Треугольник забавнейший музыкальный инструмент – всего лишь изогнутый металлический прутик, и у него действительно три угла. Вот только один из этих трех углов – открыт.  Может быть, поэтому так звенеть, как треугольник, не может ни один ударный инструмент. Но бить нужно очень точно, и держать себя в руках: слишком сильный удар - и вместо звенящей колокольчиковой трели получишь пронзительный звон, в котором чей-то особенно чувствительный слух почувствует и стоны, и рыдания. Ой, лучше не надо. Никому не пожелаешь такую песенку.
Говорят, что звук, издаваемый одним отдельно взятым треугольником, не может иметь высоты. Она не определяется, эта высота. А вот блеску и задора более чем достаточно.
Они снова были в полутемном президентском кабинете, вдвоем. Сидели на подоконнике, Юлиана – в остроносых туфельках Феи, Катя -  в своих сапожках Золушки. Катя молча сравнивала свою юбку с матовым шелком, обтягивающим бедра ехидной феи, оценивала отзвучавшую тему, думала и слушала. И немножко злилась – вот так взять и оборвать, на самом интересном месте! И ведь не сыграешь заново. Еще раз…
… Если я скажу тебе, что смогу это повторить, Катрин, не верь. Ничто не повторяется, невозможно отыграть тему в точности после того, как она отзвучала впервые. Всегда будет новый оттенок.
Один и тот же тон – до диез и ре бемоль. Ты ведь не думаешь, что этот один и тот же тон зазвучит одинаково? Даже в одной октаве? На одном инструменте, клавише, струне? 
… Нет…
Кажется, она поняла. Нельзя войти в реку дважды, да, Юль?
Та, что попросила называть себя Юлианой Виноградовой, нежно улыбнулась. Нежно и грустно. Да… нельзя, невозможно ничего повторить. Если б было можно, то возможно, не было бы в этом мире музыки и речи, они стали бы не нужны.
… Энгармонические тональности безумно разные. Безумно.
— Идем дальше, или ты испугалась?
— Нет! — Катя возмутилась. Не испугалась она. Ничего она теперь не боится! Да и что тут страшного - всего лишь модуляции, безболезненные и точные. И кажется, она кое-что начинает понимать.
… Хорошо, тогда играем дальше. Плюс четверть тона к камертону, всего лишь четверть тона, Катюша, но разница будет кардинальная – яркое сумасшествие, розовый тон капли крови в молоке. Всего лишь резонаторы, а ими может стать любой сосуд: каверна, пещера, эркер – причуда случая, игра пространства и волн.  Как звали композитора, который чуть не сошел с ума… или даже сошел? Ты знаешь? Помнишь его имя? Он не перестал играть, но испугался и может быть, временно помутился рассудком, когда сквозь комнату, где он играл свою новую мазурку…  или то был полонез?..  он играл, а сквозь него и его фортепьяно вдруг помчались беззвучные пары в старинных платьях, полупрозрачные, томные, мрачные… как его звали, того милого злополучного гения? Как же хороши его вальсы… и этюды.
Катя назвала имя композитора. Она была эрудированна сверх всякой меры.
Виноградова кивнула и безмятежно поинтересовалась:
—Как ты думаешь, я изменила твою исходную тему?
Еще и спрашивает! Катя надулась и попыталась бросить на собеседницу негодующий взор, но не выдержала и фыркнула.
— О, да я ее извратила! Ужас. — правильно поняла Виноградова или та, что прикинулась ею. И размышляла дальше:
— А может, все дело в темпе, Катрин? Представляешь, ускоренный хорал звучит вполне пикантной шансонеткой. А замедленная «Мурка» по степени трагизма превзойдет самый душераздирающий реквием. Ты мне не веришь?
Катя молчала.
… Хорошо, играем дальше.
Белый и торжественный мажорный, первый, чинный – мы лишь добавим к нему капельку крови. Одну, крошечную… ре минор!

d-moll
Она успела произнести только его имя. Ромка…
Он мгновенно откликнулся. — Проще пить, чем трезвым быть, Катенька.
И еще повторил быстро и беззаботно: — проще! Проще всех подряд любить.
Беззаботная улыбка и больной вихрь мыслей в глазах.
— Я провожу тебя. Нет, нет, уже поздно, как можно. Я провожу, идем.
И выволок ее из комнаты. Чуть ли не за шкирку, как паршивого котенка. Она успела только лишь шаг к нему сделать, один шаг, и подняла руки – обнять, а в следующую секунду он уже волок ее к выходу, бережно обхватив талию, вместе с ее прижатой рукой. Ее ноги в туфельках с перепонкой не касались пола.
Он бегом усадил ее в машину, преувеличенно вежливо открыв перед ней дверь. В дороге они молчали, а он еще и улыбался, и проводил ее до подъезда бодрой походкой, и ей вяло подумалось, что если она сейчас поблагодарит его, то он начнет расшаркиваться. С недалекой лавочки горели в их сторону глаза и папиросные точки, и доносился равнодушный мат. Обсуждали вчерашний футбольный проигрыш. Да, папа тоже не в себе второй вечер.
У железа подъездной двери она уперлась, как маленькая. Она не хотела ни отрываться от него, ни оглядываться на него, но не выдержала. Голова сама дернулась, а плечи опрокинулись на его ладонь – зачем? Как ты можешь так со мной! за что…
Он тоже задохнулся, ладонь дрогнула, зубы сжались, а глаза…
Нет, ничего подобного, никаких поцелуев не воспоследовало. — Катя, спокойнее. На ногах держись. И всего тебе самого лучшего! Ну, вперед. Помочь вход найти? — он чуть помолчал, ласково заправляя ей завиток за ушко, — и знаешь, давай сделаем так, чтоб друг друга больше не видеть.
На лавке всхохотнули и матюкнулись, как будто прислушались и поняли, отчего это такой разговор у двоих, да в прижимку. И одобрили мужика – а так ее, шалаву. Так их, мокрохвосток. А в ее голове закружилось заново – песенка веселая, та самая: эх, лучше пить, чем так любить…
Проще пить? Он не был пьян. Он был хмелен и болен, и взъерошен. И ему абсолютно точно было плевать на то, как он выглядит.
И на нее тоже плевать. Он мягко подтолкнул ее в серую пасть раскрытой подъездной двери, удивленно взглянула на них вышедшая соседка, и чуть не загремела, запнувшись о ступеньку.   
Железо двери выстрелило приговором в спину. Бах-звяк… вечерний звон.

Зато дверь Катиной квартиры радушно скрипнула родным голосом – пришла, вот и хорошо… родители услышали из кухни и напряженный разговор смолк. О ней опять говорили, значит. На папином лице, обращенном к ней, болело все – задумчивый взгляд, морщины, обиженные жесткие губы. Папа жалел ее, и наверно, немного презирал. От хороших баб мужья не гуляют ведь. А тут… радость за счастьем бежит, дожили.
Дочка из замужа вернулась, не прошло и года. Накрывай на стол, мать.
— Все бывает. — Примирительно буркнул в вечер ее возвращения потемневший отец, и добавил, пряча глаза. — Может помиритесь еще.
Мама свела светлые брови – хватит! Оставь ее. И даже кулачок с зажатым ножиком сжала -  резала шарлотку. Катя видела, но ей было все равно. Она помешивала ложечкой теплый компот, вытаскивала кусочки коричневатых яблок. Ей было не очень вкусно, но она их ела, чтобы можно было ничего не говорить.
Папа вторую неделю уверенно думал, что Катя гордо ушла от мужа-изменщика. Коварного, аморального, беззаботного бабника, привыкшего гулять. Могила исправит. Ну что ж, не то пережили. Держаться, Катюха!
Держаться.
Она и держалась. Лежала одна в темной комнате, слушала тиканье любимого старого будильника и трогала мизинцем губы. Обводила, прикусывала палец, чтобы не заплакать, и вспоминала поцелуи, которых сегодня этим губам не перепало. Она пришла к нему, а он ее выставил. Сам, лично, и плевать ему было и на ее слова, и на ее объяснения, и вообще на все слова, тела, процессы. Он взрослый, он мужчина, ему тридцать лет. Все так же, как было год назад! 

Год назад
Год назад она очнулась из мертвого забытья в темной комнате и в тепле. Нет, к теплой стенке он ее не прислонял, просто подержал немного в руках. И принесли же его черти вместе с его руками, вот с чего он приперся на работу в тот вечер! перед тем, как улететь к этим самым чертям в Прагу, в Осло, на Марс, он зачем-то заехал на работу! И ввалился в президентский кабинет, где скромно валялась в темноте начитавшаяся его элегий Катя. Никого не трогала, прилегла смирненько на полу, скрючившись в погибельном экстазе понимания: она, Катя – монстрище отвратное, но это не страшно. Это она и сама знает. А вот от того, что она, оказывается, вынудила Андрея заниматься с ней сексом, когда он-то хотел только сохранить за собой контроль за движением родимых денежных средств! вот от этой информации она сейчас тихо умрет.
И все.
И пусть эту инструкцию положат ей на гроб в качестве эпитафии.
Она лежала и тихонько думала о том, что жить дальше не надо. Просто это не имеет никакого смысла – жить. Тихо уйти, раствориться в музыке, что поет в ней так безмятежно… чтоб не болело, и не думалось ни о чем. Уйти… и если бы ее голова кружилась не так резво, то она подскочила б, как только поняла, что уже не одна в этом кабинете! А потом попыталась бы сделать что-нибудь гордое и красивое, как в кино. Дать ему пощечину, а лучше две или три. И сказать, что он подлец и пусть они со Ждановым забирают свою фирму. А о ней забудут, не было ее никогда! Нет, у нее слишком сильно вихрилось в голове. И еще там плавали картинки с какими-то нотами. И все, что она смогла, это прошелестеть – «не надо скорую. Отстаньте от меня…»
Но он уже тряс в руках свое произведение, подняв листки с пола, а затем схватил и затряс ее. У нее болтались руки, голова, и болтались очки на одном ухе, а у него был очень злой голос. 
— Катя, очнись. Посмотри на меня, живо! Глаза открой, Катя, я кому говорю?
Глаза она открыла и посмотрела. Подчинилась команде чисто машинально, потому что привыкла папу слушаться.
Часть Катиного сознания не отключалась никогда, а если и отключалась, то ненадолго. И этой своей логичной частью она сейчас отметила, что чокнутый здесь он, а вовсе не она. Потому что дальше он сделал совершенно идиотскую вещь.
Сгреб ее вялое тельце, сгруппировавшееся, чтобы мирно умирать, и рванул на себя. Прижал к груди и начал гладить по голове. И по спине. Псих. И допрашивал:
— Кто еще видел эту инструкцию? Кто тебе дал пакет? Шура?
— Да… нет. Я сама взяла. То есть да. Шура принесла.
Он шумно выдохнул и успокоился, но сжал ее еще сильнее. Она попыталась вытащить руку, чтобы поправить очки, но не смогла. Зато у нее появился голос.
— Зачем… столько писать было…
Он с готовностью откликнулся:
— Позавидовал Андрею. Ты так смотришь на него, если бы ты себя видела.
— Я же чучело. Крокодил. — спокойно и вежливо удивилась Катя.
—Да, — быстро согласился тискающий ее честный парень, — если сравнивать с нашими моделями. Хочешь, я тебе помогу?
Тут они наконец заметили, что оба стоят на коленях, обнимаясь, а Катя еще и пристраивает ладошки у него на груди. Но это было неважно, сейчас важнее было понять:
— Андрей пьет, чтобы не видеть, какая я некрасивая?
Чуть погодя она сообразила, почему ей так хорошо. Он ее целует. Потихоньку, очень нежно. И держит так, что она вполне может вырваться. Только ей не хочется. И думать не хочется тоже. Но она все-таки подумала и решила выяснить главное, а заодно перевести дух. Замычала протестующе и оторвалась от него:
— Но ты написал, что я жуткий монстр и со мной… — она зажмурилась и в ужасе от самой себя договорила, — можно… только с виски?
— Это ничего не значит.
— Как это…
Вместо ответа он опять целовал ее, и ей это казалось совершенно естественным ответом на ее вопрос. И понятным, а безумную мысль, что надо бы ей оторваться от его губ, оттолкнуться и уползти куда-нибудь, под стол, например…  эту свою мысль Катя сразу же признала кретинской. Очки по-прежнему болтались на ее ухе, зацепившись дужкой. Нет, она не отползала, и не собиралась – ей все жарче становилось. Она плавилась в его руках, из головы вылетели все мысли, и она уже чуть ли не мурлыкала, жутко довольная тем, что его язык делает у нее во рту. Нежно кружит, гладит ее язычок, а губы так медленно…  она не поняла, сколько прошло времени до того, как он, шумно вздохнув, оторвался от ее губ и поднял ее на ноги. А потом наклонился и подал ей ее очки.
Очки, оказывается, лежали чуть дальше на полу, аккуратно сложенные и стеклышками вверх. И она не смогла вспомнить, как они туда попали. Нет, так целовать монстра не-воз-мож-но – робкое стаккато смеялось и ликовало в ритме сердца. Или возможно? Все решает численное значение под знаком доллара? Да это даже не смешно! Катины разум и чувства вдруг зазвучали в унисон…  фантастика. Что он сделал с ней?

