вина, или… Даже если потом я бьюсь затылком о дверь ванной, сидя на полу под этой дверью, в любимом белом махровом халатике. После принятого душа, в котором оставила не все слезы, выжатые алкоголем. Все – невозможно, у меня их слишком много, слез. Уж точно больше, чем нужно современной женщине. Нет, голова у меня не болит даже от этого, совсем. Возможно, потому, что я бьюсь ею о закрытую дверь не так уж и сильно.
Мысль о самоубийстве приходила мне в голову, и не раз, особенно в последние полгода. Но я думала об этом только… если бы точно знать, точно… что я буду наблюдать, откуда-то сверху, как это представляется мне, сверху, и чуть наискосок, и буду при этом вся воздушная, в сливочно-белом, кисейном, ассоциирующимся с короткой туникой, что была у моего класса в Академии обязательна для последнего полугода… воздух, нежная теплая белизна и аромат ванильного крема… если б точно знать. А вдруг я самоубьюсь и… просто исчезну? И не увижу жестокого раскаянья Андрея, его слез, уже не нужных никому… и лица Саши не увижу тоже. Хотя последнее – как раз аргумент скорее за суицид, а не наоборот. Единственный человек в мире, чье горе я видеть не хочу, ни за что… это ты, Сашка.
Маленькая рюмочка не так уж и удобна. Иногда, хотя я и не признаюсь в этом никому, мне слово «гламур» видится как один из синонимов сарказма. Например, когда я дома, в обожаемом трикотаже из хлопка с кашемиром. В конце-то концов – я у себя дома! И никто - никто не будет… мне указывать… а делать малю-ю-сенькие глоточки из горлышка приятнее всего, и так горячо, я это знаю давно… я уже обожаю все вокруг, все – мою фиалковую постель. Мои теплые сливочные стены. Мое одиночество, разбавленное классикой, тихо-тихо, из одной колонки, я разлюбила стерео. Крися один раз заявила, что сиреневый – вдовий цвет! Но одновременно и цвет чистоты. Моя вдовья чистота, мне смешно! Моя сестренка, любимая, глупенькая, пугающе умная и слишком, слишком много видит… я люблю цвет сирени! И фиалок! И…
Я ненавижу стиптизерш и экономистов. Но экони… экономистов сильнее. Я уже немножко пьяная.
Ах, ну почему я люблю тебя именно так, Андрей… люблю вот таким образом, то есть не так, люблю не так, как следует любить. Все, все вокруг знают, как я должна любить тебя. А я все делаю не так.
Просто я все делаю не так, да? Значит, я сама и должна измениться, ведь я же не хочу потерять тебя, Андрей! Думать, думать…
Я думаю, я планирую себе с завтрашнего же дня придерживаться верной линии поведения. Линии, которую сейчас продумаю до последнего малейшего изгиба, потому что она приведет меня к тебе. Завтра.
Завтра… Я становлюсь идиоткой при одном твоем взгляде на меня. Я ловлю звуки твоего голоса, эти вибрации, обращенные не ко мне, и раскладываю их на звукоряд. На ритм, на волну, я пытаюсь услышать… изо всех сил я стараюсь не слышать!
Равнодушие и скуку в твоем голосе. И еще страшнее – виноватую жалость.
________________________________________________________________________________________________________________________________________
Третья фотография - кандадатка на уничтожение - она попадает мне в руки только через месяц, когда все уже закончилось. Все страшное – закончилось. Я одна, я продолжаю жить. Я не понимаю только одного – почему? Почему ты не сказал мне сам. Тогда, когда должен был сказать – я не люблю тебя больше, Кира.
Как ты мог… не сказать мне это – сам.
Фотография №3. Ромашки, июнь. Лето после выпуска из Академии. Мое первое лето после предательства.