— Андрей затеял со мной роман, чтобы на поводке держать? —  Требовательно спросила Катя, когда он уже вез ее домой. Роман легко пожал плечами и подмигнул ей в зеркальце.
— А я откуда знаю. Вот и спроси его, завтра же и спроси. Трусишь, да? Это я писал, а не Жданов. Я, Катя. Зачем? Да настроение налетело. Бывает – вот подумал, что жизнь летит как птица. Женщин -как на птичьем базаре. Не ку-ку, так куд-ку-дах. Бесконечно. И все на руки смотрят, чтоб насыпал чего-нибудь. Отношения «ты мне, я тебе», Катя. А чтоб так смотреть, дыхание затаив, как ты делаешь… —  он опять засмеялся, быстро глянув на Катю, —  вот не припомню, чтоб на меня…
— А может, ты не замечал. Не видел.
Он покладисто кивнул.
— Ну теперь как увижу, сразу пойму.
И еще чуть помолчав, тихо сказал: — Мы с Андреем вместе всю жизнь. Такая дружба, Катя, не продается. И девушку друга трогать нельзя.
— А зачем целовать было? — резонно указала на промах Катя. — Сказал бы словами, я бы поняла.
Она ждала, что он засмеется, но он только посмотрел с улыбкой.
— Ну не выдержал. Ты миленькая и цветами пахнешь. И еще… конфетами, что ли? Непривычно. — и укоризненно добавил: — Всего лишь поцелуй, Катя. Ты что, не целовалась в школе? а в университете?
Она хотела сказать, чтоб не финтил. Он о ней, похоже, все знает. Почему-то ей было не стыдно дурачиться и очень хотелось спеть. Что-то вроде частушек, как папа поет - по деревне мы пойдем, шороху наделаем, где окошко разобьем, где ребенка сделаем! Или: мене милый изменил, а я и не опешила, в огороде догнала, оплеух навешала. Папа применял вместо «оплеух» другое слово, но было смешно, особенно потому, что мама уже ждала с полотенцем.
Он сделал пару звонков по дороге, говорил что-то про билет. И Андрею – что опоздал на самолет, поэтому сейчас спокойно едет в Шереметьево, и полетит первым доступным рейсом. Был очень занят. И смеялся, а Жданов орал в трубку плохие слова о сексе не вовремя и плохих последствиях. Роман прижимал телефон к уху ладонью, и смеялся погромче – она догадалась, зачем. И косился на Катю, а она сделала вид, что не слышно. А сама удивлялась, она думала, что Андрей никогда не говорит таких слов. Папа, когда нашим забивали гол, применял выражения того же плана, но не в пример более мягкие. 
— Я чувствую себя странно. — тихо призналась она, когда прекратился крик в телефоне, — у меня от Андрея тайна теперь. Причем... — она замолчала, а он спокойно продолжил.
— Причем наша общая. Я виноват. Ты об этом не думай, забудь и все. И если бы ты свой нос не сунула куда не надо, ничего б и не было. Андрей целыми днями о тебе говорит.
Дальше он тихонько рассказывал ей то, о чем она и сама прекрасно знала. Но говорил он об этом как-то по-другому. И все становилось проще, дальше… обычнее. Понятнее.
— Ситуация у него - не позавидуешь. Со всех сторон жмут, и Воропаевы, и мать с отцом, а про дела на фирме ты лучше меня знаешь. Вот и нервничает. Да кто б на его месте не психовал. А я малость насмешить его хотел, отвлечь. Перед отъездом.  Он бы понял правильно. Это ты …   не поняла.
И посмотрел нежно и с грустью. — Прости, я не хотел тебе ничего плохого. 
С тем она и вышла из машины. И поскакала домой в темноте – опять лампочку у подъезда разбили. Вслед весело мигнули фары, желтый свет подмигнул, блеснув на двери, но шума мотора не было. Он ждал, пока она в подъезд зайдет…  ну вот и все.
Дома было тихо, все спали. То есть притворялись, что спят. Катя не стала ужинать, а поскорее сходила в душ и легла на расстеленную мамой свежую постель. Ей было грустно и странно легко, так легко она себя не чувствовала очень давно…
Он и правда ее успокоил. Нет, он ее перевернул, просто взял и перевернул все ее ощущения и мысли. То тянущее мученье, что она забивала как можно глубже в себя, запрещала себе даже думать о причинах этого разлада, ушло. Растворилось в мелодии. До этого странного вечера, те - запретные мысли, мучающие и обидные, были о том, что Андрей не просто не хочет проблем с Воропаевой и семьей, а еще и стесняется ее, Кати. Стыдится ее внешности, и простоты, и манер. Поведения… Кира Юрьевна так изысканна и держится с королевским достоинством.  А она, Катя, стесняется в ресторане есть. После деловых обедов она всегда голодная. И еще много чего… но ведь она может всему научиться.
Она сомневалась в себе всегда – некрасивая, робкая, несовременная. И она никогда не верила Андрею – вот единственная причина, вот отчего она с первого же слова поверила этой инструкции. Она поверила своему собственному ужасу, но она ошиблась…  будущее возможно, а значит, есть надежда – была следующая мысль, от которой сладко замерло ее сердечко. Андрей, ее волшебство, ее сон и сказка, он был для нее притягателен, как невозможная мечта, а когда нереальные сказки начинают сбываться, то неизбежно задаешь себе вопрос: поскольку все это не может быть правдой, то что тогда происходит с тобой? И как смогла ты заиграться своими фантазиями, этой фугой безумной готики?
Да, это был ее ужас, только ее. И этот ужас выплеснулся сегодня вечером, и растворился, исчез. И все ее страхи, возможно, лишь фальшивые отзвуки чужих напевов…
Да, она спросит Андрея, что она значит для него! И сделает это завтра же, завтра утром. И пусть он ответит ей. Он не сможет не ответить ей честно!
Губы слегка болели, и эта приятная боль не позволяла забыть о собственной кристальной честности. Включая девичью честь. Вот как смогла она? вот так, после того как прочитала эту инструкцию, позволить себя целовать? И как целовать…  а и правда, морали без фальши не бывает… и правда, что поцелуй… всего лишь поцелуй, так мало… 
Да, он и правда ее успокоил, хотя и не совсем стандартным способом.
А он по-другому девушек успокаивать не умеет – затрясся злорадный смешок внутри, да так, что Катя пнула жаркое одеяло и немножко покаталась по постели. Нет, не умеет - только болтать языком и…  и… тоже языком. Дальше она хихикнула еще злораднее, слегка содрогнувшись от идеи о способе успокоения девушек, кардинально более надежном по сравнению с поцелуями. А дальше она абсолютно бесстыдно подумала, что не получила полную релакс-дозу от Малиновского, возможно, лишь оттого, что…  если б он был с ней не в кабинете Андрея, а в своем…  а еще - ей не стыдно такое думать. Последняя мысль была совершенно дикой с точки зрения логики: она, Катя, имеет право думать что угодно. И представлять. И…  хотеть. Имеет – потому что не умерла сегодня.
Нет, она умерла и воскресла в один вечер.

Первоначально мелодия излагалась одноголосно…
Она подошла к нему просто чтобы выяснить пару вопросов, и все. Она именно для этого и ждала его возвращения из Праги, но он после Праги еще шлялся по регионам победным франшиз-маршем. И вернулся, слепя медью духового оркестра, сияющий и упрямый.
— Катя, мои тридцать лет – это и есть тридцать. А твои без малого двадцать пять – это пятнадцать, скорей всего. Не воображай только романтических историй, ладно? Не влюблен я в тебя. Я хорошо к тебе отношусь, вот и все. Да если бы даже и увлекся… мне тридцать, Катя, ну как тебе объяснить, только не вздумай обижаться…  если коротко, то: женщин много, а такой друг, как Жданов - один на всю жизнь. Поняла?
Тел ваших девичьих что голых рыбок – плясали издевательские огоньки в его глазах. Или бабочек.
Она вспыхнула. И пробурчав что-то маловразумительное о том, что не надо выдавать свои фантазии за действительность, дернулась, чтобы убежать. Но приостановилась, чтобы пояснить ему, что ей никакого дела нет до него, и если она спросила, кто купил ей куклу на день рождения, то только лишь потому, что ей интересно – кто, черт возьми, купил ей эту куклу – Андрей или Малиновский?! И все!
В голове стучали кастаньеты - конечно! Тел, что рыбок, на выбор, а мозги ему не надо! И все у них, этих рыб, лучше, чем у нее - гибкость, чешуя наверно вся ухоженная, крем там…  и веселье организмов. Скользких хвостов! Умелое, опытное. А уж… да ладно, перед собой-то чего зажиматься - в постели с ней, неумелой, их точно не сравнить. Все, что умеет она, это вцепиться в мужчину и обмирать в восторге. И… ну разве что прикоснуться и руку отдернуть. И какого дьявола она это все думает? Андрей сегодня не мог выйти из ее каморки, целовал, бежал от нее, врывался назад и опять целовал, пока все телефоны не завопили на них обоих!
Да, какого лешего она думает о нем? Она заставила себя заняться делами и отлично отвлеклась от глупостей и ей было хорошо – целый день. Но вечером дома, чистая после теплого душа, в своей постели она вспомнила. Вспомнила насмешку и нотки с флажками восьмушек и шестнадцатых. Нотки-смешинки в его глазах, что вытанцовывали ей польку-бабочку, а потом… вообще ламбаду какую-то! Как дурочке! Ну все, хватит. Достаточно глупостей, Катя!
Она разозлилась и приказала себе прекратить о нем думать. И прекратила!
На следующий же день – вот взяла себя в руки и покончила со всеми глупостями. Зачем ей этот клоун?
Рядом был Андрей… его голос, смех и шутки, и взгляды – все ласковей и горячей. Все быстрее и темпераментнее.
К Андрею тянуло мучительно и больно, как будто в ней был крючок, а у него в кармане леска. Нет, струна, ее струна, и вибрировала эта тянущая струна сладкой болью. Страхом обрыва и диким желанием, совершенно определенным женским желанием, стыдные приметы которого были ей ясны. Тело однозначно требовало власти над собой, замирало, трепетало, влажнело и пылало. Голова была отдельно – четко мыслила и излагала, а тело знало свое.
А сознание требовало реванша.
Она станет женой Андрея Жданова. Станет!
И тогда все, все… вот тогда и посмотрим, кто здесь чего стоит!

Далее тема развивалась классически. Катин экономический талант развернулся вольно и мощно, подпитываемый общим уважением. Усердие, полная отдача делу и потрясающее везение – мажорный лад и бурный темп в строжайшем ритме. В результате долги компании были погашены в течении трех месяцев столичной весны, последняя коллекция произвела фурор и дала первую скромную прибыль, а уже в начале лета фирма была юридически возвращена законному владельцу.
А Катя получила кольцо и предложение руки и сердца.
Катя вела себя как настоящая леди – она так думала. В любом случае, она начала понимать, как действует на Жданова ее новая женская гордость, приправленная роскошью редких тайных свиданий. Каждое свидание он вымогал у нее ценой километров своих издерганных нервов, вымаливал и добивался, и завладевал ею как в последний раз. Она вела себя с достоинством и была счастлива. Впрочем, Катя была чужда всякой меркантильности, и уж если отдавала, то…  короче говоря, несмотря на то, что и рука, и все остальное трепетное тело уже были ею отданы Андрею Жданову, он, тем не менее, сделал ей официальное предложение на следующий же день после завершения их юридических формальностей. Ника-мода осталась у Кати, как маленький презент, Катя подставила палец, и Андрей надел ей колечко. Подошло идеально. Следующим будет обручальное, и носить драгоценности он ее научит. И всему научит. 
– Если бы я сделал тебе предложение до подписания акта передачи компании, — пошутил Андрей, — ты бы, чего доброго, решила, что я тебя контролирую. А я тебя люблю.
Любит… В ней запели скрипки, которых не могло быть в фуге…  эти скрипки явно были с волчками. Она не стала слушать скрипки, потому что поцелуй был светлым и радостным как свобода. Она – невеста! Не любовница, теневой аспект темной страсти, не маленькая смешная макиавелли при своем избраннике, а невеста! И станет женой. И никаких долгих подготовок свадьбы – это их свадьба, а не увеселение для родни и маминых знакомых!
Имелась в виду, конечно, мама Андрея.
Поцелуй скрепил согласие, данное ею с обрывом всех струн – в радость, в упоение, в пропасть. Катя наслаждалась этим поцелуем, как обезболивающим дурманом. Упивалась победой и падением, звенела триумфальным стоном…  и испуганно отпрянула от Андрея, почувствовав, кто именно вошел в кабинет.
Вернее, она попыталась отпрянуть, но Жданов ее не отпустил, и спокойно кивнул Роману. Мол, все в порядке, можешь поприсутствовать. Еще раз поцеловал помертвевшую от непонятной тоски Катю и отпустил, светясь улыбкой.

Он поджидал ее за углом коридора.
— Катя, на минуточку.
В этом углу был очень удачный пластмассовый фикус, развесистый как пальма. Из-под фикуса торчали декоративные окурки – этот угол был курилкой нелегалов, гоняемых всеми уборщицами. Сейчас за фикусом было пусто, и именно туда ее и затащил Малиновский, радостный как налогоплательщик, ухитрившийся честно увильнуть от налогов. 
И огорошил.
—Надеюсь, ты не вообразила, что я ревную?
Она опешила. Что?
Он издевался, весело ей улыбаясь. Ласково подмигивал, как девочке маленькой, только что посмотревшей сказку про Ромео и Джульетту.
—Ты так посмотрела, когда я вошел. Катя, я вам с Андреем счастья желаю. Не выдумывай глупостей, пожалуйста. Я тебе последний раз говорю. Ну что мне, увольняться что ли?
Она фыркнула и сказала, что много он о себе воображает. Хочет – пусть увольняется. Ей не жарко и не холодно.
Он кивнул, ласково глядя на нее и на пыльный фикус. Нет, на фикус ласковее, чем на нее.
—Я очень рад за Андрея и за тебя. Чувствовал всегда, что он ни с одной не будет счастлив. А с тобой, скорее всего…  будет. Вы как небо и земля. Ну все, пока.
И все последующие месяцы, наполненные их общим трудовым азартом, коммерческими успехами и личными удачами – им везло во всех начинаниях! Он ни единой ноткой не сфальшивил. И все было замечательно! Натуральный мажор звучал для них, франчайзинг маршировал бравурно и надежно, банковский метроном был благожелателен и не гнал, как зайцев, а только помогал держать ритм. Дизайнерские арабески поражали намеками на существование где-то за пределами их фуги совершенно немыслимых тональностей, завлекали изяществом и нахальством, и пиар резонировал вовсю, дразнил и обманывал: пастушьи рожки и трембиты, черные фраки и смычки, ехидный фагот и нежная виолончель – обещано было все, без стыда и совести. Совесть и реклама несовместимы в любых вибрациях, и кроме того, звон золота нравится всем -  и любителям классики, и экстра-неформалам.
Катя была счастлива. Она была красива, она была модной, раскованной, она привлекала взгляды. Андрей бурно ревновал. Его бывшая невеста исчезла в один миг, словно провалилась в оркестровую яму, брат бывшей невесты презрительно выбрал «пирог» - реалист и здоровый циник! Не позу же выбирать, всякому ясно - реальные потребности важнее. На голодный желудок не шибко-то заиграешь.
Роман высказался насчет финала Воропаевской оратории уважительно и на удивление корректно. Он сказал, что всеми руками и ногами поддерживает именно такой настрой –  поскольку духовой оркестр может играть любой марш, так какого черта заказывать похоронный? Он-то уж точно себя хоронить не собирался: был весел и остроумен, искрил мелизмами, фонтанировал и звенел, и стабильно расплывался в улыбке, когда видел Катю, неважно – одну или с Андреем. Он расцветал при виде их обоих. Стабильность музыкальной формы и Малиновский? Что-то было не так, но это уже было неважно, общая музыка гремела триумфом и уже чувствовалась будущая шквальная кульминация. Роман все радостнее улыбался и больше не паясничал, и, что еще более странно, не пытался высмеять дирижера. Он занимался своими делами и был совершенно доволен.
И на их свадьбе был активнее, чем тамада. Веселился сам и зажигал всех в радиусе десяти метров. А может и больше, не видно было за стенами, роскошными стенами сверкающего ресторана, где было много музыки, не-отечественного шампанского и криков «горько». Атлас и дорогущее кружево Катиного платья, всеобщее восхищение, туш и Мендельсон, слегка стушевавшийся женсовет и Катины родители, нарядные и старательно радующиеся, вдруг показались ей…  да, они казались гостями на дочкиной богатой свадьбе. Крошечный диссонанс, забитый большим мажорным септаккордом, чистота тона в общей фальши… Катин испуг длился одно мгновение. Короче по длительности, чем одна тридцать вторая в размере и темпе свадебного вальса. Вальс был несомненно хорош, и жених с невестой показали себя с самой лучшей стороны.

После того как идиотка сбыла мечту, идиотка должна быть счастлива. Почему она не испытывает счастья? она не знает, чем оно отличается от удовольствия или удовлетворенности? Все радости узаконенного секса догнали ее, маленькую и неуверенную, и обрушились на нее лавиной: муж был неутомим. Бережно нежен и дико неистов, причем все это одновременно – благородные доминанты и запредельная фантазия малых нон обрушивались на ее чувства, регулярно уносили то ли в облака, то ли в ад, взрывали и срывали; тонкие струны ее были на пределе обрыва. А затем, вернувшись в горячее тело, вместе с жаром и потом затихающих гармоник плоти, с его насмешливой благодарностью и восторгами по поводу своей неопытности она слышала… триоли. Неправильные и легкие. И еще некоторые пульсации, невозможные в их священной полифонии. Да, одноголосной темы ее классической фуги больше не существовало… или она подчинилась, слилась и спряталась в другие, яркие и мощные? Или просто не слышит из заданного диапазона своей единственной октавы других голосов?
Ничего подобного, она счастлива. Она счастлива, счастлива, и без всякого сомнения, Андрей ей верен! Великолепный Андрей Жданов – ее муж, и смотрит только на нее, разве этого недостаточно для полного счастья?  Да, и если посмотреть с точки зрения музыкальной практики, то неимоверное количество экзерсисов – лучшее доказательство и старательности музыканта, и его верности своему делу.
Счастливый брак, чудесная семья и всеобщее удовлетворение. Их с Андреем брак действительно удовлетворил всех, и естественно, их тоже. Новая Катина красота, расцветшая из невзрачного бутона, причем не без его участия – есть чем гордиться! эта дикая роза превзошла все известные Жданову элитные сорта.
Он действительно любил ее.

Время в темном кабинете было тем же самым. Катины косички ничуточки не растрепались, а улыбка Юлианы не потеряла ни капельки своей безмятежной, милой грусти. И легкий ее вопрос слегка охладил горячку Катиного негодования: развлеклась?! Погорячее захотелось, да?
— Разве было так уж горячо? — спокойно парировала Виноградова, — Ты не думаешь, что холодное воображение может обжечь намного больнее? Или ты сомневаешься в том, что воображение может быть холодным? Ты все еще мне не веришь.
— Верю. Как не верить. Ты ведь моя фея, акустический интеграл и к тому же любительница треугольных музыкальных инструментов. Очень тебе благодарна, что… не четырехугольных! И прочих многоугольников.
Язвительной быть очень хотелось.
Виноградова хохотала, запрокинув голову на черное стекло - Катька была уморительна! Вся насупленная, с возмущенно выпученными глазищами, с надутыми губами! трясущаяся и злющая.
И сама она прекрасно понимала, что смешная сейчас. Ее мышиные косички потрескивали от искр, нос сопел.
А умные ехидные слова все никак не приходили на язык. Заявить сейчас этой фальшивой фее – о, то, что ты делаешь… о, это бесчеловечно! И она ответит…
— Я не человек и никогда им не была. Ты ведь давно поняла это.

… Я даже не здесь сейчас, вернее – я с тобой и где-то еще. Я везде и нигде. Как тот джинн… я вообще ничто, нету меня…  можешь так считать, если тебе так понятнее. Да, интегральная акустика, зовут Юлиана. Йоала, Яна, Йенна, и еще много-много имен –  иные я могу пропеть тебе, но твой слуховой аппарат не воспримет. В лучшем случае.
Катя не заметила, как уже хлюпала, прижавшись лбом к плечу своего акустического джинна. И слушала дальше, поглаживаемая нежной узкой ладонью по головке, по спинке… ее ласкали как любимую домашнюю кошку.
— Меня не имеет смысла стесняться, и обманывать тоже, я ведь играю тобой! Ты мой инструмент, моя мелодия и тема фуги. Я твой строй, лад и тональность. Я чувствую все то же, что и ты, только в отличие от тебя, чувствую все это не аурой и нервными процессами, а… ну если очень-очень просто, то метафизикой акустики.
… Тебе понравилось до дрожи. До безобразия, до спазма. Этот треугольный перезвон – тебе понравился, так понравился…
Ее дразнили, откровенно и издевательски, но Катя слушала как музыку. А может, это и была музыка. Нет, это оркестр настраивал инструменты, а дирижер вот-вот появится – волшебные секунды… рвущие дыхание острые секунды гармонических интервалов, взрывной экстаз мрачного диссонанса и отблески небесной гармонии, красота и ужас… вибрации жизни.
…. Музыкант знает свой инструмент. Дека и струны… клавиши… твоя юность слишком долго молчала. А теперь ты будешь звучать, наверстывая упущенное время. Ты зазвучишь…
— Ты обманула. Ты сказала, что будешь… ну, одноголосную простую фугу. А сама…
Виноградова хмыкнула.
— И что же тогда полифония в вашем понимании? Вуайеристическая сказка? Для бедняг, порабощенных своим половым морфизмом. А если подумать отстраненно - два пола, три, десять – какая разница?
— Для тебя. — Обиженно буркнула Катя. Ей уже хотелось смеяться, особенно при мысли о развитии определенной ситуации – ее личной житейской ситуации, - в среде бесполого морфизма. Или еще смешнее – в среде трех или четырехполого! Нет, пожалуй, вообще вне пола все-таки было бы уморительней, но к сожалению, это невозможно.
Разве что если сойти с ума?
— Сойти с ума – нужно. — легко подтвердила Юлиана. — Пока ты находишься на нотной линеечке своего ума, ты заперта.
— Призываешь свихнуться, да?
— Ну хочешь, оставайся в нем. В своем уме.
— Нет, возьми меня с собой. — Она повернулась так порывисто, что чуть не улетела, сорвавшись с подоконника. — Я хочу еще раз… я хочу…  я должна узнать.
— Идеальных партий не жди. И, как ты верно заметила, в контексте твоего звучания я намерена и далее развивать тематику… треугольных инструментов.
— Чтобы я опять почувствовала себя мерзавкой. — буркнула Катя.
— А, ты догадалась? Как это бывает?
— Что как бывает…
— Как иные мужчины любят мерзавок. Именно, именно мерзавок, а не порядочных скромниц, о, как они их любят, Катрин! Как любят…  хочешь, покажу?
— Только не в этот раз, ладно? — Испугалась Катя, и приоткрыла губы во вдохе, сообразив, чего на самом деле испугалась. Что… что не покажет.
… Все-все, не волнуйся так. Ты сплошная вибрация.
— А ты сплошная акустика, холоднючая как… зимой провода так же стонут. Я с детства помню, у нас недалеко от окна были провода на столбах.
… Холод, жар… это смотря от чего играть. Точка зрения. Или вернее, пространство зрения.
— Притворство зрения? — Катя сделала вид, будто не расслышала. Хотелось петь, свистеть и дурачиться, накопленная энергия рвалась из веселого тела, было здорово…  здорово!
Они все еще сидели рядом на узком подоконнике и болтали ногами.  — Зрительное притворство! Да еще в твоем притворном пространстве.
— Да!
Хохотать можно очень долго, но не бесконечно. — Пространстве…  — задумчиво протянула одна, блестя слезами смеха, — этих пространств…
— Бесконечно много. – подтвердила вторая.
— А у тебя? — чуть испуганно спросила первая.
— Сколько я могу воспринять? Я очень простое существо, низкая организация. Шестнадцать – примерно так же естественно, как ты свои пять. — ответила вторая.
— Пять. —  возмутилась первая.
— Ну да. Три пространственных, одно временное и одно энергетическое.
Катя немного подумала и согласилась. Пять, действительно. Вот сейчас столько в ней энергии, что не признать, что живешь и в этом измерении тоже, будет просто нечестно, по отношению к этой благодати - энергии. Хотя она и не уверена, что воспринимает ее полностью - как измерение, конечно!
—Ты все еще думаешь, что мы с тобой шутим. — утвердительным тоном сказала Юлиана.

А мы…  разве мы не шутим?
Нет. Мы играем. Это не одно и то же.

Катя спрыгнула с подоконника и зябко повела плечами. Красная кофточка была тепленькой, шерстяная и мягкая, и телу не было холодно.  Дрожь ее шла изнутри, тревожная и жаждущая, нервическая и опасная. Хотелось действия…  Да, ее дрожь была не от холода, скорее это был трепет восторга, а страх – был пьяным, как на качелях.
Я иду дальше. Я должна. Я хочу!!
Хорошо. Ля-минор? И мелодический причем…  вперед!

a-moll. Цвета – белый и алый.
Пощечина взлетела и упала. Зазвенела, обожгла, выданная с разворота маленькой крепкой рукой. Кто сказал, что у девушек «ручки»? Так врезать можно было и армейским сапогом, наверно…
Он не получал пощечин никогда.
С шестнадцати лет не получал, и то он тогда уклонился.

Она долго молчала, дыша рядом с ним, но глаза не разрешали притронуться. Нет – звенело янтарное зеркало. Не смей. Не подходи…
Смешной вопрос – «за что», он все-таки задал его! Он спросил ее, ошарашенный болью и вихрем. 
За что же это прилетело, а…?
Он признался ей в том, что она прекрасно знала и сама. И он знал – она ждет этих слов от него, обмирая от стыда и желания. Выпалил сбивчиво, горячо дыша, бережно стискивая в объятиях - он влюблен в нее. Нет, он любит, давно, мучительно, не понимая и не анализируя больше, к черту все анализы – он истерзан этой любовью, выпит и пьян. Быстро объяснил ей, гладя ее волосы, объяснил -  он боролся, слово чести, боролся с собой, он…  не хотел рушить дружбу. Но чувство оказалось сильнее. Он уже тогда понял, что дошел до предела. Что настигло его то самое, неотвратимое и непрошенное, безжалостное счастье, что называют любовью, он понял. Но отступил, ушел с их дороги, он взял себя в руки и решил, что честнее будет наступить себе на горло и дать ей время. И выбор. Чтобы она решила сама – сможет ли она после всего случившегося остаться с Андреем, смогут ли они вместе вернуть все, воскресить свои чувства? И решатся ли на эту попытку?  Вот так, честно, без лжи и лукавства – дать ей время понять и простить. И чтобы она сама поняла, что к прошлому возврата нет, и если она придет к нему, то чтобы потом никогда не жалела, и никогда не вспоминала. Он думал о ней, только о ней, впервые в своей жизни он не думал о себе.  Он делал все лишь для нее, он играл со своей болью и душил свою ревность, один - играл с самим собой, играл лишь для нее…
Он выпалил ей все, быстро и сразу. Сказал, задыхаясь от счастья чувствовать, держать у груди, вдыхать ее темнеющий аромат и дрожь. Сказал…  и она вырвалась из его рук. Рванулась, будто не соображая, что делает, глядя по-прежнему зачарованно, приоткрыв влажные губы….  а потом вывернулась гибкой змейкой, и ожог пощечины заставил мотнуться его голову, да так, что чуть с плеч не слетела.  Не слабо врезала хрупкая женщина…  или девушка. Кто она, и не понять уже…
— Не ожидал. — сказал удивительно спокойно, покрутив головой и пытаясь найти юмор в ситуации. Как будто каждый день по морде получал и привык. Женщина бьет – это значит, что, любит? Или…  — Не ожидал, Катя.
— Я тоже. Тоже не ожидала.
У нее горели губы на бледном лице. Так пылали, будто она позволила себя целовать не меньше чем полчаса без отрыва. Причем только целовать, что само по себе уже фантастика…  и она дрожала.
— Не ожидала? Ты…
— Знаешь, ты…  удивил меня. Еще раз удивил.
— Объясни…
— Ты превзошел сам себя. И всех себе подобных подлецов. Это похлеще, чем твоя инструкция.
— Катя, что ты… при чем тут инструкция? — он никогда еще не терялся с женщиной. Никогда, у него всегда были наготове и слова, и смех. И подходящая маска. — Катя, ведь я все тебе сказал, про инструкцию, про себя! При чем…
Она смотрела без слез, без горячки и без ненависти. Чуть ли не с жалостью.
— Да, Рома, почти что ни при чем. Твоя инструкция, от которой я чуть не умерла, это ж была такая ерунда…  всего лишь торопливо спетая частушка рядом…  с органной фугой. Органист был пьян, Рома?
Он молчал. Он не хотел понимать, не хотел признавать этого, но ее правда звучала без малейшей фальши. И она говорила так спокойно, будто заледенев, и это после всей горячки поцелуев и признаний. Она говорила торопливо, пятясь от него, к выходу, подальше…
— Я помню каждое словечко из твоей инструкции. Очень удивилась, когда поняла это – что помню, и как помню. И не потому, что гадости были в каждой твой фразе. Ты писал все это, потому что не хотел думать обо мне? Обсмеять и меня и себя?
— Можно и так сказать, а скорее дурак был. Но я не жалею ни о чем, Катя. Всему причины были.
— Да? Ну раз причины… то…
Дальше она кричала, не сдерживаясь.
—  … иди-ка ты, дорогая, попробуй сначала, проживи-прочувствуй? Посмотрим на деле, проверим на теле, твоем! Так просто! На теле да на душе, твоей душе? — она перевела дух, больно глотая воздух после своей скомканной тирады, отвернулась, но не смогла замолчать, — эмпирически, Рома? Ах, да. Ведь чувства - это чистая эмпирика, тут рассуждениям нет места. Согласна.
Она задохнулась и замолчала, а он рванулся к ней - еще раз объяснить, оправдаться… возмутиться! Исправить, сказать… схватить снова и уже не отпускать никогда. Рванулся и застыл. Ее глаза…
Глаза не пустили дальше. Глаза кричали - не подходи. Ненавижу.
Нет, не кричали, а холодно предупреждали, без горячки и без страсти. Ненависть не оборотная сторона любви и не в шаге от нее, ненависть – это состояние нелюбви.
Холодно и навсегда. Стряхнула его с себя как слизь медузью, брезгливо. «Я никогда не увижу под оболочкой этого человеческого существа мужчину. Только слизняка. Предателя.»
— Не звони мне. Я не хочу тебя видеть, никогда.