Однозначно – рвать. Почему я медлю? Подмосковье, Ждановы купили коттедж, маленький, чтобы жить за городом. Но, как я поняла, им не понравилось, и они в то же лето вернулись в город. Да, точно, Марго не захотела – уединения, природы с комарами, грязными жуками и корягами в уютном дворике. Коряги были вполне натуралистичны, бутафорски раскрашены под настоящие, и так естественно смотрелись под фонариками, напомнившими мне летающие тарелки из одного из старых фильмов с Луи де Фюнесом, их любил папа. Марго долго смеялась моей ассоциации. Мы хохотали вместе, а мужчины, они не могли не улыбаться, глядя на нас. Комариный летний рай. Даже жужжание кондиционеров там было комариным. Я не любительница дикой природы, это точно, и была очень рада, когда они вернулись в привычный асфальт. Но ромашки, ромашки… их там было много, целый луг! Я рвала их столько, что не умещались в руках. И здесь, на фото, их огромный букет, в который я собираюсь спрятать лицо, мою глупую сияющую от счастья физиономию. Мои волосы на этом фото совсем светлые. И сарафан в широкую полоску, и такое счастье на лице, что, при воспоминании обо всем том, что и как я в то время чувствовала, мне хочется завыть. А потом пойти и разбить себе голову обо что-нибудь небьющееся. У меня очень крепкая голова.
Мы здесь с родителями Андрея, я посерединке, как любимая дочка. Я будущая жена их единственного, любимого сына, и стану ею после окончания колледжа в Лондоне. Я очень хорошая девочка, принявшая очень правильное решение. После выпускного концерта в Мариинском, того единственного раза, когда мне и еще нескольким, таким, как я, дали блеснуть в дивертисменте, перед непревзойденным, до пенсии, кордебалетным триумфом. Не всем же быть юными дарованиями, это невозможно! Моя редкостная – соглашались – гибкость и выворотность, и мой никчемный прыжок. Ну что ж. А ведь страх прыжка – он со мной до сих пор, он остался во мне. Мечтала полететь, но боялась даже прыгнуть, Кира… но ведь я хотела быть первой во всем, всегда! На фото - Павел Олегыч приобнимает меня за талию, а Маргарита чуть отвернулась. Фотоаппарат в руках Андрея, я помню все. Рвать, не рассматривая. Мелко – мелко. У них будет другая невестка, не я.
Ромашки мои любимые цветы. Но об этом не знает никто. Как же я хвалю себя, как я собой довольна, Андрей, ты не все обо мне знаешь. Ты не знаешь, что я люблю большие белые ромашки и пломбир с лимонным соком. И дождь. Ты не знаешь, как сильно я люблю дождь, летний, крупный и хлесткий, чтоб бил и лужи взрывались фонтанами.
Я люблю ливень.
И тебя.
Суббота, выходной. Я одна и у меня очень-очень много времени. Я могу часами гулять по улицам, заходить в магазины. Но мне ничего не хочется покупать, ни в одном из них. И все же я захожу в Фиори Лэнд и примеряю туфли. Я одна в зале, и у меня слишком много внимания. Я столько не хочу, я вообще не хочу ни внимания, ни вежливости от манекенов. Я вежливо говорю, что выберу сама. Я всегда выбираю сама, и ничье мнение меня не интересует. Я ничего не хочу, у меня в нижнем отделе купе, в выдвижном ящичке из светлого дерева, четыре пары шпилек и одни ботильоны с нежными чистыми подошвами, не знавшими улицы, Девственные подошвы. Но я беру еще две пары, потому что они – бежевые, причем вторая – с сиреневыми вставками.
Фотография №4. Случайное фото, на осеннем показе Зималетто. Тот милый вечер, когда новая - на теперешний момент - невеста моего бывшего жениха ввела своих подруг в общество. Было мило. Правда, наши женсоветственные дамы немного сутулились от радостного смущения, и слишком активно питались. Это даже не было вульгарно, настолько это было уморительно. Здоровый аппетит, драйв, блеск в глазах, бесплатное шампанское, и восторг – так унизили гордячку Воропаеву, вместе, дружно. Значит – ура, и можно икать у стола, хватая лапками с облупленным маникюром, что повкуснее. Сгрудиться могучей кучкой и трескать. И выдавать потрясающие по неуместности громкие комменты о происходящем на подиуме. Не страшно, что зоопарк на выезде слегка позорит место, где тебе платят. И это лишнее - работать над собой, зачем. Фитнес, гимнастика, что вы – это же местами больно, и что, потом нельзя кушать столько, сколько хочется? О ужас.