Она ушла так, как уходят навсегда. Она ушла, а он остался.
Спокойно пошел в кухню, плеснул коньяку в бокал. Посмотрел, вылил в раковину. Усмехнулся и заварил чаю. Тишина была мертвой, и болела скула. Хороший удар. Темперамент у ней – прелесть что такое, он еще в первый раз обалдел. Что произошло-то полчаса назад? Что на нее нашло?
Доходило медленно. Правоты и истины, общей для всех, быть не может, у каждого своя.
Что она слышала все это время, и что услышала теперь?
Что ее так резануло? Его сдержанность? Выдержка, самопожертвование? Он хотел для нее самого лучшего. Впервые в жизни ему было не все равно – навредить ей, испортить жизнь было бы полным гадством.
Он и жертвовал собой. Так, как он это понимал.
Точно, он собой жертвовал. Дико страдая при этом, и причем страдая с сигаретами и спиртным – точно, это и есть верх самопожертвования. Страдания в дыму и коньяке, да на все готовых телах, о да, вот так отрекаться от любви запретной возможно лишь в результате безмерности благородства! что и было доказано. Благородство. Или еще не все проверено – а вдруг…

Бритва тонкая нежна,
Пули сладок свист,
Ветра стон, горячка сна,
Пьяный органист…

Она убежала от него, отшвырнув его руки, как гадюк. И спокойно поужинала с родителями, и правильно отвечала на папины шутки.
А потом поцеловала родителей на ночь, как ласковая дочка, и пошла в постельку. Спряталась под одеяло. Уткнулась в холодную подушку и наконец разрыдалась.
Мерзавец… соловушкой разливался да в друзья набивался – а легко! Что стоило ему в друзья к ней отметиться, когда ей с ним легко оказалось дышать. Она опешила, когда поняла – ей с ним хорошо… впервые в жизни…. Она не знала, что так может быть! Возможной стала улыбка, забытый вкус слов и смеха, ее легкие, не веря счастью, открывались чтоб вдохнуть жизни. И лишь страх не дал открыться себе, ему… страх стыда. Непорядочно, безумно – нехорошо… из одних мужских рук да в другие, ах, не прошло и года! Пара месяцев всего лишь.
Она послушалась. Она сделала все так, как он ей советовал, ведь она ему поверила.
Теперь ей нужно вновь собирать себя по кусочкам. Она уже была раздавлена. Ей не привыкать выживать, и пусть болит внутри. Болит – значит, она еще живая.
Над ней провели еще один эксперимент. Спели вторую частушку.
И теперь она говорит с ним, сидя у себя в комнате, сжавшись комочек на подоконнике. В постели оказалось слишком жарко, а здесь прохладное стекло, к которому можно прислониться горячим лбом. И она свернулась клубочком на подоконнике и… и говорит с ним. Так, как будто он здесь, в ее комнате, например, сидит тут на диване. Нет, он скорее бы развалился на этом диване, нахал. Она говорит, как будто он смотрит на нее и слушает. Так, будто он с ней рядом.
… Твоя ужасная, мерзкая инструкция. Заносчивость и страх чувств. Ты писал это потому, что думал обо мне – вот все, что я помню и знаю! Думал и отдал другу. Как вещь. Куклу.
А теперь я должна заломить руки в диком восторге от твоих признаний. Рухнуть в твои объятья, трепеща от свалившегося на меня счастья.
Упаду и буду петь в терцию с тобой! чистую, увеличенную терцию, фальшивое благозвучие!
Катя вздохнула и прыгнула с подоконника в постель. Она устала сидеть. День был очень длинный, а вечер бурный. Ее ожидание, признания, и, как пишут в ее любимых романах – трепетные объятья и жаркие поцелуи. А потом еще и пощечина. Ой, зачем она его ударила… так сильно. Она тихонько подносит ладонь к губам и дышит на нее. А потом опять плачет и крутится в постели. И вспоминает, вспоминает… все, что случилось с ней в эти два месяца. Два коротких и безумных весенних месяца, что изменили ее жизнь навсегда.
Ей не уснуть сегодня. И завтра она будет как вареная селедка. Зато у нее красивая прическа и очки. И легкий костюм, и новые туфельки. А всего лишь два месяца назад она была… монстром.

Всего лишь два месяца назад.
Два месяца назад, тихим вечером ранней весны, маленький монстр Катя Пушкарева тихо очнулась от обморока в президентском кабинете. Встала, отряхнула юбку. Собрала с пола листки с мелким почерком и остатки своей размазанной самооценки. Внутри жгло и стучало, пульсировало – Андрей ее не любит. И не любил никогда. Она же знала это, знала… он просто ее использовал. Мерзко, гнусно использовал.   
Потом она ехала домой, радуясь, что в троллейбусе много людей. Их молчание и дыхания, их чужие, такие разные и такие одинаковые лица, их ожидание конца поездки – все странным образом настраивало ее на новый оптимизм - горький, как крепкий чай без сахара. Что-то изменилось в ней, и она уже никогда не будет такой, как была раньше. Мечтать, читать по ночам стихи, плакать от любимых мелодий в наушниках – она не будет уже никогда. Да, нужно перевернуть лист партитуры. Скорее перевернуть.
Она уснула в тот вечер как мертвая. Мама не успела испугаться, а Кольку она выгнала. А потом легла и провалилась в сон, и ей снились маленькие черные птицы с хвостиками, поющие на проводах. Пять линеечек и ненавистные ей перегородки, слишком частые. Если б не было этих палочек, птички улетели бы в небо и эта тянущая боль мелодия наконец стихла бы…  Катя спала, и в своем сне она ненавидела все эти такты вместе с размерами, и ей очень хотелось сбросить их с тоненьких линий, на которых резвились птицы-драже. Отсутствие такта, без тактов, бестактно... бестактность? Она им всем покажет… что такое бестактность! Завтра же! Она монстр? Отлично.
Ночь была долгой, как смерть, и промчалась в одно мгновение. Катя даже не была уверена, что спала. Возможно, она лишь бредила – сном, предательством, опаловым лунным кругом в перекрестье рам, черными квинтолями стреноженных птиц, что пели мажорный реквием ее любви и надеждам… и наглой полькой-бабочкой сбивали ее ритмичные аккорды, ее четкие планы, ее холодную логику мести и ложь. Тревожили ее второе «я», игру с самой собой. Она видела во сне и себя тоже, мечущуюся на постели, видела, как ее глаза пытались открыться и не могли, околдованные луной, а припухшие губы шептали – нет, нет… я не хочу… это не я, вовсе не я играю… я не знаю этой музыки, остановите ее…
Будильник поставил точку, и она проснулась, чтобы лгать дальше. Этот день прояснит многое. А планы – она ведь может их и скорректировать, если сочтет нужным… ведь в любом плане главное не процесс, а финальный аккорд. Экспонента ее личной гармонии.
Утром она сообразила – Андрей ничего не знает о том, что она видела их инструкцию. Не знает, и ведет себя с ней как обычно. Кричит, потом улыбается и извиняется, ласково называет Катенькой и смотрит. И обходит ее не касаясь. И косится на дверь, если она оказывается к нему на расстоянии ближе, чем полметра. У нее было странное ощущение, что вокруг нее поет воздух. Возможно, так сходят с ума. Безумие… ей казалось, что ничего со вчерашнего вечера в ее жизни не стало другим, и она говорила себе – конечно, так и есть. Ведь Андрей ведет себя точно так же, как всегда. Через миг она понимала, что она уже не она, а совершенно другое существо, холодное и жестокое. И что хочет она только одного – мести этому красивому, подлому человеку. Она хочет ему отомстить, но намного сильнее она хочет, чтобы он подошел и сказал ей: «Катенька, а я все знаю. Теперь я все о вас знаю – вы любопытны. И я люблю вас. А вы, Катя, вы - меня любите?»
Еще через двадцать минут тихих терзаний задумчивую Катю, несущуюся по коридору с видом налогового инспектора, поймал Малиновский. Она не заметила его, погруженная в себя, и вздрогнула, а он отставил ее в сторонку и отпустил. И брезгливая его физиономия ясно говорила о том, что он сдерживается, чтобы не отряхнуть руки, а лучше вытереть носовым платком с последующей утилизацией заразы. Надо же, она чуть не сбила его с ног, и жаль, что не сбила, она бы этим не удовлетворилась, а попинала бы хорошенько куда следует! От представленной картины залихватских пинков, да с разворота… она замерла, ощущая, как раздуваются ее ноздри, и уже отставила ногу, чтобы набрать новую скорость, как услышала…
— Вы так на меня посмотрели, Катя, что я все понял. Но поймите, чувство должно быть взаимным. Я не могу ответить на ваши чувства, дражайшая Екатерин Валерьна.
Клоун. Картина пинков и скорченного стонущего клоуна на полу воспрянула и сладко поплыла перед Катиными очками! но вот язык злобно одеревенел и не шевелился.
— У меня очень тонкий вкус. Утонченный, Катя, а вы… извините, конечно….
— Еще слово и я вас ударю. — опомнилась гордая Катя.
— А пройдемте ко мне в кабинет, там вам будет удобнее размахивать руками, — подлетел к ней предупредительный вице-президент. — И сжигать меня взором. Нет, простите, взорами – вы так щедры!
Она растерялась так, что начала соображать: его кабинет за углом, Шурку она только что встретила возле туалета с сигаретой и зажигалкой в зубах. Она успела подумать еще о том, что сейчас же пойдет и напишет заявление на увольнение… а ее уже подхватили одной рукой, как тючок с бельем и втащили в дверь. И прикрыли эту дверь поплотнее.
Ну все, с нее достаточно!
Она бросилась его убивать.
Как в детстве Кольку, когда тот дразнился. И через секунду сидела бочком на ручке кресла, в котором он развалился, притянув ее за собой. И она могла только глупо размахивать ногами, потому что руки были прижаты, а орать - ниже ее достоинства!
Она сидела боком на этом мерзком кресле и ненавидела. Страстно, бешено, как никогда в жизни. Ни одного клоуна она еще так не ненавидела. Да она вообще-то любила клоунов! В цирке! Она изловчилась и хотела боднуть его головой, и оказалась зажата вся. Он вольготно устроился в мягком кожаном кресле, она в глупейшей позе валялась на нем, задрав ноги на ручку его кресла и думала: хорошо, что он дверь закрыл, а орать сейчас не надо, он отпустит ее и она уволится, и такого им с Никамодой цирка устроит! Они ее на коленях умолять будут переписать Никамоду! Ползать!
А хотя…  вряд ли это возможно – просто переоформить не получится, поздно, досудебное урегулирование под бо-о-ольшим вопросом…
— Вы соображаете, что вы делаете? Я же…  я на вас в суд подам! Вы маньяк!
— У вас свидетелей нет. —  обрадовался ее маньяк, — к тому же у меня безупречная репутация. И я вице-президент.
— Вы вице-клоун. И маньяк! Отпустите меня!
— Достаточно грубых шуток. И не дергайтесь, я уже оценил ваши достоинства. Впечатлен. Хотя, если вы хотите… — и покровительственно шлепнул ее по бедру. Все. Это был финал…
Она хохотала. Это невозможно… невозможно! Это бред, она уснула, она умерла, она опять в обморок грохнулась! Это бред, бред, бред!!!
Она смеялась, и это не была истерика. Смех рвался из нее, летел свободно, сжигая на своем пути все – черноту мыслей, крах ее молодой жизни, презрительные взгляды и ложь поцелуев, освещенных лживой луной...
Она выдавила вместе со смехом: — А вы не боитесь, что я сегодня же исчезну? С документами залога. И дальше… ну вы понимаете. А когда вы увидите меня в следующий раз… вы будете собирать окурки на бульваре, а я буду проезжать в мерседесе.
— А у меня еще есть доходы, кроме зималеттовских дивидендов и оклада. Я не пропаду. Вот для Палыча будет финал, и не только карьеры президента, а и вообще жизни. Он уже не оправится от такого. Он любит свою работу, Катя, он с детства обожал обмерять, пришивать, знаете ли…
— Я знаю. —  серьезно ответила она. Она уже не смеялась. — Он очень увлеченный. Я очень уважаю в нем это качество.
Обсуждает Андрея с этим… сидит у него в кабинете и обсуждает.
— Вы боитесь. И не врите, что не боитесь.
— Нет, не вру. И не боюсь. Вы не способны на противоправные действия. Тот ваш поступок с откатом очень много сказал о вас, Катя. Едем после работы? Я вам покажу, где продают одежду для женщин.
Брезгливо двумя пальцами пощупал ткань Катиной юбки, и брезгливо сбросил ее с колен. И руки отряхнул.
— Да, Андрей Палыч ответственный руководитель. Пожалуй, я слегка расслабился сегодня. Знаете, Катя… а давайте с вами договорчик небольшой… я вам быстренько с одеждой помогу, а вы Андрею Палычу не расскажете?
— Что именно я не расскажу Андрею… Палычу? – насторожилась Катя. Ее интуиция испуганно дернулась и выбросила красную карточку. Догадался или нет? Она вчера эту инструкцию скопировала, а скотч на пакете приклеила на место. Не надо, чтобы они знали. Не надо…
— Не расскажете о том, что я маньяк. Мне бы не хотелось. Я и без того чрезмерно популярен, просто устал от известности. Так что решили, Катя?
Катя слегка задумалась. Замечательное продолжение бредового дня, вернее вчерашнего бредового вечера. И ночи, в которую она не сомкнула глаз. У нее шумело в голове, а внутри рождалось странное, азартное…  А что, если… у нее получится? И Андрей увидит ее… не монстром, а…
— Смелее, не бойтесь. Помогу вам определиться с выбором. Одежды, естественно. У меня опыт. Заодно присмотрю, чтобы вы не исчезли с документами, как вы планируете.
Она подумала еще немножко. И уже дружелюбнее спросила: — правда? Поможете? а у меня получится? Я бы хотела, конечно.
— Да запросто.
Катя улыбалась, идя по коридору в свой кабинет. Улыбалась, хотя и понимала, что очень похожа сейчас на дурочку.  Понимала, и все равно улыбалась. И еще она подумала – а что она теряет? И у нее в сумочке газовый баллончик, папа положил.

Он привез ее в огромный магазин с пугающим количеством цвета, света, хрома, стеклянных стен и длинных рядов платьев, костюмов, блузок, юбок… и расхаживал там по-свойски, кивнув приветливым девушкам с бейджиками. И одновременно болтал не умолкая, в телефон и в Катину сторону. И наблюдал за Катей, растерянно перебирающей яркие вещи. Она и правда растерялась так, что даже в голове зашумело. И цены были выше, чем она ожидала… 
—Она вздохнула и сказала, что согласилась посмотреть, а не покупать. Он кивнул и сказал, что Андрей Палыч согласен ее премировать за хорошую работу, и поручил ему определиться с суммой.
— Я очень экономный. Да и не в коня корм. Толку на вас тратиться, когда вы сутулитесь. Вы голову сначала поднимите, Катя. На полу все самое интересное, я понимаю. Кстати, у вас красивые глаза, особенно когда вы ими смотрите. Головку можно поднять, а плечи не мешает опустить слегка. Расслабьтесь. Я вам книжку про осанку принесу. Вам полезно будет. Там для младших классов, скелет изогнутый – туды, сюды. А, читали уже?  Я думал, у вас только по математике успехи, а анатомию вы открыть боялись, там голые люди. И походочку заодно смените, у вас же при всей вашей некрасивости две ноги? Не врите, что протез, я все внимательно прощупал. А полиартрита нету?
Катя отобрала несколько вещей и направилась в примерочную.
Малиновский вальяжно раскинулся поодаль в удобном кресле, изображая ценителя. Или папу, одевающего дочурку на выпускной бал.
Платьица были очень миленькие, и первым она примерила желтое. И жутко стесняясь вышла из кабинки.

— Сойдет. На огороде картошку окучивать.

Зелененькое с юбкой в клетку и красивым рукавом реглан!

— Домохозяйка принарядилась для похода на рынок.

Чудесная широкая юбка и серенькая кофточка с застежкой спереди.

— Рыбачка Соня как-то в мае. Причалив к берегу баркас.

Бордовый костюмчик с узкой юбкой.

— Знойная женщина - мечта поэтов. От таких подальше.

Трикотажная юбочка в мелкое плиссе и пуловер! Чудесные, мягонькие и удобные!

— Секс в парке на скамейке. — оценил эксперт. — Удобно очень. Никогда не пробовали?

Юбка была длинная, ровная, черная и красивая. Катя гордо вышла из кабинки и уже привычно покрутилась.
— Это уже проституция, Катя. —  очень радостно сказал Малиновский. — Вы сзади видели?
Она побежала смотреть в зеркало и покраснела.
Разрез заканчивался между ягодиц. Белые трусики сияли невинностью юной развратницы.
— Вещи кончились. — расстроенно буркнула Катя, выйдя в своей одежде. Родная юбка теперь казалась неуклюжей, а жакет колючим.
— Ну, тогда…
Эксперт поднялся из удобного кресла. Походил, посмотрел, снял со штанги несколько вещей. Что-то легкое и яркое. И еще серенькое что-то.
Серый костюмчик напоминал кошечку. Юбка на кокетке и мягкий жакетик с воротником – фантазийной шалькой. Довольно крупные пуговицы… нет, очень даже крупные, а вместо ниток – тоненькие атласные ленточки. Жакетик в талию… Катя покружилась у зеркала и не захотела снимать «кошечку». Она уже имя одежке дала, надо же! Было строго и кокетливо, и… она впервые стеснялась выйти. Нет, очень хотела выйти…
— Катя, вы уснули там? Я-то точно сегодня не усну. Ужасов насмотрелся.
Она задрала подбородок и вышла.
— Можете не крутиться. Подходит. Достаточно, влазьте в свой скафандр – это вам наказание за мое измученное терпение. Уходим, еще много дел.

— Не стройте иллюзий, в красавицу вы вряд ли превратитесь. Исходные данные у вас простенькие. Волосы так себе. — он еще раз быстро посмотрел на нее, перестраиваясь в плотном потоке. — Не парик же на вас напяливать. Просто придется вас остричь…. Покороче.
— Нет!! — возмутилась Катя.
— Вы прически делать не умеете. Я, что ли, буду…
Посмотрел еще, склонив голову, прищурился.
— Нет, я мог бы конечно…  — и решил. — По утрам - в мой кабинет, как на планерку. Малиновский лучший дамский куафер. Рассчитываться, я надеюсь, натурой будете?
— Пирожками с повидлом. —  правильно поняла Катя. Ей было наплевать, что он болтает. У нее на коленях были пакеты с сереньким костюмом «кошечкой» и коробкой с туфельками. А с «премией» она завтра разберется, так разберется…
— С повидлом? Идет. — Обрадовался парикмахер-любитель. — Но мой совет: лучше соглашайтесь на стрижку.

***
Она все знала. Это было на поверхности, и он клял себя самоуверенным идиотом и страусом, засунувшим башку в песок до задницы. Подставился как дурак, и теперь она издевалась в открытую. Она все это время знала – и об их с Андрюхой сомнениях насчет нее, и об их сомнительных играх, и о попытках контролировать ее. И об инструкции знала тоже – вот же черт его дернул…
Она преспокойно заявила ему на его вопрос о том, какие конфеты ей нравятся: «Все, отстаньте с глупостями. Только деловые вопросы! И хватит врать, вы мои вкусы лучше меня знаете, и какие игрушки мне нравятся, тоже.» Он малость одурел от детского наезда, стоял и слушал, разглядывая невинную физиономию скромницы. Она улыбнулась и пояснила насчет игрушек: «Я действительно люблю маленькие и мягонькие, чтобы можно было на подушку рядом положить. Только ваши не буду. И я все прекрасно поняла, не воображайте -  Андрею Палычу некогда за сувенирами бегать, он делом занят, в отличие от вас.»
Он медленно приблизился с выражением – вот ты и попалась… «и давно вы, Катя, догадались?»
Она преспокойно ответила, что может предъявить ему копию его эссе в стиле О. Уайльда. Великолепная стилизация под дешевую гомосексуальную ревность. И достаточно, ее подобное не интересует. Она любит настоящего мужчину.
И нахально щерилась брекетами, и была при этом очаровательна. Язва с розовыми щеками – и вряд ли от стеснительности, это было - удовольствие. От его растерянности. Редкие способности, ничего не скажешь…
И цветет-то, цветет-то как… с каждым днем…  а как только его увидит, прямо танцевать готова, подпрыгивая от ехидства. Подойти к ней поближе -  так, чего доброго, по щеке потреплет, как смирного сторожевого пса. Верный дружок ее начальника-любовника, вот кто он такой. Верный и послушный.
Он любовался молча. Зубы не крошились, физиономия была веселой, уйти первому? Не дождешься, Катенька. Играем дальше.

Стон гитары весел,
Да свистит оплетка.
Семь твоих аккордов -
Жалкая находка.

Она оживала, как только оказывалась с ним рядом. Расцветала и доверялась, смотрела в упор своими янтарными озерами, сводя с ума. Дразнилась, будто бы не соображая, что вот это и называется кокетством -  самым отъявленным женским кокетством, пьяным неосознанным желанием.  Эти ее взгляды, горячий смех, от которого кровь бросается в голову, и сдержаться становится трудно…  Он стискивал зубы, застывал и затаивал дыхание - не выдать себя, не испугать. Не испортить.  А лучше… лучше – проще.
Чай остыл. Он выплеснул заварник и заварил свежего, покрепче. Крепче – лучше, а ночь черна и бесконечна. И где тот рассвет?
Да, намного практичнее, да и проще было раз за разом отправлять поверившую тебе женщину в постель к другу. На ее законное место. Предоставлять ее, любезно расшаркиваясь, оправдывая предательство себя и ее – формулой дружбы и чести. Нравоученьями ограничить чувства, загнать их в лимит, в клеточку, под решетку, в прокрустову бордельную койку - эсперанто робота. Или юмор инопланетянина, существующего в своем метаморфизме пола, отличном от местного земного. Другой половой морфизм; диморфизм, цикл – мужской, цикл - женский. Определенная структура психики, норма для нечеловеческого сознания и бредовое помешательство для земного: эта структура вправе и вполне может диктовать подобное – отдай женщину, которую испугался любить, отдай ее другу, он имеет на нее больше прав, поскольку застолбил территорию первым.

Она металась и смеялась во сне. Сон был легким и матовым, струился диссонансами расстроенных струн, и вдруг начинал петь слаженно, как детский хор. Во сне он убеждал ее, серьезно глядя, а она делала вид, что этой серьезности верит: «Катя, да разве важно, как все у вас начиналось? И не то бывает. Ну как ты себе представляешь, букет роз и джентльмен на одном колене, что ли.» — И предложение руки и сердца при папе, — подхватывает Катька, —  и в церкви первый поцелуй. Под строгим взглядом священника. А потом рубашка до пяток, тьма-тьмущая и чтоб тихо было.
Он жалобно констатирует - мрак же. Где ты начиталась таких ужасов? В истории пуритан? Она хохочет – нет, конечно! Да здравствует современность -  ученый монстр с железной улыбкой! и трясущийся от ужаса предприниматель – вот уж где сладкая парочка! Доктор Джекил между двумя ужасами: целовать монстра и потерять капиталы.
Он смотрит. «Ты на редкость завлекательный монстр. Я б сам не отказался от такого, но теперь уже ничего не поделаешь – прошляпил. Придется ждать, когда еще кто-нибудь подходящий подвернется, и теперь уже я не ошибусь.»
Сон, всего лишь глупая мимолетность под утро. А слезы могут появиться и от смеха.

Браво, девушка - твое право,
Раз до кровушки добралась.
По прозрачной льдистой корке
Заклинанья кружит вязь.
И не нужно быть колдуньей,
Это музыкальный такт -
По сердечной льдистой корке
Алы капельки стучат.

Ладонь помнила выданную пощечину, кололась иголочками, губы горели, а у ночи была своя музыка. Ночь крепла и стучалась в ее душу, ломилась в сознание безысходностью. Темная, темная, весенняя, и в форточку пахнет водой и ветром. Стекло, запотевшее от ее горячего дыханья, кажется то близким, то далеким, как будто это вибрирует время и ее память. Струны ее памяти дрожат – они знают, с чего все началось. Это все он. Он ей спел, он виноват. Она не просила, но не слушать не смогла!
Спел ей ее страхи тремя аккордами. Как дворовый хулиган металлом струн, таких же дешевых – за тридцать копеек, папа рассказывал про старые деньги и гитары. Про дешевые стальные струны, что звенели во дворах его юности азартом, слезами и смехом, и первой любовью, и первой бедой.
Спел и подмигнул – что, поверила? Ну и дурочка. Какова сама, такая и музыка твоя – любой двоечник знает. И зачем тебе были все твои годы учебы и саморазвития, если ты сама себе не веришь?
Она и правда поверила. Ему. Посмотрела на ехидную ухмылочку и блеск глаз, задрала головку, губу закусила на секундочку – вот так, да? Он молча щурился, приклеив себе улыбку – понаглее, поравнодушнее. Пацан дворовый, хулиган, все девчонки стонут – только он! А он им поет, а на нее смотрит.  А она взяла да и поверила – где три аккорда, там, дальше - их бесконечно много! Для тех, кто не боится боли истерзанных струнами-ножами пальцев, для тех, кто играет - дальше! выше! Три раза слезет кожа с пальцев, а четвертая останется. Так чего бояться?
Она поверила, и уверенность ее становилась звонче и беспечней с каждым часом, минуткой, с каждым удивленным взглядом Жданова. Удивленным, потом ошарашенным, потом откровенно горячим. Требовательным, жадным. Жаждущим. Она таяла от этих взглядов, а внутри все никак не оттаивал ледяной стерженек – увидел, да? Серенькую шерстку и блеск кошачьей грации, дышащее молоко ее девичьей кожи – увидел? Выиграл в детской игре – найди семь отличий! Она не гамма. Но несмотря на обиду, внутри нее росла гордая уверенность, росла, и все сильнее кружила ей голову.
Да, она гордилась собой. И еще мучительней трепетала от его рук и взглядов, и поцелуев украдкой. Она выпрямляла спину и уже догадывалась о власти своих глаз и безрассудства – всего три движения, один оборот, один взмах ресниц, достаточно. Она уходила, смеясь, а он оставался беседовать с Кирой Юрьевной о подготовке свадьбы, общих знакомых и драйве тусовочных побед, оставался, зверея от безысходности.

Пел бы ей романсы,
Да охрипла глотка.

Судьба клоуна быть освистанным, всего лишь вопрос времени. Пока ты весел, бешен и нагл, тебе рукоплещут. Одна твоя слеза, одна капля твоей крови - и в тебя полетят камни. Твоя ложь больше не восхищает, и не вызывает корчи смеха.
Так скажи, экс-клоун, в чем был твой секрет? В том, что тебе никто не нужен? ты был настолько туп и нагл, скрытый пролетарий, лакированный сноб? – ах, именно из пролетариев и выходят самые изумительные, самые роскошные снобы! А может, все проще - ты самовлюблен настолько, что потерял способность слышать чужую гармонию? Атональность твоя суть, и это прекрасно. Если так, то вопросов к себе больше нет.
Идти по жизни легко можно, но при этом тебе придется перепрыгивать препятствия – мелкое неудобство. Или пинать. И походя разрушать: чужая боль не волнует, когда не нужна чужая мелодия. Ты просто ее не услышишь.
Чернота за окном, задавленный облом во вдохновившемся на секс организме плюс черный горячий чай - эта музыка стремится удивить. Или удавить, но уж это фигушки.
Сегодня ночь откровений. Началось, впрочем, еще с вечера – с того момента, как обцелованная им Катька, жарко дыша, врезала ему же по морде. Врезала, несмотря на то, что поцелуи ей явно нравились, просто влипла в него, бери меня всю – называется. Вот и надо было брать, а не языком трепать про любовь - щас бы и щека не болела, и девушка, как ей и положено, постель грела. Эх, и какая девушка… вожделенная, измучившая. Единственная.
Но любовь, как выяснилось, лишает разума – свежайшая, уникальная мысль! Если бы да кабы…   
А между прочим…. Ведь это… да, то была, если хорошенько надуться пафосом, сдерживая колючий смех – выданная Катькой пощечина, где научилась так, интересно? это же… да это ж была ини-ци-а-ция! Ритуальное сакральное действо под видом штампа. Штамп поставила -  созрел. Пора, пора, Малиновский, самое время тебе терять девственные иллюзии, а то так и молодость твоя пройдет - в невинности. И цирковая вероятность - гармонический итог, через много-много лет: старый-старый старичок, впервые влюбившийся – эх и жалкое же произведение! Старый граф трясущейся от подагры иноходью преследует юную внучку садовника - юная невинность с соломинками в кудряшках, сладкое дыхание, плутовская рожица в золотистых веснушках и – о, удача! не зашнурованный корсаж. Девочка только что спрыгнула с сеновала, где вволю побарахталась с кучером, но это мелочи. Наш седой граф, орел еще хоть куда, страдая от желания отдать малышке всего себя и свое состояние, почти что догоняет дивное создание… догоняет… почти. И вот он рядом, но один лишь взгляд в тайну ее тугого корсажа, в молочные яблочки и дерзко высунувшийся из батиста краешек алого соска, и…  наверное, на этом месте нужно что-то романтическое. Что? О, идея! апоплексический удар! – вот что оканчивает сию романтическую любовную… драму? Возможно, определение жанра зависит всего лишь от того, успел ли графский нотариус заверить завещание.
Ну нет, этот фарс бродячего театра пусть едет мимо!
Спасибо, Катенька, открыла горизонты… и сегодня ночь откровений.
Он хлещет горький чай вместо виски, это… слегка необычно.
И думает, а раньше воображал, что мыслит. Нет, он всего лишь обдумывает, и время у него еще есть – до утра. Утром невозможная Катенька может отчудить следующую модуляцию, например – смоется в Питер. А что, Андрей ей верит. И он прав - в главном она не предаст. Только не надо, конечно, приплетать сюда высокие нравственные ценности: Катенька не просто честная девочка-математик, она еще и считать умеет. Одна против жестких дельцов, зубы сломавших на честном частном бизнесе? ей без шансов уцелеть, маленькой, и защиты у ней нету – что ее родители, смех, а не защита. Этих родителей девочке самой защищать придется.
Простачком присвоить фиктивно-банкротную фирму - нет, Катенька никогда не рассматривала ситуацию столь поверхностно, наверняка ее игра милее и тоньше, например - алгоритмизирован прекрасный дивертисмент с логичным финалом: Золушка, Принц от модельного бизнеса, и триумфальная девочкина самореализация с роскошной компенсацией всего недополученного милой девочкой в юности.