Пушкарева… ее английский лучше моего, как раз в тот день я отметила это, мимоходом. Лучше, несмотря на мои два с половиной года в Лондоне. Ну что ж…природа отдохнула на ее внешности, зато не отказала в уме и характере. Да и в женской мудрости не отказала – открыть рот и смотреть, с обожанием, покорно, униженно – на него. Божество, кумира, идеал! Все для него – одного! Любая мерзость, сделанная во имя божества, автоматически становится божественной. Умница, девочка. Много лести не бывает, это подтвердил бы тебе любой мужчина. Естественно, в контексте лично себя. Любой, не обязательно Андрей, но увы, не повезло именно мне. Девочка младше меня на целый год. Совсем ребенок, и поэтому - можно с обожанием таращиться на мужчину, открыв рот, кстати, немалого размера. Такая, если решит, что уже можно начинать заглатывать…
Случайное фото, случайный мир. На фото те же лица – мы трое. Андрей, гламур и я. Я не так уж и обожаю светскую жизнь, Марго. Всего лишь вежливость. Тщетная вежливость. Тщетная… предосторожность. Забавная ассоциация. Чем крепче я цеплялась за самое дорогое для меня – тем резче это дорогое вырывалось. Какие мелкие кусочки.
Плачу я под Лебединое, мечтаю под Делиба. Коппелия моя детская мечта, она – это я, только очень счастливая. В те, первые месяцы, в Лондоне, я часто ложилась спать с Чайковским. Включала диск с чистой записью Лебединого озера и ложилась на спину. И плакала. Я могла так плакать часами, а потом уснуть. Когда ты спишь, твои слезы высыхают, наверное, у нормальных людей это именно так и происходит. Но когда я под утро открывала глаза и смотрела на мутную капель рассвета на стеклах, мои щеки были мокрыми от слез.
В каждой есть белый лебедь и черный. Черный лебедь из сказки, хищница с твердым клювом и перьями, на которых не видна кровь, ты была обязана черному колдовству, и не смогла бы летать, если бы могла любить. Ты заплатила за полет, и злой колдун Ротбард разделил твою душу на две половинки – на чистую воду и грязь. Ведь в сказке нельзя было сделать все это без колдовства. А вот в жизни – запросто. Черный и белый лебедь, один лебедь, одна балерина… ведь это одна женщина… и, хотя мне до моих балетных тридцати предстояло бы выходить на сцену виллисой, двенадцатым лебедем и гостьей на балу, я все равно…
… ну что ж, обвинять некого. Я сама разделила себя на половинки, Андрей, чтобы присвоить тебя. Я сделала бы для этого все, что угодно.
Мечта многих – Лебедь…Нет, я не мечтала об Одетте-Одилии. Я мечтала танцевать Коппелию, с детства, с пяти моих лет. О своих пяти годах я помню - эту мечту, она живая и яркая, а еще мамины голос и руки, и Кристинкин смех и нытье. Очень часто нытье… но воспоминания о маме – табу. Еще на много лет.
В Большой меня привела мама, смотреть балет, первый в моей жизни. Капель – Коппелия. Неправда, она не была холодной куклой, ее он видел такой. Сумасшедший кукольник только воображал, что создал куколку с голубой эмалью глаз. Это он был кукольным, его сердце было кукольным, из шелка, а внутри пахучая пудра, от которой чихаешь. Я когда-то разрезала мамиными маникюрными ножничками такое сердце, сиреневое шелковое сердце с фиалочками и ландышем. Вышивку я не тронула, она была слишком красивой, цветочки ландыша с желтенькими тычинками и крошечные фиалки, тоже с желтыми серединками, только чуть темнее, как охра. Я так хорошо помню каждый стежок этого сердечка, как будто они вышиты у меня в глазах. Я разрезала сердце по шву, чтобы не тронуть цветки, разрезала, потому что не могла больше думать – что там внутри, в сердце? И мои пальцы дрожали от восторга, сейчас я все узнаю… но там – жуткое, невозможное разочарование – был только порошок, грязновато – белый и душный, как старые духи. Я раскашлялась и расплакалась от обиды, а Кристя меня успокаивала, и ничего не сказала маме.