Уличать Катюшку в меркантильной расчетливости приятно, мстительно, и отвлекает, и не так дергает побитую морду. И пора заваривать следующую порцию английского чая. А еще говорят, что чай не виски - много не выпьешь. Предрассудки.
Он отработанными движениями выплескивает остатки заварки, споласкивает заварник кипяточком. Сосредоточенно ждет белых пузырьков.
Странная мысль смешит и неприятно царапает: а если вспомнить, с чего начался этот цирк - а увидел бы он Катьку, если б не Андрей? Вернее, если бы рядом с ней не было Андрея, то заметил бы он Катьку - вне их трио? Похоже, ревность дружеская их тандема влюбленных в себя и друг в друга натуралов действительно осознала себя именно тогда, когда появилась она. Раньше-то не было причин ревновать – гуттаперчевые девушки, целлулоидные женщины, к чему тут ревновать-то?  И вот, нате вам, явилась. Катенька зовут. Чудо природное, открытость таинственная. Детская развернутость вовне. Невинная и наглая, дышащая желанием и страхом секса половозрелая Лолита. Да еще и отсутствие боевого раскраса с парфюмно-феромонным манком – вот где оно пряталось, самое жестокое искушение, вот оно где скрывалось, оказывается!
Эта Катька, эта умненькая мелочь, она заявилась к ним не просто зарплату зарабатывать верной службой, э нет! и не затем, чтоб поссорить двух веселых друзей, нет, она намного опаснее. Она здесь с тайной целью, эта тихоня-ведьмочка, и цель ее -  сломать святые стереотипы огромной толпы, толпы – которую они со Ждановым и другие умные бизнесмены умело доят, как муравьи молочных жирных тлей. Толпу тлей, ценящих упакованность тел и чувств. Милко не зря трясся в ужасе, гениальное дитя первым осознало явленный им кошмар! Да, она – кошмар. Да еще и дерется.
Девочка, получившая строгое воспитание? Пуританка-фарисейка, обманщица.
Дальше простая мысль о том, что пуританство – это футляр, прячущий отыгравший и замерший, сдохший стереотип. Когда система ценностей становится вечной, она нуждается исключительно в футляре, который проще называть гробом. Любая система ценностей - и тонально-музыкальная не исключение, и музыканты всегда это знали. Знали композиторы, сказавшие своей музыкой – всем, кто слышит - вечное не нуждается в развитии, оно нуждается лишь в футляре! Композиторы и поэты всегда все знали – истинно вечно лишь развитие, и музыка это доказывает, каждый день и час, новая музыка, новые мелодии и новое звучание! Традиции классики и их развитие – и что нас ждет дальше, если представить, дух захватывает…
Вот и она, она тоже звучит не так, как привыкли все, нахалка – эти и другие неожиданные и ненужные мысли он усердно давил с того самого дня, как впервые увидел Катьку. В косыночке юной комсомолки двадцатых годов – еще бы красненькую надела. Чем больше он смотрел на нее, тем сильнее уверялся в точности своего первого впечатления … и ржать можно было хоть до колик, это ничего не меняло; да, она сюда приперлась и нагло сияет здесь, своей кожей, звучаньем чистых ароматов и всей своей сутью. И круговое развитие музыкальной темы: вот и она, элементная биологическая истина, непреложная как смех: искусственные раздражители перед натуральными пасуют! Ее кожа знает только воду, следовательно, вся эта Катька перед ними нагло обнажена: да она постоянно голая тут ходит, целыми рабочими днями, лицемерка - хотя и наглухо запрятана в послойные шершавые текстили из бабкина комода. Упаковочку, естественно, охота содрать. Руки чешутся, ноздри дрожат. Сначала это лишь интерес – по крайней мере, им так весело кажется.
Обмануть себя можно, даже нужно, но правда все равно всплывет - они оба тогда повели носом. Задергали носами, почуяв свежак, причем явный деликатес из разряда никогда не пробованных. Застыли в стойке, принюхиваясь, а потом и рванули за добычей, оба, каждый по-своему. И была ли это закономерность или случайность, уже не интересно. Кабы знать, где упасть, туда б соломки подкинул.

Он хлещет горький чай вместо виски, это… слегка необычно.
Если дать слово женщине – она тут, пожалуй, напишет – потрясающе! Бред! Дебил какой-то! Нестандартно!! А впрочем, эти мужчины, понять их не-воз-мож-но!!!… особенно тех, в ком эти мужские черты проявлены, наряду с неизбежными женскими, ведь все мы по сути смесь – пример может привести любая. Ах, зачем далеко ходить, вот у моей подруги муж не знает, каким концом держать молоток, чтобы вбить гвоздь. Тем не менее, я ей завидую – в ее семье деньги зарабатывает он, а не «они оба вместе». Причем хорошие деньги, и ей не нужно вкалывать на двух работах!
Да, и очень много восклицаний. Говорят, что женщины любят восклицательные знаки, просто жить без них не могут!!! а может, если их убрать, эти восклицания, станет понятно, зачем они понадобились, все эти энгармонизмы?
Что людям нужно друг от друга… мужчины, женщины – их ведь вокруг очень много. Каким волшебством, какой насмешкой судьбы вдруг оказываются нужны друг другу двое совершенно неподходящих? Все вокруг знают, знают точно – данный союз вздор! Абсурден и нелеп, и принесет этим двоим одни проблемы. И еще более нелеп пишущий о таких вот нелепых союзах – больше писать не о чем, что ли? Ведь сыгранная реальность в подобных метаморфозах обречена на непонимание: она, эта реальность, или обувается в догматические котурны и рыдает со сцены слезами Джульетты - если за дело берется Шекспир, или рано или поздно сливается в стеб -  если за дело берутся милые посредственности. К счастью, гениев исчезающе мало.

Горький чай вместо виски? Предрассветный сумрак за окнами яснеет, рисует ветви, гонит тьму и облака. И все горше и светлее в голове. Целительная бессонница, если бы еще понять…
Катя. Ведь она изменилась не только внешне. А может, эта девушка просто перестала играть в куклы? Поплакала, вытерла слезки, да и сменила тактику?
Растерялась, наверно, глупышка. И скорее всего она рыдала, начитавшись чего не надо было. Конечно, она скрывала и обиду, и растерянность, а вернее – оплакивала убитые свои финансово-романтические мечты. Свой прерванный каданс, маленькая воображала. Мучилась, он это увидел, и не мог ошибиться в причине – она была сама не своя на следующий день после того, как злополучный пакет с инструкцией, по всей видимости, оказался в ее любопытных ручках. Какая же женщина устоит и не откроет упаковку с картинкой-сердечком?
Однако все его дешевые провокации отмела сразу. Нежный стиль «провокасьон» неискушенная девушка поняла чистой интуицией? И не повелась. И пока сама не решила, не призналась в том, что все знает. Глупышка все поняла по-своему. А может быть, она все поняла правильно – слепец искал наугад. Они оба с Андреем были слепцами, причем самодовольно воображающими себя чуть ли не гениальными провидцами. Они не просто знатоки женской любви в ее оттенках, о нет, это всего лишь мелкий, хотя и очень приятный, бонус. Они просто знают, как надо жить, и все. Элементарно!
Он понял, что влип, когда она впервые приснилась ему. И все же он боролся, с ней и с самим собой. Он смеялся над собой, клял себя идиотом и старался о ней не думать.
Не думать о ней – это надо было себя заставлять… снилась, чудилась, звенела насмешкой и слезами. Нежная, легкая, слабенькая, одно слово насмешливое -  и сразу обида и слезы, которых он не видел ни разу, но чувствовал на своих пальцах. Будто утешал и убирал с ее лица эти слезы, а ведь не прикасался же ни разу. Колдунья, что ли? Нежное создание, легкие вздохи, глаза с поволокой. Русалочка с нежными ножками, которые, впрочем, не прочь раскинуть - а как это будет не в книжке? С ножками да с красивой головкой, набитой амбициями. Карьеристка. Прекрасно уживаются в ней ее амбиции с романтизмом – и страсти ей хочется, да чтоб без боли, и любовных признаний хотелось бы, да чтоб папа не узнал. Жизни красивой – это жуть как охота, но чтоб муж не гулял. Умница, все в головке увязала. Математик и теоретик.
И слишком умная, чтобы не сообразить, отчего это вице-президент вдруг резко активизировался в ее направлении. Она и сообразила. И заиграла, ломая всю его спокойную интерлюдию. Спокойную, приятную, что исполнял он исключительно для развлечения самого себя. А если бы не нелепая случайность, и не увидела бы Катюшка его инструкцию, заметила бы она его? или так и ходила бы мимо пустого места с фамилией «Малиновский» и маркером – преданный друг ее кумира? Веселенький. Безотказный. Ручной.

Он все-таки поддел ее на слове и выпытал все – как узнала про их со Ждановым игры, и про инструкцию тоже. Затащил ее в шикарное кафе в обед, ему-то не нужно опасаться, что невеста бросит. Это слово – не-вес-та -  ему напоминает название заболевания, то ли психического, то ли кожного, и у него их нету – ни невест, ни болезней. А Катя слишком умна, чтобы не понимать – Андрей в цейтноте. И нужно только немного такта, и скоро все у них наладится. Она ведь понимает, что Андрей ни при чем, что вся эта мерзкая инсинуация, которую она называет «инструкцией», дело его и только его рук. И он не собирается перед ней оправдываться – она хоть помнит, как она выглядела? И если хочет, пусть запустит в него вазочкой с мороженым.
— Еще чего.  — сказала Катя, лакомясь абрикосовым десертом с крошечными звездочками безе. Что-то он разболтался. —  Закажите мне еще порцию с клубникой, будьте так любезны. И я понятия не имею, о чем вы толкуете. Какая инсинуация? я ничего такого не видела.
Он понимающе улыбнулся и подозвал официанта. Катя чувствовала, что объелась и вряд ли захочет мороженого раньше, чем через неделю. И еще ей было очень хорошо и немного грустно от того, что Андрей не может вот так запросто посмеяться с ней в кафе. Здесь была даже маленькая эстрада, а между столиками танцевали. — Может, потанцевать меня пригласите? — нагло заявила Катя, покосившись на парочку в тесном объятии. — Вы так стараетесь ради дружбы, я растрогана.
— Не приглашу. —  мгновенно вернул себе бесцеремонность Малиновский. – вы не умеете. Не люблю, когда партнерша ноги оттаптывает.
Она засияла улыбкой.
— Может, еще мороженого, Катенька? Или теперь вы на меня разозлитесь за отказ таскать вас по залу под эту слащавую песенку?
Играли медленное танго, опьяняюще красивое.  Дружба мужская, – злилась улыбающаяся Катя. Конечно, что такое дружба женская по сравнению с незыблемой и гордой дружбой мужской – одна лишь болтовня да зависть.
На что еще пойдет друг ради друга?
В данный момент этот друг смешил ее и закармливал дорогущим мороженым с невиданными фруктами. Она впервые в жизни попробовала личи и маракуйю и запоминала вкус, чтобы рассказать маме. Подумаешь, тропические деликатесы… все равно абрикосы и клубника нравятся ей больше всей этой кисловатой экзотики. Неспелые, наверно! А этот верный друг умеет рассмешить и занять разговором, ничего не скажешь. Тихое танго ночи нежно мучило, солнце искрило гранями стекла на кремовой скатерти, холодная абрикосовая сладость обморочно напоминала о другой сладости… озорство пело внутри нее, пело не танго, но что-то не менее ревнивое. Коварное, черно-бархатное и искрящее. Она злится на него? Он так в этом уверен?
— Я не могу на вас злиться. Я летаю. Я жить заново начинаю, ну как я могу на вас злиться? — хохотала она ему в лицо. —  Да пишите вы что хотите, а можете и говорить! Я монстр, да! Железная пасть, тиристорный мозг.
— Вы прелесть, Катя. Вы сама свежесть. Весна. С зубками. Кстати, а долго вам еще ваши железки носить? 
— До свадьбы, Роман Дмитрич. Я намерена быть ослепительно красивой невестой. В смысле – на свадьбе, а не в качестве симптома чьего-то психоза.
Улыбнулся еще шире.

Но не отстал, буквально на следующий же день сделал вторую попытку выяснить все до последней точки. Под предлогом анализа динамики продаж залучил ее к себе в кабинет:
— Катя, один раз честно скажите, и покончим с этим. Вы все еще обижаетесь на меня? За мою инструкцию?
Посмотрела на него, подумала… 
Ах, ладно, не парьтесь вы. Donner sa langue au chat, - так и заявила, да с невинным выражением. Острый у нее язычок, хотя в этом он никогда и не сомневался. Отдайте язык кошке, Роман Дмитрич. Или по-простому – не заморачивайтесь, все равно никогда не догадаетесь. — Хорошо, Катя, — поддразнил, — я нисколько не против. Чтобы кошке. — и еще раз оглядел ее фигурку в сереньком костюмчике, аккуратную головку и невинную рожицу. И даже не покраснела?

Je jette ma langue au chat, Катенька. Я не знаю, что мне делать. Я не в силах разгадать.
Он тогда думал ей вслед именно это – не знаю, что мне делать. А потом встряхнулся, отряхнулся от печали, да и сказал себе в очередной раз: молчать. Раз не знаешь – не делай ничего.

Эта ночь не закончится никогда.
Ночь не закончится, пока он не поймет, что натворил. И не придумает, как ему теперь со всем этим разбираться.
Да, он тогда опять выкрутился по-своему, по подлому. Не знаешь, что тебе делать? Тогда просто спроси ее: а чего хочет она? Вот в этот момент – чего хочет женщина, вот эта - потерявшаяся, потянувшаяся к тебе, изумленная предчувствием тепла? Задохнувшаяся в своем замерзшем мире, трепещущая внезапным осознаньем - возможности любви? В шоке от открытия дыхания, другого измеренья? Нет, закрой ей рот. Ты должен, ведь ее испуганный глоток воздуха - он неправомочен, он вне правил твоей морали и дружеского кодекса… это ты так решил – что неправомочен.
Если бы решил по-другому, она по-другому бы ответила.
Она всегда была честнее их обоих, и его, и Андрея.
Нет, но ведь так же нельзя, ведь дружба, мужская порядочность, да и здравый смысл, в конце-то концов – не игрушки! Поэтому ты не спеши, ты лучше спроси ее. Да, ты ее спроси, немедленно, вот такую растерянную, спроси - в какой грязи еще хочет она изваляться. И благородно отведи к этой луже сам, джентельменски поддерживая под локоток. Чтоб не упала раньше, чем дойдет до означенной лужи. А потом сбивай градус техническими раздражителями, и гордо считай себя мужчиной. И можно слегка пофилософствовать, как привык – когда никто не услышит: ревность – для идиотов. А ревновать женщину, которой никогда не касался – это уже идиотизм с маркером эксгибиционизма. И не обязательно травиться алкоголем до отказа печенки и прочего ливера, сойдет и типовой релакс, качественный профессиональный массаж с минетом, например. Заказать можно по телефону, отличная идея!  Причем в теме его собственного обертонного ряда.

И еще был один вечер. Эх, вечер-вечерок...
Как они встретились в тот вечер в том же самом коридоре! эх, надо будет ему в этом коридоре на стенке мемориальную досочку повесить, когда все закончится: «тут был Рома, когда его накрыло вконец». Небольшую такую прямоугольную доску со своим тупым профилем. Он шел, она проходила мимо и отстраненно кивнула ему – добрый вечер, мол. Вежливо так – привет, Роман Дмитрич. И вдруг ее шатнуло. К нему. Коридор очень узкий, ее можно понять.
Оглох и ослеп на секунду, когда она качнулась и прижалась к нему. Случайное касание, секунда помутнения рассудка. Катя, головка закружилась? Ты сегодня обедала? Шоколадка не еда.
Надо же, какая забота, - полыхнуло в Катькиных мятежных глазах. С чего бы это. Я сама о себе позабочусь, и мне никто не нужен. То есть – я ни от кого не завишу, а от вас уж точно.
Он молча согласился, тихонько отставив ее в сторонку, и медленно убрав от нее бунтующие свои руки – конечно, только не ты. Ты уж точно никогда не будешь зависеть от милости незнакомца, Катенька, со всеми твоими желаниями, ошибками и метаниями. Слишком уж гордая, хотя и не слишком сильная. Воинствующая нежность в современном мире доллара, но, однако, все Ковальски тихо стоят в сторонке, не смея протянуть к тебе лапы – куда им, тупоумным, до тебя.
Замученные твои комплексы, амбиции, эмоции, ледяная корка музтеорий и мозги математички – слушай, останься моей мечтой, а? сильно дорого хочешь за себя…
Смех помогает даже в патовых ситуациях. Посмейся над тем, как сам загнал себя в тупик.
Дальше был вечер и тишина. На этаже никого, секретари дружно снялись с места ровно в шесть вечера, Шурочку он отпустил еще раньше. Андрей уехал еще два часа назад, и уезжать не хотел – но не смог справиться с родительским и Кириным строенным давлением. Они как раз были все вместе в кабинете Андрея, и Роман наблюдал, как Жданов оглянулся на Катю и тоскливо дал себя увести. Правильно, всему есть предел, и бесконечно испытывать терпение Воропаевой, все еще числящейся в официальных невестах, неразумно. Все правильно.
Ушел Андрей, и он тоже ушел к себе, сразу же. Ему оставаться наедине с Катенькой еще менее разумно, чем Андрюхе дразнить свою официальную невесту. Он ушел и сидел у себя, потихоньку заливаясь коньяком и пытаясь наслаждаться процессом. Пятница, и скорее всего, Катя уже ушла домой. Уговаривал себя – ушла, ушла она. А сам знал, что не ушла. Чувствовал, что она где-то рядом – через восемь стен, четыре кабинета и коридор. Чуял, усмехаясь своей глупости, но не уходил, сидел и чего-то ждал. И дождался.
Он закончил дела и отпустил секретаря, а еще через час Катя вошла в его кабинет, тихо, без стука, и с видом потерявшейся маленькой девочки – а что я тут забыла? И посмотрела на него, серьезно сведя брови – но ведь зачем-то я сюда пришла… надо только вспомнить. И пошла к окну – смотреть в тихий двор и играть красными планками шторки.
— Катя, могу предложить только рюмочку. Без закуски – конфеты закончились.
Он чувствовал, что стремительно пьянеет, но коньяк был ни при чем. Одно ее присутствие в сжатом пространстве этих стен, ее дыханье в этом воздухе, и то, как она прошла к окну мимо него, уже включило привычный контроль. Он тупо повторил: — Так как насчет коньячку, Катя? Один глоточек – хотите?
Она будто не слышала. И ответила не ему, а сама себе. Тихо и без выражения, и явно не о коньяке: — Я уже ничего не понимаю.
И еще пожаловалась: — Я так запуталась…
Он сжал себя в кулак – сидеть. Фу. И сидел за своим столом, впившись взглядом в ее затылок и светлую блузку на фоне красного окна своего кабинета. Поглядел, собрал себя в кучу, да и выдавил слова, как булыжники, весь из себя честный как последний подонок:
— Катя, но ведь вы любите Андрея. Вы же его любите?
Подонок, да еще и кретин.
Она резко повернулась к нему, оставив в покое красные планки шторы. И уставилась. Щеки ее загорались алым, глаза блестели паникой – слезы вот-вот прольются.
— Люблю.
Уронила камнем в воду.
И ушла не оглянувшись, а он опять глядел вслед.
И отлично знал, что она сейчас плачет, и знал, почему плачет. Но не побежал за ней. Догонять и утешать ее – такого права у него нету. А догонять, чтобы предлагать отвезти домой… она откажется, и при этом прекрасно знает, что он ничего другого от нее и не ждет. Достаточно фальши.
А чего ждал? что она обернется и скажет – я не могу любить его, потому что люблю тебя?
А не много ли ты хочешь от нежной, маленькой, запутавшейся девчонки? Нежной и слабой со всеми ее амбициями и мозгами. Оглушенной звоном несущегося трамвая, из которого на ходу выпрыгнуть - значит сломать себе шею. Или жизнь. Если твой трамвай Желание набрал ход, тебе уже не соскочить.

Presto
— Андрей. Я не хочу ждать вечера.
— Катенька, я счастлив. Но… — он не смог договорить под ее взглядом. Мятеж, темное пламя, боль и вызов – откажешь сейчас женщине, и пеняй на себя…  и она подтвердила:
— Нет. Сейчас.
Он побледнел и склонил голову. Едем, Катя.
Мстила и разрушала – что… сама себя, свое непрожитое и непонятое? И уже невозможное. Потому что теперь она разрушала сама. Окончательно все убивала, бросаясь к Андрею вот так, без всякого стыда.
Он не смог ей отказать, он рискнул на этот раз не так уж и малым - из-за короткого свидания рискнул миром с родителями, и разоблачением, которого так боялся. Они ушли на глазах у всех, и странно стихали разговоры им вслед, но может, ей это только казалось. И показалась его минутная бледность и острота скул, и темень глаз. Но не показалась другая бледность – женская…  Воропаева побледнела, увидев, как ее жених усаживает Пушкареву в свою машину – о, да это же абсолютно естественно, что тут необычного! И она, Кира Юрьевна, сможет в любое время позвонить и убедиться, и ей вежливо скажут точное время переговоров, место, результаты! Подтвердят незнакомые люди, удивленно и добродушно. Позор черными каплями стекает по коже, невидимый, жгущий как никчемные слезы. Жданов с ней, Кирой, как с давно привычной женой, возможно, это после многих лет законного брака мужчина так спокойно спит с тобой, практически не прекращая душевного разговора о здоровом питании, общей работе, евроремонте или планах на отпуск? Или нет? Кате казалось, что мысли Воропаевой звучат в воздухе, играют на ее лице, бессильных кистях рук, хлещут тенями эту фальшиво гордую, стройную женскую фигуру, звенят…  и свистят между ней и Кирой хлыстами унижения – издевкой над ними обеими.
Катя видела бледность на лице Воропаевой, но почувствовала только злость. И никакой жалости, и никакого раскаяния – что, эта опытная и холеная не может удержать своего мужчину? Нечем, что ли? Уж кажется, все женщины ниже талии одинаковы, если отбросить предрассудки! И не было бы проблем, если бы эта высокомерная статуя держала бы своего жениха получше!
И ни одна мысль не помешала Кате. Хватит лицемерия. Она женщина, которая хочет мужчину. Этого мужчину. И ей наплевать, с кем он был прошлой ночью и будет сегодня, у нее те же права, что и у другой – права страсти, убитого стыда и уже близкого, такого близкого отчаянья…
… Здесь они уже были – уютная квартирка. Мило, мягко, везде задернутые шторки и шаги, их шаги, и без малейшего стеснения расстегивая свой серенький жакет и блузку, аккуратно вешая на кресло юбку и чулки, она не прекращает разговор. Она весело стягивает перед Ждановым трусики, щелкает застежкой бюстгальтера, четко, быстро скидывает, радуясь свободе, с которой вздрагивает и дышит ее грудь – вся робость осталась там, в снегу ее счастливой зимы, вместе с ее постыдной невинностью мечтавшей дурочки. А теперь она разденется сама, не сводя глаз с его пальцев, рвущих ремень из пряжки; не глядеть ему в глаза, смотреть только на его пальцы, и обхватив его шею, упасть вместе на постель, притянув его на себя – не надо ничего ей говорить, и ласкать не надо тоже, ей нужно только одно – его мужская сила, чтобы он заполнил ее собой, она не позволяет ему сдерживаться, и пусть не смеет оставлять в ее теле место для мыслей… телесных мыслей, воспоминаний, картин и мелодий. Может он взять ее целиком, или нет?! Ведь она помнит все, помнит, ритмично и резко двигаясь ему навстречу… а вот в какой из моментов она бездумно овладела нехитрой наукой, этой игрой в поддавки с четкой амплитудой бедер - она забыла, да, и никаких пальцев, она помнит и о своих когтях, помнит, этими пальцами она вцепится в простыню, она не подведет его… горячо виску от стекающих слез. Она отворачивается, глотая сладкое свое унижение, до чего же сладкое…  и она выпьет его до последней капельки, стона, судороги, звука… до последнего. 
Он сказал: «Катя, но вы ведь любите Андрея. Вы его любите?»
… Да.
Она ненавидит. Его и себя. И закрывает глаза не от усталости и слез. Ей стыдно перед Андреем, ласкающем губами всю ее влажную после любви кожу, бормочущем ей слова благодарности, слова… любви. Слова любви, которые ей уже не нужны. 

Трубы медные, экстаз,
Вальса сладкий яд…

Она мечется в бессонной постели, и все страннее мелодии ее аналогий, все резче ритмы… неожиданней. Вот, например… те, кого называли инкубами. Обаяние инкуба, вампирный шарм, клыки под улыбкой.
Вина? Кого? Перед кем.
Что за глупости - обвинять...
Вампир ведь не может без крови, без энергии, которую сам взять не может. Да и что плохого в вампирах - они душки, они убивают лишь в выдуманных ужастиках. Они среди нас, они – это мы сами. И они в итоге лишь на пользу – ведь в тандеме вампира и жертвы выигрывает жертва, это ее, жертву, вампир толкает жить в открытом поле бесконечной энергии мира! Высасывает и заставляет открываться космосу добра и щедрости и брать – еще, еще, брать из источника любви и силы – брать для себя и для того вампира, что нежно подсасывает. Пьет тебя лелея, а отнюдь не убивая.
Да, та последняя неделя была ужасна.
Он измучил ее, нагло лез в ее сны, вспоминался в самые неподходящие моменты. В редкие романтические моменты со Ждановым вспоминался тоже, и это заставляло прикусывать язык и изо всех сил жмурить свои бесстыжие глаза, лживые, растерянные, горячие от ручейков слез. Андрей чувствовал ее, и сразу же что-то шептал, властно, нежно, счастливый ее слезами и замираньем, ее нежными стонами. Она послушно трепетала в его руках, соединенная с ним плотью и общим их желанием, а стон был ее экстазом, и этот же стон был ее стыдом. И крик тоже был стыдом, и чем слаще были судороги, тем звонче пел стыд – что, сладко тебе, фальшивая золушка?
И уже очень хотелось уйти от них обоих, исчезнуть, никогда не видеть больше, сбежать на край света. Или хотя бы в другой город. Вот только как это сделать, когда и без ее трелей их общая мелодия уже звенит диким обрывом, когда все на грани – на грани раскрытия их тайны. Изобличение их заговора и провал всех усилий Андрея слишком реальны, а заодно и обличение Катиной деловой нечестности. Да с крахом всей ее любовно спланированной карьеры. Карьеры, на которую она имеет все права – она, цепкая и умная, образованная и талантливая, отдавшая годы своей юности овладению профессией, и так глупо подставившая свое будущее под удар! Аферистка, что поддается простейшим эмоциям, глупость несусветная… сама себя переиграла - из-за любви, которую… придумала? Или скорее спланировала, просчитала казуистической полифонией, в неопытной игре с самой собой?  Или все же и то, и другое… она играла в любовь, и играла в эту игру со всей страстью, с замиранием сердца…  Играла, уже влюбившись по-настоящему, и только поэтому обманулась…  а может быть, это вовсе не Катя, а любовь выбрала ее, выбрала с самого начала, да и решила поиграть ею, самонадеянной? Музыкой вопросов, на которые нет ответов - их нет и не будет, пока ты не выйдешь из заданной тебе, статичной музыкальной формы. Поскольку форма в музыке – это еще и время, и вне времени твоя гармония существовать не может, это невозможно - таков закон природы. Ты ведь математик, Катенька, и тебе ли не понимать сущности экспоненты? Затухание колебаний, всего лишь аспект звуковой системы. Гармония – это экспонента, и вне развития ее существование невозможно. 
Теория ее музыки была для нее легкой песенкой, всего лишь алгеброй – так она думала раньше, гордая собой. Она – с легкостью воспринявшая данную ей высшую математику и почувствовавшая, что способна и на большее, намного большее, чем эта несложная вузовская вышка. Но вот музыка чувств, посмеявшись над ее математикой, увела ее в другие сферы, где она потерялась. И растерянно слушала дальше, не понимая уже – играет ли она, или играют ею… она ощущала только одно – бессилие и стыд. И сумасшедшее притяжение, беззаконное, атональное и непобедимое. Процентный доход и его предельная величина – и затухание колебаний, жизнь и смерть ее музыки: и то и другое лишь экспонента, и определяется одинаково, то есть экспоненциально! Вот умора… и что же ей остается, сдаться и обессиленно слушать, как рушится, затихает ее гармония?