Не сказала, тогда. Я так и не знаю, почему она не сказала, что остановило ее…
Кристя всегда была нашей ябедой. Мы с Сашкой были горой друг за друга, а Кристинка считала себя старшей и ответственной за нас, пока у нас были родители. Странным образом, она стала нашей общей младшенькой, когда их не стало. Она была главная доносчица нашего детства, чуть что - бежала и закладывала нас. Но все же она не сказала папе, когда я пригрозила ей, что не буду ее любить никогда, всю жизнь, если она расскажет папе, что видела мои пальцы. Маме – да пожалуйста. Мама и так все знает. Я встала на пуанты! Подумаешь, немножко крови. И силикон, Крися, он только от мозолей, а вовсе не от всего на свете. Но она рыдала, закусив пальцы, глядя на мои ступни, и тряслась – нет, нет! Трусиха. Я объясняла ей, что это у всех – так, не только у меня. И вовсе не всегда, и что у меня отличные пальчики, видишь – одинаковые большой и указательный – ну засмейся, Крись, указательный палец ноги! Но она только тряслась.
И мотала головой. Тогда я впервые подумала, до чего же мы с сестрой похожи.
Моя первая преподавательница один раз разозлилась и показала мои стоптанные балетки классу – один раз показываю! Где должна быть стерта подошва, а не как у вас, лентяйки! Кто боится боли и труда, той не место в балете. Это был перебор, она и сама пожалела о своей несдержанности. Мы все были одинаковы, все одержимы одной страстью – балетом. Может, у нее был плохой день… через пятнадцать минут она уже была обычной, строгой, ласковой и жестокой, и уговаривала – на левом плече слон, на правом бегемот! Спинки держим. Плие, тридцать шесть и еще столько, и еще… умницы, все умницы. Шарман.
Она отчитала меня лишь раз, но очень зло и строго. Я столько на тебя положила сил, а ты за один вечер все изгадила! Тем вечером я не устояла и тоже покаталась на коньках, с Кристинкой, мамой и мальчиком из моего класса. Мне было тринадцать, а у него были серые глаза и красивый голос, он пел лучше всех в классе. Иногда они с мальчишками горланили песни, не совсем приличные, и его голос был самый красивый. Перед новым годом, всего однажды, я не устояла перед блестящим льдом и снежинками в его темно-русых волосах, и неожиданным – хочешь, покатаемся вместе? он протянул мне фигурные – сеструха не пришла. Эти лучше всех, ты в прокате сто штук перемеряешь, вот увидишь! И я не выдержала.
А потом, через шесть лет, я утешала себя тем, что буду носить шпильки. И кататься на коньках, и на лыжах – сколько захочу. Теперь можно.
Оживить Коппелию или ожить самой… Тогда, в детстве, я была очень живая. Мама не хотела отдавать меня в балетную студию, она жалела меня. Кирочка, есть гимнастика и бальные танцы, а балет – слишком много боли и труда, сохнут мышцы и деформируются суставы, и все время боль, меньше или больше, но она с тобой, всегда… я мотала головой, я ничего не хотела слышать.
Коппелия… это был первый балет, увиденный мною, в пять лет. Куколка была живой и озорной, а ее заставляли сидеть целый день с книжкой. Я в свои пять лет все прекрасно поняла, и зажмурившись, мотала головой, когда мама читала мне либретто из программки. Я не хотела это слышать! Неправда! Она живая! Как же скучно ей сидеть так подолгу, когда играет музыка и все танцуют…
Кто заставил меня так жить, неужели я сама, но зачем… мне скучно без движения, мое тело мечтает, страдальчески вздыхает, молит о нагрузке, мои мышцы слишком тугая резина, твердая, с узелочками, в моих суставах песочек… я скриплю. Я несмазанный железный робот.
Я так люблю бегать и ходить, мой автомобиль - моя гордость и несчастье. Я так люблю ходить пешком… одна моя задушенная мечта, одна из них – выскочить ранним утром из дома в джинсах и пружинящих новых кроссовках, и побежать за троллейбусом, который вот-вот отъедет с остановки, да, и догнать - и успеть заскочить, танцуя от счастья тела, в закрывающуюся дверь… это не единственная моя глупая мечта. И даже не самая глупая. Конечно, об этом не догадывается никто. Это просто не укладывается в мой образ, никоим образом. А я хочу…