… … … … … … …
Здесь тактовая черта – двойная; тонкая первая и вторая, очень черная, очень жирная – рядом с первой. Но это, увы, еще не конец.

Бритва тонкая нежна,
Пули сладок свист.
Ветра стон, горячка сна,
Пьяный органист,
Трубы медные, экстаз,
Вальса сладкий яд…
Байрона правдив рассказ -
Нет пути назад.
Церковь за углом пуста,
Луч кровавый ал.
Горек нежности оскал.
Если б Байрон знал...

Завершилась третья часть цветной фуги в a-moll – алое и белое, горячее и яркое, хотя, если по правде, то классики-синопсисты видят a-moll холодноватым: если роза - то вмерзшая в белый снег, а если кровь, то всего лишь капелька. Но в жанре псевдоготического постромантизма кровищи можно было бы и побольше, да, Катя? Ведь тебя так сильно обидели…
И нужно быть по меньшей мере инопланетянином, чтобы смеяться над этим.
Юлиана?

Пауза в кабинете президента.
… Нет, быть инопланетянином вовсе не преступление. Главное, чтобы тут не поняли - кто ты есть. И никаких обид, вас вполне можно понять, ведь ваша ксенофобия спасительна - это ваша защитная реакция от чужого. Защитная реакция, питаемая страхом. Мы начеку, ты только расслабься, чужой, только приоткройся… 
И тебя растерзают раньше, чем задумаются, что же на самом деле ими движет.
Из-за чего так переживать-то было, Катенька…
Из-за чего так мучиться…
… И правда, не из-за чего.
Романтические глупости, жизнь в несуществующих идеалах. Живые люди несовершенны, и поэтому они живые, нет? Ты все понимаешь, и все же ты в отчаянии.
Катя уже была в объятиях, и тихонько плакала в легких, прохладных, баюкающих ее руках. И на подоконнике им обеим было вполне удобно, и так хорошо было сидеть рядышком, и плакать в тонких поющих руках, и слышать не слова, а мелодию – грустную, насмешливую… атональную. Чужой строй кажется поначалу диссонансным, но он всего лишь непривычен тебе. Когда ты вслушиваешься, то начинаешь понимать – все диссонансы исчезают, как только твой слух оказывается способным воспринять следующую музыкальную систему. Но сначала тебе придется прозвучать в твоей заданной, пройти ее до последнего интервала и звуковой серии – и будут в ней не только радость и надежда. В этой музыке сменят друг друга и разрешатся твоя неуверенность, страх, боль, отчаянье… 
… Кто поймет твое отчаяние умной девочки, мечтавшей о любви. Образование и амбиции не обязательно лишают потребности в любви, и уж точно не защитят от боли и отчаяния, ты ведь и сама уже догадалась. Отчаянье – оно приходит к тебе неизбежное, как модуляция, и окончательное, как утрата. Потеря последнего тепла. Кто оценит обман, страшней которого ты не знала – крушение последней, единственной мечты. Взгляд в пропасть. В тьму, куда придется падать.
Обвал, облом, падение, насмешка твоих последних иллюзий, насмешка над самой собой - твой соловей закаркал вороном. Отыграл и улыбнулся тебе, гордый своими перьями, фирменным смычком и стойкостью павлиньей расцветки…
Кто поймет…  возможно, смог бы понять тот, кто хоть раз в своей жизни ужаснулся брачной сорочке корсиканской невесты. Одеянию с рукавами, сжимающими запястья, и тугим воротником под горлышко. Эта сорочка сшита из полотна, стоящего не хуже добротной парусины, и такого же жесткого. Белого и чистого. И вот их первая брачная ночь, и скромница-невеста, которую новоиспеченный муж имеет право и должен сделать женой - она стоит перед ним с опущенными глазами в футляре из этой белой парусины, и голого тела в полумраке запертой спальни - всего лишь ее лицо, кисти рук да небольшой вырезанный круг, вырезанный в парусине там, где сходятся ее бедра. Что он подумал и что мог он сделать, увидев этот символ чистоты и невинности… возможно, только пробормотать вслух или про себя – вот это да… гнусней разврата не видал я ни в одном портовом борделе… 
Кто же написал это…
Конечно, ты знаешь. Ты прекрасно образованна.
… Знаю...
Катя уверенно назвала имя писателя. Она его читала, правда, в переводе. Она очень много прочла настоящих книг в своей жизни, и не остановилась еще, о нет! Всю сокровищницу мировой литературы Катя постановила себе прочесть, и с удовольствием осуществляла свои планы. Но лишь на трех языках она наслаждалась чтением и задыхалась от силы мыслей, сыгранных словами, сыгранных совершенно, живо и свободно. Пока только на трех языках, но у нее, как она помнила - были планы.
— При чем тут твоя музыка! Ни при чем, прекрати морочить мне голову!
— Нет? Нет…
Листы с линейками, флажками и черным драже нот не возникли из воздуха, они были здесь всегда. Просто Катя их не замечала. Они были и чистыми листами, и другими документами одновременно и…  они и были фугой.
— Взгляни, на твоей и его партитурах был указан темп. Слишком быстрый, да!
Престо.
Катя взглянула и застыла с открытым ртом… невозможно, немыслимо, абсурдно…  фол постмодернизма, симфонический оркестр исполняет «одесский кичман», «мурка, ты мой муреночек» – выводит колоратурное сопрано…
— Зачем ты это… Юля…
Та, что отзывалась на это имя, смотрела на Катю, и в ее глазах не было ни единой нотки раскаяния. Одно лишь веселое ехидство. Катя молча кусала губы, окончательно приходя в себя.
— Я пошутила! Прости. — нагло добавила та, что все меньше напоминала Юлиану Виноградову. И озорно добавила: — Тебе не понравилась игра? Или наоборот, слишком понравилась твоя партия? Что, испугалась?
… Хорошо, тогда давай переиграем. Хочешь?
Я могу растянуть тебя в длительности целых нот и проиграть в классике, сначала в до мажоре, затем сделать модуляцию в параллельный минор, но не оставлю тебя тоникой. Пока ты жива, ни одна модуляция не станет бесповоротной. Я переведу твою тему снова в мажорную тональность. Я сделаю это с тобой долго, ласково, и очень постепенно – не спеша…   ведь мелодию нужно прочувствовать, как женщину…  или мужчину, но это лишь эвфемизм. Не смеши меня….  Да, аллегро – аллегретто… модерато, анданте и наконец пьяно, пьяно… адажио.
… И ты поверишь. Для вас ведь темп – главное, поскольку вы существа временные, а ваш пульс и дыхание, да и все ваши циклы – всего лишь ритмы. Задать верный темп – я могла бы сделать это сразу… но ведь тебе понравилось? очень понравилось, ты не умеешь обманывать…
Так ты хочешь? Я сыграю заново. На тебе, конечно, ведь ты мой инструмент, мой голос и моя фуга. Медленно отыграю в нужном темпе, и сделаю все необходимые модуляции, я проведу тебя по параллельным тональностям и верну в основную – но другой! Ты и не заметишь, как в тебе изменится – все.
Все дело в темпе, Катрин! Темп! Послушай вальс скал длительностью в тысячелетия, прослушай его за четыре минуты, и ты будешь поражена красотой и силой танца. А может быть, ты даже узнаешь эту музыку, и назовешь имя композитора! Но это пели скалы – пели много тысяч лет, пока сминалась земная кора и расходились материки, чтобы вновь сойтись. Сблизиться и обняться в кружении, лишь только вулканы выбросят огонь, и океаны успокоятся. Океаны, они ведь не высыхают никогда, знаешь?
Темпо! Послушай мессу в семикратном ускорении и тебя вывернет от гадости ведьминского шабаша.
Темп и ритм! До чего ж торжественным и благородным может стать номер из порно-кабаре! Всего лишь растянуть его во времени, подать по тактам, в каждом из которых – надежду сменит эмоция, эмоцию – болевой порог, и к концу такта все придет к завершению и все действующие лица так или иначе придут в объятия друг друга. И захочется вздохнуть в умилении – ах, как мило, нет - ну до чего же прекрасно, чудно все закончилось! Тернии ссыпались в грязь, звезды сияют. И не надо, не смотри на грязную изнанку зеркала, ведь оно отразило звездный свет – вот и хорошо, вот и славно.
Они ведь действительно где-то существуют, звезды.

Да, ты в конце концов поверишь. Вы все поверите.
И ты примешь все, что я тобой сыграла - дело лишь в длительности, ко всему человек привыкает – сказали мудрые очень мудро, поняв власть длительности. Власть времени. Мы с тобой порепетируем, да? Не бойся, это не больно. Репетиция - это всего лишь повтор, я повторю тебя трижды –резонансом твоих нервов моему трезвучию… я повторю, и ты примешь сказанное и подчинишься власти аккорда. Примешь, всего лишь с сомнением обертонов, крошечным сомнением, которое покажется тебе чудно романтичным, и слегка запретным, а оттого еще слаще – старый трюк.
Ты примешь эту истину трусов, сентиментальное и лживое благозвучие: забудь о гордости и будь счастлива, всего лишь прости. Прости того, кто любит тебя сейчас, в этот миг, рядом с тобой, прости - ведь прошлое мгновение ушло навсегда, а жизнь так коротка. Прости его за прошлое, ведь оно не имеет силы в пространстве вашего нотного стана. Только вперед, ведь все, что ты можешь – это или движение, или смерть. Ты ведь не хочешь умереть?

… Нет. Я иду дальше.
… Твой выбор. Хорошо, тогда… b-moll.

Си бемоль минор, потому что я хочу добавить немного магии. Это не я, это вы так называете. 
Те высшие игры, партии следующих уровней – они отражаются в ваших низших реальностях, как звезды порой отражаются в маслянистой грязи ваших улиц. В зеркалах ваших глаз, затуманенных вечными желаниями. Они отражаются, и вы ощущаете их как фатум. Вы чувствуете их микроскопические чешуйки, ловите на язык, и рождаете свои безумные саги; и при этом думаете, что все эти фантастические миры родились в вашем сознании.
Но на самом деле вы лишь уловили отблеск. Преломили его в своих зеркалах, сломали и изуродовали, и напыщенно принимаете за истину. А некоторые еще и глаголют эту истину.  Истины нет.
… Ты злая, Юля…  но я тебе верю. Я так тебе верю… Дальше!

… Ты никогда не задумывалась о том, что может чувствовать женщина, когда не может выбрать… из двоих? что в ее голове, если она запуталась со своими мужчинами? И запутала их, вот уж это можно сделать запросто, это она сумела легко…  для женщины запутать себя и мужчину отнюдь не проблема. И так ли важно, ей ли заморочили голову, или она заморочила, если в итоге это она бьется в паутине чужой морали и желаний? Терзается в осколках себя, мучая других и мучаясь сама невозможностью разорвать этот круг?
Хотя, если требуется уточнение, то данную фигуру принято называть треугольником. Любить двоих – в этом не может быть любви вообще, да? Если первая ступень аккорда -  диссонансный интервал, из этого следует…
Ты так думаешь?
Достаточно вопросов. Все равно все они не отражают ни капли сути. И не имеют смысла, куколка моя. Говорить словами о музыке – это все равно что танцевать теорию чисел!
Бесконечное пространство игры. Ты моя куколка, любимая куколка, и я ни за что не сделаю тебе больно. Я помогу тебе.
Но кто при этом дергает за мои собственные ниточки – вопрос, ответа на который я не узнаю никогда…
Я точно знаю, что дергает. Кто-то. Ведь если играешь, знай – тобой играют тоже.
А зачем все это…  не спрашивай. Я играю тобой с твоего согласия, но целесообразность игры мною мне понимать не дано.
Как бы там ни было, игра закачивается. Осталась последняя часть, последняя тональность нашей фуги.

Цвет – чернота неба перед рассветом, и немного серебра. И знание – самый первый луч будет алым. Примерно такого оттенка, как вишневый сок на ее смеющихся губах – под грозовым небом.
b-moll
— Я ухожу. Нет, не к нему. Я ухожу от тебя, Андрей.

Она солгала.

Она запуталась.

— Катя, остановись.

Он все-таки наплевал на свою гордость.
И сейчас будет повторять ей все заново, говорить все бесполезные слова, мучить, тянуть и без того звенящие фальшью надрыва струны…
… Не уходи. Мы все исправим, вот увидишь. Я ни в чем тебя не упрекну, только останься. Я сам виноват во всем, и приму от тебя все!

В его голосе нет больше мелодии, только надтреснутый шум. И жалость – к ней. Ведь это она запуталась.

Ее и нужно жалеть, и беречь. Ведь это она мучается.
А чтобы мучиться, нужны силы, а за силу нужно заплатить. Вот она и платила.
Платила светом его глаз. Становились пустыми, выпитые ложью. Не ревностью – в ревности есть своя жестокая гармония, тогда как в пустоте, оставшейся от лжи, возможен только хаос. В ней уже никогда не родится гармония.

Она остановилась, слушая взрыв тишины… и подтверждая ее мысли, поднялась разноголосица. Крепла, росла адом акустики и цвета.
В какофонии лопались тонкие струны и надтреснуто резонировали басовые, мерзко сипели духовые, рояль претенциозно квакал, а скрипки визжали. Вопили, истерически лаясь, срывая голоса…